За ужином Кокрен решил сесть рядом с Мауро, его матерью и дочерью и вдруг расчувствовался из-за своей новой жизни, по сравнению с которой старая, словно отдалившаяся на световые годы, казалась, если не считать дочери, плоской и черствой, как плохо написанная журнальная статья. Он был настолько осторожен, что, когда писал дочери, не указал обратного адреса. Сейчас он сидел за ломящимся от еды столом, в компании дюжины людей, болтающих по-испански и время от времени подпевающих радио, которое Диллер разрешил включить. Кокрен и Мауро под столом разлили в стаканы мескаль, для Кокрена первое спиртное за два месяца. Диллер приказал спеть всем по очереди, и когда мать Мауро исполнила гипнотизирующее индейское песнопение на неизвестном никому из собравшихся языке, воцарилось зловещее молчание. Но потом Антонио спел комические куплеты, а больной раком старик прочувствованно исполнил песню-приветствие весне – весне, до которой было еще полгода и до которой, как точно знали все присутствующие, он не доживет. Старик чуть не потерял сознание от перенапряжения, но Мауро тайком влил в него стакан мескаля, и старик чудесным образом ожил. Мауро отказался петь и вместо этого продекламировал где-то выученную им вариацию "Звездно-полосатого знамени" [34] ; получилось очень смешно. Когда пришел черед Кокрена, он встал и запел гвадалахарскую народную песню, которую так прекрасно исполняла Мирейя; но на середине песни сломался, зарыдал и выбежал из комнаты.

Кокрену повезло, что он, в неповторимом состоянии приносимого мескалем опьянения, не знал судьбы своей возлюбленной, к поискам которой приступит на рассвете. У людей определенного типа, родившихся к югу от границы [35] , бывают такие порывы мести, что даже самому закаленному сицилийцу стало бы нехорошо.

Тиби Бальдасаро Мендес родился в Кулиакане в чудовищно бедной семье. Его мать была наполовину индианка из племени мескалеро-апаче, не славящегося ни смирением, ни кротостью. К четырнадцати годам он обладал габаритами взрослого мужчины, быстрым умом, невероятной наглостью и подвизался сутенером в Масатлане. С сутенерства он постепенно переключился на контрабанду наркотиков, захватив большую часть этого рынка в Кулиакане. Сейчас он участвовал в наркобизнесе лишь косвенно, в роли координатора, но на этих деньгах выросли его владения – недвижимость в Мехико, гостиницы на курортах Венесуэлы, Рио, Мериды, огромный портфель инвестиций, в том числе иностранных. Один сын Тиби был доктор, другой – адвокат. Первые два брака Тиби заключил в своем кругу и расторг, поднявшись выше по социальной лестнице. Мирейя была для него предметом невероятной гордости, он добивался этой женщины несколько лет, и к тому же она дала ему доступ в мексиканское высшее общество, куда его доселе и на порог не пускали. Светски безупречная Мирейя в единый миг отмыла его огромное состояние – такое случается во всем мире, и нередко.

Предательство Кокрена, которого он уже считал своим другом, было страшным ударом. Он даже простил первые преступные встречи, которые любовники наивно считали тайными. Тиби знал, что у эмоциональных женщин бывают свои причуды, а Кокрен был чрезвычайно привлекателен. Тиби сделал завуалированное предостережение другу Кокрена, пилоту "Аэромексико", а еще была белая роза на ящике шампанского, деньги и билет в Париж. Каких еще предупреждений надо было этому дураку? Записи ее телефонных разговоров были возмутительны, он сгорал от стыда. Он пришел в отчаяние, услышав, как Мирейя рассказывает нью-йоркской сестре про новую и последнюю, величайшую во всей ее жизни любовь, и что он зовет ее убежать с ней в Севилью, и что, может быть, она так и сделает. Тогда Тиби сломался, бросил все свои оперативные силы на выслеживание любовников и застал их врасплох в охотничьем домике. Он шел на это с великой неохотой, поскольку в своем кругу получит славу рогоносца и весть об этом пройдет от Кулиакана до Мехико и в другую сторону до Тусона. Эта мысль подпитывала его ярость и возродила в нем глубокое отвращение сутенера к бабам. Он никому не проговорится, что внезапно ощутил себя стариком, и никто не узнает, что потерять жену для него значит потерять все. Он проучит ее так, что слухи об этом пойдут наравне со слухами о его рогатости, затмевая их. Он в последний раз занялся с ней любовью накануне ее отъезда, а потом ушел к себе в спальню и разрыдался. Он вдруг позавидовал простым contrabandistas, которые валяются с девками, пьют и беспечно сбивают правительственные самолеты, прилетающие выслеживать посевы марихуаны и мака. Проще всего было бы пригласить печально известного, хоть и умного и держащегося с достоинством наемного убийцу El Cociloco, но преступнице, наставившей рога мужу, надо мстить своими руками. Он пил не переставая, чтобы зажечь в себе ярость, потому что на самом деле безумно устал; больше всего ему хотелось поехать в Париж, скажем, в гостиницу "Плаза Агене", и там есть, пить, и все забыть. Но это означало бы конец его гордости, и у него не осталось бы ничего, кроме денег.

