— Сегодня утром я видел девушку, настоящую Гебу, точно вышедшую из мраморной группы моего отца; сами боги одарили ее грацией богини, ее цветом волос и лица. Юная, робкая, белая, розовая и твоего роста, моя царица. Если вы позволите, я после расскажу, кто она, а теперь я войду в наш шатер за камеями мраморной группы.

— Ты найдешь их в ящике из слоновой кости на дне сундука с платьем, — произнес Публий, подавая ключ.

— Поторопись, — сказала Клеопатра, — нам всем очень любопытно узнать, где это в Мемфисе ты отыскал белую и розовую боязливую Гебу.

Целый час прошел с тех пор, как Лисий покинул царских гостей. Кубки не один уже раз наполнялись вновь; евнух Эвлеус успел присоединиться к пирующим, и разговор перешел на другие предметы. Оба царя разговаривали с Аристархом о рукописях древнейших поэтов и ученых, рассеянных во всей Греции, и о путях и средствах добыть оригиналы, или по крайней мере достать копии для библиотеки Мусейона.

Эвергет рассказывал евнуху о последнем празднике Дионисия и о новейших представлениях комедий в Александрии.

Евнух делал вид, что внимательно слушает своего собеседника, перебивал его даже разумными и дельными вопросами, но все его внимание было обращено на царицу, которая совсем завладела Публием и тихо ему рассказывала о жизни, губящей ее силы, о неудовлетворенности сердца и о своем восхищении Римом, его величием и мощью.

Царица говорила, почти не умолкая, с разгоревшимися глазами и пылающими щеками. Публий, вообще не разговорчивый, изредка прерывал царицу, чтобы сказать ей что-нибудь лестное. Он помнил совет отшельника и старался заслужить расположение Клеопатры.

Несмотря на тонкий слух, евнух мало что услышал из их тихих речей. Громкий голос царя Эвергета покрывал все голоса, но евнух обладал большим искусством связывать мысленно отрывки слышанного разговора или, по крайней мере, схватывать смысл.

Царица не любила вина, но на пирах она всегда бывала опьянена своими собственными словами, и теперь, когда ее братья и Аристарх оживленно спорили между собой, она подняла кубок, прикоснулась к нему губами, подала его Публию, а сама схватила его чашу.

Молодой римлянин понял все значение ее поступка.

На его родине точно так же женщина меняется бокалом со своим избранным или, раскусив своими белыми зубками яблоко, отдает ему половину.

Холодный ужас объял Публия, как путника, беспечно идущего по дороге и вдруг заметившего бездну под ногами. Как молния пронеслась в его голове мысль о матери, ее предостережения остерегаться обольстительного коварства египтянок и особенно этой женщины, которая теперь смотрела на него не с величием, как царица, а с тревогой и желанием. Он охотно отвернулся бы от нее и оставил бы кубок нетронутым, но ее глаза впились в его глаза, и отказаться теперь от кубка казалось бесстрашному сыну великого народа немыслимым риском.

И разве может он за такое необычное внимание и радушие заплатить одним из тех оскорблений, которых никогда не простит ни одна женщина, тем более Клеопатра?

Многим в жизни рискуют, много совершают преступлений для того, чтобы завоевать расположение женщины. Помимо любви здесь большую роль играет тщеславие, и внимание даже нелюбимой женщины льстит мужчине и радует его самолюбие. Но лесть, как ключ, открывает искушению дверь в сердце, и тайный голос лицемерно шепчет:

— Не отказывайся, это жестоко!

Такие мысли теснились в голове Публия Корнелия в то время, когда он взял кубок царицы и прикоснулся губами к тому месту, где были ее губы.

Пока он пил вино из длинного золотого бокала, в нем громко заговорило неприятное чувство к этой болтливой, нарядной, подвижной женщине, навязывавшей ему свое расположение, которого он совсем не добивался. В этот миг неожиданно встал перед ним другой образ, образ бедной девушки, так гордо и настойчиво избегавшей его внимания. Теперь Клеа казалась ему гораздо более достойной царского венца, чем эта увенчанная диадемой царица.

Клеопатру очень радовало, что римлянин так медленно пил вино, эту нерешительность она объяснила себе тем, что Публий все еще не мог опомниться от оказанного ему предпочтения.

Царица не спускала глаз с юноши и с удовольствием заметила, как щеки его то краснели, то бледнели, но она не видела, что Эвлеус с разгоревшимися глазами наблюдал за ней и Публием.

Наконец, римлянин поставил кубок на стол и в смущении подыскивал ответ на вопрос, как ему нравится вино.

— Чудесно, превосходно, — запинаясь, произнес он, глядя не на царицу, а на Эвергета, громогласно изрекшего в этот момент: