Казино (сборник)

Аннотация

Всего-то: женщину-юриста пригласили в модное казино. Но - как говорят, правда, по другому поводу - «КАКОЙ ВИД ОТСЮДА»! Просто - КАЗИНО. Но казино это под пером Токаревой превращается в своеобразную картину ВСЕГО НАШЕГО МИРА - смешного, жутковатого, нелепого и прекрасного!..

Содержание сборника:

Своя правда

Лавина

Старая собака

Казино

Свинячья победа

Щелчок

Гладкое личико

Банкетный зал

О том, чего не было

Уж как пал туман

Из жизни миллионеров

Повести Своя правда Марина Ее жизнь была проста и сложна одновременно. Впрочем, как у каждого человека. Марина Ивановна Гусько родилась в простой русской семье, в городе Баку. Баку – в те далекие советские времена – интернациональный город, объединивший все народы, живущие в мире и братстве. Жизнь протекала во дворах. Маленькая Марина играла с соседскими детьми – Хачиком, Соломончиком, Поладом и Давидом. Приходило время обеда, из окон высовывались мамы и бабушки и звали детей, каждая со своим акцентом. И все было привычно. Иначе и быть не могло. Марина любила бегать к морю и залезать с мальчишками на нефтяную вышку, на самый верх. Это было опасно. Дети могли легко сорваться, разбиться, соскользнуть в смерть. Они не осознавали этой опасности. Дети. Родителям было не до Марины. Она сама формировала и сама заполняла свой день. Набегавшись, возвращалась домой, спала без задних ног. При этом задние ноги были грязные и в цыпках. Однако – детство, начало жизни, ее нежное сияние. Марина любила постоянно орущую мать, постоянно дерущегося брата. Любят ведь не за что-то. Просто любят, и все. Марина училась на три и четыре. По пению – пять. Она хорошо пела – сильно и чисто. Ее всегда ставили запевалой. Она становилась впереди хора, исполняла запев. А хор подхватывал – припев. Какое это счастье – стоять впереди всех и петь индивидуально... Марина окончила школу и поступила в педагогический институт. Учитель – это всегда хорошо. Почетно и сытно. Марина видела своими глазами, как азербайджанские родители таскали учителям корзины с продуктами: домашние куры, фрукты, зелень. Учителя в ответ ставили нужные отметки. Зачем глубинные знания восточным девочкам? После школы выйдут замуж, будут рожать детей. Математика понадобится только для того, чтобы считать деньги на базаре. А русский может не понадобиться вообще. Марина помнила заискивающие лица родителей и учеников. Ей это было по душе: держать в страхе и повиновении. Как Сталин всю страну, но в более мелком масштабе. Марина хотела властвовать. Так она побеждала комплексы униженного детства. В студенческие годы у нее было одно платье. Вечером стирала, утром гладила. Но даже в этом одном платье в нее влюбился Володька Сидоров из политехнического института. Они познакомились на танцплощадке. Прежде чем пригласить Марину, Володька заслал к ней своего друга Бориса – спросить: пойдет ли она с ним танцевать. Борис – высокий красавец, подошел к Марине, у нее сердце всколыхнулось. Она готова была упасть в его руки. А оказывается, Борис просто спросил: пойдет ли она танцевать с его другом? – А где он? – разочарованно спросила Марина. Володька приблизился – коротенький, широкоплечий, как краб. Не Борис, конечно. Но и не урод. Почему бы не потанцевать? Мог бы и сам подойти. На другой день они отправились в кино. Володька в темноте взял ее руку. Марина хотела в туалет по малой нужде, но выйти среди сеанса было неудобно. Она терпела, мучилась, и Володькина нежность не производила должного впечатления. После сеанса отправились в парк. Володька прислонил Марину к дереву и, нажимая на ее тонкий девичий стан, стал впечатывать свои губы в ее губы. Современная девушка сказала бы запросто: отойди на пять шагов и отвернись. И через десять секунд жизнь приобрела бы совсем другие краски. Но девушки пятидесятых годов – это другое дело. Мальчик не должен знать, что в девушке скапливается моча, – это стыдно. Они вообще дюймовочки, рожденные в цветке. Короче говоря, Марина описалась в тот самый момент, когда Володька ее целовал. Было темно, ничего не видно, только слышен шум падающей струи. Володька повертел головой на короткой шее и спросил: – Что это? Марина тоже повертела головой, как бы прислушиваясь, и спросила: – А где это? Потом она быстро увела Володьку от этого дерева к другому и целовалась с другим настроением, полностью участвуя в поцелуе, изнывая от томления. Единственное – тормозила его руки, когда они соскальзывали ниже талии. Вечером опять пришлось стирать платье. Володька ничего не заметил в тот раз. А если бы даже и заметил – легко простил. Его ничто не могло свернуть с пути познания Марины, ее тепла, ее запаха и тайных тропинок. Он хотел познавать – дальше и глубже, и долго. Всегда. Они поженились. Мать рассказывала соседям: как ни придешь, всегда лежат. И это правда. Через девять месяцев у них родился ребенок. Мальчик. Хорошенький, со светлыми кудряшками, как Ленин в детстве. У Марины – сессия, ребенок – в яслях. Придешь забирать – он мокрый по горло, простуженный, недокормленный. Голова идет кругом: не знаешь, за что хвататься – за пеленки или за конспекты? В зеркале Марина натыкалась на свое серое лицо с синяками под глазами. Хотелось лечь и ни о чем не думать, заснуть летаргическим сном. Володька не помогал, у него одно на уме. Марина подчинялась с обреченностью овцы, но, даже занимаясь любовью, думала о том, где взять денег, что сварить назавтра, как сдать экзамен. Принято считать, что материнство – счастье. Счастье – когда есть деньги, есть помощники. Когда есть все, и ребенок – ко всему. А когда нет ничего, сплошные нагрузки, то ты уже не человек, а лошадь под дождем. Прошло десять лет. Володька после института работал на заводе маленьким начальником. Шум, грохот, пьяные работяги. Трезвыми они бывали до обеда, то есть до двенадцати часов. А после двенадцати – святое дело. И Володька с ними. Но меру знал. Его уважали. На работе Володьке нравилось. Он вообще любил работать. Ему было интересно в процессе. Конечная цель определена, и каждый день – продвижение к цели. А дома – скучно. Марина вечно чем-то недовольна, вечно ей мало денег. Сын постоянно что-то требует: то катай его на спине, то учи уроки, то играй в прятки. А Володька устал. Какие прятки... Он предпочитал лечь на диван и уснуть. Он так и поступал. Газету на лицо – и на погружение. Появлялась Марина и начинала дергать вопросами, как рыбу за крючок. Володька всплывал из своего погружения, разлеплял глаза. Ну не может он приносить больше, чем ему платит государство. Не может он идти в гости, ему там скучно. Он может работать и спать. Да. Такой у него организм. Противоречия со временем не рассасываются, а усугубляются. Марина в знак протеста игнорировала супружеские обязанности, отказывала в жизненно необходимом. И все кончилось тем, что у Володьки появилась любовница – армянка. Марине передали: с волосатыми ногами. Раньше он приходил домой, ел и спал. А теперь – приходил, ел и уходил. Спал у армянки. Начались скандалы на новую тему. Раньше было две темы, теперь стало три. Марина решила гнать неверного мужа из дома, но мать сказала: – Ты что, сошла с ума? Кто же отдает родного мужа в чужие руки? Марина задумалась. Ей стало обидно, что Володька – ее, и только ее, – вдруг нашел другие ноги, глаза, не говоря об остальном. Марина работала в школе, в младших классах. Проверка тетрадей съедала все свободное время. В учительской активно обсуждали ее семейную ситуацию. Марина поделилась с подругой, географичкой, а то, что знают двое, – знает свинья. В песне поется: «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят...» У Марины было чувство, что она голая стоит посреди учительской, а все ходят вокруг нее кругами и рассматривают с пристрастием. Было стыдно, холодно и одиноко. Большинство коллектива держало сторону Марины: самостоятельная, в порочащих связях не замечена, прекрасный специалист. Дисциплина в классах – как в армии, учебный процесс обеспечен. И закон на ее стороне: штамп в паспорте, ребенок. Семья. А армянка – кто такая? Но были и сторонники армянки. Говорили, что, как всякая восточная женщина, армянка беспрекословно подчиняется мужчине, не задает лишних вопросов, не критикует, упаси Бог. Только вкусно готовит и подчиняется. Ну и отдается с большим энтузиазмом. Всю душу вкладывает. И опять же – южный темперамент. Ну и глаза – большие и бархатные. У всех южных людей большие и красивые глаза. Вырисовывался привлекательный образ: красивая, кроткая, покорная, темпераментная... Володьку можно понять. Марина пригорюнилась. Что делать? Укреплять семью, дружно посоветовали в учительской. Родить второго ребенка. Ребенок привяжет. И опять же алименты. На двоих детей – тридцать три процента. Зачем армянке алиментщик? Армяне умеют считать деньги. А если родится девочка, Володька вообще никуда не денется. Отцы любят девочек как ненормальные. Сказано – сделано. Марина изловчилась и зачала ребенка. А через девять месяцев родилась девочка. Назвали Снежана. Имя – нежное, нерусское. Марина предпочитала все нерусское, это называлось «преклонение перед Западом». Хотя скоро выяснилось, что Снежана – болгарское имя. Курица – не птица, Болгария – не заграница. Лучше бы назвали Мария, международный стандарт. Но Снежана осталась Снежаной, сокращенно – Снежка. Это имя ей очень шло. Володька ходил задумчивый, но образа жизни не поменял. После работы приходил домой, ел и уходил. А основная его жизнь протекала у армянки. – Хочешь, я его изобью? – спросил Павел, старший брат Марины. – Не знаю, – задумчиво ответила Марина. Она действительно не знала, что делать. С одной стороны, ей хотелось избить и даже убить Володьку, чтобы не достался никому. А с другой стороны, он был ей дорог именно сейчас, когда ускользал из рук. Марина вдруг увидела в нем массу достоинств: немногословный, честный, трудяга, а главное – мужик. Мужская сила – в глазах, в развороте плеч и в верности, как это ни странно. Он больше десяти лет был верен Марине, теперь до конца дней – той. Видимо, одной женщины маловато для мужского века. Павел избил Володьку без разрешения. По собственной инициативе. Так он защищал честь сестры. Не один, а с товарищем. Они метелили Володьку, пока он не упал. А когда упал – дали пару раз ботинком в морду. От души. Володька вернулся домой, выплюнул зубы, собрал вещи. И уехал из города. Вместе с армянкой. Боялся, что и ее побьют. Марина отчитала Павла. Он сорвал всю схему. Девочка бы росла, Володька бы привыкал и, возможно, оторвался от армянки. А если не оторвался, жил бы на два дома. Все лучше, чем ничего. А что теперь? Тридцать два года, двое детей. Кому нужна? Кому нужны чужие дети... Надо было выживать. Но как? Марина отдала девочку в ясли, и сама в ясли – работать. Пришлось уйти из школы. В яслях обе сыты, дочка присмотрена. И еще домой прихватывала из столовой: кастрюльку супа, сверху – кастрюльку котлет с лапшой, в банку – компот из сухофруктов. Получалось полноценное питание для сына Саши – белки, витамины. Жить можно, с голоду не помрешь. И на одежду хватало: зарплата плюс Володькины алименты. Были сыты, одеты и даже принаряжены. На праздниках Снежана смотрелась лучше всех, в бархатном зеленом платьице и лаковых туфельках. Но не хлебом единым жив человек. Особенно в молодые годы. Директор детского сада подкатывался к Марине, но у него изо рта воняло горохом. Говорят, нелюбимые плохо пахнут. А любимые – благоухают. Взаимное тяготение скрыто в запахах. Как у собак. Просто люди об этом не догадываются. Марина не могла целоваться с директором. Ее мутило. Потом возник вдовец. Познакомились в очереди за картошкой. Вдовец с ребенком – мальчик, Сашин ровесник. Не старый, лет сорока пяти. Приличный. Марина стала присматриваться: жилплощадь, зарплата... Но однажды вдовец произнес такую фразу: – Ты своего сына отдай матери. А Снежана пусть останется с нами. У нас будет двое детей – твоя девочка и мой сын. Поровну. Когда смысл сказанного дошел до Марины, а дошел он быстро, в течение минуты, вдовец перестал существовать. То есть физически он еще стоял посреди комнаты, но для того, чтобы дойти до порога, одеться и выйти за дверь, ему понадобилось три минуты. После чего он исчез из ее жизни и из ее памяти. Саше к тому времени было двенадцать лет. Длинненький, с крупными коленками на тонких ногах, как олененок. Он везде ходил следом за матерью, носил тяжелые сумки, помогал, как настоящий мужчина. Марина советовалась с Сашей по части прически и макияжа. И он давал совет типа: «Не крась губы фиолетовой помадой, ты в ней как утопленница...» Марина стирала с губ модный в те времена фиолетовый цвет, заменяла на нежно-розовый. И действительно становилась моложе и естественнее. Марина любила сына до судорог, хотя видела его недостатки: ленивый, безынициативный... Но при чем здесь достоинства и недостатки, когда речь идет о собственных детях. Недостатки Марина тут же превращала в достоинства. Ленивый, но зато не нахальный. Скромный. А эти «не ленивые» прут, как носороги, попирая все человеческие ценности. Когда за вдовцом хлопнула дверь, Марина заплакала. Но слезы были светлые и крепкие. Она поняла, что ей ничего не светит по части любви и надо жить ради детей и ставить их на крыло. Снежана пошла в первый класс, и Марина вернулась в школу. Снежана училась хорошо, хватала на лету. Было ясно, что девочка не ординарная. И другие замечали. Марина уже ничего не ждала для себя лично, и в этот момент судьба сделала ей царский подарок. Этот подарок назывался Рустам. Сначала Марина услышала его голос. Она сидела дома, проверяла тетради, когда зазвонил телефон. Марина сняла трубку и отозвалась: – Алё!.. – Попросите, пожалуйста, Джамала, – попросил приятный мужской голос. – Вы не туда попали, – вежливо ответила Марина и положила трубку. Сосредоточилась на проверке тетрадей, но снова зазвонил звонок и тот же голос попросил: – Позовите, пожалуйста, Джамала... – Я вам уже сказала: вы не туда попали. – Марина положила трубку. Прошло пять секунд. Звонок. – Нет тут никаких Джамалов, – с легким раздражением отчитала Марина. – Вы какой номер набираете? Приятный мужской голос проговорил нужный ему номер. – Ну вот так и набирайте, – велела Марина. – Извините, – отозвался приятный баритон. Марина положила трубку, но уже не могла сосредоточиться на работе. Ей казалось, он снова позвонит. И он позвонил. – Алё! – гавкнула Марина. В трубке молчали. Несчастный обладатель баритона уже не решался позвать Джамала. – Это вы? – проверила Марина. – Это я, – честно отозвался баритон. – На телефонной станции неправильно соединяют, – предположила Марина. – А что же делать? – Дайте мне телефон вашего Джамала, я его наберу и скажу, чтобы он вам позвонил. Как вас зовут? – Рустам. – Он вас знает? – Ну да. Я его родной брат. – Хорошо. Я скажу, чтобы Джамал вам позвонил. Какой телефон? – Мой? – Да нет. Зачем мне ваш? Джамала телефон. Рустам продиктовал. Марина записала и положила трубку. Далее она набрала нужные цифры. Подошел голос, как две капли воды похожий на предыдущий. Значит, Рустам и Джамал – действительно братья. – Позвоните, пожалуйста, своему брату Рустаму, – официально проговорила Марина. – Он не может до вас дозвониться. – А вы кто? – спросил Джамал. – Телефонистка. Марина положила трубку. Сосредоточилась на работе. Она проверила четыре тетради, когда снова раздался звонок. – Большое спасибо, – сказал Рустам. – Все в порядке. – Ну хорошо... – А как вас зовут? – спросил вдруг Рустам. – А зачем вам? – не поняла Марина. – Ну... Я к вам привык. У вас такой красивый голос. Марина усмехнулась. – А давайте увидимся, в кино сходим, – предложил Рустам. – А как вы меня узнаете? – А вы возьмите в руки газету. Баритон был не опасный и очень нежный. А в самом деле, почему бы и не сходить в кино... – А сколько вам лет? – спросила Марина. – Двадцать шесть. Много. Марина огорчилась. Ей было тридцать два. На шесть лет старше. Но в конце концов не замуж же выходить. А в кино можно сбегать и с разницей в шесть лет. – Значит, так, – распорядилась Марина. – На мне будет белый шарфик в черный горох. Если я вам не понравлюсь, пройдите мимо. – Вы мне уже нравитесь, – простодушно сознался Рустам. Молодой наивный мальчик. Это тебе не вдовец с копотью жизненного опыта. Марина оставила Снежку на Сашу. Показала, чем кормить и во сколько. А сама нарядилась, надушилась духами «Белая сирень» и отправилась к кинотеатру. Марина стояла полчаса и поняла, что Рустам не придет. Вернее, он был, но прошел мимо. Зачем ему нужна русская тетка с двумя детьми... Про детей он, конечно, не знал, но узнал бы. Марина вздохнула и пошла к автобусной остановке, чтобы вернуться домой. Она уже сделала десять шагов, когда перед ней внезапно, как из-под земли возник Омар Шариф в натуральную величину. Белые зубы, белая рубаха, русая голова. Русый азербайджанец. Такое тоже бывает. Он схватил Марину за руку и сказал, задыхаясь: – Меня Джамал задержал. Приехал в последнюю минуту. – А вы бы сказали, что спешите... – Не могу. Старший брат. Значит, брата нельзя напрягать, а Марину можно. Мусульманская семейная клановость имела свои достоинства и недостатки, как два конца одной палки. Марине стало ясно, что эта встреча ничего не даст. Рустам – законченный красавец. Зачем она ему? Даже смешно. Жаль? Ничуть. Она ничего не приобретала, но и не теряла. Еще не вечер, и жизнь впереди. Не этот, так другой. А можно – ни того, ни другого. Мужчина нужен для продолжения рода. А дети – уже есть. Программа выполнена. – На журнал опоздали, – сказал Рустам. – Но ничего... Он взял Марину за руку, будто знал давно, и они побежали. И белый шарфик в черный горох развевался на ветру. Журнал уже шел, но их пустили. Они прошли на свои места и сели рядом. Зерно сыпалось в закрома страны, узбеки собирали хлопок, и он тоже сыпался, как вата. Марина преувеличенно напряженно смотрела на экран, а Рустам – она это видела боковым зрением – смотрел на нее. Присматривался. Примеривался. Рустам был хороший мальчик из хорошей азербайджанской семьи. Его мать – актриса ведущего бакинского театра – хотела для него хорошую девочку из хорошей азербайджанской семьи, не актрису, не дай Бог... Такая девочка все не находилась. Непростое это дело – правильно выбрать подругу жизни, мать будущих детей. Рустам в темном зале обсматривал русскую молодую женщину, и она нравилась ему все больше. Во всем мягкость: в овале лица, в льняных волосах, во взгляде голубых глаз. У азербайджанских девушек не бывает такой голубизны и такой льняной мягкости. Когда фильм кончился, Рустам был влюблен окончательно и готов к любой авантюре. Авантюра затянулась на долгие годы. «Какое счастье, что Володька меня бросил, – думала Марина. – Иначе я не узнала бы, что бывает такое...» Рустам работал в правоохранительных органах, в чине капитана. Его отец и брат тоже трудились на этой ниве. Отец – генерал, Джамал – полковник. Может быть, они сами себе давали звания... Рустам приходил на работу, окидывал взором стены кабинета и звонил Марине в школу. Она уже ждала его звонка и сдергивала трубку. – Позовите, пожалуйста, Джамала... – произносил Рустам. Марина радостно хохотала, звенела как колокольчик. Рустам слушал ее счастливый звон, в нем все резонировало и отзывалось. Рустам шептал Марине в ухо такие вещи, о которых принято молчать. Марина в ужасе шила глазами по сторонам – не слышит ли кто? Нет. Никто не слышал и даже не догадывался. Марина обмирала от слов. Пульс начинал стучать в самых неожиданных местах – в горле, например, в губах и много ниже. – Спасибо. Вы очень любезны, – сухо проговаривала Марина, чтобы ввести учительскую в заблуждение. Пусть думают, что она разговаривает по делу. Но любовь – разве это не дело? Это самое главное изо всех дел, какие существуют в жизни человека. Звенел звонок. Марина брала журнал и шла на урок. Она двигалась как лунатик, глядя в никуда и туманно улыбаясь. Рустам хватал плащ, выбегал на улицу, запрыгивал в троллейбус. Через двадцать минут он оказывался возле школы. Садился на скамейку и поднимал лицо, наводил взгляд на уровень второго этажа. Марина подходила к окну. Видела Рустама и наводила свой взгляд на уровень его глаз. Их взгляды пересекались, и по ним текло электричество большой мощности. И если в это электрическое поле попадал комар или жук – падал замертво. Марина не могла вести урок. А выйти из класса она тоже не могла. Директору бы это не понравилось. Марина давала невинным детям самостоятельную работу, например: нарисовать птицу. Или – написать сочинение: как я провел лето. И снова возвращалась к окну. И замирала. И жуки падали замертво, попадая в силовое поле их любви. Вечерами Рустам учил со Снежаной уроки, играл с Сашей в шахматы. Он был практически мужем и отцом. Дети его любили, особенно Снежка. Она не помнила родного отца. Это место в ее душе занял Рустам. Многие говорили, что они похожи: Снежка и Рустам. И действительно, что-то было. Иногда ходили в гости. Но это был круг Марины. В свой круг Рустам ее не вводил. Марина имела статус любовницы, а в Азербайджане этот статус не престижен, мягко говоря. Но что они понимают? Ни у кого и никогда не было такой близости. Марина и Рустам вместе ели, вместе спали, вместе думали. И не было такой силы, которая могла бы их растащить по разным пространствам. * * * Умер Павел – старший брат Марины. Тот самый, который избил Володьку. Болезнь называлась длинно и мудрено: лимфогранулематоз. Заболевание крови. И от чего это бывает? Марина пошла в больницу брать справку, удостоверяющую смерть. Ей выдали его вещички: пиджак, брючата и часы. Часы еще шли. Марина заплакала. Рустам стоял рядом и страдал. Павла он не знал, но горе любимой видел впервые, и его сердце рвалось на части. Потом они шли по больничному парку. Рустам вдруг остановился посреди дорожки и стал страстно целовать ее лицо, глаза, рот. Это противоречило мусульманской морали: целоваться среди бела дня при всем честном народе. Это не Франция. Но Рустам игнорировал мораль. Марина отвечала ему так же истово. Казалось бы, горе должно отодвинуть неуместную страсть. Но ничего подобного. Марина топила свое горе в любви, от этого любовь становилась выше, полноводнее, как уровень воды в водоеме, если туда погрузить что-то объемное. А может быть, горе выбрасывает в кровь адреналин, а счастье – расщепляет и выводит из организма. И человек лечится любовью интуитивно. Но скорее всего: счастье и горе – два конца одной палки. И составляют единое целое. У любви есть одно неприятное осложнение: аборты. Предотвратить их было невозможно. Марина не хотела и не могла думать о последствиях, когда попадала в объятия столь желанные. Все остальное меркло в лучах нежности и страсти. Природа мстила за разгильдяйство. У природы свои законы. К абортам Марина относилась легко, гораздо легче Рустама. Провожая любимую женщину в абортарий, он мотал головой, как ужаленный конь. – Оставишь ты меня без потомства, – упрекал Рустам. Он хотел ребенка, но предложения не делал. Он хотел оставить все так, как есть, плюс еще один ребенок, сын. Фархадик, например. Однажды Марина задумалась: а почему нет? Пусть будет Фархадик, где два ребенка, там и три. Марина тянула с очередным абортом. Жалко было убивать плод любви. Она поехала к матери – посоветоваться. Мать жила в поселке под Баку. Марина ехала на электричке и все больше приближалась к решению оставить ребенка. Укреплялась в этой мысли и уже любила маленького. – И не думай, – жестко отбрила мать. – Зачем плодить безотцовщину? Мало тебе двоих? – Я его люблю, – тихо сказала Марина. – И что с того? Азербайджанцы женятся только на своих. У них вера. А с русскими они просто гуляют. С азербайджанками не погуляешь. Там надо сразу жениться. А русские для них – джуляб... Что такое «джуляб», Марина хорошо знала. Мать была груба, как всегда. Наверное, она страдала за свою дочь, и это страдание вылезало наружу такой вот бурой пеной. – Я пойду, – сказала Марина, поднимаясь. – У тебя капустой воняет. Меня тошнит. Ее действительно тошнило от всего. И от родной матери в том числе. Марина возвращалась домой и думала о том, что ее мать, к сожалению, не познала женского счастья и не имеет о нем представления. Для нее любовь – это штамп в паспорте и совместное проживание. А что там за проживание? Бездуховный труд, взаимное раздражение и водка как выход из постоянного негатива. Расслабление. Или, как сейчас говорят, – релаксация. Народ самоизлечивается водкой и от нее же вырождается. Женщины крепче и выносливее мужчин. Мать не пьет, терпит эту жизнь. Но она даже не знает, бедная, как пахнет любимый мужчина. У Рустама несколько запахов: его дыхание – земляника, подмышки – смородиновый лист, живот – сухое вино. Рустам пахнет всеми ароматами земли, чисто и трогательно, как грудной ребенок. И она готова его вдыхать, облизывать горячим языком, как волчица, и так же защищать. Володька был эгоистичен в любви. Думал только о себе, как солист. Один и главный, и все должны под него подстраиваться. Рустам – совсем другое дело. Он приглашал в дуэт. Он и Она. Оба старались не взять, а дать счастье. И были счастливы счастьем другого. О! Как она любила этого человека. Ей нравилось, как он ест: жует и глотает. Как он спит – мирно дышит, и живот ходит под ее рукой. Ей нравилось слушать его речь, хотя это была речь непродвинутого человека. Книжек он не читал. А зачем? Зачем нужны чужие мысли? И зачем разбираться в музыке, когда можно просто петь? А картины существуют только для того, чтобы вешать их на стену. Смотреть – не обязательно. Его главная реализация – любовь. Вот тут он был великим человеком. Исторгать большое чувство и принять большое чувство – это тоже талант. Для Марины существовали три ценности: дети, хозяйство и Рустам. Она хорошо готовила, умела и любила колдовать над кастрюлями. Женщина. Ее мать готовила плохо. Детей полулюбила. То есть любила, но ничего для них не делала. Любовь к мужчине для нее – грязь. Спрашивается, зачем живет человек? И все же после разговора с матерью Марина пошла и сделала аборт. Одним больше, одним меньше. Рустам тряс головой, вопрошал: – Как ты можешь убивать в себе человека? Марина не отвечала. Она могла бы сказать: «Женись, тогда и требуй». Но это – грубо. Если бы Рустам хотел на ней жениться, так она бы знала. А если не делает предложения – значит не хочет. И разговаривать на эту тему опасно. Можно договориться до разрыва. Остаться с правдой, но без Рустама. Лучше жить в неведенье счастливом. Единственное, что позволяла себе Марина, – это вопрос: – Ты меня не бросишь? Он прижимал к сердцу обе руки и таращил глаза. – Я тебя никогда не брошу... Мы всегда будем вместе. До смерти. И она успокаивалась. До смерти далеко. И в каждом дне – Рустам. Дни действительно бежали один за другим. Саше исполнилось восемнадцать лет. Его забрали в армию, увезли куда-то. Поселили в казарме. Через полгода Саша сбежал. Сел на поезд и добрался до Баку. Появился на пороге. Марина все поняла и обомлела. Ноги стали ватные. Побег из армии – это статья. Это тюрьма. А что делает тюрьма с восемнадцатилетним мальчиком – можно догадаться. Марина кинулась к Рустаму. Рустам – к отцу-генералу. Генерал позвонил куда надо. Саша вернулся обратно. В части сделали вид, что не заметили его отсутствия. Вроде болел, а теперь выздоровел. Через три месяца потребовался еще один звонок, и Сашу перевели служить под Баку. Он околачивался в военном санатории, подметал дорожки, таскал трубы и кирпичи. Батрачил. На выходные уходил домой. А потом постепенно стал ночевать дома. Все были спокойны. Благодаря кому? Рустаму. Денег в семейный бюджет Рустам не вносил. Его зарплаты едва хватало на карманные расходы. Но у него в районе жили близкие родственники, и раз в месяц Рустам привозил полную машину небывалых по качеству и количеству продуктов: домашнее вино, битые индюки и поросята, фрукты, зевающие, еще живые, осетры. Рустам сваливал это все на стол, получался натюрморт такой красоты, что даже жалко есть. Рустам в такие минуты чувствовал себя не нахлебником, а настоящим мужчиной – добытчиком и кормильцем. Снежана задумчиво смотрела на усопшие мордочки свинячьих детей, на бледную шею индюка – поверженной жар-птицы, и в ее неокрепшей голове всплывали мысли о жестокости. Видимо, жестокость заложена в схему жизни как ее составляющая. На выходные уезжали к морю: Марина, Рустам и Снежана. Каспийское море в те времена было чистым, целебным. Рустам заплывал далеко, даже страшно. Снежана в купальничке строила крепость из мокрого песка. Марина и тут хлопотала: чистила овощи, раскладывала на салфеточках. Горячее в термосе, у нее специальный термос с широким горлом, для первого и второго. Рустам возвращался – холодный, голодный и соскучившийся. Прижимался волосатой грудью к ее горячему телу, нагретому солнцем. Целовал лицо в крупинках песка. Счастье – вот оно! Вот как выглядит счастье: он и она на пустынном берегу... А мама Рустама все искала хорошую девочку из хорошей азербайджанской семьи. И нашла. Девочке было двадцать лет. Ее звали Ирада. Рустаму имя понравилось. И девочка тоже понравилась: скромная, даже немножко запуганная. Ему было ее жалко. Рустам вообще был добрым человеком. Формы Ирады созрели и налились, у нее была большая грудь и роскошные округлые бедра, но женственность еще не проснулась в ней. Она смотрела на Рустама, как на диковинную рыбу в аквариуме, – с интересом, но отчужденно. Ираде – двадцать, Рустаму – тридцать шесть, Марине – сорок два. В сорок два уже не рожают. А в двадцать рожают – и не один раз, а сколько угодно. Это обстоятельство решило дело. Рустам хотел детей. Он уже созрел для отцовства, а Марина упустила все сроки. Марина не захотела рисковать. А кто не рискует, тот не выигрывает. Мать Рустама страстно хотела внуков, и Рустам должен был учитывать ее желание. Желание матери в мусульманском мире – закон. Все кончилось загсом. И скромной свадьбой. И после свадьбы – постелью. Близость с Ирадой, конечно же, получилась. Но не дуэт. Не Моцарт. Так... собачий вальс. Рустам заснул и плакал во сне. Утром мать спросила: – Ты ей сказал? – Она сделала ударение на слове «ей». Она никогда не называла Марину по имени. – Нет, – хмуро ответил Рустам. – Пойди и скажи, – твердо приказала мать. – Она все равно узнает. Пусть она узнает от тебя. Рустам сел на троллейбус и поехал к школе. Он хотел приготовить слова, но слова не подбирались. Рустам решил, что сориентируется на месте. Какие-то слова придут сами. Она может сказать: «С русскими вы гуляете, а женитесь на