Стригалев поднялся, взял свою тоненькую кожаную папку и вышел. Комната постепенно пустела. Федор Иванович тронул кофту профессора Хейфеца.

— Натан Михайлович, пойдемте, я помогу вам снимать портреты.

Старик, посапывая, послушно поплелся за ним. В кабинете Федор Иванович поставил под портрет Менделя стол, сняв с него спиртовку, на которой неделю назад Леночка варила кофе. На столе утвердил стул — и вот портрет уже стоит на полу, и поникший Натан Михайлович рукавом кофты стирает паутину с тяжелой дубовой рамы.

Когда был снят со своего места Морган, послышался неуверенный стук, дверь кабинета приоткрылась и показался хмурый Стригалев.

— Вы не пошли? — Федор Иванович спрыгнул со стола.

— А вы посмотрите, что там делается…

Федор Иванович не стал ничего спрашивать. Похлопал в ладоши, отряхивая пыль, и, не оглядываясь, устремился в коридор быстрым, строгим шагом.

Обе половинки дверей Малой лекционной аудитории были распахнуты. На скамьях, амфитеатром уходящих к потолку, группы студентов замерли, и было видно, что появление строгого и решительного нового зава кафедрой прервало горячие споры. Все повернули головы к входу. Самая большая группа собралась внизу, на помосте, где была кафедра и стол для демонстрации экспериментов. Здесь же стояла Анжела Шамкова. Ее белый палец с бледным ногтем как бы писал нервные завитушки на листе бумаги, лежавшем на столе.

Федор Иванович подошел.

— Нет, ты подпишешь, — говорила Шамкова сильно покрасневшему молоденькому студенту. — Лекции он читал неинтересные. И мичуринское учение у него получалось с подкладочкой, с обманом. Он же вейсманист-морганист! Его все равно уже…

Студент с ужасом оглянулся, увидел Федора Ивановича и еще больше покраснел.

— Что здесь? — громко спросил Федор Иванович, чтоб спасти беднягу от наседавшей на него Шамковой. Взял со стола листок. Студент сразу же, показав товарищам круглые повеселевшие глаза, шагнул в сторону.

— Мы, студенты факультета генетики и селекции растений, просим ректорат избавить нас, — чеканя каждое слово, громко прочитал Федор Иванович, становясь непроницаемым. — …Избавить нас от обязательного слушания лекций И. И. Стригалева, который, как выяснилось…

На лицо Федора Ивановича легла жесткая тень официальности, губы стали тоньше.

— Почему я ничего не знаю об этом? Анжела Даниловна! Я все-таки здесь…

— Это согласовано, Федор Иванович…

— Вы же сами сказали — его все равно… И притом, уже. Зачем же еще этот дополнительный… ритуал?

— Федор Иванович! — Шамкова вздохнула с досадой. — Это письмо обсуждено парткомом и комсомольской организацией. Будет завтра напечатано в нашей газете.

— Д-да? Тогда конечно. Хотя, в общем, странно. Ну, и как дело идет?

— Есть не подписавшие. Некогда было провести работу…

— Ну-ка, что тут… Ого, собрали все-таки! По-моему, человек тридцать есть. А говорите, некогда. А это что? Анжела Даниловна! — Он остановился, посмотрел на нее с удивлением. — Что же это вы, вожак, и не подписались под этим историческим документом? А? Страшно? Напечатают в газете?..

Шамкова начала розоветь, опустила глаза.

— Любопытно… — он понизил голос. — Испугались? Знаете, как Библия определяет фарисеев? Возлагают на людей бремена тяжелые и неудобоносимые… Сами же пальцем не двинут…

Шамкова вспыхнула, оглянулась на студентов.

— Я же не… Я все-таки в аспирантуре…

— Вы прежде всего тот, кто зовет. Кто, как вы говорите, проводит работу.

Она с нетерпеливой досадой, громко вздохнув, схватила ручку.

— Впереди, впереди, — сказал Федор Иванович, холодно глядя на нее. — Впереди всех. Вот так. Теперь вы получили право проводить… вашу работу.

Окинув ее быстрым взглядом, Федор Иванович повернулся и вышел.

В глубине коридора, ближе к кабинету кафедры, ждал его Стригалев, прислонившись к стене.

— Да, вам, Иван Ильич, лучше туда не идти. Дело гиблое. Отцы и дети…

Стригалев чего-то ждал. Он смотрел и как бы протягивал руки — ждал помощи.

— Дверью не вздумайте хлопнуть, — сказал ему Федор Иванович. — Вы попали под бой. Отчасти и по моей, Иван Ильич, вине. Я постараюсь свою долю вам возместить.

«Это большая доля, и я все возмещу», — хотел он еще сказать, но вовремя одернул себя, смолчал. Такие вещи не говорят. Просто возмещают.

— Вам сейчас нельзя делать ошибок. Эмоций не нужно. Хорошенько обдумывайте каждый шаг, всю линию.

— Линия давно обдумана — угрожающе, но и доверительно пробубнил Стригалев. Морщась, он потянул за шнурок, достал из-за пазухи белую бутылочку. — Линия единственная. — Он отхлебнул. — И я думаю, что меня хватит…

— Что это у вас?..

— Сливки. У меня же язва…

— Ах, вот что…

— Затесалась, черт ее… — Стригалев улыбнулся, блеснув стальными зубами.

Они постояли молча. Федор Иванович жал ему руку, задерживал, не хотел выпускать. И Стригалев не отнимал руки, как будто хватался за последний шанс.