Когда лимузин отъехал от ужасной сцены в охотничьем домике, Тиби пытался истребить в себе ужас и возможное раскаяние, так что четыре часа спустя, на полпути в Дюранго, был уже почти невменяем. Чуть позже он велся шоферу остановиться, при слабом утреннем свете осмотрел усыпленную Мирейю и осыпал пощечинами окровавленное лицо. Частично напоказ – ведь люди, сидевшие в машине, расскажут о его мести – он бесновался, юродствуя: "О любовь моя, с которой я хотел рожать сыновей, о ты, проклятая неверная шлюха, неблагодарная мерзкая сука, трахаться захотела, так тебя будут трахать по пятидесяти раз на дню, пока не сдохнешь".

Так и случилось, ибо Тиби был мастером мести: три дня Мирейя, накачанная амфетаминами, сидела на высоком табурете в пустой белой комнате, где на полу извивалось штук шесть гремучих змей, Когда она уже вот-вот готова была соскользнуть на пол, ей начали вводить все большие дозы героина, и так продолжалось две недели, после чего парикмахер навел ей красоту, и ее отправили в самый дешевый бордель Дюранго, куда ходили самые бедные ковбои, шахтеры и всякий сброд. Губы и надорванное ухо, зашитые ветеринаром, начали подживать, но от вида таких увечий на безупречно правильном лице разрывалось сердце. Несмотря на это, она была самой популярной девкой в борделе, в основном потому, что все знали ее историю, а мужчины очень чувствительны к женской неверности – реальной или вымышленной, и бледное хрупкое тело Мирейи на грязных простынях разжигало в них дотоле невиданную похоть. Однако где-то через месяц бандерша ошиблась: по своей жадности она урезала дозу героина до такой степени, что Мирейя пришла в себя и вонзила в шею мужчины нож, вытащенный у него из кармана в тот момент, когда он ее наказывал. Мужчина был старший гуртовщик на большом ранчо, и история получила огласку. Тиби смягчился и поместил Мирейю в приют для неизлечимых душевнобольных женщин и девушек, которым управлял женский монашеский орден. Тиби пожертвовал приюту щедрую сумму и будет повторять пожертвование каждый год, пока Мирейя там. Сам же Тиби вернулся на небольшое принадлежавшее ему ранчо возле Тепеуанеса, к северу от Дюранго. В душе у него был траур, и он лишил невинности не одну крестьянскую девушку во время маниакальных припадков, чередовавшихся с периодами столь глубокого отчаяния, что он готов был отправиться в бордель, а позже – в монастырь и попробовать вернуть счастье, которое когда-то, так недолго, принадлежало ему.

Мауро проснулся до рассвета, оделся и пробежал трусцой милю вниз по горе, в миссию. Он хотел отвезти своего таинственного друга и благодетеля, ибо никто, кроме федеральной полиции, не знал его настоящего имени, в Эрмосильо, к самолету или автобусу – он не знал точно. Когда он добрался до комнаты Кокрена, через стенку от овечьего хлева, Кокрен уже оделся, собрал вещи и сидел на кровати словно в трансе. Мауро сел на стул и в задумчивости сложил руки; он понимал всю сложность стоявшей перед Кокреном задачи, ему хотелось отправиться с Кокреном и защищать его, потому что новый друг, кажется, слишком мечтатель и ему не по силам жестокая правда убийства. Тут начала отворяться дверь, и Кокрен вмиг вскочил, выставив дареный нож, но это всего лишь мать Мауро принесла им кофе и сладкие булочки. Кокрен извинился за такой прием, объяснив, что не узнал ее шагов, и Мауро обрадовался – человек, запоминающий звук шагов, вовсе не такой уж мечтатель.

Старый "пауэрвагон" тащился в Эрмосильо полдня. Когда они доехали до главной дороги, Кокрен был в шоке от первых за два месяца автомобилей и отпрянул, когда мимо пронеслась новая машина с номером штата Индиана. В грузовике было слишком шумно для разговоров, и Кокрен бесцельно подумал, что не хотелось бы ему оказаться в немилости у Мауро, который, подобно эскимосской лайке, сначала кусал, а потом уже лаял. Мауро был одновременно вял и смертоносен. Кокрену хватило ума догадаться, что такая простота и решительность недоступны ни одному истинно цивилизованному человеку. Во всяком случае, такие люди не встречались в известном ему мире, и он сильно сомневался, есть ли они вообще. Как-то в воскресенье, доехав на першероне до маленького домика из кирпича-сырца, где жил Мауро, Кокрен начал немного лучше понимать этого человека: на комоде был устроен небольшой алтарь в честь покойной жены Мауро, и под крикливо раскрашенной свадебной фотографией, лежащей на шкуре пумы рядом с серебряным крестом меж выбеленными черепами пумы и койота, стояли в вазе свежие цветы, каждый день благоговейно приносимые дочерью Мауро, хоть та почти не помнила мать. Подножием вазы служила праздная Библия на испанском, подарок Диллера. Мауро не умел читать.

Сидящему в машине Кокрену хватило ума осознать, что его состояние как нельзя более подходит для достижения задуманного: мыслей почти не было, была только цель; мыслей было так мало, что они не помешают ему двигаться к цели, несомненно состоявшей в том, чтобы убить Тиби и вернуть Мирейю, если она жива. Он был до того свободен от мыслей, что мир странным образом начал опять его радовать, поскольку ничто у него в душе не мешало ему наслаждаться красотой долины или, если на то пошло, энергичным уродством современного мира, в который они въезжали.