своих». И это будет правда, но не вся правда. А значит, ложь. Он скажет Марине, что это ложь. А она ответит: «Ты женился на девушке, которую знал десять дней. А меня ты знал десять лет. И ты обещал, что не бросишь до смерти...» Рустам подошел к школе, но не решился войти в помещение. Это была территория Марины, и он не рисковал. Ему казалось, что здесь ему поддадут ногой под зад и он вылетит головой вперед. Вышел учитель физкультуры Гейдар. Они были знакомы. – Привет! – поздоровался Рустам. – Салям, – отозвался Гейдар. – Тебе Марину? У нее дополнительные занятия. – Позови, а? – попросил Рустам. Гейдар скрылся за дверью и скоро появился. – Идет, – сказал он и побежал на спортивную площадку. Там уже носились старшеклассники, как молодые звери. Если бы Рустам читал стихи, ему бы вспомнились строчки одной замечательной поэтессы: «О, сколько молодятины кругом...» Но Рустам не думал о стихах. Он принес Марине плохую весть. В старину такие люди назывались горевестники и им рубили головы, хотя горевестники ни в чем не виноваты. Они – только переносчики информации. А Рустам – виноват, значит, ему надо два раза рубить голову: и как виновнику, и как горевестнику. Марина появилась на широком школьном крыльце, кутаясь в серый оренбургский платок. Было начало марта, ветер задувал сердито. Рустам увидел ее женственность и беззащитность. Она куталась в платок, как девочка и как старуха – одновременно. Он вдруг понял, увидел воочию, что бросил ее на произвол судьбы. И зарыдал. – Что с тобой? – Марина подняла и без того высокие брови. Рустам рыдал и не мог вымолвить ни одного слова. Марина знала эту его готовность к слезам. Он часто плакал после любви, не мог вынести груза счастья. Плакал по телефону, когда скучал. Рустам был сентиментальный и слезливый, любил давить на чувства. И сейчас, после десятидневной командировки, он стоял и давил на чувства. Дурачок. Марина снисходительно улыбалась. Обнять на пороге школы на виду у старшеклассников она не могла. Поэтому спросила: – Вечером придешь? – Приду, – отозвался Рустам. – Я побегу, – сказала Марина. – У меня там внеклассные занятия. Она повернулась и пошла. Не догадалась. Ничего не почувствовала. И это странно. Марина была очень интуитивна. Она слышала все, что происходит в любимом человеке. А здесь – тишина. Видимо, в самом Рустаме ничего не изменилось. В его паспорте появился штамп. Но это в паспорте, а не в душе. Марина ушла. Рустам остался стоять. Слезы высыхали на ветру. «А в самом деле, – думал он, – почему бы не прийти вечером?» Что случится? Ничего не случится. Он ведь не может так резко порвать все корни своей прошлой жизни. Тридцать шесть лет – зрелый возраст: свои ценности, свои привязанности. Вот именно... Вечером Рустам появился у Марины – с натюрмортом из сезонных овощей и фруктов, с куклой для Снежаны и с любовью для Марины, которая буквально хлестала из глаз и стекала с кончиков пальцев. Но в двенадцать часов ночи он засобирался домой, что странно. Рустам всегда ночевал у Марины. За ночь тела напитывались друг другом, возникала особая близость на новом, на божественном, уровне. Для Марины эта близость была важнее, чем оргазмы. – Не могу остаться, – сказал Рустам. – Мама заболела. Мама – это святое. Марина поверила. Мама болела долго. Год. Потом другой. Что же делать? Возраст... Марина постепенно привыкла к тому, что он уходит. Ничего страшного. Ведь он возвращается... Рустам приходил два раза в неделю: понедельник и четверг. Два присутственных дня. Остальное – с мамой. Этот режим устоялся. В нем даже были свои преимущества. Оставалось больше времени для детей. Саша постоянно пропадал где-то, как мартовский кот. Приходил домой только поесть. Марина вначале волновалась, потом смирилась. Мальчики вырастают и вылетают, как птицы из гнезда. Снежане – тринадцать лет, переходный возраст. Школа. Володька, законный отец, не интересовался детьми. Жил где-то в Иркутске со своей армянкой. Там тоже было двое детей. Марина не понимала, как можно быть равнодушным к своей крови, к родной дочери, тем более она такая красивая и качественная. Чужие восхищаются, а своему все равно. Мусульмане так не поступают. Южные народы чадолюбивы. Лучше бы Рустаму родила. Но это если бы да кабы... Снежана сидела в углу и учила к школьному празднику стихотворение Есенина. «Гой, ты, Русь моя святая...» – Что такое «гой»? – спросила Снежана. – Значит – эй, – объяснила Марина. – Тогда почему «гой»? Марина задумалась. Если бы они жили в России, такого вопроса бы не возникло. Она вздохнула, но не горько. Марина родилась в Баку, впитала в себя тюркские обороты, культуру, еду. Она любила этот доверчивый красивый народ. Она пропиталась азербайджанскими токами и сама говорила с легким акцентом. И не избавлялась от акцента, а культивировала его. И русское тоже любила – блины, песни, лица... Марина была настоящей интернационалисткой. Для нее существовали хорошие люди и плохие. А национальность – какая разница... Однажды Рустам уехал в Москву, в командировку. Сказал: на повышение квалификации. Он рос по службе и уже ходил в чине полковника. Позвонил из Москвы и сообщил, что вернется через три дня, во вторник. – Что приготовить: голубцы или шурпу? – радостно прокричала Марина. – То и другое, – не задумавшись ответил Рустам. Марина поняла, что он голодный и хочет есть. Где-то шатается, бедный, среди чужих и равнодушных людей. А он привык к любви и обожанию. Его обожает мать, Марина, ее дети, брат Джамал. Он просто купается в любви, а без нее мерзнет и коченеет. Кровь останавливается без любви. – Как ты там? – крикнула Марина. – Повышение квалификации, – крикнул Рустам. Телефон щелкнул и разъединился. Вечером позвонил встревоженный Джамал. Они были с Мариной знакомы и почти дружны. С женой Джамала Марина не общалась. Она видела, что та воспринимает ее вторым сортом. Не то чтобы джуляб, но не далеко. – Рустам звонил? – спросил Джамал. – Да. Он приедет во вторник, – услужливо сообщила Марина. – А ребенок? – Какой ребенок? – не поняла Марина. – Его оставляют на операцию или нет? Что сказал профессор? – допытывался Джамал. – Какой профессор? – Марина ничего не понимала. Джамал замолчал. Трубку взяла его жена. – Ребенка оставляют на операцию или отказались? – четко спросила жена. – Какого ребенка?.. – повторила Марина. – А ты ничего не знаешь? – Что я должна знать? Жена брата помолчала, потом сказала: – Ладно. Разбирайтесь сами. – Бросила трубку. Марина осела возле телефона... Во рту стало сухо. Она постаралась сосредоточиться. Итак: Рустам с каким-то ребенком поехал в Москву. Не на повышение квалификации, а показать профессору. Нужна операция. Значит, ребенок болен. Чей ребенок? Джамала? Но тогда Джамал сам бы и поехал. Значит, это ребенок Рустама. Он женился, и у него родился больной ребенок. Марина вспомнила, как он рыдал на школьном крыльце. Вот тогда и женился. И с тех пор стал уходить домой ночевать. Все выстроилось в стройную цепь. Обман вылез, как шило из мешка. * * * Рустам вернулся. Появился во вторник, как обещал. Его ждали голубцы и шурпа. Он ел, и губы его лоснились от жира, капли стекали по подбородку. Марина не хотела портить ему аппетит, но когда он отодвинул тарелку и отвалился, спросила: – Что сказал профессор? Он берется делать операцию или нет? Рустам навел на Марину свои голубые глаза и смотрел незамутненным взором. – Ты женат, и у тебя ребенок, – сказала Марина в его голубые честные глаза. – Кто сказал? – Джамал. – А ты слушаешь? – Еще как... – Врет он все. Он мне завидует. Он не любит жену, просто боится. Не слушай никого. У Рустама было спокойное, чистое лицо, какого не бывает у лгунов. Ложь видна, она прячется искоркой в глубине глаз, растекается по губам. Марина усомнилась: кто же врет – Рустам или Джамал? Можно спросить, устроить очную ставку. Можно в конце концов приехать к нему домой. Предположим, она увидит жену и сына. И что? Она скажет: ты меня обманул. Но разве он обманывал? Разве он обещал жениться? Он только любил. И сейчас любит. Оставил больного ребенка – и к ней. Любовь к женщине сильнее, чем сострадание. Рустам был любовником и остался им. И все же мать Марины оказалась права: они женятся на своих. – Слушай только меня и больше никого! – приказал Рустам и вылез из-за стола. – Все завидуют. Ни у кого нет такой любви... Он икнул и пошел в душ. Марина стелила кровать, но движения ее рук были приторможены. Руки уже не верили. И это плохой знак. Потом они легли. От Рустама пахло не земляникой, как прежде, а тем, что он съел. Мясом и луком. Он дышал ей в лицо. Марина не выдержала и сказала: – Пойди сполосни рот. Рустам тяжело слез и пошел голый, как неандерталец. Было стыдно на него смотреть. И это тоже плохой знак. Саша уехал первым. Он отправился в Москву с азербайджанскими перекупщиками овощей. В Москве торговал на базаре. Азербайджанцы держали его за своего. Акцент въелся как родной. Там же на базаре познакомился с блондинкой, и Марина скоро получила свадебные фотографии. На фотографии Саша надевал обручальное кольцо на палец молодой невесте. Невеста – никакая, мелкие глазки, носик как у воробья. Не такую жену хотела она своему Саше. Ну да ему жить... Марина поплакала и устремила все свои чаяния на Снежану. Дочь ближе к матери. Снежана заканчивала школу. В нее был влюблен одноклассник Максуд Гусейнов. Отец Максуда – министр. Марина замерла в сладостном предчувствии. Ее дочь войдет в богатый престижный дом. И тогда статус Марины резко поднимется. Она уже не учительница младших классов, разведенка, русский джуляб. Она – сватья самого Гусейнова, у них общие внуки. Денег у Гусейновых хватит на детей, внуков и еще на четыре поколения в глубину. Можно будет бросить дополнительные занятия, и даже школу можно бросить. Она будет появляться в тех же кругах, что и родители Рустама – актриса и генерал, и сдержанно здороваться. Но произошло ужасное. Снежана влюбилась в мальчика с соседнего двора, татарина по имени Олег. Олег – старший в семье, у него десять братьев и сестер. Десять голодных голозадых татарчат ползают по всему двору и жрут гусениц. Как это случилось? Как Марина просмотрела? Узнала от соседей. Оказывается, тот Олег каждый день ее провожает и они каждый день отираются в парадном. Мать – джуляб, и дочь в нее... Марина поняла, что времени на отчаяние у нее нет. Надо немедленно вырвать Снежану из среды обитания и отправить подальше от Олега. В Москву. В Сашину семью. Саша нашел медицинский техникум. Не врач, но медсестра. Тоже хорошо. Отправили документы. Снежана получила допуск. Надо было лететь в Москву. Марина поехала проводить дочь. Самолет задерживался. Зашли в буфет. Марина купила Снежане пирожное – побаловать девочку. Как она там будет на чужих руках? Сердце стыло от боли. Снежана жевала сомкнутым ртом. Ротик у нее был маленький и трогательный, как у кошки. Глаза большие, круглые, тревожные. Как любила Марина это личико, эти детские руки. Но любовь к дочери была спрятана глубоко в сердце, а наружу вырывалась грубость, как ядовитый дым. Точно как у матери. С возрастом Марина все больше походила на мать – и лицом, и характером. Умела напролом идти к цели, как бизон. – Максуд знает, что ты едешь в Москву? – спросила Марина. – Да ну его... – ответила Снежана. Так. Все ясно. Статус останется прежним и даже упадет. Деньги Гусейновых будут служить другим. – А этот... – Марина даже не захотела выговорить имя «Олег». – Этот знает? – Я буду ему писать, – отозвалась Снежана. Не хотела распространяться. – Скажи, пожалуйста, – вежливо начала Марина, – почему тебя тянет в самую помойку? – Я его люблю. А твоего Максуда терпеть не могу. У него пальцы как свиные сардельки. – При чем тут пальцы? – А что при чем? – Перспективы, – раздельно произнесла Марина. – Какая перспектива у твоего аульного татарина? Метла? И что у вас будут за дети? Снежана сморгнула, и две слезы упали в чашку с чаем. – Не могу... – Марина расстегнула кофту. Ей не хватало воздуха. Подошла официантка Джамиля, бывшая ученица Марины. В городе было полно ее учеников. Девочки, как правило, не тяготели к высшему образованию. – Здрасьте, Марина Ивановна, – поздоровалась Джамиля. – Передали, рейс опять задерживается. Вы слышали? – Ты иди, – участливо предложила Снежана. – Я сама улечу. Марина растерянно посмотрела на Джамилю. – Идите, идите... Я за ней присмотрю. – Что за мной смотреть? – пожала плечом Снежана. – Что я, ребенок? Марина поняла, что серьезного разговора с дочерью не получится. Слишком тесно стоят их души. Снежане эта теснота невыносима. Ей будет спокойнее, если Марина уйдет и перестанет мучить. Марина ушла. Она ехала на автобусе и тихо плакала. Снимала слезы со щеки. Как медленно тянулся каждый день. И как мгновенно промчались семнадцать лет. И теперь вот Снежана уезжает. И хорошо, что уезжает. Первая любовь – нестойкая. С глаз долой, из сердца вон. Марина вошла в свою квартиру через полтора часа, и тут же зазвенел звонок. Звонила Джамиля. Она сообщила, что Снежана не дождалась самолета. За ней приехал высокий черный парень, и они вместе куда-то испарились. И на посадке Снежаны не было. – А билет? – растерянно спросила Марина. – Ну вот... – ответила Джамиля. Что она могла добавить. Билет пропал. Снежана сбежала с Олегом. У Марины горело лицо, как будто наотмашь ударили дверью по лицу. «Ну вот...» – повторяла она. Мать не знала любви и не понимала Марину. Но ведь Марина знает, что такое любовь-страсть, а тоже не понимает дочь. Что это? Конфликт поколений? Нет. Если бы Снежана выбрала Максуда – воспитанного и начитанного мальчика, золотого медалиста, – никакого конфликта поколений не было бы. И дело не в деньгах. Дело в общении. В атмосфере семьи. Но с другой стороны, Рустам – тоже не философ. А она была с ним счастлива. И даже сейчас, после вранья, – тоже счастлива. Марина металась по квартире, хотела бежать, но не знала куда. Она не знала, где живет этот Олег, будь он трижды проклят. Марина металась и билась о собственные стены, как случайно залетевшая птица. Пришел Рустам – ясный и простодушный, как всегда. Марина ударилась о Рустама. Он ее поймал, прижал, пригрел. Она утихла в его руках. – Как будет, так и будет, – философски изрек Рустам. – Что такое семнадцать лет? Это только начало. Рассвет. Даже раньше, чем рассвет. Первый солнечный луч. Пусть будет Олег. Потом другой. Зачем отдирать по живому? Само отвалится. Только бы не было последствий в виде ребенка. Последствия не заставили себя ждать. Снежана ходила беременная. Марина узнала об этом через чужих людей. Снежана не звонила и не появлялась. Видимо, боялась. Марина закрывала глаза и молилась, чтобы ребенок не появился на свет. Умер во чреве. Грех, грех просить такое у Бога. Но ребенок – крепкая нить, которая привяжет Снежану к Олегу. А Марина хотела получить дочь обратно, отмыть, нарядить и пустить в другую жизнь, где чисто и светло. Как у Хемингуэя. Снежана появилась через полтора года с восьмимесячной девочкой на руках. Значит, тогда в аэропорту она была уже беременна. Снежана размотала нищенские тряпки, и оттуда – узенькая, как червячок, – возникла девочка. У нее было русское имя – Александра, Аля. Она посмотрела на Марину и улыбнулась ей, как будто узнала. И улыбка эта беззубая резанула по сердцу. Марина тоже ее узнала. Родная душа прилетела из космоса. Марина взяла девочку на руки и больше не отдала. А Снежана и не требовала обратно. Она собралась в Москву, учиться в медицинском техникуме. Мать оказалась права. Теперь Снежана соглашалась с доводами Марины. Олег – это дно. Там жить невозможно. Даже собаки живут лучше. «В Москву, в Москву...» – как чеховские три сестры. * * * Снежана – в Москву. А Марина – с маленьким ребенком на руках и с Рустамом два раза в неделю. Сказать, что Марина любила Алю, значит, не сказать ничего. Она ее обожествляла. Девочка – вылитый отец, смуглая, с большими черными глазами, вырезанными прямо. Уголки глаз – не вниз и не вверх, а именно прямо, как на иконах. Носик ровный, а рот – как у котенка. Снежанин рот. Должно быть, Олег был красивым. Марина, ослепленная ненавистью, даже не рассмотрела его. А он был красивый и, наверное, нежный. Теперь, когда Снежана его бросила, Марина была мягче к Олегу, но видеть не хотела. А зачем? И ребенка не хотела показывать. Она не хотела Алечку с кем-то делить. Даже с родным отцом. Надо сказать, что Олег и не настаивал. Он боялся Марины, как мелкий травоядный зверь боится крупного. Бизона, например. Не сожрет, так затопчет. Когда Марина вспоминала свои непотребные молитвы, касающиеся беременной Снежаны, ее охватывал жгучий стыд, смешанный с ужасом. А если бы Бог послушал? Но слава Богу, он не прислушивается к глупостям. Он их игнорирует. Простил глупую бабу. Алечка росла, развивалась и каждый месяц умела делать что-то новое: сказать «баба», «дай», хлопать в ладошки. Настала осень, школьная пора. Алечку пришлось отдать в ясли. Потом в детский сад. Все сначала, как тридцать лет назад. И та же бедность, как в начале жизни. Рустам не помогал. Откуда? Натюрморты от родственников перекочевали в семью. Он не мог разрываться на два дома. На Восьмое марта подарил вигоневый шарф в клетку: зеленую, черную и красную. Мрачный такой, красивый шарф. Вот и весь навар от Рустама. Но Марина не думала ни о каком наваре. Рустам пришел, чтобы украсить и осмыслить ее жизнь. Вот его роль и функция. Единственный человек, с которым Марина не была бизоном, – это Рустам. С ним она была – голубка. И его два присутственных дня уравновешивали и освещали всю неделю. Правда, бывают мужчины, которые и осмысливают, и зарабатывают, и женятся. Но это у других. От Саши пришло письмо. У него родился сын. Назвали Максим. Сейчас все мальчики – Денисы и Максимы. И ни одного Ермолая. Только у Солженицына. Снежана вышла замуж за хорошего парня, зовут Олегом. Опять Олег. Русский, золотые руки, работает автомехаником. Марина подняла глаза от письма. Автомеханик – тоже не профессор. Рабочий класс. Саша продает на базаре овощи. Ее дети не подняли жизненную планку. Но самое интересное – Снежана не спрашивала: как Аля, как ее здоровье, на что они живут? Снежана отрезала от себя прошлую жизнь вместе с Алей, поскольку Аля – тоже часть ее прошлой жизни. Ничего себе... Марине стало жгуче жаль свою маленькую внучку, которая никому не нужна, кроме своей бабки. Но ничего... Бабка еще в силе. Ее надолго хватит... Вставали рано. Марине – в школу. Алечке – в сад. Марина поднималась первая. Внучка сладко спала, подложив руки под щечку. Жалко было будить. Марина зажигала свет. Алечкины веки вздрагивали. Световой сигнал выдергивал ее из глубокого сна. Потом Марина начинала ходить по комнате, пол скрипел, посуда в серванте отзывалась легким звоном. Эти слуховые сигналы тащили Алечку из глубокого сна на поверхность. И наконец она открывала глазки. Хныкала. Хотелось спать. Как хочется спать растущему организму. Но надо вставать. Это проклятое слово – надо. Не хочешь, а надо. Кому надо, спрашивается... Рустам тоже любил Алечку, качал на ноге, пел песни по-турецки. Марина обмирала: вдруг уронит? Стояла рядом и следила. Рустам смешно пел непонятные слова. Аля радостно дрожала личиком. Марина расслабленно улыбалась. Святое семейство. Казалось, что так будет всегда. Но ничего не бывает всегда. Как говорила старуха соседка: «Чисто не находисси, сладко не напьесси...» Настала перестройка. И грянул Сумгаит. Чушки – так называли азербайджанцев из района – потекли, как мутные реки в город. Резали армян. Чушки шли в домоуправление, брали списки жильцов, вычленяли армян и шли по адресам. Смерть приходила на дом. Такого не было с 1915 года, когда турки резали армян с нечеловеческой жестокостью. Все повторилось через семьдесят лет. Чушки гонялись за армянами, которые были повинны только в том, что они армяне. Армяне защищались, как могли. Карабах, Карабах – вся страна была взбудоражена этим круглым словом, катящимся, как камень с горы. Азербайджанцы считали Карабах своей землей, поскольку она географически находилась на территории Азербайджана. Армяне считали Карабах своим, поскольку из глубины веков заселяли и возделывали эту землю. Можно было бы все так и оставить, пусть каждый считает своей. Какая разница? Живут в дружбе, и все... Но дружбу сменила ненависть. Ненависть – фатальное чувство, такое же, как любовь, но со знаком минус. Ненависть – как эпидемия. Охватывает все пространство и не знает границ. С армян перекинулась на русских. Неверные должны освободить мусульманскую землю. Азербайджан – для азербайджанцев. Все, кто другие, – езжайте к себе. И даже в школу занесло эту националистическую заразу. Директор-азербайджанец много молчал, сжав рот курьей гузкой. Дети дрались без причин. Марина чувствовала себя виноватой непонятно в чем. Она боялась ездить в автобусе, боялась заходить в магазин. На нее смотрели с брезгливым пренебрежением. Хамили. Русский джуляб – это самое мягкое, на что можно было рассчитывать. Однажды двое молодых и вонючих затащили в подворотню и дали обломком кирпича по голове. Удар был не прямой, а скользящий. Содрало кожу. Кровь полилась, как из подрезанной овцы. Марина заорала во всю силу легких. Чушки вырвали у нее сумку и убежали. В сумке было всего пять рублей и губная помада. И удар – она это чувствовала – неопасный для жизни. Так что, можно сказать, легко отделалась. Но Марина не замолкала. Стояла и кричала, плакала – и было в этом крике все: и предательство города, и предательство Рустама. И четкое понимание, что ничего уже нельзя изменить. Марина решила уехать. В Москву. К детям. Ее место – возле детей. Что ей сидеть возле женатого Рустама... В Россию. В Москву, в Москву... Настала минута прощания. Рустам помогал собрать вещи, принес пустые коробки из-под марокканских апельсинов и моток бельевой веревки. Все-таки какая-то польза от него была. Молча паковали книги, посуду. Рустам был деловит, но подавлен. Потом поднял голову и спросил: – А как же я? – Ты будешь жить с женой и воспитывать сына, – ответила Марина. Он понял, что она все знает. Наивный человек, он до сих пор полагал, что Марина ему верит безоглядно. Рустам опустил голову. Врать дальше он не хотел. Вернее, хотел, но в этом вранье уже не было никакого смысла. – Что с твоим сыном? – спросила Марина. – Врожденный порок сердца. – Это опасно? – До пятнадцати лет живут, – ответил Рустам. – А сейчас ему сколько? – Пять. Значит, осталось еще десять. Одно дело – растить свое продолжение, а другое дело... Марине страшно было даже думать об этом. Она не хотела ставить себя на место Рустама даже в воображении. Бедный Рустам... – Когда ты женился? – спросила Марина. – Когда к школе пришел? Когда плакал? – Да... – А почему не сказал? – Я не мог. Ты прости... Рустам заплакал, но иначе, чем всегда. Обычно он плакал, как ребенок, чтобы видели и сочувствовали, и утешали. Это был плач-давление. А сейчас он плакал, как мужчина. Прятал лицо. – Я тебя прощаю, – сказала Марина. Он заплатил судьбе сполна. Что уж теперь считаться... Она обняла его за голову. От его волос пахло чем-то родным и благодатным. От них ушло общее будущее, но прошлое осталось и въелось в каждую клетку. Все-таки любовь, если она настоящая, остается в человеке навсегда. Как хроническая болезнь. Марина собралась в Москву не с пустыми руками. Она сосредоточилась и выгодно продала квартиру соседям – за шесть тысяч долларов. Деньги по тем временам немереные. Если перевести на рубли – миллионы. Считай, миллионерша. Марина все узнала: можно прописаться в квартире сына или дочери. Не временно, а постоянно. Имея постоянную прописку, можно устроиться работать по специальности. Учителей не хватает, поскольку никто не хочет работать за маленькие деньги. Но маленькие – тоже деньги. Марина умела виртуозно экономить. Она могла бы даже написать диссертацию на тему «Выживание индивида в современных условиях». Предстоящая жизнь рисовалась так: Саша с женой, двое детей – Максим и Аля. И она – глава рода, на хозяйстве и воспитании детей. Молодые работают. Марина – держит дом. Все логично. Впереди – счастливая старость, ибо нет большего счастья, чем служить своим детям. Поезд отходил через сорок минут. Пришлось взять целое купе, иначе не уместились бы узлы и коробки. Провожал Рустам. А кто же еще... Марина позвонила в Москву с вокзала. Набрала код Москвы и номер Сашиного телефона. – Алё, – раздался молодой плоский голос. Марина догадалась, что это жена Людка. – Сашу можно? – закричала Марина. Она не доверяла технике, а ей необходимо быть услышанной. – Его нет. А кто это? – Марина Ивановна. Его мама. – Ну... – скучно отреагировала Людка. – И чего? – Передайте Саше, что я еду. Пусть он меня встретит послезавтра в семь утра, поезд Баку – Москва, вагон четыре, место шестнадцать... Марина ждала, что Людка возьмет карандаш и все запишет: время прибытия, номер вагона. Но Людка недовольно спросила: – В гости, что ли? – Почему в гости? Жить. – К нам? – А куда же еще? – удивилась Марина. Людка оказалась тупая. Мать едет к сыну. Что тут долго разговаривать? Но Людка, видимо, считала по-другому: сначала надо спросить разрешения, а не ставить перед фактом. Марина бросила трубку. Вернулась к вагону. Рустам держал Алечку за руку, поглядывал на часы. – Иди, – сказала ему Марина. Забрала Алечкину руку в свою. Марина не хотела дожидаться той минуты, когда поезд тронется и Рустам побежит рядом, задыхаясь, чтобы хоть на секунды отодвинуть расставание. Ей было его жаль. Жалеть надо было себя – сорвалась с места, как осенний лист, ни кола ни двора, и как там ее встретят, да и встретят ли... Жалеть надо себя, но она жалела Рустама – своего третьего ребенка. Как он будет справляться с жизнью, бедный мальчик, у которого еще один бедный мальчик... Слезы жгли глаза, но Марина стиснула зубы. – Иди, Рустам... – приказала она. – Иди и не оборачивайся. Рустам послушался, он привык ей подчиняться, и пошел не оборачиваясь. Он уходил в свою жизнь, где больше не было счастья, а только долг и страдания. Марина не спала всю ночь. Жалость и упреки скребли душу, как наждачная бумага. И непонятно, встретит ее Саша или нет. Саша подошел к вагону и привел друзей. И они ловко погрузили в машину «рафик» все ее узлы и коробки. Алечка стояла возле машины, тепло закутанная. Марина боялась перемены климата. – Мне снились лошадки, – сказала Алечка. – Да? – отреагировал Саша. Ему не хотелось вникать. Марина поняла: поезд ночью вздрагивал, покачивался, и Алечке казалось, что она едет на лошадках. Марина наклонилась и поцеловала свою дочку-внучку. Ей было жалко ее, стоящую в толпе среди чужих, равнодушных людей. Начиналась московская жизнь. Москва Саша подавил яростное сопротивление жены, и Марина с Алей поселились в их двухкомнатной квартире, в районе Братеево. Братеево – название бывшей деревни. Марине казалось, что она попала не в Москву, а в город Шевченко с тоскливо одинаковыми блочными строениями. Какой смысл жить в Москве, если обитаешь в Братеево? С таким же успехом можно жить в Тамбове или в Туле. Снежана с мужем снимали комнату в Химках. Но даже туда Марина не попала, потому что ее не звали. Снежана с мужем сами приехали в гости, привезли торт и бутылку шампанского. Алечке – ничего. Марина даже онемела от возмущения. Не видеть дочь четыре года и приехать с пустыми руками. Это что-то уж совсем непостижимое. Отправляясь в Москву, Марина побаивалась, что Снежана заберет Алю. Но Снежане это и в голову не приходило. Она вся была в своем новом Олеге. Новый Олег – с бородой и глазами как у Че Гевары. Но без беретки. Держался скромно. Марина с места в карьер поинтересовалась квартирным вопросом и выяснила, что Олег со Снежаной снимают комнату в коммуналке. – А где вы раньше жили? – спросила Марина у Олега. – С родителями, – ответил Олег. – Тоже в коммуналке? – Нет. У нас трехкомнатная квартира. – Вы там прописаны? – допрашивала Марина. – Ну да... – А почему вы не можете жить в одной из трех комнат? Разве лучше снимать? Выбрасывать деньги на ветер? Снежана сжалась. Она видела, что мать ступила на тропу бизона и теперь будет переть, затаптывая всех и вся на своем пути. – Я предпочитаю жить отдельно, – сдержанно ответил Олег. Он видел, что не нравится теще, и это его сковывало. Марина догадалась, что родители Олега недовольны его браком на женщине с ребенком. Если прописать Снежану, то автоматом надо прописывать и Алю. Они не хотели чужого ребенка. Кому нужны чужие дети... – Вы можете разменять жилплощадь, – подсказала Марина. – Родители меняться не хотят. Они там привыкли. А судиться с ними я не буду. – Почему? – Марина не видела другого выхода, кроме суда. – Потому что это противоречит моим принципам. – Олег твердо посмотрел на тещу. – Родители уже старые, а я молодой. У меня профессия. Я все себе заработаю. – Правильно, – одобрила Людка. – Поведение настоящего мужчины... Для Людки было главным закончить дебаты и поднять рюмку. И залить глаза, тем более что на столе стояла классная закуска, приготовленная Мариной: паштет из печенки, три вида салатов, селедочка под шубой, а на горячее – утка в духовке, обмазанная медом. Запах по всему дому. – За воссоединение семьи! – произнес Саша и метнул рюмку в рот. Марина заметила, что он не пьет, а именно мечет – одну за другой. Научился. Еще Марина видела, что он заматерел, расширился в плечах, стал похож фигурой на Володьку, но выше ростом. Семья накинулась на закуски. Максим ел не вилкой, как положено, а столовой ложкой, чтобы больше влезало. Марина подвинула ему вилку и шлепнула по руке. Она не любила Максима за то, что он был похож на Людку. Копия. Те же мелкие глазки и воробьиный носик. Ей было стыдно сознаться даже себе самой, что она недолюбливает своего внука. Алю любила до самозабвения, а к Максиму – никакого чувства. Как к чужому. Людка это видела и обижалась: мало того что приперлась с ребенком, и теперь в двух комнатах живут пять человек. Общежитие. И плюс к общежитию она не любит Максима и позволяет себе это не скрывать. Устанавливает свои порядки на чужой территории. И Людка, хозяйка дома, должна все это терпеть... Но сейчас ей было весело, впереди предстояла реальная выпивка, закуска и десерт – торт с розами. Марина не любила шампанское, у нее начиналась отрыжка. И тяжелые масляные торты, бьющие по печени, она тоже не ела. Марина поднялась из-за стола и пошла на кухню. На кухне всегда есть дела: шкварчала в духовке утка. Марина отворила дверцу духовки. Жар пахнул в лицо. «Заработает... – думала Марина. – Когда это он заработает? Десять лет уйдет. Вся молодость будет пущена на заработки. Копить... Во всем себе отказывать... А жить когда?» В кухню вошла Снежана. Остановилась молча. – Он тебе не нравится? – тихо спросила Снежана. – При чем тут я? – удивилась притворно Марина. – Тебе жить. – Вот именно, – твердо сказала Снежана. – Я тебя очень прошу, не вмешивайся. Хорошо? Если он тебе не нравится, мы не будем сюда приходить. Значит, Снежана готова была обменять мать и дочь на чужого нищего мужика. Она пришла договариваться, чтобы бизон не вытаптывал ее пшеницу. Марина выпрямилась, смотрела на Снежану. Тот же черный костюмчик, в котором она пять лет назад сидела в аэропорту. Другого так и не купили. Тот же кошачий ротик, встревоженные полудетские глаза. Все это уже было... Этот урок уже проходили. Марина обняла дочь, ощутила ее цыплячьи плечики. – От тебя уткой пахнет, – сказала Снежана, отстраняясь. И это тоже было – у Марины с ее матерью. Только тогда пахло капустой... Ну почему самые близкие, самые необходимые друг другу люди не могут договориться? Потому что Россия – не Азербайджан. Там уважают старших. Старший – муаллим, учитель. А здесь – старая дура... У Людки было два настроения: хорошее и плохое. Людка работала в парфюмерном отделе большого универмага. За день уставала от людей. Приходила домой в плохом настроении: хотела есть и ревновала Сашу. Ей казалось, он всем нужен. Стоит на базаре, как на витрине, и любая баба – а их там тысячи – может подойти и пощупать ее мужа, как овощ. Саша казался Людке шикарным, ни у кого из ее подруг и близко не было такого мужа. И когда кто-то говорил о Саше плохо, она радовалась. Значит, кому-то он может не нравиться. Меньше шансов, что уведут. Людка возвращалась домой никакая, садилась за стол. Обед уже стоял, накрытый чистой салфеточкой. Так Марина ждала когда-то Рустама. А под салфеточкой – фасоль, зелень, паштет. На сковороде – люля-кебаб из баранины. У Марины была азербайджанская школа – много зелени и специй. Бедная Людка никогда так не питалась. Ее повседневная еда была – яичница с колбасой и магазинные пельмени. Людка молча поглощала еду в плохом настроении, потом шла в туалет и возвращалась в хорошем – легкая, лукавая, оживленная. – Мам... – обращалась она к Марине. Марину коробила простонародная манера называть свекровь мамой. Ну да ладно. – У нас на первом этаже есть сосед – алкаш Димка Прозоров. Марина отметила, что Прозоров – аристократическая фамилия. Может быть, Димка – опустившийся аристократ. – Так вот, у него трехкомнатная квартира, он ее может обменять на двушку с доплатой. – Какую двушку? – не поняла Марина. – Ну, на нашу. У нас же две комнаты. А будет три. У каждого по комнате. Вам с Алей – одна. Нам с Сашей – спальня. Максиму – третья. – А телевизор где? – спросила Марина. – У вас. Не в спальне же. – Значит, мы будем ждать, когда вы отсмотрите свои сериалы? У ребенка режим. – Да ладно, мам, – миролюбиво сказала Людка. – Разберемся, ей-богу. В трех же лучше, чем в двух. Людка поднялась и опять пошла в туалет. Оттуда вышла разрумянившаяся, раскованная, как будто сняла себя с тормоза. Марина представила себе квартиру алкоголика. Туда просто не войдешь. – А какая доплата? – спросила Марина. – Пять тысяч. – Людка вытащила из сумочки дорогие сигареты. – Чего? – Чего-чего... Ну не рублей же. – Долларов? – уточнила Марина. – Ну... – Людка закурила. Это был непорядок, в доме дети, но Марина смолчала. – А он что, один в трех комнатах? – удивилась Марина. – У него семья, но они сбежали. – Людка красиво курила, заложив ногу на ногу. Ноги в капроне поблескивали. – Сбежали, но ведь прописаны, – резонно заметила Марина. – Пропишутся в нашей. Мы же их не на улицу выселяем. Мы им двухкомнатную квартиру даем. В том же подъезде. Привычка тоже много значит... «Пять тысяч доплата, – размышляла Марина. – Тысяча – на ремонт. Итого шесть». Значит, она с ребенком остаются без единой копейки. Заболеть – и то нельзя. А впереди – одинокая больная старость. Старость – всегда одинокая и больная, даже в окружении детей. – Нет у меня денег, – отрезала Марина. – Да ладно, мам... Вы квартиру продали. У вас больше есть. Откуда она знает? Наверное, Алечка проговорилась. Алечка, как старушка, везде сует свой нос. А что знают двое, знает свинья. То есть Людка. – Не дам! – отрезала Марина. – Мне пятьдесят лет. И оставаться с голым задом я не хочу. – Мам... Ну вы ж приехали... Вы ж живете. Я ведь вас не гоню. Почему не вложиться? Внести свою долю в семью. Марина вырастила сына, Людкиного мужа. Это и есть ее доля. – Слово «нет» знаешь? – спросила Марина. – Ну ладно... На нет и суда нет, – философски заметила Людка и удалилась в туалет. Оттуда она не вышла, а выпала. Головой вперед. Марина стояла над ней, не понимая, что же делать. Людка была громоздкая, как лошадь. Марина затащила ее на половик и на половике, как на санях, отвезла в спальню. Дети бежали рядом, им было весело. Думали, что это игра. Потом они втроем громоздили Людку на кровать. Максим снимал с нее обувь. Алечка накрывала одеялом. Дети по-своему любили Людку и не боялись ее. Марина решила проверить туалет и нашла в сливном бачке бутылку водки. Ей стало все ясно: вот откуда Людка черпает хорошее настроение. Вечером, дождавшись Сашу, Марина спросила: – Ты знаешь, что Людка пьет? – А как ты думаешь? – отозвался Саша. – Ты знаешь, а я нет? Он устал и был голоден. Марина с любовью смотрела, как он ест. Нет большего наслаждения, чем кормить голодного ребенка. Марина старалась не отвлекать его вопросами, но не выдержала: – А что, не было нормальных порядочных девушек? Обязательно пьянь и рвань? – Поздно было, – спокойно ответил Саша. – Максим родился. – А почему ты мне не писал? – О чем? – не понял Саша. – Я написал, когда Максим родился. – О том, что твоя жена алкоголичка. – Я не хотел, чтобы ты знала. Теперь знаешь. – А что же делать? – спросила Марина. – Понятия не имею. Я не могу бросить ребенка на пьющую мать. И Людку я тоже бросить не могу. – Почему? – Мне ее жалко. Что с ней будет, посуди сама... – Надо жалеть себя. Во что превратится твоя жизнь... – Значит, такая судьба... У Саши было спокойное, бесстрастное лицо. Как у Володьки. Но эту черту – жалеть другого вместо себя – он перенял у матери. Однако Марина совмещала в себе бизоний напор и сострадание. А у Саши – никакого напора и честолюбия. Одно только сострадание и покорность судьбе. Марина стала вить гнездо. Она всегда гнездилась, даже если оказывалась в купе поезда – раскладывала чашечки, салфеточки, наводила уют. Прирожденная женщина. Недаром Рустам околачивался возле нее столько лет... Первым делом Марина выбросила старый холодильник «Минск». Ему было лет сорок. Резина уже не держала дверцу, пропускала теплый воздух. Еда портилась. Марина отдала «Минск» Диме Прозорову, а в дом купила холодильник немецкой фирмы «Бош». Марина влезла в святая святых, в свои доллары, вытащила громадную сумму, шестьсот долларов, и завезла в дом холодильник – белый, сверкающий, с тремя морозильными камерами, саморазмораживающийся. Лучше не бывает. Людка увидела и аж села. Не устояла на ногах. – У-я... – протянула она. – Сколько же стоит этот лебедь-птица? – Не важно, – сдержанно и великодушно ответила Марина. Это было ее вложение. Ее доля. Людка отправилась в туалет. Марина решила, что сейчас – подходящее время для генерального разговора. – Я пропишусь, – объявила Марина, когда Людка вернулась и села закурить. Закрепить состояние. – Я пропишусь, – повторила Марина. Это была ее манера: не спрашивать разрешения, а ставить перед фактом. – Где? – насторожилась Людка и даже протрезвела. Взгляд ее стал осмысленным. – Где, где... – передразнила Марина. – У своего сына, где же еще... – Значит, так, – трезво отрубила Людка. – Ваш сын к этой квартире не имеет никакого отношения. Эту квартиру купил мне мой папа. Они с матерью копили себе на старость, а отдали мне на кооператив. Потому что я вышла замуж за иногороднего. Это раз. – Но ведь Саша здесь прописан... – вставила Марина. – Второе, – продолжала Людка, – если вы пропишетесь, то будете иметь право на площадь, и при размене мне достанется одна третья часть. Разменяетесь и засунете меня в коммуналку. Стало ясно: Людка не доверяла Марине и ждала от нее любого подвоха. – Если бы вы хотели, чтобы мы с Сашей нормально жили, вы бы вложили свои деньги. А вы не хотите... Марина отметила, что Людка не такая уж дура, как может показаться. – Люда... – мягко вклинилась Марина. Она хотела сказать, что человек без прописки – вне общества. Бомж. Она не сможет устроиться на работу и даже встать на учет в районную поликлинику... Но Людка ничего не хотела слушать. – Нет! – крикнула Людка. – Слово «нет» знаете? Вся конструкция жизни, выстроенная Мариной, рушилась на глазах, как взорванный дом. Она могла бы сказать: «На нет и суда нет» – но суд есть. И этот суд – Саша. Саша торговал на базаре, но не выдерживал конкуренции. Азеры – так называли азербайджанцев – имеют особый талант в овощном деле, в выращивании и в продаже. Они ловко зазывали покупателей, умели всучить товар, как фокусники. Молодым блондинкам делали скидку. Пожилых теток вытягивали на дополнительные деньги, манипулируя с весами. Килограмм произносили «чилограмм». И сколько бы их ни поправляли, не хотели переучиваться, и несчастный килограмм оставался с буквой «ч». А Саша стоял себе и стоял. Покупатели обходили его стороной, от Саши не исходила энергия заинтересованности. Покупатели спрашивали: «Виноград импортный?» Конкуренты рядом таращили глаза и били себя в грудь: виноград краснодарский... Хотя откуда в апреле виноград? А Саша соглашался: да, импортный. А значит, выращенный на гидропонике, и витамины там не ночевали. Так... декорация. Вода и есть вода. И пахнет водой. Дорогой товар портился. Хозяин штрафовал. Саша постоянно оказывался в минусе. Он не любил зависеть, а приходилось зависеть дважды – от покупателя и от хозяина. Саша возвращался домой усталый, опустошенный. Марина кормила его, вникала душой, ласкала глазами. Спрашивала: – А раньше ты приходить не можешь? – Если бы у меня была своя палатка, я поставил бы туда Ахмеда, а сам сидел дома, с тобой и с ребенком. – Ахмед – это кто? – не поняла Марина. – Наемный работник. Таджик. – Ты его знаешь? – Да нет. Они все Ахмеды. Таджики скромнее, чем азеры. Меньше воруют. – Так поставь. – Нужен начальный капитал. Знаешь, сколько стоит палатка? Три тысячи долларов. Марина сидела, придавленная суммой. Три тысячи – половина ее квартиры. – Я бы поставил палатку возле метро, зарегистрировался, заплатил за место – и вперед. Десять процентов Ахмеду, остальное – мое. Чистая прибыль. Маленький капитализм. – А палатки подешевле есть? – поинтересовалась Марина. – Стоит не палатка, а место. Надо платить тем, кто ставит подписи. – А можно не платить? – Можно. Но тогда тебе не дадут торговать. – Мафия? – догадалась Марина. – У каждого свое корыто. Если хочешь зарабатывать, надо тратить. Саша ел, широко кусая хлеб, как в детстве, и его было жалко. Марина поднялась и вышла из кухни. Через несколько минут вернулась и положила перед Сашей тридцать стодолларовых купюр. Саша взял их двумя руками, поднес к лицу и поцеловал. Наверное, ему казалось, что это сон. И он проверял: сон или реальность? – Ты что? – удивилась Марина. – Грязные же... – Твои деньги не грязные. Они святые. Через полгода я тебе все верну... – Да ладно, – снисходительно заметила Марина. – Когда вернешь, тогда и вернешь. Она гордилась своей ролью дающего. В ней все пело и светилось. – Не жалко? – проверил Саша. – Нет... – Марина покачала головой. И это была чистая правда. Людка за стеной говорила с кем-то по телефону. Бубнила басом. И не знала, какие эпохальные события свершаются без ее ведома и за ее спиной. Также за спиной и без ведома Людки Марина отнесла остальные деньги в банк МММ. Об этом банке она узнала из телевизора. Все программы были забиты Леней Голубковым. Леня стал народным героем, как Чапаев. Он осуществлял народную мечту – разбогатеть на халяву. Люди наивно верили, что деньги можно вложить в банк и они вырастут сами, как дерево. Эту народную наивность и доверчивость плюс экономическую безграмотность использовали ловкие Мавроди. Создали пирамиду, которая должна была неизбежно рухнуть. И рухнула. И что интересно, целая толпа обманутых вкладчиков отказывалась верить в коварство Мавроди и защищала его, собираясь на митинги. Марина на митинг не пошла. Она поняла все сразу. В Марине сочетались доверчивость и тертость. Поэтому она понимала и народ, и Мавроди. И еще она поняла, что деньги сказали «до свидания» – и это с концами. Концов не найдешь. У Марины высох рот – произошел выброс адреналина в кровь. Так организм реагирует на стресс. Она стала мелко-мелко креститься и прочитала «Отче наш» от начала до конца. А что еще? Не в милицию же бежать. Прошло полгода. Саша деньги не вернул по очень простой причине. Ее можно было предвидеть. Явились конкуренты и подожгли палатку. Утром Саша вышел из метро и сразу увидел перекореженный огнем остов палатки. Три тысячи унеслись в небо, превратившись в дым. Саша пришел домой, внутренне обугленный и обожженный, как его палатка. Марина вдруг поняла, что Сашу могли сжечь вместе с палаткой или отстрелить в подъезде. Но ограничились поджогом. И слава Богу... Марина стала мелко-мелко креститься, приговаривать: «Господи, спаси и сохрани...» Кроме Господа, ей не к кому было обратиться... Неудовлетворенности накапливались, собирались в критическую массу. И однажды случился взрыв. Причина – пустяковая, как всегда в таких случаях. Дети разодрались из-за игрушки. Марина взяла сторону Али, а Людка, естественно, – сторону Максима. С детей перешли на личности, в прямом смысле этого слова: начали бить друг другу морды. Саша вбежал в комнату, стал отдирать Людку от матери. Но Людка дралась истово, как бультерьер. Саша облил ее водой из графина. Людка отделилась на мгновение. Саша обхватил ее руками и, не зная куда деть, поволок на балкон. Людка заорала: «Он меня выкинет!» Дети взвыли. У Саши было звериное лицо. Марина вдруг испугалась, что он ее действительно выкинет с седьмого этажа. И сядет в тюрьму. Марина кинулась между ними и стала отдирать Сашу от Людки. И в конце концов ей это удалось. Людка рыдала. Саша трясся, его бил нервный колотун. У Марины высох рот, язык стал шерстяной. Однако все обошлось без уголовки. Разошлись спать. Было одиннадцать часов вечера. Ночью Марина не спала. Она понимала: неудовлетворенности никуда не денутся, а, наоборот, накопятся. Противоречия со временем не исчезают, а обостряются. Марина никогда не согласится с пьянством Людки. А Людка не смирится со злобной бабой, которая ходит по квартире, как шаровая молния. Того и гляди шарахнет и все сожжет. У Людки была своя правда: тяга к спиртному ей передалась от отца. Наследственное заболевание. Такое же, как любое другое. Например, как диабет. Почему диабетиком быть не стыдно, а алкоголиком стыдно? Ее любимый поэт Высоцкий тоже был алкоголик. И ничего. Правда, рано умер, но много успел. Можно, конечно, подлечиться, но, говорят, женский алкоголизм злой, лечению не поддается. Можно себя закодировать, но тогда ты – это уже не ты, а кто-то другой. Можно зашиться, но если не выдержишь и выпьешь, умрешь в одночасье. Зачем такой риск? Пусть все идет как идет. Марина ей мешала, как шкаф, который поставили посреди комнаты. Свекровь явилась как снег на голову и, вместо того чтобы сидеть тихо, как мышь, – командует, устанавливает свои порядки на чужой территории. Ни один зверь это не выдержит: перегрызет горло, забьет рогами... Марина не спала в эту ночь. Она боялась за Сашу. Поставленный в безвыходное положение, он действительно выкинет Людку с балкона или утопит в унитазе. И сядет на большой срок. Лучше она уйдет сама. Самоустранится. Но куда? К Снежане – невозможно, да и не хочется. Остается государство. Существуют миграционные службы, которые занимаются беженцами из горячих точек. Беженцев где-то сортируют и селят. Надо узнать – где. В каком-нибудь отстойнике. К утру Марина приняла решение: Алю – к матери. Сама – в отстойник. Хуже не будет. Да она и не волновалась за себя. Марина могла бы жить в пещере, есть корку хлеба в день, только бы знать, что у детей все в порядке. Марина встала в шесть часов утра. Написала записку. И ушла. В сумке у нее лежало пятьдесят рублей. Русские бежали из Узбекистана, из Баку, из Чечни... Чиновники, которые занимались переселенцами из горячих точек, буквально сходили с ума. На них наваливалась лавина людей, враз потерявших все. Когда одни люди теряют все, а вокруг ходят другие, кто ничего не потерял, живут в своих домах, едят из своих тарелок, – создается перепад справедливости. И обиженные – точнее, несправедливо обиженные – становятся полузверьми, как собаки: они и ненавидят, и гавкают, и стелются. И готовы укусить за лучший кусок, и высоко подскочить, чтобы выхватить кусок первому. Марине не пришлось ни стелиться, ни подскакивать. Она спокойно доехала до Белого дома, там находился регистрационный пункт. Ее зарегистрировали вместе с остальными, такими же как она. Среди беженцев многие были из Баку, и это радовало. Все равно что встретить на войне земляков. После регистрации подогнали автобус и отвезли в пустующий санаторий на станцию Болшево. Некоторых разместили в санатории, а Марине повезло: ее поселили в новом доме из красного кирпича, который недавно выстроили для обслуги санатория. Обслуга подождет, у них есть площадь. А у беженцев нет ничего. Марине досталась отдельная комната в двухкомнатной квартире. В соседнюю комнату подселили русскую беженку из Чечни Верку с десятилетней дочерью Аллой. Верка была подстарковатая для такого маленького ребенка. Выглядела на пятьдесят. Может, поздно родила. Девочка была похожа на кореянку, ничего с Веркой общего. Может, украла. А может, муж был кореец. Верка рассказывала ужасы: пришли боевики, пытали, вырывали зубы. Марина слушала и холодела. Ей еще повезло: один раз дали по башке, и то не сильно. – А за что? – спросила Марина. – Как за что? За то, что русская. Мир сошел с ума. Армян убивали за то, что они армяне. Евреев – за то, что евреи. А русских – за то, что русские. – А чем они драли зубы? – спросила Марина. – Плоскогубцами... – Верка раскрыла рот и показала младенчески голые десны в глубине рта... Марина удивилась. Передние зубы у Верки целы, не хватает коренных. Если бы боевики орудовали плоскогубцами, то выдирали бы те зубы, к которым легче доступ, – то есть передние. Марина подозревала, что Верка – аферистка и фармазонка. Всякий люд встречался среди беженцев. Одни прибеднялись, ходили в лохмотьях, чтобы вызвать жалость. Другие, наоборот, наряжались в золото и приписывали себе научные звания. Был и настоящий профессор марксистско-ленинской философии. Он хорошо готовил и переквалифицировался в повара. Работал на кухне санатория. Беженцев кормили три раза в день. Кормили неплохо, так что ни о какой пещере и корке хлеба вопрос не стоял. Верка раз в месяц ездила в Москву, в Армянский переулок. Там Красный Крест выдавал пособие на детей. Деньги копеечные. Марина быстро сориентировалась и стала подрабатывать на соседних дачах. Вокруг санатория стояли кирпичные коттеджи новых русских. Марина мыла окна, убирала, готовила. Ей платили два доллара в час. Это тебе не Армянский переулок. Верка говорила, что у нее высшее образование и самолюбие не позволяет ей убирать за богатыми. Как она выражалась, жопы подтирать... Марина так не считала. Можно и жопы подтирать. Работать не стыдно. Стыдно воровать. Новые русские и их жены с Мариной не общались. Они говорили, что надо сделать, принимали работу и платили. Марина как личность была им совершенно не нужна и не интересна. Вторая категория хозяев – богатые пенсионерки. Из бывших. Бывшие жены, бывшие красавицы. Они знакомились с Мариной, вникали, выслушивали, сочувствовали. Марина охотно шла на контакт и быстро соображала: что можно срубить с этой дружбы? Но срубить ничего не удавалось. Самое большое – старые шмотки. Дружба дружбой, а деньги врозь. Марина была счастлива, что освободилась от ненавистной Людки. В разлуке ненависть обострилась. При воспоминаниях о невестке Марину буквально трясло. По Алечке – скучала и терзалась мыслью, что пятилетняя девочка спит в одной комнате со взрослыми. Жизнь без Али немножко потеряла смысл. Одно только выживание не может стать смыслом жизни. Вокруг Марины были такие же пораженцы, как она. Это уравнивало и успокаивало. Марина никому не завидовала, кроме семьи профессора-повара. Он уехал из Баку вместе с женой, и они ходили рядышком, как Гога с Магогой, руки калачиком. Марина тоже хотела бы вот так же, руки калачиком, а не путаться под ногами у своих детей. Отсутствие счастья вредно для здоровья. Мозг вырабатывает гормон неудовольствия, и человек расстраивается, как отсыревший рояль. И фальшивит. Должна быть пара. Комплект. Марина скрывала свою неукомплектованность, но затравленность стояла в глубине глаз. Где ты, Рустам? Хотя понятно где. Со своей женой Ирадой. Нужен другой. Хоть кто-нибудь... Сорокалетняя бухгалтерша Галина с нижнего этажа нашла себе жениха. Но никому не показывала. Наверное, стеснялась. Завидущая Верка предположила, что Галина выходит замуж по расчету. Но ведь настоящая любовь – тоже расчет. Человек берет сильное чувство и дает сильное чувство. Равноценный обмен. Однажды Галина явилась с таинственным видом. У жениха есть родственник. Не старый, 55 лет. Желает познакомиться для создания семьи. Есть площадь в Москве и загородный дом с дровяным отоплением и без удобств. По объявлениям он знакомиться боится, мало ли на кого нарвешься. Лучше по рекомендации. Галина рекомендовала Марину. – Так я же старая, – напомнила Марина. – А он что, молодой? – Эти пергюнты в шестьдесят ищут тридцатилетних, – заметила Верка. – Ему нельзя тридцатилетнюю. У него сердце, – объяснила Галина. – Так он помрет... – заподозрила Марина. – Помрет – квартиру тебе оставит... Галина оставила телефон и ушла. Марина выждала два дня для приличия и позвонила. Голос был непродвинутый. Офицерский. Ну и что? Рустам тоже был военный. А кого ей предоставят? Нобелевского лауреата? Марина стала договариваться о встрече. – Меня зовут Владимир Константинович, – представился претендент. – Я буду ждать вас возле метро «Сокол». – Лучше на «Белорусской», – предложила Марина. – Почему? – Мне ближе. Марина не знала Москвы и боялась запутаться. – А как я вас узнаю? – спросила она. – У меня будет в руках газета. Моя фамилия Миколайчук. – Зачем мне ваша фамилия? Я же не милиционер... Установили день, время и место. Марина отправилась на место встречи, как когда-то к Рустаму. Но без шарфика в горох, а в беретке на голове, поскольку волосы наполовину седые и непрокрашенные. Марина вышла с вокзала, дошагала до метро и тут же увидела Владимира Константиновича. Он стоял в сером плаще, высокий и прямоугольный, как пенал. Серые волосы зализаны назад, серое лицо с высоким носом. Как у покойника. В руках газета, как и договаривались. Марина не остановилась. Прошла мимо, не сбавляя ходу. Таким же целеустремленным шагом дошагала до платформы и вошла в электричку. Поезд тронулся в ту же секунду. Марина обрадовалась, как будто убегала от преследования. Всю дорогу смотрела в окно. Ее история повторилась с точностью до наоборот. Знакомство по телефону. Газета в руке, надежда на перемену участи. Но тогда это было легко, бегом, взявшись за руки. А сейчас Владимир Константинович стоял, как гроб, поставленный вертикально. И лицо – гробовое. Где ты, Омар Шариф? Где ты, моя молодость, мой город? Марина тихо плакала, снимая слезы мизинцем. А когда вошла в свою комнату – упала, не раздеваясь, на кровать и зарыдала во всю силу, как тогда в подворотне. И чувство было то же самое: полная обреченность и невозможность изменить что-либо. Так, наверное, чувствует себя шахтер под завалом. Марина выла, будто прощалась с жизнью. А девочка стояла и испуганно смотрела черными корейскими глазами. Верка нашла работу в фирме: распространять пищевые добавки. За каждую проданную партию она получала процент. Ее заработок зависел от ее настойчивости. Верка впивалась в людей, как энцефалитный клещ. Было легче купить, чем спорить. Марина проявила железную твердость. Она не верила ни в какие добавки и подозревала, что очередной Мавроди делает бизнес на здоровье людей. Верка клялась, стучала кулаком в грудь, как цыганка. Но Марина устояла. У нее была цель: накопить денег и вывезти Алечку на лето. Алечка будет три месяца жить на природе, не хуже новых русских. Хуже, конечно. Но в конце концов, небо у всех одно, и воздух тоже один для всех. В отстойнике начались волнения. Руководство санатория требовало освободить дом для законных владельцев. У каждой стороны была своя правда. Беженцы заявляли, что они жертвы государства. И они – люди, а не стая бездомных собак. Правда очередников состояла в том, что они пахали на санаторий десять лет почти бесплатно. За жилье. Они ждали эти квартиры, как манну небесную, и даже больше. Манной можно только утолить голод, а в доме – жить до конца дней. И законные очередники не намерены расплачиваться за ошибки государства. Пусть беженцы отправляются в Нечерноземье. На пустующие земли, которые никому не принадлежат. Пусть строят себе дома, создают фермерские хозяйства, а не занимают чужую площадь. У профессора был знакомый в Государственной Думе. Он сказал: не отдавайте жилье, закон на вашей стороне. И началось противостояние, как в Палестине, в секторе Газа. Беженцы забаррикадировались в своих квартирах, а очередники собирались внизу в бурлящие толпы, выкрикивали угрозы и даже кидали камни. В квартиру к Марине поднялись законные владельцы – молодая пара, муж и жена. Спокойно объяснили, что, если Марина не выкатится в течение трех дней, они наедут на ее семью. Марина не знала, что такое «наедут», и поняла буквально: задавят машиной. Хорошо, если Людку. А если Алечку... Марина побежала по поселку. Сняла возле станции комнату с верандой. Без удобств, как у Владимира Константиновича. Зато недорого. Она сложила узлы и в течение дня переволокла один за другим в новое жилище. – Ты молодец против овец, – откомментировала Верка. – А против молодца – сама овца. – А ты кто? – спросила Марина. – Я никого не боюсь, – заявила Верка. – Я через все прошла... Верка осталась. У нее действительно был большой опыт борьбы и противостояния. Она была бесстрашная и бессовестная – два качества, необходимые для выживания. Профессора с женой оставили при санатории. Он был повар по призванию. В этой профессии любители превосходят профессионалов. Оставили бухгалтера Галину. Она умела правильно составлять все документы, с ней не страшна никакая налоговая инспекция. Хорошие специалисты оказались востребованы. Бесстрашные и рисковые остались сами. Остальные уехали в Кимры, создавать фермерское хозяйство. Где эти Кимры – никто толком не знал, но само слово «Кимры» не внушало доверия. Что-то среднее между кикиморой и мымрой. Марина получила на лето Алечку. Каждое утро они просыпались в доме, пахнущем деревом, и видели в раскрытое окно цветущие яблони. Марине казалось, что ребенок наголодался за зиму. Она поила ее козьим молоком, откармливала витаминами. Алечка действительно расцвела, стала смугло-розовая, как абрикос. На нее оглядывались и заглядывались. В середине лета заехали Снежана с Олегом. Марина отдала им комнату, а сама с Алечкой переселилась на веранду. Марина была рада, что семья в сборе. Все – как у людей. И готова была обслуживать и обихаживать эту семью, даже Олега. Олег не ходил на работу. Снежана говорила, что он в отпуске. Но однажды после обеда к их даче подъехала машина, оттуда вышли двое бритых и черных, как чушки, и перемахнули через забор. – Куда? – грубо остановила их Марина. – Ребенок спит. Алечка действительно спала после обеда. Чушки остановились. Появился Олег – он увидел их в окно. Втроем вышли за забор. Синхронно сели в машину и укатили. Все – молча. Как в кино. Снежана стояла посреди участка. Смотрела вслед. – Куда они его? – спросила Марина. – Работать, – хмуро ответила Снежана. Марина заподозрила неладное и стала вытягивать из дочери правду. И оказалось: год назад Олег взял деньги в долг, большую сумму, и не смог отдать вовремя. Его поставили на счетчик. Марина догадалась, что деньги он взял у бандитов. Порядочные люди на счетчик не ставят. – А где он взял бандитов? – удивилась Марина. – Где он их нашел? – Сейчас полстраны бандитов, – объяснила Снежана. – Сейчас проблема – где найти порядочных людей... Олег – механик милостью Божьей. Он слышал машину, как хороший врач. Мгновенно ставил диагноз. Такие специалисты быстро раскручиваются, открывают свои мастерские, и деньги текут рекой. Но бандиты взяли Олега под колпак и заставили работать на себя: перебивать номера на ворованных машинах. Они сделали его соучастником, и если их шайку раскроют, Олег автоматом пойдет в тюрьму. При этом они ничего ему не платили. Денежный ручей полностью стекал в бандитский карман. Олег решил скрыться. Сбежать. И сбежал в Болшево. К теще под крыло. Наивно полагал, что его не найдут. Но бандиты быстро вычислили. Как? Непонятно. – А на что он брал деньги? – спросила Марина. – На гараж. – А сколько стоит гараж? – Шесть тысяч, – ответила Снежана. Те самые шесть тысяч, которые сгорели. Лучше бы им отдала. Олег мог лежать весь день под машиной, а потом вернуться домой и, минуя душ, сразу к Снежане под бочок. Ему не мешал запах машинного масла, и Снежане, похоже, не мешал. Может быть, этот запах казался ей преувеличенно мужским и возбуждающим. Брезгливая Марина не могла этого вынести. – Скажи, чтобы он мылся! – приказала она. – Иначе я скажу. – Куда он полезет под холодную воду в потемках? – заступалась Снежана. Дело в том, что дача была без удобств. Душ стоял во дворе. Это была просто бочка, поднятая на трехметровую высоту. – Можно нагреть в ведре, – находила выход Марина. – Он устал, – не соглашалась Снежана. – И вообще... Какое твое дело? Он же не к тебе ложится, а ко мне. Марина решила действовать самостоятельно. Она дожидалась Олега и просто не пускала его в дом. Перекрывала вход своим широким телом. – Сначала под душ, потом пущу, – ставила она свои условия. Олег усмехался снисходительно, не драться же ему с тещей... Он шел под душ. Марина выносила ему старую простыню и стиральный порошок. Ей казалось, что мыла – недостаточно. Через полчаса продрогший Олег пробирался к Снежане. Луна светила в окно. Олег дрожал как цуцик. У него зуб на зуб не попадал. Снежана обнимала его руками, ногами, губами, каждым сантиметром своей кожи. Она его жалела. Она ему верила. Она знала, что когда-нибудь бандитская паутина разорвется и все кончится и забудется, как дурной сон. Как разорвется паутина? Что может случиться? Но в жизни бандитов случается ВСЕ. Они так и живут. Или все – или ничего. Однажды настанет ничего. На это Снежана и рассчитывала. И ее уверенность передавалась Олегу. Он засыпал с надеждой. И жил – с надеждой. Они были счастливы. Несмотря ни на что. У Марины были свои резоны. – Ты должна его бросить, – втолковывала она. – Пусть он уезжает, а ты и Аля оставайтесь здесь. Я буду вас содержать. – Я не хочу его бросать и не хочу оставаться здесь. Я хочу быть с Олегом, – спокойно реагировала Снежана. – И носить передачу в тюрьму... – Если понадобится, буду носить. – Декабристка... – комментировала Марина. – А что лучше? Всю жизнь – в любовницах? Снежана ударила по самому больному: под дых. – Я любила, – отозвалась Марина. – И я люблю. И не лезь в мою жизнь. Чего ты добиваешься? Чтобы я разошлась и сидела у тебя под юбкой? Марина заплакала. Алечка решила оказать моральную поддержку. Она взяла синий фломастер и написала на березе печатными буквами: «Я люблю бабушку». Буква «Я» стояла наоборот. Марина ворочалась всю ночь без сна. Накануне она позвонила Людкиной соседке. Соседка доложила: Людка с Сашей помирились, живут душа в душу. Саша работает, ребенок растет, Людка пьет. Все хорошо. Снежана и слушать не хочет о перемене участи. Значит, все так и будет продолжаться. Невестка – пьянь. Зять – соучастник. Родственнички. Почему все живут как люди, а у нее – все не как у людей. Что она сделала не так? В чем ее вина? Классический вопрос русской интеллигенции: кто виноват и что делать? Ей не приходило в голову, что никто не виноват и ничего не надо делать. Каждый живет свою жизнь. И чужой опыт никогда и никем не учитывается. К утру вдруг пришло озарение. Марина с трудом дождалась, когда все встанут. За завтраком она торжественно объявила: – Олег! Я знаю, что ты должен сделать. Ты должен пойти в милицию и заявить на твоих бандитов. Их арестуют, и ты станешь свободным, как птица. – Какая птица, мамаша... – весело отозвался Олег. У него было хорошее настроение. – Фильтруйте базар. – Что? – не поняла Марина. – Думай, что говоришь, – перевела Снежана на русский язык. – А почему базар? – Базар – это противоречия. – А на каком языке? – На блатном, – объяснила Аля. – Боже... – испугалась Марина. Шестилетняя Аля разбирается в блатном жаргоне. Что из нее вырастет? – Если я их сдам, – объяснил Олег, – то они придут и завалят всю мою семью. – Завалят? – переспросила Марина. – Это что, изнасилуют? – Убьют, – уточнила Снежана. – Кого? – похолодела Марина. – Всех, – весело заключил Олег. – Придут и замочат. Что такое «замочат», Марина поняла без объяснений. Ясно, что замочат в крови. Марина перестала есть. Она просто не могла проглотить то, что было у нее во рту. И выплюнуть не могла. Она сидела с набитым захлопнутым ртом и в этот момент была похожа на лягушку, поймавшую комара. Олег посмотрел на тещу и сказал серьезно: – Марина Ивановна, вы законопослушный человек. Вы думаете: моя милиция меня бережет. Да? А сейчас другое время. И милиция другая. Сейчас менты. Я сдам бандитов, а менты сдадут меня. Понятно? Марина сглотнула наконец. Повернулась к дочери. Раздельно произнесла: – Или я. Или он. – Он, – ответила Снежана. – Ты меняешь родную мать на чужого мужика? – задохнулась Марина. – Мы же говорили... – спокойно напомнила Снежана. Вот и весь разговор. Коротко и ясно. Последние полгода Марина работала в коттедже у банкира. У банкира – целый штат челяди: шофер, няня к ребенку и домашняя работница. Сокращенно: домраба. Именно этой рабой была Марина. Ей платили двести долларов в месяц, в то время как учителя в школе получали в десять раз меньше. Марина могла на свою зарплату снимать жилье, питаться и еще откладывать на черный день. Марина совмещала в себе горничную и кухарку. Продукты питания были в ее распоряжении. От многого немножко – не кража, а дележка. Марина откладывала кое-что для Алечки, так, по мелочи. Она называла это «сухой паек» и прятала паек в хозяйственную сумку. Сумку ставила в уголочек прихожей, чтобы не бросалась в глаза. Потом принималась за уборку. Дом – большой, пятьсот метров. Марина вначале уставала, потом привыкла. Моющий пылесос, современные моющие средства и даже тряпки для мытья пола – все было заграничное, удобное. Дом сверкал чистотой. В ванной комнате стояли тренажеры. В подвальном помещении – бассейн с подогревом. Все здесь было приспособлено для здоровья и долголетия. Обслуга в бассейн не допускалась. Для обслуги полагался душ. Самого банкира Марина не видела. Он постоянно отсутствовал, зарабатывал деньги. Как Олег. Но банкир работал на себя, а Олег – на бандитов. В спальне стояла фотография банкира: молодой и квадратный, как шкаф. Но ничего. С такими мозгами и с такими деньгами можно быть и шкафом. Домом распоряжалась жена банкира Света. Света, с точки зрения Марины, походила на куклу Барби, сделанную в обществе слепых. Лицо – длиннее, чем надо, а тело – короче. При этом – белые прямые волосы и глубокое декольте – зимой и летом. Марина догадывалась, что этот банкир слаще морковки ничего не ел. Барби обнаруживала его комплексы. Вот такую он хотел: блондинку с сиськами, но купил не в том магазине. Марина тяжело вздыхала: разве Снежана хуже Светы? Лучше. Нежная, хрупкая, большеглазая девочка. Вот бы Снежана вышла за банкира, тогда Марина жила бы в этом доме хозяйкой, делала зарядку на тренажерах, плавала в бассейне, растила бы Алечку. А теперь вместо Алечки – Ниночка. Ниночка, дочь Светы от первого брака, мордастая, со вздутыми щеками, росла как принцесса – вся в любви и витаминах. Ей полагалась нянька в отдельное пользование и индивидуальный уход. Она спала сколько хотела, потом ее кормили и водили гулять в песочницу, где Ниночка общалась с себе подобными. Марина вспоминала, как она будила Алечку в детский сад, как Алечка не могла проснуться, и несправедливость стучала в груди, как пепел Клааса в сердце Тиля Уленшпигеля. Марина поджимала губы, чтобы справиться с разъедающим чувством. Она понимала, почему в семнадцатом году большевики подбили народ на революцию. «Грабь награбленное». Если бы сейчас появился новый Ленин и кликнул клич, Марина оказалась бы в первых рядах. Приезжала мать Светы – ровесница Марины. За рулем, с мобильным телефоном. Она звонила, ей звонили. Чувствовалось, что ей все нужны и она, в свою очередь, нужна всем. Марина смотрела на тещу и грезила наяву. Если бы она была банкировской тещей, тоже завела бы свое дело. У нее столько нераскрытых способностей. Марина бы выучилась водить машину, ездила в Москву, посещала модные тусовки, и ее показывали бы по телевизору. А может быть, завела бы себе поклонников и вертела бы ими. Вела молодую жизнь с маникюрами и мелированными волосами. А что? Пятьдесят лет – разве это старость? Старят не года, а бедность и неблагодарность. Неблагодарность относилась не только к детям, но и к обществу. Где ты, Советский Союз, так любимый ею? Кто ты, сегодняшняя страна, которая превратила ее в бомжиху и обслугу? Марина вздыхала, поджимала губы, смотрела по сторонам на чужое великолепие. Хорошо бы проснуться – и все как раньше. Все равны. Политбюро – как апостолы при Христе. Никто про них ничего не знает. А сейчас – гласность. Все знают все. Как тонет подводная лодка с молодыми мужчинами. Как голодают шахтеры. Как воруют власти предержащие, и это называется «нецелевое использование». Как каждый день в Чечне убивают друг друга. И при этом кто-то плавает в бассейне и пользуется чужим трудом... У одних – все. У других – ничего. Кто Там, наверху, этим занимается? Наверное, в небесной канцелярии сломался компьютер и сигналы не поступают. Бывают дни, когда воедино стекается все хорошее. А бывает – наоборот: удары судьбы подкрадываются, как волки с разных сторон, и нападают одновременно. Марина уходила, как обычно, отработав свои пять часов. На террасе ее остановила Света и сказала: – Дайте, пожалуйста, вашу сумку. – Зачем? – спокойно спросила Марина, хотя это спокойствие далось с трудом. – На досмотр, – объяснила Света и потянула к себе сумку. Марина уступила. Не будет же она драться. Света перевернула сумку вверх дном. На веранду посыпалась мелитопольская черешня – сухая и крупная, три лимона и три яблока. Плюс рыбка в фольге. Собака сеттер подбежала и тут же съела то, что ей понравилось. Фрукты она только обнюхала. – Вы уволены, – сказала Светлана. Марину обдало жаром. Лицо горело. Она поняла, что ее заложила нянька. Сволочь. – Вам что, жалко? – спросила Марина. – Это же мелочь... – Мелочь, – согласилась Света. – Но я не знаю, что вы захотите украсть в следующий раз. – Я не воровка, – обиделась Марина. – Я интеллигентный человек. У меня высшее образование. – Интеллигентные люди не берут без спроса. А высшее образование может получить любой жлоб. Сколько угодно жлобов с высшим образованием. Света протянула Марине расчет. В конверте. Марина поняла, что спорить бесполезно. – Я больше не буду, – пообещала Марина. – Я не хочу об этом думать, будете вы или нет. Рынок рабочей силы был огромный. Спрос превышал предложения. Таких, как Марина, было гораздо больше, чем таких, как Света. Свете гораздо проще было взять незатейливую хохлушку лет сорока, которая не вздыхает, губы не поджимает и по сторонам не глядит. – До свидания, – проговорила Света и протянула Марине пустую сумку. Марина молча взяла сумку и пошла, глядя под ноги, стараясь не наступить на черешню. Сеттер бежал следом, провожая до калитки. Он любил Марину и всегда норовил поцеловать ее, допрыгнуть до лица. Марина подошла к даче и не увидела машины Олега. Ступила на порог – шкафы пусты, все раскидано, как будто обокрали. Было заметно, что собирались второпях. Марина заглянула на половину хозяев. – Ты моих не видела? – Они уехали, – ответила хозяйка. – А что-нибудь сказали? – Сказали: до свидания. Марина вернулась на свою половину и легла на кровать. Судьба подвела черту. У нее ничего не осталось: ни семьи, ни работы, ни жилья. Видимо, кому-то ТАМ она очень не нравилась. Марина лежала и ни о чем не думала. Просто лежала, и все. Ничего не хотелось: ни есть, ни думать. Начиналась глубокая депрессия. Марина пролежала три дня. А потом решила покончить с этим прогоревшим мероприятием, именуемым ЖИЗНЬ. Как говорила Марина Цветаева: вернуть Создателю его билет. Попутешествовала на этом свете, и хватит. Она никого не обвиняла. Просто сама себе была не нужна, не говоря о других. Марина вышла из дома и пошла в лес. Как она поставит точку, еще не решила. Можно повеситься на шарфе, который подарил ей Рустам. Однако висеть на виду у всех – не очень приятно. Можно прыгнуть с обрыва в реку, но река мелкая. Переломаешься и останешься жить в инвалидном кресле. Ни туда ни сюда. Не живешь и не умираешь. Марина увидела сваленное дерево и присела отдохнуть. Пели птицы. Солнышко мягко сеяло свет сквозь листву. В муравейнике шуровали муравьи. У каждого куча дел. Марина задумалась, глядя на живой дышащий холм. И в этот момент из-за деревьев появилась женщина – не первой молодости, но ухоженная. С хорошей стрижкой. Женщина подошла к дереву и спросила: – Можно? – Пожалуйста, – отозвалась Марина и подвинулась. Марина не подозревала, что ТАМ послали ей ангела-хранителя. Ангел был не первой молодости и с хорошей стрижкой. Анна Ее звали Анна. А его – Ферапонт. Ферапонт – это Андрей Ферапонтов, ее муж, с которым прожила 24 года. На следующий год – серебряная свадьба. Жили по-разному: и хорошо, и плохо, и совсем никуда. С возрастом противоречия не сглаживаются, а, наоборот, усугубляются. Они усугубились до того, что Ферапонт перестал спокойно разговаривать. Все время визжал, как подрезанная свинья, точнее – кабан. Видимо, Анна его раздражала. Анна послушала этот визг и смылась на дачу. Сначала на день, потом на неделю, а потом осела и просто стала жить в доме на земле. Тишина, покой, время движется по-другому, чем в городе. До работы – на полчаса ближе, чем из городской квартиры. Машина – в теплом гараже. Собака Найда любит до самоотречения, смотрит с нечеловеческой, космической преданностью. Чего еще желать? Дом остался от деда – врача. Сталин собрался расстрелять его в пятьдесят третьем году как отравителя. Но умер сам. А дед остался. И жил еще двадцать лет. Отец деда тоже был земский врач, знал Чехова. А прабабка – сестра милосердия – знала великих княжон. Осталась фотография: прабабушка в госпитале вместе с великими княжнами Ольгой и Татьяной. Нежные лица, белые крахмальные косынки с красным крестом, доверчивые глаза. Знакомый художник написал картину с этой фотографии. Серо-бежевый блеклый фон. Глаза сияют сквозь времена. Анна повесила эту картину у себя в спальне. И когда просыпалась, смотрела на девочек начала века, а они – на нее. После деда, кроме дачи, осталась восьмикомнатная квартира в доме на набережной. Квартиру сдавали иностранцам, на это и жили. Хватало на все и еще оставалось на отдых и путешествия. Путешествовать Анна не любила. Ездить с Ферапонтом, постоянно преодолевать его плохое настроение – себе дороже. А отправиться одной – тоска. В привычной трудовой жизни для тоски не оставалось времени. Она вела четыре палаты. Научилась быстро ходить и быстро разговаривать. Как диктор телевидения. Если пациент попадался бестолковый и не понимал с первого раза, у нее закипали мозги. Но Анна терпела, поскольку принадлежала к потомственным земским врачам. «Надо быть милосердным, дядя...» Дача – деревянная, но крепкая. В доме имелся свой домовой, он шуршал по ночам. Иногда раздавался звук как выстрел. Может быть, это приходил дед. Анна просыпалась и замирала, как труп в морге. По одеялу пробегал любопытный мышонок, думал, что никого нет. Анна ждала рассвета. Зрело решение: завести кошку. Живое существо – смотрит, мурлыкает. * * * День выдался теплый и нежный, как в раю. Анна побрела в лес. Вышла на поляну. На сваленном дереве сидела женщина средних лет. О таких говорят: простая, русская. А кто не простой? Королева Елизавета? Не простая, английская... Анна подошла и спросила: – Можно посидеть? Женщина подвинулась, хотя место было – целое бревно. Анна села. Стала смотреть перед собой. Если разобраться, то в ее жизни все не так плохо. Муж хоть и орет, но существует на отдельно взятой территории. Сын – способный компьютерщик, живет в Америке, под Сан-Франциско. Имеет свой дом в Силиконовой долине. Женат на ирландке. Дочь – студентка медицинского института. Живет у мальчика. Но сейчас все так живут. Раньше такое считалось позором, сейчас – норма. Получается, что у Анны есть все: муж, двое детей, работа, деньги. Чего еще желать? Но по существу у нее – только больные, которые смотрят, как собака Найда. Анна спит в холодной пустой постели, и по ней бегает мышь. Вот итог ее двадцатичетырехлетней жизни: пустой дом и домовой в подвале. А что дальше? То же самое. Женщина на бревне сидела тихо, не лезла с разговорами. И это было очень хорошо. Анна застыла без мыслей, как в анабиозе. Потом встала и пошла. Не сидеть же весь день. Прошла несколько шагов и обернулась. Женщина поднялась с бревна и смотрела ей вслед. – Вы ко мне? – спросила Анна. Женщина молчала. Собаки ведь не разговаривают. – Проходите, – пригласила Анна. Анна и Марина стали жить вместе. Анне казалось, что она провалилась в детство: то же состояние заботы и защиты. Домовой притих, вел себя прилично. Мыши не показывались, возможно, убежали в поле. Анна просыпалась от того, что в окно светило солнце. Ее комната выходила на солнечную сторону. Девушки с фотографии смотрели ясно и дружественно, как будто спрашивали: «Хорошо, правда?» Внизу на первом этаже слышались мягкие шаги и мурлыканье. Это Марина напевала себе под нос. Анна спускалась вниз. На столе, под салфеткой, стоял завтрак, да не просто завтрак, а как в мексиканском сериале: свежевыжатый апельсиновый сок в хрустальном стакане. Пареная тыква. Это вместо папайи. В нашем климате папайя не растет. Свежайший, только что откинутый творог. Никаких яиц каждый день. Никаких бутербродов. Анна принимала душ. Завтракала. И уезжала на работу. Марина оставалась одна. Врубала телевизор. Включала пылесос и под совместный рев техники подсчитывала свои доходы. Анна платила ей двести пятьдесят долларов в месяц плюс питание и проживание. Хорошо, что банкирша Света ее выгнала. Там полный дом народа, постоянные гости, некогда присесть. А здесь – большой пустой дом, его ничего не стоит убрать. Народу – никого. Сама себе хозяйка. Марина почувствовала себя как в партийном санатории. Казалось, что она открыла новую дверь и вошла в новый мир. Когда Бог хочет открыть перед тобой новую дверь, он закрывает предыдущую. Предыдущие двери захлопнулись, и слава Богу. Единственный гвоздь стоял в сердце: Аля. Когда Марина ела на обед малосольную норвежскую семгу, невольно думала о том, что ест сейчас Аля... Когда ложилась спать на широкую удобную кровать в комнате с раскрытым окном, невольно думалось: на чем спит Аля? И главное – где? Должно быть, на раскладушке в коридоре. Не положат же они шестилетнюю девочку в одну комнату с собой... А вдруг положат? Что тогда Аля видит и слышит? И какие последствия ведет за собой такой нездоровый опыт... Марина тяжело вздыхала, смотрела по сторонам. Мысленно прикидывала: где Алечка будет спать? Можно с собой, можно в отдельную комнату. Места – навалом. Марина собиралась переговорить на эту тему с Анной, ждала удобной минуты. Но найти такую минуту оказалось непросто. По будням Анна рано уезжала на работу и возвращалась усталая, отрешенная. Сидела как ватная кукла, с глазами в никуда. Не до разговоров. Марина чувствовала Анну и с беседами не лезла. Анна ценила это превыше всего. Самое главное в общении, когда удобно вместе молчать. По выходным телефон звонил без перерыва. Звонили пациенты, задавали короткий вопрос, типа какое лучше лекарство – то или другое? И когда его лучше принимать – до или после еды? Казалось бы, какая мелочь. Разговор занимает две минуты. Но таких минут набиралось на целый рабочий день. Анна стояла возле телефона, терпеливо объясняла. А когда опускала трубку, из-под руки тут же брызгал новый звонок. Марина хотела их всех отшить, но Анна не позволяла. Земские врачи прошлого, а теперь уже позапрошлого века тоже вставали среди ночи и ехали на лошадях по бездорожью. Сейчас хоть есть телефон. И все-таки Марина нашла момент и произнесла легко, между прочим: – Я привезу на месяц мою внучку... Анна отметила: Марина не спрашивала разрешения, можно или нельзя. Она ставила перед фактом. Но Анна не любила, когда решали за нее. Она промолчала. Анна уставала как собака, и присутствие в доме активного детского начала было ей не по силам и не по нервам. Главный врач Карнаухов грузил на нее столько, сколько она могла везти. И сверх того. А сам принимал блатных больных. Можно понять. Зарплата врача не соответствовала труду и ответственности. Анна взятки не брала. Как можно наживаться на несчастье? А больное сердце – это самое настоящее несчастье. Во-вторых: деньги у нее были. Карнаухов страстно любил деньги, а они его – нет. Деньги никогда не задерживались у Карнаухова, быстро исчезали, пропадали. У Анны – наоборот. Она была равнодушна к деньгам, а они к ней липли в виде ежемесячной аренды за квартиру. Подарки Анна принимала исключительно в виде конфет и цветов – легкое жертвоприношение, движение души. Анна складывала красивые коробки в бар. Это называлось «подарочный фонд». Каждый день к вечеру Марина выходила встречать Анну на дорогу. Анна сворачивала на свою улицу и видела в конце дороги уютную фигуру Марины, и сердце вздрагивало от тихой благодарности. Спрашивается, зачем в ее возрасте нужен муж? Только затем, чтобы на него дополнительно пахать? Лучше иметь такую вот помощницу, которая облегчит и украсит жизнь... Марина и Анна, как две баржи, потерпевшие крушение в жизненных волнах, притиснулись друг к другу и потому не тонут. Поддерживают друг друга на плаву... Вечером смотрели телевизор. Анна включала НТВ, а Марина ненавидела этот канал за критику правительства. Марина была законопослушным человеком, и ее коробило, когда поднимали руку на власть. Нельзя жить в стране, где власть не имеет авторитета. – При Сталине было лучше, – делала вывод Марина. – При Сталине был концлагерь, – напоминала Анна. – Не знаю. У меня никто не сидел. Человек познает мир через себя. У Марины никто не сидел, а что у других – так это у других. Иногда по выходным приезжали родственники: Ферапонт на машине и дочка с женихом – тоже на машине. Анна носилась, как заполошная курица, готовила угощение – руками Марины, разумеется. Усаживались за стол. Какое-то время было тихо, все жевали, наслаждаясь вкусом. Дочь ела мало, буквально ковырялась и отодвигала. Она постоянно худела, организм претерпевал стресс. От внутреннего стресса она была неразговорчива и высокомерна. Анна лезла с вопросами, нервничала, говорила неоправданно много, заискивала всем своим видом и голосом. Хотела им нравиться, хотела подольше задержать. Журчала, как весенний ручей. – Помолчи, а? – просил Ферапонт и мучительно морщился. – Метешь пургу. – А что я говорю? Я ничего не говорю... – оправдывалась Анна. Слово брал жених. Марина не вникала. Потом спрашивала: – Горячее подавать? На нее смотрели с возмущением, как будто Марина перебила речь нобелевского лауреата. Марина не могла свести концы с концами. Анна – глава семьи. Все они живут за ее счет, точнее, за счет ее дедушки. Вся недвижимость – квартира, дача, мебель, картины, все богатство – это наследство Анны. Почему они все относятся к ней как к бедной родственнице? И почему Анна не может поставить их на место? Вместо того чтобы выгнать Ферапонта в шею, отдала ему квартиру, купила машину... Марине было обидно за свою хозяйку. Так и хотелось что-нибудь сказать этой дочке, типа: «А кто тебя такой сделал? Ты должна матери ноги мыть и воду пить...» Но Марина сдерживалась, соблюдала табель о рангах. Потом родственники уходили довольно быстро. Дочь тихо говорила в дверях, кивая на Марину: – Какая-то она у тебя косорылая. Найди другую. – А эту куда? – пугалась Анна. – А где ты ее взяла? – Бог послал. – С доставкой на дом, – добавлял Ферапонт. Анна видела: с одной стороны, они ее ревновали, с другой стороны, им было плевать на ее жизнь. Жива, и ладно. У них – своя бурная городская жизнь. Дочь была влюблена в жениха. Ферапонт – в свободу и одиночество, что тоже является крайней формой свободы. Марина отмечала: родственники вели себя как посторонние люди. Даже хуже, чем посторонние. С чужими можно найти больше точек соприкосновения. Так что – богатые тоже плачут. Этими же слезами. Анна выходила провожать. Отодвигала миг разлуки. Родственники садились в машины и были уже не здесь. Взгляд Анны их цеплял, и царапал, и тормозил. Стук машинной дверцы, выхлоп заведенного мотора – и аля-улю... Нету. Только резкий запах бензина долго держится на свежем воздухе. Навоняли и уехали. Марина испытывала облегчение. Она уставала вдвойне: собственной усталостью и напряжением Анны. Анна тоже была рада освобождению. Доставала чистые рюмки. – Все-таки все они сволочи, – разрешала себе Марина. – И мои, и твои. – Знаешь, в чем состоит родительская любовь? Не лезть в чужую жизнь, если тебя не просят... Ты лезешь и получаешь по морде. А я не лезу... – И тоже получаешь по морде. – Вот за это и выпьем... Они выпивали и закусывали. Иногда уговаривали целую бутылку. Принимались за песню. Пели хорошо и слаженно, как простые русские бабы. Они и были таковыми. За это можно все отдать. И до того я в это верю, Что трудно мне тебя не ждать, Весь день не отходя от двери... — выводили Марина и Анна. – И что, дождалась? – спросила Марина, прерывая песню. – Кто? – не поняла Анна. – Ну эта... которая стояла в прихожей. – Не дождалась, – вздохнула Анна. – Это поэтесса... Она умерла молодой. И он тоже скоро умер. – Кто? – Тот, которого она ждала, весь день не отходя от двери. – Они вместе умерли? – Нет. В разных местах. Он был женат. – И нечего было ей стоять под дверью. Стояла как дура... – Ну почему же... Песня осталась, – возразила Анна. – Другим, – жестко не согласилась Марина. – Все вранье. Она вспомнила Рустама, который врал ей из года в год. – Все врут и мрут, – жестко сказала Марина. Она ненавидела Рустама за то, что врал. И себя – за то, что верила. Идиотка. – Но ведь песня осталась, – упиралась Анна. И это правда. Ничто не пропадает без следа. Дети не звонили Марине. Может быть, не знали куда. Марина исчезла из их жизни, хоть в розыск подавай. Но и розыск не поможет. Как найти человека, который вынут из обращения: ни паспорта, ни прописки... Марина тоже им не звонила. Она поставила себе задачу: позвонить, когда купит квартиру. Она знала, что существует фонд вторичного жилья. Люди улучшают условия, старое жилье бросают, а сами переходят в новое. Эти брошенные квартиры легче сжечь, чем ремонтировать. Но существует категория неимущих, для которых и это жилье – спасение. Администрация города продавала вторичное жилье по сниженным ценам, в пять раз дешевле, чем новостройка. Марина подсчитала: если она будет откладывать все деньги до копейки, то за два года сможет купить себе квартиру. Анна весь день проводила на работе, и Марина по секрету подрабатывала на соседних дачах. И эти дополнительные деньги тоже складывала в кубышку. Кубышкой служила старая вязаная шапка. Иногда, оставшись одна, Марина перебирала деньги в пальцах, как скупой рыцарь. Она просила Анну расплачиваться купюрами с большими рожами. Она боялась, что деньги с маленькими рожами устарели и их могут не принять. Марина подолгу всматривалась в щекастого мужика с длинными волосами и поджатыми губами. Франклин. Вот единственный мужчина, которому она доверяла полностью. Только Франклин вел ее к жилью, прописке и независимости. Сейчас Марина жила как нелегальный эмигрант. Она даже боялась поехать в Москву. Вдруг ее остановят, спросят документы, и препроводят в ментовку, и запрут вместе с проститутками. Володька и Рустам бросили ее в жизненные волны, карабкайся, как хочешь, или тони. А Франклин протянет ей руку и вытащит на берег. Однажды днем зашла соседка, старуха Кузнецова, и попросила в долг сто рублей, заплатить молочнице. Попросить у Марины деньги, даже в долг, значило грубо вторгнуться в сам смысл ее жизни. – Нет! – крикнула Марина. – Нету у меня! – И заплакала. «Сумасшедшая», – испугалась Кузнецова и отступила назад. Собака Найда, чувствуя настроение хозяйки, залаяла, будто заругалась. Остальные собаки в соседних дворах подхватили, выкрикивая друг другу что-то оскорбительное на собачьем языке. В середине лета Анна засобиралась в Баку. В Баку проводилась всемирная конференция кардиологов под названием «Евразия». Съезжались светила со всего мира. Карнаухов предложил Анне поехать, проветриться. Это была его благодарность за качественную и верную службу. Узнав о поездке, Марина занервничала, заметалась по квартире. Открыла бар, цапнула из подарочного фонда самую большую и дорогую коробку конфет «Моцарт». Положила перед Анной. – Передашь Рустаму, – велела она. – А ты не хочешь спросить разрешения? – легко поинтересовалась Анна. – А тебе что, жалко? – искренне удивилась Марина. – У тебя этих коробок хоть жопой ешь. Сие было правдой, коробок много. Но спрашивать полагается. В доме должна быть одна хозяйка, а не две. Анна посмотрела на Марину. Она стояла встрепанная, раскрасневшаяся, как девчонка. Видимо, Марине было очень важно представить живого Рустама, как свидетеля и участника ее прошлой жизни. Не всегда Марина жила в услужении без возраста и прописки, нелегальная эмигрантка. Она была любимой и любящей. Первой дамой королевства, ну, второй... А еще она хотела показать Рустаму свою принадлежность к медицинской элите. – Только ты не говори, что я у вас на хозяйстве, – попросила Марина. – Скажи, что ты – моя родственница. Жена двоюродного племянника. – Если спросит, скажу... – согласилась Анна. В конце концов, она вполне могла быть женой чьего-то двоюродного племянника. Все люди – братья... Баку – красивый, вальяжный город на берегу моря. Жара стояла такая, что трудно соображать. А соображать приходилось. Доклады были очень интересные. Все собирались в конференц-зале, никто не манкировал, слушали сосредоточенно. Сидели полуголые, обмахивались. Анна не пользовалась косметикой. Какая косметика в такую жару? В конференции участвовали в основном мужчины, девяносто процентов собравшихся – качественные мужчины, интеллектуальные и обеспеченные. Было даже несколько красивых, хотя умный мужчина – красив всегда. Но Анна не смотрела по сторонам. Эта сторона жизни: «он – она» – не интересовала ее совершенно. Была интересна только тема доклада: «Борьба с атеросклерозом». Атеросклероз – это ржавчина, которая возникает от времени, от износа. Сосуды ржавеют, как водопроводные трубы. Их научились заменять, но чистить их не умеют. Для этого надо повернуть время вспять. Человек должен начать жить в обратную сторону, как в сказке. Однако Моисей, который водил свой народ по пустыне, имел точный возраст: 400 лет. И это может быть. Если атеросклероз будет побежден, человеческий век удвоится и утроится. По Библии, Сарра родила Иакова в девяносто лет. Вряд ли они что-то напутали в Библии. Атеросклероз – это и есть старость. Потому что душа у человека не стареет. Вечная девушка или юноша. А у некоторых – вечный мальчик или девочка. Борис Пастернак определял свой возраст: 14 лет. Он даже в шестьдесят был четырнадцатилетним. А сколько лет ей, Анне? От шестнадцати до девяноста. Иногда она была мудра, как черепаха, а иногда не понимала простых вещей. Ее было так легко обмануть... Потому что она сама этого хотела. «Я так обманываться рад...» Скучно жить скептиком, всему знать свою цену. Никаких неожиданностей, никакого театра с переодеваниями. Все плоско и одномерно: счастье – временно, смерть – неизбежна. Все врут и мрут. А вдруг не мрут? Просто переходят в другое время. А вдруг не врут? Ложь – это не отсутствие правды. Ложь – это другая правда. С Рустамом удалось встретиться в восемь часов утра. Другого времени у Анны просто не было. Конференция – это особое состояние. День забит, мозги – на определенной программе. И договариваться о встрече с незнакомым Рустамом – дополнительное усилие. Анна могла выделить на него пятнадцать минут: с восьми до восьми пятнадцати. Рустам вошел в номер. «Уцененный Омар Шариф», – подумала Анна. Что-то в нем было и чего-то явно не хватало. Анна не стала анализировать, что в нем было, а чего не хватало. У нее в распоряжении только пятнадцать минут. Анна передала конфеты. На этом ее миссия заканчивалась. Рустам мог уходить, но ему было неудобно уйти вот так, сразу. – Может, нужна машина, поехать туда-сюда? Может, покушать шашлык, зелень-мелень? – спросил он. – Спасибо. Конференция имеет свой транспорт. – Как? – Рустам напряг лоб. – У нас проходит конференция кардиологов, – объяснила Анна. При слове «кардиологов» Рустам напрягся. Этот термин он, к сожалению, знал очень хорошо. – А можно моего сына показать? – спросил Рустам, и его лицо мгновенно осунулось. Глаза стали голодными. Сын – вот его непреходящий душевный голод. Перед Анной стоял совершенно другой человек. – У вас есть на руках история болезни? – спросила Анна. – Все есть, – ответил Рустам. – Приводите его сегодня к двенадцати, – велела Анна. – До обеда можно будет организовать консилиум. Это будет частью конференции. Рустам достал из кармана ручку и записал адрес на коробке конфет «Моцарт». Ему было не до конфет, не до Марины. Прошлое не имело никакого значения. Он стоял на стыке судьбы. Из этой точки судьба могла пойти вправо и влево. Анна все понимала и не задавала лишних вопросов. Рустам явился вовремя, как аристократ. Рядом с ним стоял его сын, серьезный, красивый мальчик. Его красота была не южной, рвущейся в глаза, а более спокойной. Глаза – серые, волосы – темно-русые, синюшные губы выдавали тяжелую сердечную недостаточность. Его осмотрели детские кардиологи, профессор из Манилы и Карнаухов из Москвы. Состоялся консилиум. Каждый высказал свою точку зрения. Мнения совпали: необходима операция. Время работает против ребенка. От постоянной кислородной недостаточности начинают страдать другие органы. Еще пять лет назад такие дети считались обреченными. Но сейчас этот порок умеют устранять. – Мы поставим вас на очередь, – сказал Карнаухов. – И вы приедете в Москву. – А длинная очередь? – спросил Рустам. – Примерно полгода. – А почему так долго? – Потому что больных много, а больница одна, – объяснила Анна. – А где лучше, в Америке или у нас? – поинтересовался Рустам. – В Америке дороже. – Сколько? – уточнил Рустам. Анна перевела вопрос на английский. Участники консилиума понимающе закивали. Назвали цену. Анна перевела. Брови Рустама приподнялись. Выражение лица стало дураковатое. Было очевидно, что для него названная сумма – понятие астрономическое. – А что ты удивляешься? – вмешался мальчик. – Операция – высококвалифицированный, эксклюзивный труд, повышенная ответственность. Анна перевела на английский. Участники консилиума заулыбались, закачали головами. Им нравился этот странный мальчик, и хотелось сделать для него все, что возможно. – Ты любишь читать? – спросил Карнаухов. – Естественно, – удивленно ответил мальчик. – А что ты сейчас читаешь? – Ленина и Сталина. – У нас в доме собрание сочинений. От отца осталось, – объяснил Рустам. Видимо, отец был партийный. Анна догадалась: мальчик не мог играть в детские игры, вести жизнь полноценного подвижного подростка. Много времени проводил дома, поэтому много читал. – Интересно? – спросил Карнаухов. – Сталин – не интересно. А Ленин – много лишнего текста. – А у кого нет лишнего текста? – У Пушкина. Только те слова, которые выражают мысль. Анна вспомнила слова Высоцкого: «Растет больное все быстрей...» Природа чувствует короткую программу жизни и торопится выявить как можно быстрее все, что заложено в личность. Поэтому часто тяжело больные дети умственно продвинуты, почти гениальны. Прием был окончен. Анна вышла проводить и попрощаться. – Что передать Марине Ивановне? – спросила Анна. – Спасибо... За вас... Рустам заплакал с открытым лицом. Его брови тряслись. Губы дрожали. В жизни Рустама обозначилась надежда, как огонек в ночи. И эту надежду организовала Анна, которую он еще вчера не знал. Рустам стоял и плакал. Анна не выдержала. Ее глаза увлажнились. Мальчик смотрел в сторону. Не желал участвовать в мелодраме. Ему нравилось чувствовать себя сверхчеловеком – презрительным и сильным. Вне и над. Над схваткой. Должно быть, начитался Ницше. Анна вернулась в Москву. Марина, как всегда, ждала ее на дороге. Анна вышла из такси. Вытащила чемодан, коробки с подарками. Азербайджанцы надарили национальные сувениры. – Ну как? – спросила Марина вместо «здравствуй». Этот вопрос вмещал в себя многое: «Видела ли Рустама? Передала ли конфеты? Как он тебе показался? Что он сказал?» – Симпатичный, – одним словом ответила Анна. Это значило: видела, передала и посмотрела и скромно оценила – симпатичный. – И ребенок замечательный, – добавила Анна. – Какой ребенок? – не поняла Марина. Этот вопрос она уже задавала однажды Джамалу. И у нее было то же выражение лица. – Сын Рустама. У него врожденный порок сердца. Они приедут в Москву на операцию. – С женой? – сумрачно спросила Марина. – Не знаю. Наверное... Вошли в дом. На столе стояли пироги: с мясом, капустой и черникой. На плите изнемогал сложный суп с самодельной лапшой. Когда хочешь есть и тебе дают – это счастье. Уселись за стол. – А кто их позвал? – спросила Марина. – Что значит «позвал»? Их же не в гости позвали. По медицинским показаниям. – А ты при чем? – Я – врач. Рустам попросил, я помогла. А что? Не надо было? Марина поджала губы. Анна – это ЕЕ человек. ЕЕ территория. И Рустам позволил себе тащить ТУ, предательскую, жизнь на территорию Марины. Анна отправила в рот ложку супа. Закрыла глаза от наслаждения. В этом изысканном ужине пряталась вся любовь и забота. И легкое тщеславие: «Вот как я могу». – Это не суп, – подтвердила Анна. – Это песня. – А что он сказал? – спросила Марина. – Кто? Ничего себе вопрос. – Рустам, – напомнила Марина. – Ничего. Спросил, сколько стоит операция в Америке. – А мне что-нибудь передал? – Передал: спасибо... – «За вас» Анна опустила. Это могло быть обидно. Хотя и просто «спасибо» – тоже обидно после всего, что было. Марина опустила глаза. – Если вы любили друг друга, то почему не поженились? – простодушно спросила Анна. – У него другая вера, – кратко ответила Марина. Не скажет же она, что он ее бросил. Стряхнул, как рукавицу. – Ну и что? У нас почти все врачи другой веры. И у всех русские жены. – Евреи, что ли? – уточнила Марина. – Так евреи – вечные беженцы. Они выживают. – Интересная мысль... – Анна улыбнулась. Ее друзья и коллеги меньше всего похожи на беженцев. Скорее, на хозяев жизни. А татарин Акчурин – вообще Первый кардиолог. – А какой у него сын? – осторожно спросила Марина. – Потрясающий. Я бы его украла. «Мог бы быть моим, – подумала Марина. – Только здоровым. От смешения разных кровей дети получаются лучше. Как котлеты из разных сортов мяса». – Мальчик похож на Рустама? – спросила Марина. – Гораздо умнее... Так. Значит, Рустам показался ей недалеким. Анна почувствовала себя виноватой, хотя не знала, в чем ее вина. Они сидели на кухне, пили чай с черникой, и над их головами метались многие чувства. Хлопнула входная дверь. В доме раздались легкие шаги. – Кто это? – испугалась Анна. – Алечка, – хмуро ответила Марина. – Кто? – не поняла Анна. – Моя внучка, кто же еще... Марина по привычке устанавливала свои порядки на чужой территории. А почему ей в ее возрасте надо менять свои привычки? И что особенного, если ребенок подышит воздухом и поест хорошую еду? Здесь всего навалом. Половина выкидывается собаке. И взрослым полезно: не замыкаться друг на друге, а отдавать тепло – третьему, маленькому и растущему. Поливать цветок. Анна замерла с куском пирога. Стало ясно: она – за порог, Аля – тут же появилась в доме. Марина – самостоятельна и независима. А независимость часто граничит со жлобством. Грань тонка. Алечка тем временем привычно метнулась к холодильнику, взяла йогурт. Села в кресло с ногами. Включила телевизор. Передавали какую-то тупую игру. Тупой текст наполнял комнату. Алечка смеялась. – Выключи телевизор, – потребовала Анна. – А вы пойдите на второй этаж. Там не слышно, – посоветовала Аля. – Иди сама на второй этаж! – прикрикнула Марина. – Там тоже есть телевизор. – Там маленький... – заупрямилась Аля. Но все-таки встала и ушла. Анна сидела, парализованная открытием. Ее (Анну) не любят. Ее просто качают, как нефтяную скважину. Качают все: и Ферапонт, и Карнаухов, и целая армия больных. Думала, Марина – простая русская душа – жалеет и заботится. Но... Мечтанья с глаз долой, и спала пелена. Как у Чацкого. Анна отодвинула тарелку и поднялась на второй этаж, в свою спальню. Телевизор грохотал на втором этаже. – Иди вниз, – приказала она Але. – Ну вот... – пробурчала девочка. – То вниз, то вверх... Однако телевизор выключила. Алечкой можно было управлять, хоть и через сопротивление. Марина осталась сидеть внизу с невозмутимым видом. Когда она нервничала, то надевала на лицо невозмутимость. Защитный рефлекс. Марина рисковала и понимала это. Если Анна взорвется и попросит их обеих убраться восвояси, ей просто некуда будет пойти. Алечку она отвезет к матери, а сама – хоть на вокзал. Сиди и встречай поезда. Алечка спокойно спустилась. Кажется, пронесло. А может, и не пронесло. Завтра выгонят. Но завтра будет завтра. А сейчас надо покормить ребенка. Марина усадила внучку за стол и стала подкладывать лучшие кусочки. Алечка вдохновенно ела, а Марина сидела напротив и благословляла каждый ее глоток. Ночью Анна долго не могла заснуть. Вспомнился рассказ деда, как во время войны он привел в дом беспризорника. Они с бабушкой его накормили, отмыли и одели. А он на другой день вернулся с друганами и обокрал дом. Доброту он воспринял как слабость. Так и Марина. Выживает любой ценой. Карабкается из ямы вверх и тянет за собой внучку. Тут уж не до политеса. У таких людей, которые карабкаются из ямы вверх, не бывает ни совести, ни чести. Только желание вылезти. Анна понимала всех. Только вот ее никто не хотел понять. Все только пользуются, как нефтяной скважиной. Но с другой стороны, если скважина существует, то почему бы ею не пользоваться... Нет зрелища печальнее, чем пустая заброшенная скважина. Это был вторник. Анна запомнила, потому что вторник – операционный день. Анна вернулась уставшая. Аля сидела перед телевизором и смотрела мультик. Анна поужинала и поднялась в спальню. Хотелось пораньше лечь, побыть одной, почитать. В спальне все было как всегда. Кроме одного: на фотографии «сестры» к лицам великих княжон пририсованы усы. Это значило одно: Аля пробралась в спальню и хозяйничала здесь как хотела. Анна спустилась вниз и попросила Марину подняться. Марина поднялась, увидела, но не нашла в этом ничего особенного. Дети любопытны и любознательны. Так они познают мир. У Анны горела голова. Поднялось давление. Затошнило. Она села на кровать и попросила лекарство. – Ты чего? – удивилась Марина. – Из-за этого? Я сотру. – Марина... – слабым голосом произнесла Анна. – Собери, пожалуйста, свою внучку и отвези ее домой. Чтобы ее здесь не было. Поняла? Марина вышла из комнаты. Алечка сидела перед включенным телевизором, как нашкодивший котенок. – Говна такая... – напустилась Марина. – Чего ты лазишь? Чего ты все лазишь? Алечка задергала губами, готовясь к плачу. Ее личико стало страдальческим. Марина не могла долго сердиться на внучку. А на Анну могла. «Подумаешь, барыня сраная...» – думала Марина, собирая Алечкины вещички. Если бы Марина могла, если бы было куда – она ушла бы сейчас вместе с Алечкой навсегда. Марина собрала спортивную сумку и вышла из дома, держа Алечку за руку. Путь был долог. Сначала пешком до шоссе. Потом на автобусе, всегда переполненном. Далее – на метро. В метро Алечка заснула, прикорнув теплой головкой к бабушкиному плечу. Марина смотрела сверху на макушку. Волосы были настолько черными, что макушка казалась голубой. К горлу Марины подступала любовь. Она не понимала, как может Алечка кому-то не нравиться. Сейчас приедет к Снежане и уложит ребенка спать. А утром поищет работу возле дома – все равно кем, хоть сторожихой. Хоть за копейки, но рядом с семьей. Снежана открыла дверь. В Марину вцепился едкий запах кошачьей мочи. – Какая вонь, – хмуро сказала Марина вместо «здравствуйте». Кошка по имени Сара проследовала из комнаты в кухню. У кошки ото лба к подбородку шла белая полоса, деля мордочку на две неравные части, от этого кошачье лицо казалось асимметричным. – Какая уродина, – отреагировала Марина. – Почему уродина? – возразила Алечка. – Очень красивая... – Она кинулась к кошке и подняла ее за лапы, поцеловала в морду. Было видно, что Алечка соскучилась по дому и с удовольствием вернулась. Маленьким людям везде хорошо. Они не видят большой разницы между бедностью и богатством. Они видят разницу между «весело» и «скучно». На кухне ужинал Олег. Видимо, только что вернулся с работы. «Много работает», – отметила про себя Марина. Олег не вышел поздороваться. Он задумчиво ел, делал вид, что все происходящее за дверью кухни не имеет к нему никакого отношения. – Ты разденешься? – спросила Снежана. Она не спросила: ты останешься? Об этом не могло быть и речи. Вопрос стоял так: ты разденешься или сразу уйдешь?.. – Я пойду домой, – ответила Марина. – Уже поздно. Марина сначала произнесла, а потом уже поразилась слову «домой». Она привыкла к дому Анны и ощущала его своим. Она его прибирала, знала каждый уголок и закуток. Это был чистый, экологический, благородный дом, запах старого дерева и живые цветы на широких подоконниках. Анна лежала и смотрела в потолок. Она рассчитывала на Марину, хотела прислониться к чужой, приблудшей душе. Но чужие – это чужие. Только свои могут подставить руки, потому что свои – это свои. Может быть, вернуться в Москву? Жить с Ферапонтом? Заботиться о нем? Плохая семья лучше, чем никакой. Это установлено психологами. Анна встала и набрала московскую квартиру. Услышала спокойный, интеллигентный голос Ферапонта: – Да... Я слушаю. – Это я, – произнесла Анна. – Как ты там? – Ничего... – немножко удивленно проговорил Ферапонт. – Что ты ешь? – Сардельки. – А первое? – Кубики. – Хочешь, я приеду, сготовлю что-нибудь, – предложила Анна. – Да ну... Зачем? – грустно спросил Ферапонт. Анна почувствовала в груди взмыв любви. – Может, мне переехать в Москву? – проговорила Анна. – Ну, не знаю... Как хочешь... В глубине квартиры затрещал энергичный женский голос. – Ну ладно, я сплю, – сказал Ферапонт и положил трубку. Анна смотрела перед собой бессмысленным взором. Что за голос? У него в доме баба? Или работает телевизор? Анна прошла в кабинет, включила телевизор. Фигуристая молодуха с большим ртом энергично рассказывала о погоде. О циклоне и антициклоне. Анна стояла с опущенными руками. А вдруг все-таки баба? Тогда возвращаться некуда. Остается вот этот пустой дом, затерянный в снегах. «Хотя бы Марина скорее вернулась», – мысленно взмолилась Анна. Она легла, попыталась заснуть. Но в мозгах испортилась электропроводка. Мысли коротили, рвались, прокручивались. И казалось, что этому замыканию не будет конца. Где-то около двух часов ночи грюкнула дверь. «Марина», – поняла Анна, и в ней толкнулась радость. Стало спокойно. Анна закрыла глаза, и ее потянуло в сон, как в омут. Какое это счастье – после тревожной, рваной бессонницы погрузиться в благодатный сон. Наступила весна. Солнце подсушило землю. Марина сгребала серые прошлогодние листья и жгла их. Плотный дым шел вертикально, как из трубы. В доме раздался телефонный звонок. Марина решила не подходить. Все равно звонят не ей. А сказать: «Нет дома» – это то же самое, что не подойти. Там потрезвонят и поймут: нет дома. И положат трубку. Марина продолжала сгребать листья. Звонок звучал настырно и как-то радостно. Настаивал. Марина прислонила грабли к дереву и пошла в дом. – Слушаю! – недовольно отозвалась Марина. – Позовите, пожалуйста, Джамала! – прокричал голос. Этот голос она узнала бы из тысячи. – Какого еще Джамала? – задохнулась Марина. – Ты где? – Я в Москве! Мне вызов пришел. Слушай, мне не хватает на операцию. Мне больше не к кому позвонить. – Сколько? – крикнула Марина. – Две штуки? – Рублей? – Каких рублей? Долларов. – А ты что, без денег приехал? – удивилась Марина. – Они сказали, в Америке дорого, а у нас бесплатно. Я привык, что у нас медицина бесплатная... – А когда надо? – Сегодня... До пяти часов надо внести в кассу. – Ну, приезжай... Марина не раздумывала. Слова шли впереди ее сознания. Как будто эти слова и действия спускались ей свыше. – Приезжай! – повторила Марина. – Куда поеду, слушай... Я тут ничего не знаю. Привези к метро. Я буду ждать. – Ладно! – крикнула Марина. – Стой возле метро «Белорусская». Я буду с часу до двух. – А как я тебя узнаю? – крикнул Рустам. – На мне будет шарфик в горошек. Если я тебе не понравлюсь, пройди мимо. Рустам странно замолчал. Марина догадалась, что он плачет. Плачет от стыда за то, что просит. От благодарности – за то, что не отказала. Сохранила верность прошлому. Ему действительно больше не к кому было обратиться. Марина бежала до автобуса, потом ехала в автобусе. Ее жали, мяли, стискивали. Какие-то цыгане толкали локтем в бок. Наконец Марина вывалилась из автобуса. Направилась к метро. И вдруг увидела, что ее сумка разрезана. Марина дрожащими пальцами расстегнула молнию. Распялила сумку. Кошелька нет. Две тысячи долларов – все, что она заработала за восемь месяцев, перешли в чей-то чужой карман. Сказали: «До свидания, Марина Ивановна». Двадцать щекастых франклинов помахали ей ручкой: «Гуд бай, май лаф, гуд бай...» В глазах помутилось в прямом смысле слова. Пошли зеленоватые пятна. Чувство, которое она испытала, было похоже на коктейль из многих чувств: обида, злоба, ненависть, отчаяние и поверх всего – растерянность. Что же делать? Ехать на «Белорусскую» и сообщить, что денег нет. Деньги украли. Тогда зачем ехать? Рустам ждет деньги, от которых зависит ВСЕ. В данном случае деньги – больше чем деньги. Марина остановила машину. – Куда? – спросил шофер, мужик в возрасте. – Туда и обратно, – сообщила Марина. Мужик хотел уточнить, но посмотрел в ее лицо и сказал: – Садитесь. Марина вбежала в дом. Кинулась к письменному столу. В верхнем ящичке лежала груда янтарных бус, под бусами конверт, а в конверте – пачка долларов. Наивная Анна таким образом прятала от воров деньги. Думала, что не найдут. Если воры заявятся и сунутся в ящик – увидят бусы, а конверт не заметят. Марина давно уже нашла этот конверт и даже пересчитала. Там лежали шесть тысяч долларов. Или, как сейчас говорят, шесть штук. Она отсчитала две штуки, остальные сложила, как раньше. Сверху тяжелые бусы. Марина не отдавала себе отчета в том, что делает. Главное, чтобы сегодня деньги попали к Рустаму. А там хоть трава не расти. Марина себя не узнавала. А может быть, она себя не знала. Ей казалось, что она не простила Рустама. Она мысленно проговаривала ему жесткие, беспощадные слова. Она избивала его словами, как розгами. А оказывается, что все эти упреки, восходящие к ненависти, – не что иное, как любовь. Любовь с перекошенной рожей. Вот и поди разбери... Машина ждала Марину за воротами. Шофер подвез к самому метро «Белорусская». Запросил пятьсот рублей. Еще вчера эта трата показалась бы Марине космической. А сегодня – все равно. Рустам растолстел. Живот нависал над ремнем. Кожаная курточка была ему мала. Марина помнила эту курточку. По самым грубым подсчетам, курточке – лет пятнадцать. Значит, не на что купить новую. Она знала, что милиция разошлась по частным охранным структурам. Рустам – стар для охранника. Значит, сидит на старом месте. За гроши. Рустам смотрел на Марину. Из нее что-то ушло. Ушло сверкание молодости. Но что-то осталось: мягкие славянские формы, синева глаз. Рустам стоял и привыкал к ней. Жизнь помяла их, потискала, обокрала, как цыганка в автобусе. Но все-таки они оба живые и целые, и внутри каждого, как в матрешке, был спрятан прежний. – Знаешь, я стал забывать имена, – сознался Рустам. – Не помню, как кого зовут. А то, что ты сказала мне в пятницу десять лет назад, – помню до последнего слова. Ты моя главная и единственная любовь. Марина помолчала. Потом сказала: – И что с того? – Ничего. Вернее, все. Ничего. И все. Это прошлое нельзя взять в настоящее. Марина не может позвать его в свою жизнь, потому что у нее нет своей жизни. И он тоже не может позвать ее с собой – таковы обстоятельства. У них нет настоящего и будущего. Но прошлое, где звенела страсть и падали жуки, принадлежит им без остатка. А прошлое – это тоже ты. Марина протянула деньги. Рустам взял пачку, сложил пополам, как обыкновенные рубли, и спрятал во внутренний карман своей многострадальной курточки. – Я не знаю, когда отдам, – сознался он. Вторичное жилье сделало шаг назад и в сторону. Это па называется «пусть повезет другому». Но было что-то гораздо важнее, чем жилье, прописка и пенсия. – Ты ничего не меняй, ладно? – вдруг попросил Рустам. – Я к тебе вернусь. – Когда? – Не знаю. Не хочу врать. – И то дело... – усмехнулась Марина. Раньше он врал всегда. Марина возвращалась на метро. На автобусе. Потом шла пешком. Свернула в лес к знакомому муравейнику. Села на сваленное бревно. Какая-то сволочь воткнула в муравейник палку, и муравьи суетились с утроенной силой. Восстанавливали разрушенное жилище. Марина вгляделась: каждый муравей тащил в меру сил и сверх меры. Цепочку замыкал муравей с огромным яйцом на спине. Муравей проседал под тяжестью, но волок, тащил, спотыкаясь и останавливаясь. И должно быть, вытирал пот. Марина вдруг подумала, что Земля с людьми – тоже муравейник. И она среди всех тащит непосильную ношу. А кто-то сверху сидит на бревне и смотрит... Лавина Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по Германии, которые заняли у него весь ноябрь. Месяцев боялся летать. Каждый раз, когда слышал об авиакатастрофе или видел на телевизионном экране рухнувший самолет, он цепенел и неестественно сосредоточивался. Знакомый психоаналитик сказал, что это нормально. Инстинкт самосохранения. Только у больных людей этот инстинкт нарушен, и они стремятся к самоликвидации. Смерть их манит. Здоровый человек хочет жить и боится смерти. Месяцев хотел жить. Хотел работать. Для него это – одно. До восемьдесят пятого года, до перестройки, приходилось ездить с гастролями в медвежьи углы, по огородам, играть на расстроенных роялях в клубах, где сидели девки с солдатами, дремали пьяные бомжи. Сейчас Месяцев играл на лучших роялях мира. И в лучших залах. Но кому бы он ни играл – бомжам или немцам, – он неизменно играл для себя. И это спасало. Немецкие города были аккуратные, маленькие, как декорации к «Сказкам братьев Гримм». Принимали хорошо, кормили изысканно. Однажды на приеме у бургомистра Месяцев ел нечто и не мог понять, что именно. Спросил у переводчицы Петры: – Чье это мясо? – Это такой американский мужчина, который весной делает р-р-ру-у... – Тетерев, – догадался Игорь. – Вот-вот... – согласилась переводчица. – Не мужчина, а птица, – поправил Месяцев. – Но вы же поняли... Петра мило улыбнулась. Она была маленькая и тощенькая, как рыбка килька. И такие же, как у рыбки, большие, чуть-чуть подвыпученные глаза. Игорь не влюбился. А она ждала. Он видел, что она ждет. Но не влюбился. Он вообще не влюблялся в женщин. Он любил свою семью. Семья – жена. Он мог работать в ее присутствии. Не мешала. Не ощущалась, как не ощущается свежий воздух. Дышишь, и все. Дочь. Он любил по утрам пить с ней кофе. Она сидела, закинув ногу на ногу, с сигаретой, красивая с самого утра. Сигарета длинная, ноги длинные, волосы длинные и нежная привязанность, идущая из глубины жизни. Зачем какие-то любовницы – чужие и случайные, когда так хорошо и прочно в доме? Сын Алик – это особая тема. Главная болевая точка. Они яростно любили друг друга и яростно мучили. Все душевные силы, оставшиеся от музыки, уходили на сына. Месяцев смотрел в окошко самолета. Внизу облака, а сквозь них просматривается бок земли. Говорят, если самолет раскалывается в воздухе, люди высыпаются в минус пятьдесят градусов и воздушные потоки срывают с них одежду, они летят голые, окоченевшие и мертвые скорее всего. Но зачем об этом думать?.. Знакомый психиатр советовал переключаться. Думать о чем-то приятном. О жене, например. Они знали друг друга с тринадцати лет. С седьмого класса музыкальной школы. Первый раз поцеловались в четырнадцать. А в восемнадцать поженились и родили девочку Аню. Но настоящей его женой была музыка. Игорь Месяцев в ней растворялся, он ее совершенствовал, он ей ПРИНАДЛЕЖАЛ. А жена принадлежала семье. После окончания консерватории жена пошла преподавать. Имела частные уроки, чтобы заработать. Чтобы Месяцев мог ни о чем не думать, а только растворяться и расти. Рос он долго, может быть, лет пятнадцать или даже восемнадцать. А есть надо было каждый день. Жена не жаловалась. Наоборот. Она выражала себя через самоотречение. Любовь к близким – вот ее талант. После близких шли дальние – ученики. После учеников – все остальное. Она любила людей. Внешне жена менялась мало. Она всегда была невысокая, плотненькая, он шутя называл ее «играющая табуретка». Она и сейчас была табуретка – с гладким, миловидным лицом, сохранившим наивное выражение детства. Этакий переросший ребенок. Игорь Месяцев не задумывался о своем отношении к жене. Но когда уезжал надолго, начинал тосковать, почти болеть. И подарки покупал самые дорогие. В этот раз он купил ей шубу из норки. В сорок восемь лет жена получила свою первую шубу. Поздно, конечно. Но лучше поздно, чем никогда. Дочери он вез вечерний туалет. Ее так приятно было украшать. Сыну – все с головы до ног, на все четыре времени года. Сын рос совершенно иначе, чем дочь. У дочери все складывалось нормально, как в учебнике. Сын – как в кошмарном сне. В детстве постоянно болел, то одним, то другим. Школу ненавидел. Может, виновата совковая школа. А может – сам Алик. Наконец школа позади. Впереди армия. Армия и Алик – две вещи несовместимые. Армия – машина подчинения. Алик – человек-противостояние. Машина сильнее человека. Все кончится для Алика военным трибуналом. Его посадят в тюрьму. А в тюрьме изнасилуют всем бараком. Значит, надо положить в больницу, купить диагноз «шизофрения» и получить «белый билет». Шизофреники от армии освобождаются. Психически неполноценные не должны иметь в руках оружие. Жена куда-то ходила, договаривалась. Дочь выросла практически бескровно. А на сына утекали реки денег, здоровья, километры нервов. А что в итоге? Ничего. Сам сын. Красивый и любимый до холодка под ложечкой. Это любовь, пропущенная через страдания и обогащенная страданием. Любовь-испытание, как будто тебя протаскивают сквозь колючую проволоку и едва не убивают. Но не убивают. Вот такие разные: жена с ее возвышенным рабством, дочь – праздник, сын – инквизиторский костер, теща – объективная, как термометр, – все они – маленькие планеты – вращались вокруг него, как вокруг Солнца. Брали свет и тепло. Он был нужен им. А они – ему. Потому что было кому ДАВАТЬ. Скучно жить только для себя одного. Трагедия одиночества – в невозможности отдачи. Игорь уезжал с одним чемоданчиком, а возвращался с багажом из пяти мест. В эти чемоданы и коробки был заключен весь гонорар, заработанный за ноябрь, а если точнее – за всю прошлую жизнь. Труд пианиста – сладкая каторга, которая начинается в шесть лет и до бесконечности. Все детство, отрочество, юность и зрелость – это клавиши, пальцы и душа. Так что, если разобраться, на тележке, которую катил перед собой Месяцев, проходя таможенный досмотр, лежали его детство, молодость и зрелость. Встречали дочь и ее жених Юра. Дочь не бросилась на шею. Она была простужена, немножко бледна, шмыгала носиком и сказала в никуда: – Ко мне папочка приехал... А когда садились в машину – еще раз, громче, как бы не веря: – Ко мне папочка приехал... Месяцев понял, что жених женихом, а отца ей не хватает. Отец заботится и ничего не требует. А жених не заботится и весь в претензиях. Юра сел за руль. Был мрачноват. Месяцев заметил, что из трехсот шестидесяти дней в году триста – у него плохое настроение. Характер пасмурный. И его красавица дочь постоянно существует в пасмурном климате. Как в Лондоне. Или в Воркуте. Москва после немецких городов казалась необъятно большой, неуютной, неряшливой. Сплошные «не». Однако везде звучала русская речь, и это оказалось самым важным. Языковая среда. Без языка человек теряет восемьдесят процентов своей индивидуальности. Казалось бы, зачем музыканту речь? У него своя речь – музыка. Но оказывается, глухим мог работать только Бетховен. Так что зря старалась Петра, лучилась своими золотыми глазками, зря надеялась. Домой-домой, к жене-табуретке, к Москве с ее безобразиями, к своему языку, которого не замечаешь, когда в нем живешь. Месяцев ожидал, что сын обрадуется, начнет подскакивать на месте. Он именно так выражал свою радость: подскакивал. И жена всплеснет ручками. А потом все выстроятся вокруг чемоданов. Замрут, как столбики, и будут смотреть не отрываясь в одну точку. И каждый получит свой пакет. И начнутся примерки, гомон, весенний щебет и суета. А он будет стоять над всем этим, как царь зверей. Однако жена открыла дверь со смущенным лицом. Сын тоже стоял тихонький. А в комнате сидел сосед по лестничной клетке Миша и смотрел растерянно. Месяцев понял: что-то случилось. – Татьяна умерла, – проговорила жена. – Я только что вошел к ней за сигаретами, а она сидит на стуле мертвая, – сказал Миша. Татьяна – соседка по лестничной клетке. Они вместе въехали в этот дом двадцать лет назад. И все двадцать лет соседствовали. Месяцев сообразил: когда они с багажом загружались в лифт, в этот момент Миша вошел к Татьяне за сигаретами и увидел ее мертвой. И, ушибленный этим зрелищем, кинулся к ближайшим соседям сообщить. Радоваться и обниматься на этом фоне было некорректно. И надо же было появиться Мише именно в эту минуту... – Да... – проговорил Месяцев. – Как ужасно, – отозвалась дочь. – А как это случилось? – удивился Юра. – Пила, – сдержанно объяснил Миша. – У нее запой продолжался месяц. – Сердце не выдержало, – вздохнула жена. – Я ей говорила... Татьяне было сорок лет. Начала пить в двадцать. Казалось, она заложила в свой компьютер программу: самоликвидация. И выполнила эту программу. И сейчас сидела за стеной мертвая, с серым спокойным лицом. – Надо ее матери позвонить, – сказал Миша, поднимаясь. – Только не от нас, – испугался Алик. – Ужас... – выдохнула жена. Миша ушел. За ним закрыли дверь и почему-то открыли окна. Настроение было испорчено, но чемоданы высились посреди прихожей и звали к жизни. Не просто к жизни, а к ее празднику. Все в молчании выстроились в прихожей. Месяцев стал открывать чемоданы и вытаскивать красивые пакеты. Жена при виде шубы остолбенела, и было так мило видеть ее шок счастья. Месяцев накинул ей на плечи драгоценные меха. Широкая длинная шуба не соответствовала росту. Жена была похожа на генерала гражданской войны в бурке. Дочь скинула джинсы, влезла в маленькое платьице с голой спиной и стала крутиться перед зеркалом. Для того чтобы увидеть со спины, она стала боком и изогнулась вокруг себя так ловко и грациозно, что Месяцев озадачился: как они с женой со своими скромными внешними возможностями запустили в мир такую красоту? Это не меньше, чем исполнительская деятельность. Постепенно отвлеклись от соседки Татьяны. Переключились на свое. На радость встречи. Папочка приехал... Жена накрыла на стол. Месяцев достал клубничный торт, купленный в аэропорту в последние минуты. Резали большими ломтями, чтобы каждому досталось много. Это входило в традиции семьи: когда вкусно, надо, чтобы было много. Чужое горе, как это ни жестоко, оттеняло их благополучие. И вдруг раздался вой. Значит, пришла мать Татьяны, которой позвонил Миша. Кухня размещалась далеко от лестничной клетки, но вой проникал через все стены. Он был похож на звериный, и становилось очевидно, что человек – тоже зверь. Семья перестала жевать. У жены на глазах выступили слезы. – Может быть, к ней зайти? – спросила дочь. – Я боюсь, – отозвался Юра. – А чем мы можем помочь? – спросил Алик. Все остались на месте. Чай остыл. Пришлось ставить новый. Вой тем временем прекратился. Должно быть, мать увели. – Ну, я пойду, – сказал Юра. Его неприятно сковывала близость покойника. – Я тоже пойду, – поднялся сын. У него за стенами дома текла какая-то своя жизнь. Дочь пошла проводить жениха до машины. И застряла. Месяцев принял душ и прилег отдохнуть. И неожиданно заснул. А когда открыл глаза – было пять утра. За окном серая мгла. В Германии это было бы три часа. Месяцев стал ждать, когда уснет снова, но не получалось. Совсем некстати вспомнил, как однажды, двадцать лет назад, он вошел в лифт вместе с Татьяной. На ней была короткая юбка, открывающая ноги полностью: от стоп в туфельках до того места, где две ноги, как две реки, сливаются в устье. Жена никогда не носила таких юбок. У нее не было таких ног. Месяцева окатило странное желание: ему захотелось положить руки Татьяне на горло и войти в ее устье. Ему хотелось насиловать и душить одновременно, и чтобы его оргазм совпал с ее смертной агонией. Они вместе содрогнулись бы в общем адском содрогании. Потом он разжал бы руки, и она упала бы замертво. А он бы вышел из лифта как ни в чем не бывало. Они вышли из лифта вместе. Месяцев направился в одну сторону, Татьяна – в другую. Но недавнее наваждение заставило его остановиться и вытереть холодный пот со лба. Месяцев испугался и в тот же день отправился к психиатру. – Это ничего страшного, – сказал лысый психиатр. – Такое состояние называется «хульные мысли». От слова «хула». Они посещают каждого человека. Особенно сдержанного. Особенно тех, кто себя сексуально ограничивает. Держит в руках. Хульные мысли – своего рода разрядка. Человек в воображении прокручивает то, чего не может позволить себе в жизни... Месяцев успокоился. И забыл. Татьяну он встречал время от времени – и в лифте, и во дворе. Она очень скоро стала спиваться, теряла товарный вид и уже в тридцать выглядела на пятьдесят. Организм злопамятен. Ничего не прощает. Сейчас, проснувшись среди ночи, Месяцев вспомнил ее ноги и подумал: по каким тропам идет сейчас Татьяна и что она видит вокруг себя – какие видения и ландшафты? И может быть, то, что она видит, – гораздо существеннее и прекраснее того, что видит он вокруг себя... Утром Месяцев тяжело молчал. – Тебе надо подумать о новой программе, – подсказала жена. Месяцев посмотрел на жену. Она не любила переодеваться по утрам и по полдня ходила в ночной рубашке. – Еще одна программа. Потом еще одна. А жить? – Это и есть жизнь, – удивилась жена. – Птица летает, рыба плавает, а ты играешь. – Птица летает и ловит мошек. Рыба плавает и ищет корм. А я играю, как на вокзале, и мне кладут в шапку. Было такое время в жизни Месяцева. Сорок лет назад. Отец-алкоголик брал его на вокзал, надевал лямки аккордеона и заставлял играть. Аккордеон был ему от подбородка до колен – перламутровый, вывезенный из Германии военный трофей. Восьмилетний Игорь играл. А в шапку бросали деньги... – Ты просто устал, – догадалась жена. – Тебе надо отдохнуть. Сделать перерыв. – Как отдохнуть? Сесть и ничего не делать? – Поменяй обстановку. Поезжай на юг. Будешь плавать в любую погоду. – Там война, – напомнил Месяцев. – В Дом композиторов. – Там композиторы. – Ну, под Москву куда-нибудь. В санаторий. Ему было все равно. Его как будто накрыло одеялом равнодушия. Видимо, соседка Татьяна второй раз включила его в нетрадиционное состояние. Первый раз – своим цветением, а второй раз – своей гибелью. Хотя при чем здесь Татьяна... Просто он бежит, бежит, как белка в колесе. Играет, играет, перебирает звуки. А колесо все вертится, вертится. А зачем? Чтобы купить жене шубу, которая на ней как на корове седло. Через неделю Месяцев жил в санатории. Санаторный врач назначил бассейн, массаж и кислородные коктейли. Месяцев погружался в воду, пахнущую хлоркой, и говорил себе: «Я сильный и молодой. Я вас всех к ногтю!» Кого всех? На этот вопрос он бы не мог ответить. У Месяцева не было врагов. Его единственные враги – лишний вес и возраст. Лишние десять лет и десять килограммов. Сейчас ему сорок восемь. А тридцать восемь – лучше. Сын был маленький и говорил, куда уходит. Дочь была маленькая, и ее не обнимал чужой сумрачный Юра. Он сам был бы молодой и меньше уставал. А жена... Месяцев не видел разницы. Жена как-то не менялась. Табуретка – устойчивая конструкция. Месяцев врезался в воду и плыл стилем, сильно выкидывая из воды гладкое круглое тело. Он делал три заплыва – туда и назад. Потом вставал под горячий душ, испытывая мышечную радость, которая не меньше, чем радость душевная, чем радость от прекрасных созвучий. Однако зачем сравнивать: что лучше, что хуже? Должно быть то и другое. Гармония. Он загнал, запустил свое тело сидячим образом жизни, нагрузкой на позвоночник, отсутствием спорта. И в сорок восемь лет – тюфяк тюфяком. Вот Билл Клинтон – занят не меньше. А находит время для диет и для спорта. Массажист нажимал на позвонки, они отзывались болью, как бы жаловались. Массажист – сильный мужик, свивал Месяцева в узел, дергал, выкручивал голову. Было страшно и больно. Зато потом тело наливалось легкостью и позвоночник тянул вверх, в небо. Хорошо! «Какой же я был дурак!» – говорил себе Месяцев, имея в виду свое фанатичное пребывание за роялем, будто его приговорили высшим судом. Но прошли две недели, и Месяцев стал коситься в сторону черного рояля, стоящего в актовом зале. А когда однажды подошел и поднял крышку, у него задрожали руки... Конечно, птица летает, ищет корм. Но птица и поет. А без этого она не птица, а летучая мышь. Телефон-автомат располагался под лестничным маршем. Была поставлена специальная кабина со стеклянной дверью, чтобы изолировать звук. Обычно собиралась небольшая очередь, человека три-четыре. Но три-четыре человека – это почти час времени. Однако Месяцев запасался жетонами и запасался терпением. Ему необходимо было слышать голос жены. Этот голос как бы подтверждал сложившийся миропорядок, а именно: Земля крутится вокруг своей оси, на Солнце поддерживается нужная температура. Трубку снял сын. – Мама на работе, – торопливо сказал сын. – Ты не один? – догадался Месяцев. – Мы с Андреем. Андрей – школьный друг. Из хорошей семьи. Все в порядке. – Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Месяцев. – Смотрим видак. А что? По торопливому «а что?» Месяцев догадался, что смотрят они не «Броненосец „Потемкин“». – Новости есть? – Нет, – сразу ответил сын. – Ты в больницу ложишься? – Завтра. – Что же ты молчал? – А что тут такого? Лягу, выйду... Андрей лежал, и ничего. Даже интересно. – Андрею все интересно... Месяцев расстроился. Запереть мальчика в сумасшедший дом... Помолчали. Алик ждал. Месяцев чувствовал, что он ему мешает. – А я соскучился, – вдруг пожаловался отец. – Ага, – сказал сын. – Пока. Месяцев положил трубку. Разговаривать было бессмысленно. Он вдруг вспомнил, как его сын Алик осквернял праздничные столы. Когда стол был накрыт и ждал гостей, Алик входил и поедал украшения, выковыривал цукаты из торта. Он заносил руку и, как журавль, вытаскивал то, что ему нравилось. Дочь, наоборот, подходила и добавляла что-то от себя, ставила цветы. Вот тебе двое детей в одной семье. «Отдать бы его в армию, – подумал Месяцев, – там бы ему вставили мозги на место. Его мало били. Пусть государство откорректирует...» Месяцев ощущал смешанное чувство ненависти, беспомощности и боли. И сквозь этот металлолом особенно незащищенно тянулся росток, вернее, ствол его любви. Как будто содрали кожу и ствол голый. – Кто там? – спросил Андрей. – Предок... Алик вернулся к Андрею. Андрей уже приготовил все, что надо. Алик не умел сам себе вколоть. Не мог найти вену. – Привыкнешь... – пообещал Андрей. Андрей помог Алику. И себе тоже вколол. Сгиб его руки был весь в точках. Они откинулись на диван и стали ждать. – Ну как? – спросил Андрей. – Потолок побежал, – сказал Алик. Потолок бежал быстрее, мерцая белизной. Приближалось нужное состояние. Поговорив с сыном, Месяцев решил дозвониться жене на работу. Номер был занят. Жена с кем-то разговаривала. Она любила трепаться по телефону и буквально купалась в своем голосовом журчанье. Как бывший президент Горбачев. Месяцев хотел набрать еще раз, но возле телефона стояла женщина и ждала. Ее лицо буквально переливалось от нетерпения. Месяцев не любил заставлять ждать, причинять собой неудобства. Он вышел из кабины, уступая место, продолжая думать о Горбачеве. Месяцев испытывал к бывшему президенту теплые чувства, однако, когда в последний раз слушал интервью с ним, его речевое кружение, понял, что время Горбачева ушло безвозвратно. На то, что можно сказать за четыре секунды, бывший президент тратил полчаса. Привычка коммуниста: говорить много и ничего не сказать. Женщина, которую он пропустил, высунулась из кабины и спросила: – Вы не дадите мне жетон? В долг? У меня прервалось... У Месяцева был всего один жетон. Он растерянно посмотрел на женщину. Она ждала, шумно дышала, и казалось: сейчас заплачет. Видимо, прервавшийся разговор имел отношение ко всей ее будущей жизни. Месяцев протянул жетон. Оставаться было бессмысленно. Месяцев отошел от автомата. Направился в кинозал. Перед кинозалом продавали билеты. Деньги принимал довольно интеллигентный мужчина инженерского вида. Видимо, не нашел себя в новых условиях и пошел продавать билеты. – У вас нет жетонов для автомата? – спросил Месяцев. – Все забрали, – виновато улыбнулся продавец. – Вот, посмотрите... Это «посмотрите» и виноватая улыбка еще раз убедили Месяцева в несоответствии человека и места. Стало немножко грустно. Он купил билет в кино. Шел американский боевик. Гангстеры и полицейские вели разборки, убивали друг друга равнодушно и виртуозно. Стрельнул, убил и пошел себе по своим делам. Жизнь ничего не стоит. «Неужели и русские к этому придут? – с ужасом думал Месяцев. – Неужели демократия и преступность – два конца одной палки? Если личность свободна, она свободна для всего...» Фильм кончился благополучно для главного героя. Американский хэппи энд. В отличие от русского мазохизма. Русские обязательно должны уконтрапупить своего героя, а потом над ним рыдать. Очищение через слезы. Месяцев вышел из кинозала и увидел женщину. – Я забрала у вас последний жетон? – виновато спросила она. – Ничего страшного, – великодушно отреагировал Месяцев. – Нет-нет, – отказалась она от великодушия. – Я не успокоюсь. Может быть, в буфете есть жетоны? Они спустились в буфет, но он оказался закрыт. – Здесь рядом есть торговая палатка, – вспомнила женщина. – Они торгуют до часа ночи. – Да ладно, – отмахнулся Месяцев. – Это не срочно. – Нет. Зачем же? – Она независимо посмотрела на Месяцева. У нее были большие накрашенные глаза и большой накрашенный рот. «Интересно, – подумал Месяцев, – как она целуется? Вытирает губы или прямо...» Женщина повернулась и пошла к гардеробу. Месяцев покорно двинулся следом. Они взяли в гардеробе верхнюю одежду. Месяцев с удивлением заметил, что на ней была черная норковая шуба – точно такая же, как у жены. Тот же мех. Та же модель. Может быть, даже куплена в одном магазине. Но на женщине шуба сидела иначе, чем на жене. Женщина и шуба были созданы друг для друга. Она была молодая, лет тридцати, высокая, тянула на «вамп». «Вамп» – не его тип. Ему нравились интеллигентные, тихие девочки из хороших семей. И если бы Месяцеву пришла охота влюбиться, он выбрал бы именно такую, без косметики, с чисто вымытым, даже шелушащимся лицом. Такие не лезут. Они покорно ждут. А «вампы» проявляют инициативу, напористы и агрессивны. Вот куда она его ведет? И зачем он за ней следует? Но впереди три пустых часа, таких же, как вчера и позавчера. Пусть будет что-то еще. В конце концов всегда можно остановиться, сказать себе: стоп! Он легко шел за женщиной. Снег поскрипывал. Плыла луна. Она не надела шапки. Лучшее украшение – это летящие, промытые душистым шампунем, чистые волосы. Но на дворе – вечер, и декабрь, и ничего не видно. Палатка оказалась открыта. В ней сидели двое: крашеная блондинка и чернявый парень, по виду азербайджанец. Девушка разместилась у него на коленях, и чувствовалось, что им обоим не до торговли. – У вас есть жетоны? – спросила женщина. – Сто рублей, – отозвалась продавщица. – А в городе пятьдесят. – Ну и езжайте в город. – Бутылку «Адвоката» и на сдачу жетоны, – сказал Месяцев и протянул крупную купюру. Ради выгодной покупки продавщица поднялась и произвела все нужные операции. Месяцев взял горсть жетонов и положил себе в карман. А вторую горсть протянул своей спутнице. – Интересное дело... – растерялась она. Месяцев молча ссыпал пластмассовые жетоны ей в карман. Неужели она думала, что Месяцев, взрослый мужчина, пианист с мировым именем, как последний крохобор, шагает по снегу за своей пластмассовой монеткой? – И это тоже вам. – Он протянул красивую бутылку. Женщина стояла в нерешительности. – А что я буду с ней делать? – спросила она. – Выпейте. – Где? – Можно прямо здесь. – Тогда вместе. Месяцев отвинтил пробку. Они пригубили по глотку. Ликер был сладкий, как десерт. Стало весело. Как-то забыто, по-студенчески. Медленно пошли по дорожке. – Сделаем круг, – предложила женщина. Моцион перед сном – дело полезное, но смущала ее открытая голова. Он снял с себя шарф и повязал ей на голову. В лунном свете не было видно краски на ресницах и на губах. Она была попроще и получше. Месяцев сунул бутылку в карман. – Прольется, – сказала женщина. – Давайте я понесу. Первая половина декабря. Зима – молодая, красивая. Белые деревья замерли и слушают. Ничего похожего нет ни на Кубе, ни в Израиле. Там только солнце или дожди. И больше ничего. – Давайте познакомимся, – сказала женщина. – Я Люля. – Игорь Николаевич. – Тогда Елена Геннадьевна. Выскочили две дворняжки и побежали рядом с одинаково поднятыми хвостами. Хвосты покачивались, как метрономы: раз-раз, раз-раз. Елена Геннадьевна подняла бутылку и хлебнула. Протянула Месяцеву. Он тоже хлебнул. Звезды мерцали, будто подмигивали. Воздух был холодный и чистый. Все вокруг то же самое, но под другим углом. Прежде размыто, а теперь явственно, наполнено смыслом и радостью, и если бы у Месяцева был хвост, он тоже качался бы, как метроном: раз-раз, раз-раз. – Можно задать вам вопрос? – Смотря какой. – Нескромный. – Можно. – Вы когда целуетесь, вытираете помаду или прямо? – А вы что, никогда не целовали женщину с крашеными губами? – Никогда, – сознался Месяцев. – Хотите попробовать? – спросила Елена Геннадьевна. – Что попробовать? – не понял Месяцев. Елена Геннадьевна не ответила. Взяла его лицо двумя руками и подвинула к своему. Решила провести практические занятия. Не рассказать, а показать. Его сердце сделало кульбит, как в цирке вокруг перекладины. Не удержалось, рухнуло, ухнуло и забилось внизу живота. Месяцев обнял ее, прижал, притиснул и погрузился в ее губы, ощущая солоноватый химический привкус, как кровь. И эта кровь заставляла его звереть. – Не сейчас, – сказала Елена Геннадьевна. Но Месяцев ничего не мог с собой поделать. Ее большие глаза были неразличимы. – Люля, – сказал Месяцев хрипло, – ты меня извини. У меня так давно «этого» не было. А если честно, то никогда. Ведь он никогда не целовал женщин с крашеными губами. Месяцев стоял несчастный и растерянный. – Идем ко мне, – так же хрипло сказала Люля. – Я тебе верю. – К тебе – это далеко. Далеко. Она легла прямо на снег. А он – прямо на нее. Она видела его искаженное лицо над собой. Закрыла глаза, чтобы не видеть. Потом сказала: – Не кричи. Подумают, что убивают. ...Он лежал неподвижно, как будто умер. Потом спросил: – Что? – Встань, – попросила Люля. – Холодно. Месяцев поднялся. Привел себя в порядок. Зачерпнул горсть чистого снега и умыл лицо. В теле была непривычная легкость. Он достал бутылку и сказал: – Разлилось... – На меня, – уточнила Люля. – На мою шубу. – Плевать на шубу, – сказал Месяцев. – Плевать на шубу, – повторила Люля. Они обнялись и замерли. «Боже мой! – подумал Месяцев. – А ведь есть люди, у которых это каждый день». Он жил без «этого». И ничего. Все уходило на другое. На исполнительскую деятельность. Но музыка – для всех. А ЭТО – для себя одного. Собаки ждали. Месяцев пошел к корпусу. Люля – следом. Вошли как чужие. Люля несла бутылку с ликером. – Тут еще немного осталось, – сказала Люля. – Нет-нет, – сухо отказался Месяцев. Шуба была залита липким ликером. И это все, что осталось от большой страсти. Люля повернулась и пошла. Весь следующий день Месяцев не искал Елену Геннадьевну. Даже избегал. Он побаивался, что она захочет продолжить отношения. А какое может быть продолжение? Сын поступает в институт, дочь – невеста, Гюнтер вызванивает, Шопен ждет. А он под старость лет будет пристраиваться под елками, как собака Бобик. Но Елена Геннадьевна не преследовала его, не искала встречи, что даже странно. По вечерам Месяцев смотрел «Новости». Но его телевизор сломался, как назло. Пришлось спуститься в холл, где стоял большой цветной телевизор. Елена Геннадьевна сидела в уголочке. На ней была просторная кофта цвета теплых сливок. «Кто ей возит? – подумал Месяцев. – А кто возит моей жене?» Может быть, у Елены Геннадьевны тоже есть муж? А почему нет? Она молодая шикарная женщина. Она немножко сошла с ума и позволила себе на природе. Хотя, если быть справедливым, это ОН сошел с ума, а ей было легче уступить, чем урезонивать. А потом она выбросила воспоминания, как пустую бутылку. Вот и все. У Месяцева затосковало под ложечкой. Диктор тем временем сообщал, что в штате Калифорния произошли беспорядки. Негры на что-то обиделись и побили белых. Довольно сильно обиделись и сильно побили. И получилось, что недостатки есть и в Америке, а не только у нас. Значит, никто никого не хуже. Месяцев сидел за ее спиной. Волосы Люля подняла и закрепила большой нарядной заколкой. Была видна стройная шея, начало спины с просвечивающими позвонками. У ровесниц Месяцева, да и у него самого шея расширилась, осела и на стыке, на переходе в спину – холка, как у медведя. А тут – молодость, цветение и пофигизм – термин сына. Значит, все по фигу. Никаких проблем. Отдалась первому встречному – и забыла. Сидит себе, даже головы не повернет. Ей тридцать лет. Вся жизнь впереди. А Месяцеву почти пятьдесят. Двадцать лет до маразма. Зачем он ей? Люля поднялась и ушла, как бы в подтверждение его мыслей. Диктор тем временем сообщал курс доллара на последних торгах. Курс неизменно поднимался, но этот факт не имел никакого значения. Люля вышла. На том месте, где она сидела, образовалась пустота. Дыра. В эту дыру сквозило. Месяцев вышел из холла. Делать было решительно нечего. Домой звонить не хотелось. Месяцев спустился в зал. Сегодня кино не показывали. Зал был пуст. Месяцев подвинул стул к роялю. Открыл крышку. Стал играть «Времена года» Чайковского. «Ноябрь». Звуки, как вздохи. Месяцев чувствовал то же, что и Чайковский в минуты написания. А что? Очень может быть, Петру Ильичу было столько же лет. Половина жизни. В сутках – это полдень. Еще живы краски утра, но уже слышен близкий вечер. Еще молод, но время утекает, и слышно, как оно шуршит. В мире существуют слова, числа, звуки. Но числа беспощадны. А звуки – обещают. Месяцев играл и все, все, все рассказывал про себя пустому залу. Ничего не скрывал. Открылась дверь, и вошла Елена Геннадьевна. Тихо села на последний ряд. Стала слушать. Месяцев играл для нее. Даже когда зал бывал полон, Месяцев выбирал одно лицо и играл для него. А здесь этот один, вернее, одна уже сидела. И не важно, что зал пуст. Он все равно полон. Месяцев играл, как никогда, и сам это понимал. Интересно, понимала ли она?.. Месяцев окончил «Ноябрь». Поставил точку. Положил руки на колени. Елена Геннадьевна не пошевелилась. Не захлопала. Значит, понимала. Просто ждала... Это было грамотное консерваторское восприятие. «Баркарола». Он играл ее бесстрастно, как переводчик наговаривает синхронный текст. Не расцвечивал интонацией, не сообщал собственных переживаний. Только точность. Только Чайковский. Мелодия настолько гениальна, что не требовала ничего больше. Только бы донести. Все остальное – лишнее, как третий глаз на лице. Еще одна пьеса. «На святках». Очень техничная. Техника – это сильная сторона пианиста Месяцева. Техника, сила и наполненность удара. Месяцев знал, что мог поразить. Но никогда не поражал специально. Музыка была для него чем-то большим, над человеческими страстями. Как вера. Он сыграл последнюю музыкальную фразу. Подождал, пока в воздухе рассеется последний звук. Потом тихо опустил крышку. Встал. Елена Геннадьевна осталась сидеть. Месяцев подошел к ней. Сел рядом. В ее глазах стояли слезы. – Хотите кофе? – спросил Месяцев. – Можем пойти в бар. – Нет-нет... Спасибо... – торопливо отказалась она. – Тогда погуляем? Они опять, как вчера, вышли на дорогу. Но и только. Только на дорогу. Луна снова сопровождала их. И еще привязались вчерашние собаки. Видимо, они были бездомны, а им хотелось хозяина. Шли молча. – Расскажите о себе, – попросил Месяцев. – А нечего рассказывать. – То есть как? – Вот так. Все, что вы видите перед собой. И это все. – Я вижу перед собой женщину – молодую, красивую и умную. – Больную, жалкую и одинокую, – добавила Елена Геннадьевна. – Вы замужем? – Была. Мы разошлись. – Давно? – Во вторник. – А сегодня что? – Сегодня тоже вторник. Две недели назад. – А чья это была инициатива? – Какая разница? – Все-таки разница. Это ваше решение или оно вам навязано? – Инициатива, решение... – передразнила Елена Геннадьевна. – Просто я его бросила. – Почему? – Надоело. – А подробнее? – Что может быть подробнее? Надоело, и все. В стороне от дороги виднелась вчерашняя палатка. Они прошли мимо. Вчерашняя жизнь не имела к сегодняшней никакого отношения. Месяцеву было странно даже представить, что он и эта женщина были вчера близки. У Месяцева застучало сердце. Он взял ее ладонь и приложил к своему сердцу. Они стояли и смотрели друг на друга. Его сердце толкалось в ее ладонь – гулко и редко. Она была такая красивая, как не бывает. – Я теперь как эта собака, – сказала Люля. – Любой может поманить. И пнуть. И еще шубу испортила. Он подвинул ее к себе за плечи и поцеловал в щеку. Щека была соленая. – Не плачь, – сказал он. – Мы поправим твою шубу. – Как? – Очень просто: мыло, расческа и горячая вода. А на ночь – на батарею. – Не скукожится? – спросила она. – Можно попробовать. А если скукожится, я привезу тебе другую. Такую же. Они торопливо пошли в корпус, как сообщники. Зашли в ее номер. Люля сняла шубу. Месяцев пустил в ванной горячую воду. Он не знал, чем это кончится, поскольку никогда не занимался ни стиркой, ни чисткой. Все это делала жена. Но в данную минуту Месяцев испытывал подъем сил, как во время удачного концерта. В его лице и руках была веселая уверенность. Интуиция подсказала, что не следует делать струю слишком горячей и не следует оставлять мех надолго в воде. Он намылил ворсинки туалетным мылом, потом взял расческу и причесал, снова опустил в воду, и так несколько раз, пока ворсинки не стали легкими и самостоятельными. Потом он закатал край шубы в полотенце, промокнул насухо. – У тебя есть фен? – Вдруг осенило, что мех – это волосы. А волосы сушат феном. Люля достала фен. Он заревел, как вертолет на взлете, посылая горячий воздух. Ворсинки заметались и полегли. – Хватит, – сказала Люля. – Пусть остынет. Выключили фен, повесили шубу на вешалку. – Хотите чаю? – спросила Люля. – У меня есть кипятильник. Она не стала дожидаться ответа. Налила воду в графин, сунула туда кипятильник. На ней были синие джинсы, точно повторяющие линии тела, все его углы и закоулки. Она легко садилась и вставала, и чувствовалось, что движение доставляет ей мышечную радость. – А вы женаты? – спросила Люля. – У меня есть знакомый грузин, – вспомнил Месяцев. – Когда его спрашивают: «Ты женат?» – он отвечает: «Немножко». Так вот я ОЧЕНЬ женат. Мы вместе тридцать лет. – Это потому, что у вас есть дело. Когда у человека интересная работа, ему некогда заниматься глупостями: сходиться, расходиться... – Может быть, – задумался Месяцев. – Но разве вы исключаете любовь в браке? Муж любит жену, а жена любит мужа. – Если бы я исключала, я бы не развелась. – А вам не страшно остаться одной, вне крепости? – Страшно. Но кто не рискует, тот не выигрывает. – А на что вы будете жить? У вас есть профессия? – Я администратор. – А где вы работаете? – Работала. Сейчас ушла. – Почему? – Рыночная экономика требует новых законов. А их нет. Законы плавают. Работать невозможно. Надоело. – Но у вас нет мужа, нет работы. Как вы собираетесь жить? – Развлекать женатых мужчин на отдыхе. – Вы сердитесь? – Нет. Констатирую факт. – Если хотите, я уйду. – Уйдете, конечно. Только выпьете чай. Она разлила кипяток по стаканам, опустила пакетики с земляничным чаем. Достала коробку с шоколадными конфетами. Конфеты были на морскую тему, имели форму раковин и рыб. Месяцев взял морского конька, надкусил, заглянул в середину. Со дна стакана капали редкие капли. Люля развела колени, чтобы капало на пол, а не на ноги. Месяцев поставил свой стакан на стол. Он, прочно женатый человек, развлекался во время отдыха с разведенной женщиной. Это имело разовый характер, как разовая посуда. Попользовался и выбросил. Но есть и другая правда. Он, не разрешавший себе ничего и никогда, вдруг оказался во власти бешеного желания, как взбесившийся бык, выпущенный весной из сарая на изумрудный луг. И вся прошлая сексуальная жизнь – серая и тусклая, как сарай под дождем. Месяцев опустился на пол, уткнулся лицом в ее колени. – Раздень меня, – сказала Люля. Он осторожно расстегнул ее кофту. Увидел обнаженную грудь. Ничего похожего он не видел никогда в своей жизни. Ее тело было сплошным, как будто сделанным из единого куска. Прикоснулся губами. Услышал запах сухого земляничного листа. Что это? Духи? Или так пахнет молодая, цветущая кожа? Месяцеву не хотелось быть грубым, как тогда на снегу. Хотелось нежности, которая бы затопила его с головой. Он тонул в собственной нежности. Люля поставила стакан с чаем на стол, чтобы не пролить ему на голову. Но Месяцев толкнул стол, и кипяток вылился ему на спину. Он очнулся, поднял лицо и бессмысленно посмотрел на Люлю. Ей стало смешно, она засмеялась, и этот смех разрушил нежность. Разрушил все. Месяцеву показалось – она смеется над ним и он в самом деле смешон. Поднялся. Пошел в ванную. Увидел в зеркале свое лицо. И подумал: обжегся, дурак... Душу обожгло. И тело. И кожу. Он снял рубашку, повесил ее на батарею. Рядом на вешалке висела шуба. Люля вошла, высокая и обнаженная. – Обиделся? – спросила она и стала расстегивать на нем «молнию». – Что ты делаешь? – смутился Месяцев. Это было чувство, обратное боли. Блаженная пытка, которую нет сил перетерпеть. В нем нарастал крик. Месяцев зарыл лицо в шубу. Прикусил мех. Потом он стоял, зажмурясь. Не хотелось двигаться. Она обняла его ноги. Ей тоже не хотелось двигаться. Было так тихо в мире... Выключились все звуки. И все слова. Бог приложил палец к губам и сказал: тсс-с-с... Потом была ночь. Они спали друг возле друга, обнявшись, как два зверька в яме. Или как два существа, придавленных лавиной, когда не двинуть ни рукой, ни ногой и непонятно: жив ты или нет. Среди ночи проснулся от того, что жив. Так жив, как никогда. Он обладал ею спокойно и уверенно, как своей невестой, которая еще не жена, но и не посторонняя. Она была сонная, но постепенно просыпалась, включалась, двигалась так, чтобы ему было удобнее. Она думала только о нем, забыв о себе. И от этого самоотречения становилась еще больше собой. Самоотречение во имя наивысшего самовыражения. Как в музыке. Пианист растворяется в композиторе. Как в любви. Значит, любой творческий процесс одинаков. Концерт был сыгран. А дальше что? * * * За Месяцевым приехала дочь. На ней была теплая черная шапочка, которая ей не шла. Можно сказать – уродовала. Съедала всю красоту. Люля вышла проводить Месяцева. Ее путевка кончалась через неделю. – Это моя дочь Анна Игоревна, – познакомил Месяцев. – Она некрасивая, но хороший человек. – Это главное, – спокойно сказала Люля, как бы согласившись, что Аня некрасива. Не поймала шутки. Аня была всегда красива, даже в этой уродливой шапке. Всем стало неловко, в особенности Ане. – Счастливо оставаться, – пожелал Месяцев. – Да-да... – согласилась Люля. – И вам всего хорошего. Месяцев с пристрастием посмотрел на шубу. Она не скукожилась. Все было в порядке. Машина тронулась. Обернувшись, он видел, как Люля уходит, и еще раз подумал о том, что шуба не пострадала. Все осталось без последствий. Месяцев прошел в свой кабинет и включил автоответчик. Звонили из студии звукозаписи. Просили позвонить. Тон нищенский. Платили копейки, так что работать приходилось практически бесплатно. Но Месяцев соглашался. Пусть все вокруг рушится и валится, а музыка должна устоять. Звонили из Марселя. Предлагали турне по югу Франции. На кухне сидела теща