– Ладно, – растерянно сказала Настя. – Я попробую.

Она с раздражением посмотрела на свое отражение в зеркале. Образ Лебедевой был ей противен до оскомины. От толстого слоя грима, да еще в такую жару, у Насти испортилась кожа, покрывшись пятнами и прыщами. Она боялась пользоваться снотворным, чтобы не потерять ночью реакцию и ясность мышления, но от бессонницы болела голова и одолевала слабость. Затихшая, казалось, на мертвой точке ситуация могла взорваться в любой момент, поэтому даже в квартире Настя обязана была быть Лебедевой и каждое утро подолгу сидеть перед зеркалом, завивая крашеные волосы и рисуя лицо. Даже на ночь часть грима нужно было оставлять, на случай, если придется открывать дверь какому-нибудь «визитеру». По поводу этих случайностей Настя пыталась поговорить с Гордеевым, но так ничего и не добилась. Ей казалось, что куда проще было бы «подсунуть» Павлову ее адрес и спокойно ждать, когда появится «заказник». Однако Гордеев упорно делал из Лебедевой человека-невидимку, а вернее – неуловимку, женщину без имени и адреса. Если их план срабатывает, это доставит Павлову или нанятому им убийце дополнительные хлопоты по установлению если не личности шантажистки, то, по крайней мере, ее местожительства. А это означает, что каждую минуту в дверь может позвонить «слесарь», «столяр» или «юноша, который ищет Катю. Здесь не живет? Извините». Это вовсе не обязательно будет убийца, это может быть кто угодно, кому заплатили за то, чтобы он выяснил, в какой квартире живет длинноногая красотка с рыже-каштановыми волосами и карими глазами. Конечно, это причиняло Насте множество неудобств, заставляя ее двадцать четыре часа в сутки жить в образе Лебедевой, но, позлившись на Колобка полдня, она оценила его замысел, вернее – другую задачу, которую он пытался таким образом решить.

Получив от начальника шесть кличек, она несколько минут побродила бесцельно по квартире, потом принялась за обустройство рабочего места. Чистый стол на кухне, крепкий кофе, сигареты, шесть листов бумаги, на каждом – ничего не значащий для постороннего взгляда заголовок. Настя отхлебнула кофе, прикрыла глаза. Хирург… Карден… Любит модно одеваться? Или сам художник-модельер? Бурят… По месту рождения? По внешности? Блэк. Ничего в голову не приходит. Набор звуков или в переводе с какого-нибудь языка имеет смысловую нагрузку? Итальянец… Похож на известного киноактера? Изучал итальянский язык? Темпераментный брюнет, но не кавказского типа?

Настя методично повторяла про себя непонятные слова-клички, снимая слой за слоем возможные объяснения и привязки, начиная с самых поверхностных и кончая абсолютно алогичными, не имеющими никакого смысла. В какой-то момент она почувствовала знакомый холодок в желудке, но не успела заметить, в ответ на какую мысль он возник. Через несколько минут все повторилось, и опять Настя не успела зафиксировать мысль, не мысль даже, а мимолетное движение на уровне подсознания. Она начала раздражаться. Чужая квартира, этот вынужденный переезд нарушили ей все планы. Побаливает спина, но нет привычного уютного Лешки, который знает, как ей помочь. Она не высыпается, нервничает, она плохо себя чувствует – и вот результат. Она не в состоянии решить аналитическую задачу. То есть дело, конечно, не в том, что она не может ее решить, на свете множество задач, решить которые Настя Каменская не в состоянии. Дело в том, что решение есть, она в этом уверена, она это чувствует по знакомым спазмам в животе, но впервые в жизни ей не удается «вытащить» это решение на уровень сознания и сформулировать его. Видимо, она и в самом деле не годится для оперативной работы, если в условиях физического дискомфорта у нее в буквальном смысле слова отказывают мозги. Не зря за ее спиной коллеги насмехаются и злятся. Наверное, сидя в спокойном кабинете, каждый сумел бы работать, как Каменская. А вот когда ей пришлось впервые поработать так, как все оперативники, оказалось, что она ничего не может. Все бессмысленно. Все зря. Она провалит всю операцию. Сколько усилий затрачено впустую…

Настя подтянула колени к груди, уткнулась в них лицом и горько заплакала. Майор милиции Каменская, сидя на чужой кухне в чрезвычайно легкомысленном неглиже, которое в случае появления «визитеров» должно подчеркнуть ее длинноногость, оплакивала свою службу в уголовном розыске, готовясь завтра же признаться в профессиональной несостоятельности. Внезапно слезы волшебным образом высохли. Размазывая по лицу потекшую тушь, Настя быстро прошла в комнату и молча уставилась на развешанные по стенам полки. Она внимательно и последовательно оглядела все, что на этих полках стояло: книги, безделушки, фотографии – обычный набор. Потом нахмурилась, несколько раз глубоко вздохнула, резко выдыхая воздух, чтобы унять дрожь в руках и сердцебиение. Подошла к телефону.

