С верхней площадки раздался голос повитухи, звавшей его. Эндрью посмотрел на часы: они показывали половину четвертого. Он встал и пошел в спальню. Пора было приступать к делу.

Прошел час. Борьба была длительна и жестока. Наконец, когда первые лучи зари скользнули в комнату из-за неровного края шторы, ребенок родился бездыханным.

Дрожь ужаса пронизала Эндрью, когда он посмотрел на неподвижное тельце. После всего того, что он обещал родным! Его лицо, разгоряченное от усилий, вдруг похолодело. Он стоял в нерешимости, колеблясь между желанием попробовать оживить новорожденного и необходимостью заняться матерью, которая и сама была в опасном состоянии. Дилемма была так трудна, что он не мог по совести решить ее. Инстинктивно, жестом слепого, передал он ребенка повитухе и занялся Сюзен, которая лежала на боку без сознания, почти без пульса, еще не придя в себя после эфира. Эндрью делал отчаянные усилия, бешено торопился спасти ее.

В одно мгновение он разбил стеклянную ампулу- и спрыснул ей под кожу питуитрин. Затем отбросил шприц н начал приводить в чувство лежавшую неподвижно женщину. Несколько минут прошло в лихорадочных усилиях- н сердце ее забилось сильнее. Эндрью видел, что теперь можно отойти от нее, не опасаясь за ее жизнь. Он резко обернулся. Он был без пиджака, волосы прилипли к мокрому лбу.

– Где ребенок?

Повитуха испуганным жестом указала под кровать, куда она положила ребенка.

В одно мгновение Эндрью опустился на колени. Пошариз среди промокших газет под кроватью, он вытащил оттуда ребенка. Это был мальчик, прекрасно сложенный.

Вялое, но теплое тельце его было бело и мягко, как сало.

Перерезанный впопыхах пупочный канатнк висел, как сломанный стебель. Кожа была прелестного оттенка, гладкая и нежная. Головка болталась на тонкой шее. Руки н ноги казались совсем бескостными.

Не вставая с колен, Эндрью смотрел на ребенка, свирепо хмурясь. Мертвенная белизна могла означать только одно: здесь налицо Asphyxia pallida. И, сверхъестественно напрягая память, Эндрью стал лихорадочно припоминать случай, который ему пришлось наблюдать когда-то в Самаритянской больнице, и те средства, которые тогда были применены. В одну секунду он вскочил на ноги.

– Принесите горячей воды и холодной и два таза,- бросил он повитухе.-Живей, живей!

– Но, доктор...-пролепетала она, запинаясь, устремив глаза на мертвенно-белое тельце.

– Скорее!
– заорал он.

Схватив одеяло, он положил на него ребенка и начал специальным способом делать ему искусственное дыхание.

Принесли тазы, кувшин, большой жестяной чайник. С бешеной быстротой Эндрью налил в один таз холодной воды, в другом смешал холодную с горячей до такой температуры, какую едва могла выдержать его рука. Затем, подобно какому-нибудь сумасшедшему фокуснику, принялся жонглировать ребенком между обоими тазами, окуная его то в ледяную воду, то в горячую, от которой поднимался пар.

Так прошло пятнадцать минут. Пот стекал Эндрью в глаза, мешая ему видеть, один рукав промок и повис, с него текла вода. Дыхание с шумом вылетало из его груди. А в вялом тельце ребенка попрежнему не замечалось и следа жизни. Отчаяние поражения душило Эпдрьго, ярость безнадежности. Он чувствовал, что повитуха точно в столбняке наблюдает за ним, а там, в глубине, прижавшись к стене (где она оставалась все время), держась рукой за горло, не издавая ни единого звука и только вперив в него горящие глаза, стояла старая мать Сюзен. Он вспомнил, что она жаждала внука так же горячо, как дочь ее жаждала этого ребенка. И все пропало, все напрасно, ничто не поможет.

На полу был невероятный беспорядок. Наступив на полотенце, Эндрью чуть не уронил ребенка, который скользил у него в руках, словно какая-то белая, мокрая рыба.

– Господь с вами, доктор,- простонала повитуха.- Ведь он родился мертвый!

Эндрью не слушал, не замечал ее. Убитый, теряя надежду после напрасной получасовой возни, он сделал еще одну последнюю попытку - начал растирать ребенка жестким полотенцем, то сдавливая маленькую грудку обеими руками, то отпуская ее, стараясь вызвать дыхание в вялом тельце.

И вдруг-о, чудо!
– крохотная грудь под его руками судорожно, коротко дрогнула, поднялась. Потом опять.

В третий раз. У Эндрью закружилась голова. Это биение жизни, внезапно возникшее под его пальцами после стольких тщетных усилий, было так чудесно, что от волнения ему чуть не стало дурно. Он лихорадочно удвоил усилия.

Ребенок задышал все глубже и глубже. Пузырек пены выступил из одной крохотной ноздри, красивый, радужный пузырек. Тело не казалось больше бескостным. Головка не валилась назад. Бледная кожа медленно розовела.

И вот-о, радость!
– раздался крик ребенка.

– Отец небесный!
– истерически прорыдала повитуха.
– Он... он ожил!

Эндрью отдал ей ребенка. Он был ошеломлен, сразу почувствовал слабость. Вокруг него в комнате царил ужасающий беспорядок: одеяла, полотенца, тазы, испачканные инструменты, шприц, воткнувшийся острием в линолеум, опрокинутый кувшин, чайник, лежавший на боку в луже воды. На разрытой постели мать все еще спокойно спала после наркоза. Старуха все так же стояла у стены.