Лидия Георгиевна, перебирала гречку. Она жила в соседнем подъезде, была приходящая и уходящая. Близко, но не вместе, и это сохраняло отношения. Готовила она плохо. Есть можно, и они ели. Но еда неизменно была невкусной. Должно быть, ее способности лежали где-то в другой плоскости. Теща – органически справедливый человек. Эта справедливость ощущалась людьми, и к ней приходили за советом. Она осталась без мужа в двадцать девять лет. Его затоптали во время похорон Сталина. Ушел и не вернулся. И ничего не осталось. Должно быть, затоптали и размазали по асфальту. Она старалась об этом не думать. Сейчас, в свои семьдесят лет, ей ничего не оставалось, как любить свою дочь, внуков, зятя. Игорь всегда ощущал ее молчаливую привязанность и сам тоже был привязан. Месяцев стал делать необходимые звонки: своему помощнику Сергею, чтобы начинать оформление во Францию, дирижеру, чтобы согласовать время репетиций. Привычная жизнь постепенно втягивала, и это было как возвращение на родину. Месяцев – человек действия. И отсутствие действия угнетало, как ностальгия. Ностальгия по себе. Больница оказалась чистая. Полы вымыты с хлоркой, правда, линолеум кое-где оборван и мебель пора на помойку. Если присмотреться, бедность сквозила во всем, но это если присмотреться. Больные совершенно не походили на психов. Нормальные люди. Было вообще невозможно отделить больных от посетителей. Месяцев успокоился. Он опасался, что попадет в заведение типа палаты номер шесть, где ходят Наполеоны и Навуходоносоры, а грубый санитар бьет их кулаком в ухо. Алик вышел к ним в холл в спортивном костюме «Пума». Он был в замечательном настроении – легкий, расслабленный. Единственно – сильно расширены зрачки. От этого глаза казались черными. – Ты устаешь? – спросил Месяцев. – От чего? – весело удивился Алик. – Тебя лечат? – догадался Месяцев. – Чем-то лечат, – рассеянно сказал Алик, оборачиваясь на дверь. Он кого-то ждал. – Зачем же лечить здорового человека? – забеспокоилась жена. – Надо поговорить с врачом. В холл вошел Андрей, друг Алика. Какое-то время все сидели молча, и Месяцев видел, что Алик тяготится присутствием родителей. С ровесниками ему интереснее. – Ладно. – Месяцев поднялся. – Мы пойдем. Надо еще с врачом поговорить... Врача не оказалось на месте. А медсестра сидела на посту и работала. Что-то писала. – Можно вас спросить? – деликатно отвлек ее Месяцев. Медсестра подняла голову, холодно посмотрела. – Вы не знаете, почему Алика перевели в общую палату? – Ему принесли недозволенное. Он нуждается в контроле. – Что вы имеете в виду? – удивился Месяцев. – Спиртное. Наркотики. – Вы что, с ума сошли? – вмешалась жена. – Я? Нет. – Медсестра снова склонилась над своей работой. Месяцев с женой вышли в коридор. – Глупости, – возмутилась жена. – Они все выдумывают. – Неизвестно, – мрачно предположил Месяцев. – Что ты такое говоришь? – строго упрекнула жена. – То, что слышишь. Ты и твоя мамаша сделали из него монстра. Спустились в гардероб. В гардеробе продавали жетоны. При виде жетонов у Месяцева что-то защемило, затосковало в середине. Он вдруг сообразил, что не взял домашний телефон Елены Геннадьевны. И свой не оставил. И значит, потерял ее навсегда. Фамилии ее он не знает. Места работы у нее нет. Остается надеяться, что она сама его найдет. Но это маловероятно. – Надо терпеть, – сказала жена. Надо терпеть разлуку с Люлей. Сына в сумасшедшем доме. Как терпеть? Куда спрятаться? В музыку. Куда же еще... Ночью жена лежала рядом и ждала. Они так любили объединяться после разлук. Жена хотела прильнуть к его ненадоедающему телу – гладкому и шелковому, как у тюленя. Но не посмела приблизиться. От мужа что-то исходило, как биотоки против комаров. Жена преодолела отрицательные токи и все-таки прижалась к нему. Месяцев сжал челюсти. Его охватил мистический ужас, как будто родная мать прижалась к нему, ожидая физической близости. С одной стороны, родной человек, роднее не бывает. С другой – что-то биологически противоестественное. – Что с тобой? – Жена подняла голову. – Я забыл деньги, – сказал Месяцев первое, что пришло в голову. – Где? – В санатории. – Много? – Тысячу долларов. – Много, – задумчиво сказала жена. – Может, позвонить? – Вот этого и не надо делать. Если позвонить и сказать, где деньги, – придут и заберут. И скажут – ничего не было. Надо поехать, и все. – Верно, – согласилась жена. – Смена начинается в восемь утра. Значит, в восемь придут убираться. Значит, надо успеть до восьми. Месяцев никогда не врал. Не было необходимости. И сейчас он поражался, как складно у него все выходило. Жена поверила, потому что привыкла верить. И поверила, что тысяча долларов отвлекает его от любви. Она отодвинулась на свое место. Они разошлись под разные одеяла. Дом затих. В отдалении вздыхал и всхлипывал холодильник. Месяцев встал в шесть утра. Машина отсырела за ночь. Пришлось вывинчивать свечи и сушить их на электрической плитке. Спать не хотелось. Никогда он не был так спокоен и ловок. Пианист в нем куда-то отодвинулся, выступил кто-то другой. Отец был не только гармонист. В трезвые периоды он ходил по домам, крыл крыши, клал печи. Отец был мастеровой человек. Может быть, в Месяцеве проснулся отцовский ген. Хотя при чем тут ген... Он соскучился. Жаждал всем существом. Хотелось вобрать ее всю в свои глаза, смотреть, вдыхать, облизывать горячим языком, как собака облизывает щенка, и проживать минуты, в которых все, все имеет значение. Каждая мелочь – не мелочь, а событие. Машина завелась. Какое удовольствие ехать на рассвете по пустой Москве! Он никогда не выезжал так рано. Подумал: хорошо, что Люля разошлась. Иначе приходилось бы прятаться обоим: ей и ему. А так только он. Он – прятаться, а она – приспосабливаться. А вдруг она не захочет приспосабливаться... А вдруг он сейчас заявится, а там муж... Приехал мириться. Зажегся красный свет. Месяцев затормозил. Потом зажегся желтый, зеленый, а он стоял. Как будто раздумывал: ехать дальше или вернуться... Это так логично, что муж приехал мириться. И она помирится, особенно после того, как Месяцев уехал с дочерью, пожелав счастливо оставаться. Оставайся и будь счастлива без меня. А я домой, к семье, к жене под бочок. Муж – это материальная поддержка, положение в обществе, статус, может быть – отец ребенка. А что может дать Месяцев? То, что уже дал. А потом сел и уехал. И даже не спросил телефон. «Если муж в номере, я сделаю вид, что перепутал, – решил Месяцев и тронул машину. – Скажу: „Можно Колю?“ Он спросит: „Какого Колю?“ Я скажу: „Ах, извините, я не туда попал“...» Месяцев подъехал к санаторию. Здание прорисовывалось в утренней мгле, как корабль. Волнение ходило в нем волнами. Месяцев впервые подумал, что это слова одного корня. Волны поднимались к горлу, потом наступала знобкая пустота, значит, волны откатывались. Месяцев подергал дверь в корпус. Дверь была заперта. Он позвонил. Стал ждать. Вышла заспанная дежурная, немолодая и хмурая. Ей было под пятьдесят. Ровесница. Но женщина не играла больше в эти игры и осела, как весенний снег. А он – на винте. Того и гляди взлетит. Но и он осядет. К любому Дон Жуану приходит Командор по имени «старость». Месяцев поздоровался и прошел. Дежурная ничего не спросила. Его невозможно было ни спросить, ни остановить. Комната Елены Геннадьевны находилась на втором этаже. Невысоко. Но Месяцев стоял перед дверью и не мог справиться с дыханием. Осторожно повернул ручку, подергал. Дверь была заперта, что естественно. Месяцев стоял в нерешительности, не понимая – что делать дальше. Еще рано – нет и семи часов. Стучать – неудобно и опасно. Стоять перед дверью – тоже неудобно и нелепо. Остается ходить перед корпусом и ждать. Либо садиться в машину и возвращаться в семью, что самое правильное. Дверь раскрылась – Елена Геннадьевна услышала, когда он поворачивал и дергал ручку. Она стояла сонная, в ночной пижаме и смотрела безо всякого выражения. Без краски она казалась моложе и проще, как старшеклассница. Люля не понимала, как Месяцев оказался перед ее дверью, если он вчера уехал. Она ни о чем не спрашивала. Ждала. Месяцев стоял молча, как перед расстрелом, когда уже ничего нельзя изменить. Секунды протекали и капали в вечность. Месяцев успел заметить рисунок на ее пижаме: какие-то пляжные мотивы, пальмы. Может быть, человек перед расстрелом тоже успевает заметить птичку на ветке. Люля сделала шаг в сторону, давая дорогу. Месяцев шагнул в номер. Люля закрыла за ним дверь и повернула ключ. Звук поворачиваемого затвора стал определяющим. Значит, они вместе. Они одни. Говорить было необязательно, поскольку слова ничего не значили. Перед спуском лавины наступает особая тишина. Видимо, природа замирает перед тем, как совершить свою акцию. А может быть, задумывается. Сомневается: стоит ли? Потом решается: стоит. И вперед. И уже ничего не учитывается: люди, их жизни, их труд... Идет лавина. И обижаться не на кого. Никто не виноват... ...Потом они лежали и смотрели в потолок. Через какое-то время напустили полную ванну воды и уселись друг против друга. Он вытащил из воды ее ступню и положил себе на лицо. Сидели и отдыхали, наслаждаясь покоем, водной средой и присутствием друг друга. – Я боюсь, – сказал вдруг Месяцев. – Чего ты боишься? – Себя. Тебя. Это все черт знает что! Это ненормально. – Желать женщину и осуществлять свое желание – вполне нормально. – Это не помешает моей музыке? – Нет. Это помешает твоей жене. – А как быть? – Ты должен выбрать, что тебе важнее. – Я уже ничего не могу... Лавина не выбирает. Как пойдет, так и пойдет. Вода постепенно остыла. Они тщательно вытерли друг друга. Перешли на кровать. И заснули. И спали до часу дня. Потом проснулись и снова любили друг друга. Осторожно и нежно. Он боялся причинить ей вред и боль, он задыхался от нежности, нежность рвалась наружу, хотелось говорить слова. Но он боялся их произносить, потому что за слова надо потом отвечать. Он привык отвечать за свои слова. Но молчать не было сил. Повторял беспрестанно: Люля... Люля... Люля... Люля... Люля... В три часа они оделись и пошли в столовую. Обед был дорогой и невкусный, но они съели с аппетитом. Месяцеву нравилось, что они одеты. Одежда как бы устанавливала дистанцию, разводила на расстояние. А с расстояния лучше видно друг друга. Он знал все изгибы и тайны ее тела. Но ее души и разума он не знал совсем. Они как бы заново знакомились. Логично узнать сначала душу, потом тело. Но ведь можно и наоборот. У тел – своя правда. Тела не врут. Люля накрасила глаза и губы, по привычке. Косметика делала ее далекой, немножко высокомерной. – У тебя есть дети? – Дочь. Пятнадцати лет. – А тебе сколько? – Тридцать четыре. Он посчитал, сколько ей было, когда она родила. Девятнадцать. Значит, забеременела в восемнадцать. А половую жизнь начала в шестнадцать. Если не в пятнадцать... Ревность подступила к горлу, как тошнота. – Это моя дочь от первого брака, – уточнила Люля. – Сколько же у тебя было мужей? – Два, – просто сказала Люля. – Не много? – Первый – студенческий. Дурацкий. А второй – сознательный. – Что же ты ушла? – Надоело. Мы ведь говорили. – А любовники у тебя были? – Естественно, – удивилась Люля. – Почему «естественно»? Совсем не естественно. Вот у моей жены нет других интересов, кроме меня и детей. – Если бы у меня был такой муж, как ты, я тоже не имела бы других интересов. В груди Месяцева взмыла симфония «Ромео и Джульетта» Чайковского. Тема любви. Он был музыкант, и все лучшее в его жизни было связано со звуками. Он не мог говорить. Сидел и слушал в себе симфонию. Она тоже молчала. Значит, слышала его. Понимала. Ловила его волны. Месяцев очнулся. – А где твоя дочь сейчас? – С матерью моего мужа. – Ты не помиришься с мужем? – Теперь нет. Месяцев смотрел в стакан с компотом, чтобы не смотреть на Люлю. Логично было сказать: «Давай не будем расставаться». Но этого он не мог сказать. Ирина, Алик, Аня и теща. Да, и теща, и жених Ани – все они – планета. А Люля – другая планета. И эти планеты должны вращаться вокруг него, как вокруг Солнца. Не сталкиваясь. А если столкнутся – вселенская катастрофа. Конец мира. Апокалипсис. – Я чего приехал... – пробормотал Месяцев. – Я не взял твой телефон. – Я запишу своей рукой, – сказала Люля. Она взяла его записную книжку, вынула из сумочки карандаш. Открыла на букву Л и записала крупными цифрами. Подчеркнула. Поставила восклицательный знак. Шел пятый час. Месяцеву надо было уезжать. Ревность опять подняла голову, как змея. – Нечего тебе здесь делать, – сказал он. – В номере воняет краской. Обед собачий. Ты одна, как сирота в интернате. – А дома что? – спросила Люля. – Тут хоть готовить не надо. – Я не могу без тебя, – сознался Месяцев. – Ты делаешь мне предложение? – Нет, – торопливо отрекся он. – Тогда куда торопиться? Еще неделя, другая... Куда мы опаздываем? – Я не могу без тебя, – повторил Месяцев. – Я тебе позвоню, – пообещала Люля. – Дай мне твой телефон. – Мне не надо звонить. – Почему? – спросила Люля. – Не принято. – Понятно... – проговорила Люля. – Жена – священная корова. – Похоже, – согласился Месяцев. – Я сам тебе позвоню. Давай договоримся. – Договариваются о бизнесе. А здесь стихия. Ветер ведь не договаривается с поляной, когда он прилетит... «Здесь не ветер с поляной. А лавина с горами», – подумал Месяцев, но ничего не сказал. Люля стала какая-то чужая. Жесткая. И ему захотелось вынести себя за скобки. Пусть плавает по своей орбите. А он – по своей. Месяцев возвращался в город. Он обманул по крайней мере троих: журналиста, помощника Сережу и старинного друга Льва Борисовича, к которому обещал зайти. Однако журналисты – люди привычные. Их в дверь – они в окно. Сережа получает у него зарплату. А старинный друг – на то и друг, чтобы понять и простить. О том, что он обманывает жену, Месяцев как-то не подумал. Люля и Ирина – это две параллельные прямые, которые не пересекутся, сколько бы их ни продолжали. Два параллельных мира со своими законами. Ветер, вспомнил Месяцев. Стихия. Врет все. Кому она звонила, когда просила жетон? И какое напряженное было у нее лицо... Что-то не получалось. С кем-то выясняла отношения. Конечно же, с мужчиной... Поэтому и плакала, когда сидела в зале и слушала музыку. Поэтому и отдалась на снегу. Мстила. И сейчас наверняка звонит и задает вопросы. Месяцев развернул машину и поехал обратно. Зачем? Непонятно. Что он мог ей предложить? Часть себя. Значит, и он тоже должен рассчитывать на часть. Не на целое. Сознанием он все понимал, но бессознательное развернуло его и гнало по Кольцевой дороге. Месяцев подъехал к корпусу. Вышел из машины. Дежурная сменилась. Была другая. – Вам кого? – спросила она. – Елену Геннадьевну. – Как фамилия? – Я не знаю, – сказал Месяцев. – А в каком номере? – Не помню. – Месяцев зрительно знал расположение ее номера. – Куда – не знаете, к кому – не знаете. Мы так не пропускаем, – строго сказала дежурная. Он не стал препираться, отошел от корпуса, отодвинул себя от хамства. Стоял на дороге, наклонив голову, как одинокий конь. Люля шла по знакомой дороге – высокая, прямая, в длинной шубе и маленькой спортивной шапочке, надвинутой на глаза. Она увидела его и не побежала. Спокойно подошла. Так же спокойно сказала: – Я знала, что увижу тебя. – Откуда ты знала? Я же уехал. Люля молчала. Что можно было ответить на то, что он уехал и снова оказался на прежнем месте? Она как будто определила радиус, за который он не мог выскочить. – Я не имею права тебя расспрашивать, – мрачно сказал Месяцев. – Не расспрашивай, – согласилась Люля. – Не обманывай меня. Я прощаю все, кроме лжи. Ложь меня убивает. Убивает все чувства. Я тебя умоляю... Месяцев замолчал. Он боялся, что заплачет. – Если хочешь, оставайся на ночь, – предложила Люля. – Уже темно. Утром поедешь. – Не хочу я на ночь. Не нужны мне эти разовые радости. Я хочу играть, и чтобы ты слушала. Хочу летать по миру, и чтобы ты сидела рядом со мной в самолете и мы читали бы журналы. А потом селились бы в дорогих гостиницах и начинали утро с апельсинового сока... Он бормотал и пьянел от своих слов. – Ты делаешь мне предложение? – Нет. Я просто говорю, что это было бы хорошо. Поедем со мной во Францию? Люля стояла и раздумывала: может быть, выбирала между Францией и тем, кому она звонила. – А куда именно? В Париж? – спросила она. – Юг Франции. Марсель, Канн, Ницца... Люля никак не реагировала. Почему он решил, что она примет его приглашение? Почему он так самоуверен? Марсель оказался типичным портовым городом – красивый и шумный, отдаленно напоминающий Одессу. Месяцев дал в нем четыре концерта. После концерта подходили эмигранты. Ни одного счастливого лица. Принаряженные, но несчастливые. Пораженцы. Подходили бывшие диссиденты. Но какой смысл сегодня в диссиде? Говори что хочешь. Гласность отбила у них хлеб. Из Марселя переехали в Канн. Опустевший курорт. Город старичков. Точнее, город богатых старичков. Они всю жизнь трудились, копили. А теперь живут в свое удовольствие. Люля смотрела на старух в седых букольках и норковых накидках. – Надо жить в молодости, – сказала Люля. – А в старости какая разница? – Очень глупое замечание, – откомментировал Месяцев. Люля не любила гулять. Ее совершенно не интересовала архитектура. Она смотрела только в витрины магазинов. Не пропускала ни одной. Продавщицы не отставали от Люли, целовали кончики своих пальцев, сложенных в щепотку, а потом распускали эти пальцы в воображаемый цветок. Люля и в самом деле выходила из примерочной сногсшибательной красоты и прелести. Казалось, костюм находил свою единственно возможную модель. Обидно было не купить. И они покупали. Месяцев покупал по кредитной карте и даже не понял, сколько потратил. Много. Вся поездка по югу Франции превратилась в одно сплошное нескончаемое ожидание. Люля постоянно звонила в Москву и заходила в каждый автомат на улице. А он ждал. Говорила она недолго, и ждать – нетрудно, но он мучился, потому что за стеклянной дверью автомата протекала ее собственная жизнь, скрытая от него. Однажды он воспользовался ее отсутствием и сам позвонил домой. Подошла дочь. – Ты меня не встречай, – предупредил Месяцев. – За мной пришлют машину. – Я все равно приеду. – Но зачем? – Я увижу тебя на два часа раньше. – Но зачем тебе мотаться, уставать? – Это решаю я. Аня положила трубку. Зачем еще кто-то, когда дома все так прочно? Месяцев вышел из автомата. – Куда ты звонил? – спросила Люля. – Своему агенту, – соврал Месяцев. Он мог бы сказать и правду. Но у них с Люлей общие только десять дней. А потом они разойдутся по своим параллельным прямым. Это случится неизбежно. И пусть хотя бы эти десять дней – общие. – Ты о чем думаешь? – Люля пытливо заглядывала, приближая свое лицо. От ее лица веяло теплом и земляничным листом. – Так, вообще... – уклонялся он. Он готов был тратить, врать, только бы видеть близко это лицо с высокими бровями. Каждый вечер после концерта они возвращались в гостиницу, ложились вместе и обхватывали друг друга так, будто боялись, что их растащат. Обходились без излишеств, без криков и прочего звукового оформления. Это было не нужно. Все это было нужно в начале знакомства, как дополнительный свет в темном помещении. А здесь и так светло. Внутренний свет. Последние три концерта – в Марселе. Равель, Чайковский. Месяцев был на винте. Даже налогоплательщики что-то почувствовали. Хлопали непривычно долго. Не отпускали со сцены. После концерта их пригласила в гости внучка декабриста. Собралось русское дворянство. Люля и Игорь смотрели во все глаза: вот где сохранились осколки нации. Сидели за столом, общались. Месяцеву казалось, что он в салоне мадам Шерер из «Войны и мира». Месяцев тихо любовался Люлей. Она умела есть, умела слушать, говорить по-английски, она умела любить, сорить его деньгами. Она умела все. В последнюю ночь Люля была грустна. И ласки их были особенно глубокими и пронзительными. Никогда они не были так близки. Но их счастье – как стакан на голове у фокусника. Вода не шелохнется. Однако все так неустойчиво... Дочь и Люля были знакомы. Сажать Люлю в их машину – значило все открыть и взять дочь в сообщницы. Об этом не могло быть и речи. Пришлось проститься прямо в аэропорту. По ту сторону границы. – Возьми деньги на такси. – Месяцев протянул Люле пятьдесят долларов. – Не надо, – сухо отказалась Люля. – У меня есть. Это был скандал. Это был разрыв. – Пойми... – начал Месяцев. – Я понимаю, – перебила Люля и протянула пограничнику паспорт. Пограничник рассматривал паспорт преувеличенно долго, сверяя копию с оригиналом. Видимо, Люля ему нравилась и ему хотелось подольше на нее посмотреть. Дочь встречала вместе с женихом Юрой. Месяцева это устроило. Не хотелось разговаривать. – Что с тобой? – спросила Аня. – Простудился, – ответил Месяцев. Смеркалось. Егозили машины, сновали люди, таксисты предлагали услуги, сдирали три шкуры. К ним опасно было садиться. Над аэропортом веял какой-то особый валютно-алчный криминальный дух. И в этом сумеречном месиве он увидел Люлю. Она везла за собой чемодан на колесиках. Чемодан был неустойчив. Падал. Она поднимала его и снова везла. На этот раз все подарки умещались в одной дорожной сумке. Месяцеву удалось во время очередного ожидания заскочить в обувной магазин и купить шесть пар домашних туфель и шесть пар кроссовок. Магазин был фирменный, дорогой, и обувь дорогая. Но это все. И тайком. Он выбросил коробки и ссыпал все в большую дорожную сумку, чтобы Люля не догадалась. Он скрывал от Люли свою заботу о домашних. Скрывал, а значит, врал. Он врал тут и там. И вдруг заметил, как легко и виртуозно у него это получается. Так, будто делал это всю жизнь. Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм. Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли. – Да, – хрипло сказала она. Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали. Можно было бы по-быстрому что-нибудь наврать, например – срочно отвезти кому-то документы... Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось. Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже... Она говорила: но ведь ЭТО очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво. Месяцев лежал – одинокий, как труп. От него веяло холодом. – Что с тобой? – спросила жена. – Тебе сказать правду или соврать? – Правду, – не думая, сказала жена. – А может быть, не стоит? – предупредил он. Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы «не стоит», и все бы обошлось. Но жена сказала: – Я жду. Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала. – Я изменил тебе с другой женщиной. – Зачем? – удивилась Ирина. – Захотелось. – Это ужасно! – сказала Ирина. – Как тебе не стыдно! Месяцев молчал. Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан. – Почему ты молчишь? – А что я должен сказать? – Что ты больше не будешь. Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова. – Скажи, что ты больше не будешь. – Буду. – А я? – И ты. – Нет. Кто-то один... одна. Ты должен ее бросить. – Это невозможно. Я не могу. – Почему? – Не могу, и все. – Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней? – Значит, так. – Ты издеваешься... Ты шутишь, да? В этом месте надо было сказать: «Я шучу. Я тебя разыграл». И все бы обошлось. Но он сказал: – Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать. – Убирайся вон... – Куда? – Куда угодно. К ней... К той... – А можно? – не поверил Месяцев. – Убирайся, убирайся... Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: «Я пошутил, давай спать». Или: «Я виноват, это не повторится». Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Месяцев молчал и тем самым лишал ее выбора. – Убирайся, убирайся, – повторяла она, как будто в ней что-то сломалось, замкнуло. Месяцев встал, начал торопливо одеваться. Чемодан стоял неразобранный. Его не надо было собирать. Можно просто взять и уйти. – Ты успокоишься, и мы поговорим. Жена перестала раскачиваться. Смотрела прямо. – Нам не о чем говорить, – жестко сказала она. – Ты умер. Я скажу Алику, что ты разбился на машине. Нет. Что твоя машина упала с моста и утонула в реке. Нет. Что твой самолет потерпел катастрофу над океаном. Лучше бы так и было. Месяцев оторопел; – А сам по себе я разве не существую? Я только часть твоей жизни? И все? – Если ты не существуешь в моей жизни, тебя не должно быть вообще. Нигде. – Разве ты не любишь меня? – Мы были как одно целое. Как яблоко. Но если у яблока загнивает один бок, его надо отрезать. Иначе сгниет целиком. Убирайся... Ему в самом деле захотелось убраться от ее слов. В комнату как будто влетела шаровая молния, было невозможно оставаться в этом бесовском, нечеловеческом напряжении. Месяцев выбрался в прихожую. Стал зашнуровывать ботинки, поставив ногу на галошницу. Правый ботинок. Потом левый. Потом надел пальто. Это были исторические минуты. История есть у государства. Но есть и у каждой жизни. Месяцев взял чемодан и открыл дверь. Потом он ее закрыл и услышал, как щелкнул замок. Этот щелчок, как залп «Авроры», знаменовал новую эру. Ирина осталась в обнимку с шаровой молнией, которая выжигала ей грудь. А Месяцев сел в машину и поехал по ночной Москве. Что он чувствовал? Все! Ужас, немоту, сострадание, страх. Но он ничего не мог поделать. Что можно поделать со стихийным бедствием? Месяцев позвонил в ее дверь. Люля открыла, не зажигая света. Месяцев стоял перед ней с чемоданом. – Все! – сказал он и поставил чемодан. Она смотрела на него, не двигаясь. Большие глаза темнели, как кратеры на Луне. Утром Алик лежал на своей койке и слушал через наушники тяжелый рок. Музыка плескалась в уши громко, молодо, нагло, напористо. Можно было не замечать того, что вокруг. Отец в роке ничего не понимает, говорит: китайская музыка. Алик считал, что китайская музыка – это Равель. Абсолютная пентатоника. В гамме пять звуков вместо семи. В двенадцать часов пришел лечащий врач Тимофеев, рукава закатаны до локтей, руки поросли золотой шерстью. Но красивый вообще. Славянский тип. А рядом с ним заведующий отделением, азербайджанец со сложным мусульманским именем. Алик не мог запомнить, мысленно называл его Абдулла. Абдулла задавал вопросы. Мелькали слова: ВПЭК, дезаптация, конфронтация. Алик уже знал: ВПЭК – это военно-психиатрическая экспертиза. Конфронтация – от слова «фронт». Значит, Алик находится в состоянии войны с окружением. Никому не верит. Ищет врагов. А кому верить? Сначала дали отдельную палату. Приходил Андрей – они немножко курили, немножко пили, балдели. Слушали музыку, уплывали, закрыв глаза. Кому это мешало? Нет, перевели в общую палату. Рядом старик, все время чешется. Это называется старческий зуд. Попробуй поживи на расстоянии метра от человека, который все время себя скребет и смотрит под ногти. Алик в глубине души считал, что старики должны самоустраняться, как в Японии. Дожил до шестидесяти лет – и на гору Нарайяма. Птицы растащат. Когда Алик смотрит на старых, он не верит, что они когда-то были молодые. Казалось, так и возникли, в таком вот виде. И себя не может представить стариком. Он всегда будет такой, как сейчас: с легким телом, бездной энергии и потребностью к абсолюту. Напротив Алика – псих среднего возраста, объятый идеей спасения человечества. Для этого нужно, чтобы каждый отдельно взятый человек бегал по утрам и был влюблен. Движение и позитивное чувство – вот что спасет мир. В отсутствии любви время не движется, картинки вокруг бесцветны, дух угнетен. Душевная гиподинамия. А вот если побежать... А вот если влюбиться... Алику нравилось заниматься сексом в экстремальных ситуациях. Например, на перемене, когда все вышли из класса. Прижать девчонку к стенке – и на острие ножа: войдут – не войдут, застанут – не застанут, успеешь – не успеешь... Страх усиливает ощущение. А однажды на дне рождения вывел именинницу на балкон, перегнул через перила. Одиннадцатый этаж. Под ногами весь город. Перила железные, но черт его знает... Девчонка сначала окоченела от ужаса. Потом ничего... Не пожаловалась. Сидела за столом, поглядывала, как княжна Мэри. А что дальше? А ничего. Однажды взял у бабки ключи от ее однокомнатной квартиры, и они с Андреем привели девчонку. Не из класса. Просто познакомились. Стали пробовать все позиции и комбинации, существующие в индийском самоучителе. И в это время пришла бабка. Приперлась. Алик не пустил. Не открыл дверь. Вечером дома начались разборки: как? Не пустил? Почему? – Потому, что мы с Андреем трахали девочку, – сказал Алик. У матери глаза чуть не выпали на пол. – Одну? – А что? – Алик не понял, что ее так удивило. – А нельзя привести каждому по девочке? – спросил отец. Несчастные совки. Отец стучит, как дятел. Рад, что хватает на бананы. А жил бы в нормальной стране, имел бы несколько домов в горах и на побережье. А мать... слаще морковки ничего не ела. Ни взлетов, ни падений, ни засухи, ни дождя. Климат умеренно-континентальный. В палату вошел Месяцев и сел на край кровати. Алик снял наушники. – Я ушел из дома. – Месяцев как будто прыгнул в холодную воду. Это было плохое время для такого сообщения. Но другого времени не будет. Алик вернется домой и не увидит там отца. Он должен ВСЕ узнать ОТ НЕГО. – Куда? – не понял Алик. – К другой женщине. Алик стал заинтересованно смотреть в окно. Месяцев проследил за его взглядом. За окном ничего не происходило. – Я к бабке перееду. А она пусть к матери перебирается, – решил Алик. Месяцев понял: Алик смотрел в окно и обдумывал свою ситуацию в новой сложившейся обстановке. И нашел в ней большие плюсы. – А чего ты ушел? – как бы между прочим поинтересовался Алик. – Полюбил. – Так ты же старый. Месяцев промолчал. – А она хорошо готовит? – спросил Алик. – Почему ты спрашиваешь? – Я буду ходить к тебе обедать. Я буду жить у бабки, а есть у тебя. – Мама может обидеться. – Это ее трудности. – Ты жестокий человек, – упрекнул Месяцев. – А ты какой? Ты живешь как хочешь. И я буду жить как хочу. Почему тебе можно, а мне нельзя? Или всем можно, или всем нельзя. Разве не так? Месяцев молчал. Рядом на кровати сидела пара: старая женщина и ее сын в больничной пижаме. Он сидел, поджав ноги, положив голову на материнское плечо. И они замерли в печальной отстраненности. Они были друг у друга и вместе выживали. Сын собирался спасать человечество от гиподинамии. Тупел от уколов. А она подставила свое плечо: вместе спасать. Вместе тупеть. А Месяцев сейчас встанет и уедет к молодой женщине, к исполнительской деятельности... Ирина купила ящик вина и утром выпивала стакан. И ходила как под наркозом. На улице было скользко. Ноги разъезжались, как у коровы. Лидия