Шрифт:
— Ну как? — спросила она, переводя дыхание. — Помирились со мной?
— Ничего не понимаю, — шепнул он.
Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет — уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…
В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления — зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.
«Почему я не кричал ей о том, что люблю? — уже отчаянно корил он себя. — Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам — так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится — она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»
В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая — по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефон странным пронзительным ночным звонком.
— Это ты? — Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. — Уже пришел, темнила? Так скоро?
— А что?
— Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай — если затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.
— Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и я проводил ее.
— Не разочаровывай меня. А в темном уголке с кем был?
— Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.
— Разве в ее доме нет уголков?
«Слава богу, что не затащил, — подумал Федор Иванович. — Он все спрашивает неспроста. Ловит».
— Я же говорю — сослуживица. Я ее доставил прямо к лифту. А ты что — завидуешь? У тебя голос…
— Неужели! Поменялись, ха-ха, местами? Так это ты к ней меня приревновал?
— Да нет же, Кеша! Это совсем другое дело.
— У тебя с ней как? Было?
— С кем? Я не отвечаю на такие вопросы.
— Встреча с вами вдохновила меня на стихи.
— Давай.
— Постой. Рано еще. Лучше скажи: это ты к ней тогда меня…
— Да нет же! К другой.
— А к кому? По-моему, ты был с ножом.
— Я вообще не ревнив. Одни деловые отношения. Старею…
— Ха-ха-ха! Он мне — мое вернул! А мог бы вполне приревновать. Я люблю таких маленьких. Конечно, и богатое, тяжеловесное сложение имеет свои… Но я люблю, когда маленький Модильяни.
— По-моему, у Модильяни все девицы рослые. И потом, все его девицы не умеют любить.
— Ни черта не понимаешь в женщинах. Или притворяешься. Модильяни сидит в каждой красивой женщине.
— Этот вопрос у меня не исследован так глубоко.
— Ты можешь себе представить маленького Модильяни? Ты на нее как-нибудь специально посмотри, когда она…
— Напрасно меня ловишь, Кеша. Я на нее никогда с этой точки… С этих позиций не пытался взглянуть. У нас исключительно деловые интересы. По-моему, когда работаешь вместе, настолько примелькаешься…
— Ты синий чулок. Или страшный притвора. Скажи мне, кто такой Торквемада? Тебя называют Торквемадой — ты знаешь?
— Кто тебе это сказал?
— А что, точно? Видишь, какая у меня информация.
— Н-да… Лучше ответь, почему это шахматы стояли не как у людей? Два черных слона — оба на черном поле…
— Ха-ха-ха! — залился Кондаков глухим хохотом. В его голосе все время звучал скрытый ревнивый интерес. — Говоришь, два слона? Этого тебе не понять, ты пить не умеешь. Когда мы с твоим тезкой хорошо выпьем, для нас все фигуры, которые тебе показались неправильно поставленными…
— Мне они не показались…
— Не знаю, не знаю. А что — на тебя произвело впечатление? Ревнивцу и пьяному — им всегда кажется. Все фигуры для нас, когда выпьем и садимся играть, стоят правильно. Сами же ставим. И партнер не сводит глаз. Мы обдумываем ходы и за голову хватаемся, когда партнер удачно пойдет. Представь, он мне вчера поставил какой мат! Я уже почувствовал за пять ходов. Он говорит: мат, и я вижу — безвыходное положение. И сдаюсь. И руку ему пожал. А как они в действительности стояли — черт их знает. Ни тебе, ни мне не узнать.
— Ну, ты все-таки поэт.
— Но если б ты видел свое лицо, Федя. Ты ее сильно любишь. Я ее знаю, хорошая девочка. Как ты ушел, я сразу сочинил стихи…
— Ну давай же!
— Вот слушай…
И новым, плачущим голосом Кондаков начал читать:
В руках — коса послушной плетью, В глазах — предчувствие беды, — Как будто бы на белой флейте С тоскою трогаешь лады… Я сердцем слышу этот вещий Твоей безгласной флейты плач. Но завтра снова будет вечер И ты войдешь, снимая плащ… Нет, ты скажи, какую цену Ты отдала за наш кутеж? Какую страшную измену На эту музыку кладешь?