– Виктор Алексеевич, мои ключи у вас? Пусть кто-нибудь откроет мой сейф, на нижней полке лежат фотографии из квартиры Филатовой.

Ожидая звонка, она еще раз осмотрела библиотеку Гордеева-младшего в поисках энциклопедий. Ничего подходящего не было, но, на ее счастье, нашлось много книг по древней истории. Быстро пролистав их, Настя остановила выбор на первом томе «Истории Франции», открыла нужную страницу и уселась возле телефона. Когда позвонил Миша Доценко, Настя задала ему всего несколько вопросов, на которые тот ответил, глядя на одну из фотографий. Теперь она знала, кто из тех шестерых мог побывать в квартире у Филатовой. Она была уверена, что не ошиблась. Сняла трубку и позвонила Гордееву.

От платформы Трудовая Гордеев пошел не по гравиевой дорожке, полукольцом опоясывающей дачный поселок, а направился ближней дорогой по едва заметной тропочке, утонувшей в траве. Дачи на Трудовой были известными, «генеральскими», на обширных территориях которых умещались не только огороды, но и рощицы, и теннисные площадки.

Виктор Алексеевич отворил калитку и покорно остановился, ожидая появления хозяина. Он хорошо знал эту дачу и помнил, что пройди он без ведома и разрешения хозяина еще три-четыре шага – и объясняться ему придется сначала с породистым доберманом, а потом – с врачами, а то и с самим господом богом. Увидев показавшуюся на веранде знакомую седую голову, Гордеев вовремя одернул себя, чтобы не замахать рукой (этого собака тоже не любила), и негромко (опять же учитывая нрав добермана) позвал:

– Евсей Ильич! Это я, Гордеев!

Седой человек не спеша спустился с крыльца и двинулся в сторону гостя. Подойдя почти вплотную, он удивленно протянул:

– Ты смотри, и в самом деле Гордеев. Ты зачем пришел, Гордеев? Я тебе ясно сказал: пока пуд доказательств против меня не принесешь, ноги твоей чтобы здесь не было. Принес?

– Нет, – признался Колобок.

– Тогда убирайся, – твердо сказал Евсей Ильич, собираясь уйти обратно в дом.

– Я долг пришел вернуть, – тихо сказал Гордеев ему в спину.

Евсей Ильич остановился и медленно, очень медленно повернулся.

– Я тебе, Гордеев, в долг не давал. Сказано – убирайся.

– Вы мне парня спасли.

– Так это я ему, считай, в долг дал, он пусть мне и отдает. А с тобой, Колобок, у меня никаких дел нет. И быть не может.

Это небрежное «Колобок» из уст Евсея Ильича хлестануло по Гордееву, словно пощечина вымазанной в дерьме рукой. Прозвище это прилипло к нему много лет назад, но даже старый Голубович никогда не называл его так в глаза. А вот статный, на голову выше Гордеева, крепкий, несмотря на годы, профессиональный преступник Евсей Ильич Дорман, в молодости неоднократно судимый, а последние десять лет официально находящийся на заслуженном отдыхе, – он мог себе это позволить. Ибо, понаделав в юные годы много глупостей, совершив много ошибок, Дорман научился годам к шестидесяти не пересекаться с правоохранительными органами. Это была его как бы официальная доктрина, но он никому не пояснял, означала ли она, что он научился жить, не нарушая закон, или что он научился нарушать закон так, чтобы продолжать спокойно жить. В прошлом году на даче у Евсея Ильича гордеевские ребята брали двух вооруженных преступников, и Дорман, поддавшись внезапному и необъяснимому порыву, спас Юру Короткова от верной гибели. Руководивший задержанием Гордеев уже мысленно простился с Юрой, понимая, что живым тому не выбраться. В этот раз Дорман с легкостью доказал свою неосведомленность о преступной деятельности задержанных, укрывательство ему вменить не удалось, да и не очень, честно признаться, старались, учитывая его помощь в спасении Короткова.