Георгиевна переехала жить к дочери, чтобы не оставлять ее одну. В доме стояло предательство, и они обе дышали его тяжелыми испарениями. Никому ничего не говорили. Все держалось в глубокой тайне. Единственный человек, которого поставили в известность, – ближайший друг семьи Муза Савельева. Муза – профессор консерватории, арфистка и сплетница. В ней вполне совмещалось высокое и низменное. Так же, как органы любви территориально совпадают с органами выделения. Муза – ровесница Ирины. Она жила на свете почти пятьдесят лет и на собственном опыте убедилась, что семья – не там, где страсть. А там – где дети и где удобно работать. Потому что страсть проходит. А дело и дети – нет. – Он вернется, – пообещала Муза. – Когда? – спросила Ирина и выпила стакан вина. Это имело значение: когда. Потому что каждый день, каждый час превратился в нескончаемый ад. – В зависимости от объекта, – профессионально заметила Муза. – Кто такая? – Понятия не имею, – созналась Ирина. – Вот и плохо, – не одобрила Муза. – Чтобы решить проблему, ее надо знать. Муза оперативно раскинула свои сплетнические сети и быстро выяснила: Месяцев ушел к Люле. Люля – известный человек, глубоководная акула: шуровала себе мужа на больших глубинах. Предпочитала знаменитостей и иностранцев. Знаменитости в условиях перестройки оказались бедные и жадные. А иностранцы – богатые и щедрые. Поэтому она брала деньги у одних и тратила на других. – Она красивая? – спросила Ирина. – Четырнадцать килограмм краски. – А это красиво? – удивилась Ирина. – По-моему, нет. – А почему она пользовалась успехом? – Смотря каким успехом. Таким ты тоже могла бы пользоваться, если бы захотела. – Но зачем Игорю такая женщина? – не поняла Ирина. – Ты неправильно ставишь проблему. Зачем Люле такой, как Игорь? – Игорь нужен всем, – убежденно сказала Ирина. – Вот ты и ответила. – Но почему изо всех – он? Есть ведь и богаче, и моложе. – Никто не захотел. Переспать – пожалуйста. А жениться – это другое. Кто женится на бляди? – Игорь. – Потому что у него нет опыта измен. Нет иммунитета. Его не обманывали, и он принял фальшивый рубль за подлинный. – А он знает, что она такая? – спросила Ирина. – Узнает... – зловеще пообещала Муза. – Не в колбе живем. – Что же мне делать?.. – потерянно спросила Ирина. – Сиди и жди. Он вернется. Ирина стала ждать. И Лидия Георгиевна стала ждать. Ирина при этом ходила на работу, ездила в больницу, уставала. Усталость и алкоголь притупляли горе. А Лидия Георгиевна ждала в буквальном смысле слова: сидела, как на вокзале, и смотрела в одну точку. И ее лицо было суровым и напряженным. Что она видела в этой точке? Может быть, своего мужа Павла, который ушел от нее на зов любви. Через год его затоптали. Она так не хотела. Судьба так распорядилась. «Возмездие и аз воздам». А скорее всего никакое не возмездие. Тогда многие гибли. Сталин не мог остановиться и даже мертвым собирал свой адский урожай. Лидия Георгиевна находила свое счастье в счастье дочери. Игорь был всегда занят, у него не оставалось времени для игрищ и забав. Казалось, Ирину никогда не коснется мужское предательство. С кем-то это случается, но не с ней. Как война в Боснии или эпидемия в Руанде. Где-то, у кого-то, не у них... Не только через Ирину, но и сама по себе она чтила зятя. Все, чего он достиг в своей жизни, он достиг своими руками в прямом смысле этого слова. Из провинции, из низов – рванул вверх. И укрепился наверху. Но в нем навсегда остались тяжелые комплексы из детства: ударят, прогонят, унизят. Так часто поступали с его пьяным отцом на его глазах. Игорь был настороженно самолюбив, подозрителен. Он любил свою жену за то, что он ей верил. Лидия Георгиевна собирала статьи о нем в отдельную папочку, а фотографии – в альбом. Работала его биографом. Ходила в консерваторию на все его концерты. У нее был выходной черный костюм с белой кофточкой и брошью. Это был ее единственный выход на люди. В консерваторию ходит примерно одна и та же публика. Одни и те же лица. С ней здоровались, кланялись уважительно. И она здоровалась. Старушка-подросток. Потом садилась на свое место в пятом ряду. Лучший ряд, лучшее место. Ждала, когда появится Игорь. Он появлялся. Легко кланялся и сразу садился за рояль. И забывал о зале. И лицо у него становилось необычное. А сейчас в пятом ряду на ее месте сидит другая женщина. Она вытеснила Лидию Георгиевну и Ирину. Всех вытеснила и села... Разорила гнездо. Аня ушла – без загса, незаконно. Свободная любовь. Говорят, на Западе так принято. Но мы же не на Западе... Алика без отцовской руки не удержать. Ирина живет как в мешке, ничего не видит, не соображает. Сколько это будет длиться? И когда это кончится? «Он нас любит. Он вернется», – внушала кому-то Лидия Георгиевна и прожигала взглядом свою точку. Как будто гипнотизировала: он вернется... вернется... И он вернулся. Забрать рояль. Рояль, как человек, имеет определенную информацию. Клавиши обладают своей податливостью. Рояль принимает тебя или нет. Твой или чужой. Игорь мог играть только на своем стареньком классическом «Бехштейне». Ирины не было дома. Дверь открыла Лидия Георгиевна. У Игоря был свой ключ, но он позвонил, как чужой. За его спиной стояли два такелажника. Рояль грузят специальные люди. Просто грузчики здесь не подходят. – Там, – показал Игорь. Такелажники вошли в комнату и сразу принялись откручивать ножки от рояля. – Поешь? – будничным голосом спросила Лидия Георгиевна, как будто ничего особенного не происходило. Месяцев по привычке прошел на кухню. Сел за стол. Теща стала накладывать еду на тарелку. На этот раз было вкусно: картошка, селедка, лук. Месяцев стал есть. Теща внимательно на него смотрела. – Так вышло, – сказал он. – Это пройдет, – спокойно пообещала теща. – Что вы, не дай Бог, если это пройдет!.. В глазах Игоря стоял настоящий страх. – Не ты первый, не ты последний. Но будь осторожен. – В каком смысле? – Месяцев поднял глаза. – Затопчут. – Кто? – Жизнь. В дом вошла Ирина. В прихожей на полу, как льдина, лежал рояль. Такелажники переносили ножки к лифту. Все было понятно и одновременно не понятно ничего. Рояль стоял двадцать пять лет. Почему его надо выносить? Разве недостаточно того, что он вынес себя? Ирина торопливо прошла на кухню, прямо к холодильнику, достала бутылку вина, стала пить из горлышка, как будто жаждала. Месяцев смотрел на нее во все глаза. Это было новое. Раньше она никогда не пила. Но ведь и он в качестве гостя тоже никогда не приходил. – Хотя бы нашел себе скрипачку. Человека нашего круга! – прокричала Ирина. – А кого ты выбрал? У нее даже имени нет! – Как это нет? – растерялся Месяцев. – Есть. – Люля – это не имя. Это понятие. – Откуда ты знаешь? – Это знают все, кроме тебя. Все приходили и уходили. А ты остался. Дурак. – Дурак, – подтвердил Месяцев. – Она тебя отловила, потому что ты известный пианист. А я любила тебя, когда ты был никто и ничто! – Я всегда был одинаковый, – хмуро сказал Месяцев. Повисла тишина. В этой тишине Ирина проговорила: – Я не могу покончить с собой, потому что я не могу бросить Алика. И я не могу жить без тебя. Я не могу жить и не могу умереть. Пожалей меня... Она вдруг закрыла лицо руками и тихо зарыдала. Лидия Георгиевна вышла из кухни, чтобы не видеть. Месяцев подошел и прижал ее к себе. Они стояли и вместе плакали, и казалось, что сейчас кончатся слезы и решение будет найдено. – Я тебя не тороплю, – сказала Ирина. – Сколько тебе надо времени? – На что? – не понял Месяцев. Потом понял. Жена все решила за него. И казалось так естественно: привинтить к роялю ножки, поставить на место и все забыть. Все забыть. – Я не буду тебя упрекать, – пообещала Ирина. – В конце концов порядочными бывают только импотенты. Я тоже виновата, я была слишком самоуверенна... Месяцев вытер ладонью ее щеки. – Ты не виновата, – сказал он. – Никто не виноват. В кухню вошли такелажники. – Нести? – спросил один. – Несите, – разрешил Месяцев. – Нет... – тихо не поверила Ирина. Она метнулась в прихожую. Упала на рояль, как на гроб. Обхватила руками. – Нет! Нет! – кричала она и перекатывала голову по лакированной поверхности. Такелажники застыли, потрясенные. Из комнаты выбежала Лидия Георгиевна и стала отдирать Ирину от рояля. Она цеплялась, мотала головой. Месяцев не выдержал и вышел. Стал в грузовой лифт. Через некоторое время мелкими шажками вдвинулись такелажники с телом рояля. Месяцев нажал кнопку первого этажа. Лифт поехал вниз. Крик вперемежку с воем плыл по всему дому. И становилось очевидным, что человек – тоже зверь. Капли стучали о жестяной подоконник. С неба капала всякая сволочь. У кого это он читал? У Корнея Чуковского, вот у кого. – Люля, – позвал он. – А... – Она выплыла из полудремы. – У тебя было много мужчин? – Что? – Я спрашиваю: у тебя было много мужчин до меня? – Кажется, да. А что? – Сколько? – Я не считала. – А ты посчитай. – Сейчас? – Да. Сейчас. Я тебе помогу: первый муж, второй муж, я... А еще? Люля окончательно вынырнула из сна. – Первый муж был не первый. И второй не второй. – Значит, ты им изменяла? – Кому? – И первому, и второму. – Я не изменяла. Я искала. Тебя. И нашла. – А теперь ты будешь изменять мне? – Нет. Я хочу красивую семью. Все в одном месте. – Что это значит? – То, что раньше мне нравилось с одним спать, с другим разговаривать, с третьим тратить деньги. А с тобой – все в одном месте: спать, и разговаривать, и тратить деньги. Мне больше никто не нужен. Месяцев поверил. – Ты меня любишь? – спросил он. – Люблю. Но нам будут мешать. – Кто? – Твой круг. – Мой круг... – усмехнулся Месяцев. – Мой отец был алкаш, а мама – уборщица в магазине. Ей давали еду. Жалели. – А я администратор в гостинице. Было время, когда койка стоила три рубля, со мной десять. – Не понял, – отозвался Месяцев. – Надо было есть, одеваться, выглядеть. Что ж тут непонятного? Месяцев долго молчал. – Почему ты молчишь? – встревожилась Люля. – Вспоминаю: «ворами, блядями, авантюристами, но только вместе». Откуда это? – Не помню, – задумчиво отозвалась Люля. С неба продолжало сыпать. Но оттого, что где-то сыро и холодно, а у тебя в доме сухо и тепло... Он обнял Люлю. – Поиграй на мне, – сказала она. – Я так люблю твои руки... Он стал нажимать на ее клавиши. Она звучала, как дорогой рояль. А композитор кто? Любовь, страсть, тишина. И снежная крупа, которая сыпала, сыпала, сыпала с неба. Алика выписали из больницы. Врач Тимофеев разговаривал с Месяцевым в своем кабинете. Он сидел за столом в высоком колпаке, как булочник. – Ваш сын освобождается от армии, – сказал Тимофеев. – Спасибо, – поблагодарил Месяцев. – Очень хорошо. – Нет. Не очень хорошо. У него психическое заболевание. – Это моя жена перестаралась, – объяснил Месяцев. – Ваша жена здесь ни при чем. Военно-психиатрическая экспертиза определила диагноз: шизофрения, гебоидная симптоматика. – И что дальше? – растерялся Месяцев. – Ничего. Поставим на учет в ПНД. – А что это такое? – Психоневрологический диспансер. Таких больных ставят на учет. Месяцев вспомнил, что, когда он выезжал за границу, у него требовали справку из психоневрологического диспансера. И когда получал водительские права – то же самое. Он ходил в диспансер, и ему выдавали справку, что он НЕ СОСТОИТ на учете. Психически неполноценные люди не водят машину и не ездят за границу. Клеймо. Как на прокаженном. – А можно не ставить на учет? – спросил Месяцев. – Тогда армия. Или диспансер, или армия. Ловушка. Тимофеев считал разговор законченным. Но Месяцев так не считал. Ему хотелось как-то развернуть события или хотя бы смягчить. Хотелось поторговаться с судьбой. – Шизофрения – это болезнь яркого воображения. Вы думаете, вы нормальный? Или я? Почти все гении были шизофрениками. – Наверное, есть больные гении, а есть здоровые. – Тимофеев дипломатично уходил от спора. – Гений – уже не норма. Норма – это заурядность. – У вас по мужской линии были душевнобольные? – спросил Тимофеев. Месяцев понял, что торговаться бессмысленно. Хмуро ответил: – Сумасшедших не было. А алкоголик был. – Ну вот. Алкоголизм – тоже душевное заболевание. Месяцев тяжело замолчал. Потом спросил: – Это лечится? – Малые нейролептики. Корректируют поведение. Но вообще это не лечится. – Почему? – Метафизическая интоксикация. Месяцев тронул машину. Увидел себя возле своего старого дома. Сработал стереотип. Он слишком долго возвращался к этому дому из любой точки земного шара. У подъезда стояла Аня. – Ты пришла или уходишь? – спросил Месяцев. – Ухожу. Я привозила им картошку. Раньше картошка была на Месяцеве. Он привозил с базара мешок и ставил на балконе. Хватало на два месяца. – А почему ты? – удивился Месяцев. – Потому что больше некому. – А Юра на что? Аня не ответила. Наступило тяжелое молчание. – Ты плохо выглядишь, – заметила Аня. – А должен выглядеть хорошо. – Почему? – не понял Месяцев. – Потому что Алик болен. Мы все должны жить долго, чтобы быть с ним. – Это не болезнь, – упрямо сказал Месяцев. – Просто выплескивается яркая личность. Если признать, что Алик болен, значит, он не имеет права на личное счастье. Нельзя быть лично счастливым, когда твоему сыну на лоб ставят клеймо. Но он любил. И был любим. В чем его вина? Месяцев молчал и смотрел в землю. Аня тоже молчала. – Никто не хочет понять, – горько сказал Месяцев. – Не хочет, – подтвердила дочь. – У тебя вся жизнь впереди... – Но какая жизнь у меня впереди? – Аня подняла голову, и он увидел ее глаза, хрустальные от подступивших слез. – Какая жизнь у меня? У мамы? У бабушки? У Алика? Какой пример ты подаешь Юре? И что скажут Юрины родители? Ты подумал? – О Юриных родителях? – удивился Месяцев. Аня повернулась и пошла. Под ногами лежал бежевый снег с грязью. На Ане были модные, но легкие ботинки, непригодные к этому времени года. А он ничего ей не привез, хотя видел в обувном магазине. Видел, но торопился. Аня шла, слегка клонясь в сторону. У нее была такая походка. Она клонилась от походки, от погоды и от ветра, который гулял внутри ее. Месяцев не мог себе представить, что придется платить такую цену за близость с Люлей. Он наивно полагал: все останется как есть, только прибавится Люля. Но вдруг стало рушиться пространство, как от взрывной волны... Волна вырвала стену дома, и он существовал в комнате на шестнадцатом этаже, где стоит рояль и нет стены. Вместо стены – небо, пустота, ужас. Месяцев лежал на диване и смотрел в потолок. – Значит, так: или Достоевский, или Ницше, – спокойно сказала Люля. Месяцев ничего не понял. – Достоевский носился со слезой ребенка, а Ницше считал, что в борьбе побеждает сильнейший. Как в спорте. А проигравший должен отойти в сторону. Месяцев вспомнил выражение Петры: «на мусор». Значит, на мусор должны пойти Ирина, Аня и Алик. – Если ты будешь ходить к ним, сочувствовать, то принесешь им большее зло. Ты дашь им надежду, которая никогда не сбудется. Надо крепко хлопнуть дверью. – А если в двери рука, нога? – Значит, по ноге и по руке. – И по Алику, – добавил Месяцев. – Я ни на чем не настаиваю. Можешь хлопнуть моей дверью. По мне. – А ты? – Я приму твой выбор. – И ты готова меня отпустить? – Конечно. Мы встретились в середине жизни. Приходится считаться. – Ты найдешь себе другого? Ты опять поедешь в санаторий и отдашься на снегу? – Как получится, – сказала Люля. – Можно в парадном. На батарее. Она подошла к окну и легко уселась на подоконник. Ревность ожгла Месяцева. Он поднялся и пошел к Люле, не понимая зачем. – Не выдави стекло, – сказала Люля. – Выпадем. Он мог выпасть и лететь, держа ее в объятиях. И даже ахнуться об землю он согласен, но только вместе, чтобы в последнее мгновение ощутить ее тепло. Муза Савельева решила сменить тактику ожидания на тактику психологического давления. Друзья и знакомые должны открыто выражать свой протест. При встрече – не здороваться и не подавать руки. А по возможности – устремлять гневный, негодующий взор. Как в опере. Человек-укор. Игорь должен понять, что его круг восстал против измены. Ему станет стыдно, и он вернется. – Он не вернется, – обреченно сказала Ирина. – Он меня любил тридцать лет. Теперь там будет любить тридцать лет. Он так устроен. Это его цикл. – У тебя пораженческие настроения, – пугалась Муза. – Ни в коем случае нельзя сдаваться. Надо сопротивляться. Но в схеме сопротивления возникли трудности. Никто не захотел выражать Месяцеву протест. Поговорить за глаза – сколько угодно, но устремлять гневный взор... Идеи Музы казались архаичными, как арфа. Инструмент богов. Еле удалось уговорить Льва Борисовича. Он согласился встать возле памятника Чайковскому перед началом концерта. Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева. – Лева! – окликнул Месяцев. Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо – в мехах. Над мехами – глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами – замерзшего, жалкого, бедного никчемушника. – Ты что здесь делаешь? – спросил Месяцев. – Соня послала, – сознался Лев Борисович. – Зачем? – Ее Ирина попросила, – выдал Лев Борисович. – Зачем? – Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел. У Месяцева стало мутно на душе. – На концерт пойдешь? – Нет, – отказался Лев Борисович. – У меня бронхит. – Передай Соне привет. – Спасибо, – поблагодарил Лев Борисович. Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Жесты у него были региональные. Еврейская пластика. Состав оркестра – сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать. Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то, особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось. ...Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову... Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов с нищими в переходах, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул на холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера. Зал хлопает. Дирижер с плитами румянца на щеках пожимает руку. Никто ничего не заметил. За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники. Муза Савельева выдвинула новую тактику замещения. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину. Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги? Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках казались лакированными. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел. Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии: дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля. «Шла бы домой носки вязать», – сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря. Возраст – это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание. Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже? Нет. Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть. Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала: – Мама, я не могу жить. И не буду. – Можешь, – сказала Лидия Георгиевна. – Будешь. Изо всех Христовых заповедей самой трудной оказалась «смири гордыню». «Не укради» – легко. Гораздо труднее – украсть. «Не убий» – и того легче. Ирина не могла убить даже гусеницу. «Не лжесвидетельствуй» – тоже доступно. А вот «смири гордыню», пригни голову своему «я», выпусти в форточку свою женскую суть... И при этом – не возненавидь... Ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет... Даже репей... Ирина перестала ходить в общественные места: на концерты, в театры. Раньше входила в зал под руку с Месяцевым – и этим все сказано. А сейчас – входит в зал, видит полный партер народу, где она никому не нужна. И никто не нужен ей. Однажды в подземном переходе встретила Музу Савель-еву. Прошла мимо. Муза позвала. Ирина не обернулась. Прошлая жизнь осталась где-то на другом берегу, и не хотелось ступать на тот берег даже ненадолго. Даже в полноги. Недавно зашла в универмаг и увидела себя в большом зеркале с головы до ног. В длинной дорогой шубе она походила на медведя-шатуна, которого потревожили в спячке. И теперь он ходит по лесу обалделый, не понимающий: как жить? Чем питаться? И вообще – что происходит? Алик летел высоко над землей. Жуть и восторг. Впереди гора. Надвигается. Сейчас врежется... Но обогнул. Пролетел мимо. Очень близко увидел бок горы – как гигантская корка хлеба. – Хорошо было? – спросил Андрей издалека. Алик увидел себя в бабкиной комнате. – Надо где-то баксы достать, – сказал Андрей. Они вышли из дома и куда-то поехали. Алик больше не летал, но был непривычно легким, расслабленным. Они без труда перемещались по Москве, покрывали большие расстояния. Оказывались то тут, то там. В том числе оказались на Таганке, возле новой квартиры отца. Дверь открыла Люля. – Отец дома? – спросил Алик. – Игорь Николаевич? – уточнила Люля. – Проходи. Алик прошел, а Андрей остался на лестнице. Спустился на полмарша вниз и стал ждать. – Слушай, а ты чего за старика вышла? – доверительно спросил Алик. – Хочешь, я тебя трахну? – Не хочу, – спокойно сказала Люля. – Почему? – Ты мне не нравишься. Поэтому. Вышел отец и сказал одно слово: – Вон... Алик попятился и ударился о косяк двери. Поморщился. Почесал плечо. – Вон, кому говорят, – повторил отец. – Уйду, уйду, – не обиделся Алик. – Дай мне денег. Последний раз. – Ничего я тебе не дам, – сказал Месяцев и добавил: – Скотина. – На день рождения позвали, – объяснил Алик. – Надо подарок купить. – Иди работать, будут деньги, – сказал отец. – Ступай вон. Алик стоял на месте. – Ты не расслышал? – спросила Люля. – Уйду, черт с вами, – беззлобно сказал Алик. – Где бы денег взять? Дай в долг. Я отдам. – Научишься себя вести, тогда приходи, – сказала Люля. Алик ушел озадаченный. – Ну как? – спросил Андрей. – Никак, – ответил Алик. – Не понимаю, зачем старому человеку деньги? Деньги нужны молодым. Алик и Андрей пешком пошли до Красной площади. Вся площадь была до краев набита людьми. Выступала какая-то крутая группа. Музыка, усиленная динамиками, наполняла пространство до самого неба. Ритм соединял людей и пространство в одно целое. Все скакали, выкидывая над головой кулак с двумя выдвинутыми вперед пальцами. Получался сатанинский знак. Вся площадь в основном состояла из молодежи, которая скакала, как на шабаше. Алик и Андрей тоже выкинули над головой сатанинский знак и стали скакать. Алику казалось, что он зависает. И если подпрыгнуть повыше, то полетит. Жуть и восторг. Они заряжались от толпы и сами заряжали. Как в совместной молитве, но наоборот. В молитве человек просит, а здесь берет, не спрашивая. Здесь все можно, здесь ты хозяин, а не раб. Можешь брать у жизни все что хочешь и пробовать ее на зуб, эту жизнь. Денег хватило на бутылку водки и триста граммов колбасы. «Колеса» были. Андрей размешал «колеса» в стакане. – Это что? – спросил Алик. – Циклодол. При Паркинсоне прописывают. Я у дяди Левы украл. Алику было плевать на дядю Леву с Паркинсоном. Он спросил: – А что будет? – Ничего. Он еще себе купит. У него рецепт есть, а у меня нет. – Я не про дядю Леву. Я про нас. – Глюки. Посмотрим. Андрей размешал еще раз. Они хлебнули. Стали ждать. Появились какие-то блоки из пенопласта. Из них составлялся космический корабль. Как в детском конструкторе. – Ну как? – спросил Андрей. – Скучно. Давай водки добавим. Налили водки. Сделали по глотку. Космический корабль стронулся с места и мерзко задребезжал. Скорость нарастала, дребезг усиливался. Потом взрыв. Треск и пламя. Загорелась голова. Алик дошел до телефона. Снял трубку. Набрал номер. Позвал: – Мама... И упал. Трубка раскачивалась над остановившимися глазами. И оттуда, как позывные, доносился голос матери: – Алё... Алё... Хоронили через два дня. Похоронами занималась Люля, потому что больше оказалось некому. Ирина лежала, как неодушевленный предмет. От нее не отходил врач. Лидия Георгиевна продолжала смотреть в свою точку. Ани не было в Москве. Они с Юрой уехали на Кипр. Сейчас все ездили на Кипр. У Люли оказался знакомый священник. Алика отпевали по русскому обычаю. В изголовье стояли Месяцев и Ирина. Месяцев видел лицо своего сына, лежащего в гробу, но не верил, что он мертвый. Ему казалось, что это какое-то недоразумение, которое должно кончиться. Бывают ведь необъяснимые вещи, вроде непорочного зачатия. Где-то, самым верхним слоем мозга, Месяцев понимал, что его сын умер. Его хоронят. Но это не проникало в его сознание. Месяцев стоял спокойный, даже величественный. Ирина почему-то меняла головные уборы: то надевала кружевную черную косынку, то новую шапку из лисы. Шапка увеличивала голову, она была похожа в ней на татарина. Народу набралось очень много. Месяцев не понимал: откуда столько людей? Была почти вся консерватория, школьные друзья Алика, Люля и ее знакомые. И даже мелькнуло лицо театрального администратора. Может быть, он участвовал в организации похорон. Месяцев увидел Льва Борисовича, своего старинного друга, – жалкого и заплаканного. Месяцев дружески подмигнул ему, чтобы поддержать. Глаза Льва Борисовича наполнились ужасом. Он решил, что Месяцев сошел с ума. Люля скромно стояла в дверях в своей шубе из черной норки. Ее сумочка была набита лекарствами. На всякий случай. Неподалеку от Люли стояла ее подруга Инна в лисьем жакете. К Инне подошла Муза Савельева и сказала: – А вы зачем пришли? Какая бестактность! Дайте матери сына похоронить. Подруга поняла, что эти слова относятся к Люле, но промолчала. В глубине души она осуждала Люлю. Могла бы дома посидеть. Но Люля как бы показывала общественности, что Месяцев – с горем или без – это ее Месяцев. И она сторожила свою добычу. Священник произнес над гробом какие-то простые и важные слова. Он сказал, что на все воля Божия. Значит, никто не виноват. Так распорядились свыше. И что когда-нибудь все встретятся в царствии Божием и снова будут вместе. Месяцев зацепился за это слово: ВСТРЕТЯТСЯ... И все, что происходило вокруг, он воспринимал как временное. Люди пришли, потом уйдут. А он будет ждать встречи с Аликом. Дома были раскинуты столы для гостей. Люля все организовала. А у Ирины в доме – стол для ее гостей. Пришлось делить знакомых и друзей. Некоторые отошли к Ирине и разделили ее горе. Большая часть отошла к Игорю и села за его стол. Месяцев присутствовал и одновременно отсутствовал. Его не было среди гостей. Иногда выныривал, как из глубины, и вместе с ним выплывало одно слово: затоптали. Когда все ушли, он лег лицом к стене и стал ждать. Дни набегали один на другой. Месяцев не замечал разницы между днем и ночью. Как за Полярным кругом. Ему было все равно. Люля требовала, чтобы он поехал к знакомому психоаналитику. Но Месяцев знал, что скажет психоаналитик. Он выбрал день и отправился к священнику. – Я устал переживать смерть своего сына, – сказал Месяцев. – Я хочу к нему. – Это бессмысленно, – спокойно сказал священник. – Вас не примут раньше положенного вам срока. – Это как? – не понял Месяцев. – Ну, на мирском языке: будете ждать в приемной. – А там нельзя курить... – мрачно пошутил Месяцев. – Что-то в этом роде. Ваша душа будет маяться так же, как здесь. Месяцев помолчал. – А ему было больно? – Я думаю, нет. Я думаю, он не заметил, что умер. Месяцев поверил священнику. У него было приятное широкое лицо и никакой фальши в голосе. Месяцев не мог выносить фальши и все время боялся, что с ним начнут говорить о его горе. – Значит, что? Ждать? – спросил Месяцев. – Жить, – сказал священник. Прошел год. Всего один год, а сколько времени!.. Люля подолгу жила в Америке. Ее подруга Инна вышла замуж за американца, и они сляпали какое-то совместное предприятие. Не то пекарню, не то магазин. Месяцев не вникал. У Люли оказалась бездна способностей, ей стало скучно сидеть возле погасшего Месяцева. Надоело. Мертвый сын мешал больше, чем живой. Первое время Люля пыталась как-то разделить участь мужа. Но есть участь, которую разделить невозможно. – Не ты первый, не ты последний, – утешала Люля. – Весь Запад в наркоманах. – Ты так говоришь, потому что твоя дочь жива и здорова. А если бы твоя дочь умерла и ее зарыли в землю, я бы на тебя посмотрел... Люля пыталась зайти с другого конца. – Бог посылает тебе испытания, – рассуждала Люля. – Бог испытывает тех, кого любит... Месяцев холодно смотрел и говорил: – Оставь Бога в покое. Ты даже не знаешь, как его зовут. Люля терялась и думала: а в самом деле, как его зовут? Иисус. Но это сын Божий. А самого Бога – как зовут? Они как будто оказались на разных берегах, и Месяцев не хотел никаких мостов. Люля чувствовала: время вокруг них остановилось и загустело, как янтарь. А она сама – как муха в янтаре. Все кончилось тем, что она купила финскую морозильную камеру на сорок килограммов и, уезжая за океан, полностью забивала ее продуктами: мясо, рыба, птица, грибы, мороженые овощи, фрукты и ягоды. Все витамины. Этой морозилки хватало на несколько месяцев. Можно жить, не выходя из дома. И даже небольшую гражданскую войну можно пережить с такой морозилкой. Месяцев постепенно отошел от исполнительской деятельности. Пятьдесят лет – хороший возраст. Но он уже сказал свое слово и теперь мог только еще раз повторить то, что сказал. Выросли новые, тридцатилетние, и шумно рассаживались на пиршестве жизни. У них был свой стол. Месяцева все чаще приглашали в жюри. Он больше представительствовал, чем играл. Когда приходилось давать концерты, он вспахивал пальцами клавиатуру, но думал о своем. Шел, как самолет на автопилоте. Программа задана, долетит и без твоего участия. И бывал рад, когда возвращался домой в пустую квартиру. Он научился жить один и привык к своему одиночеству. И даже полюбил его. Люди мешали. Однажды среди бумаг нашел листок со стихами Алика. «Пусть руки плетьми повисли и сердце полно печали...» Месяцев не понимал поэзии и не мог определить: что это? Бред сумасшедшего? Или выплеск таланта? Алик трудно рос, трудно становился. Надо было ему помочь. Удержать. Жена этого не умела. Она умела только любить. А Месяцев хотел только играть. Алик наркоманил и кололся. А Месяцев в это время сотрясался в оргазмах. И ничего не хотел видеть. Он только хотел, чтобы ему не мешали. И Алик шагнул в сторону. Он шагнул слишком широко и выломился из жизни. Когда? Где? В какую секунду? На каком трижды проклятом месте была совершена роковая ошибка? Если бы можно было туда вернуться... Когда становилось невмоготу, Месяцев покупал коньяк и шел к Льву Борисовичу. Лев Борисович в последнее время увлекся фотографией, и на его стенах висели храмы, церквушки, старики, собаки, деревья. Пили коньяк. Все начинало медленно кружиться по кругу. – Я сломан, Лева, – сознавался Месяцев. – У меня как будто перебита спина. – Почему? – Лев Борисович поднимал брови. – Меня покинули сын, талант и любовь. – У меня никогда не было ни детей, ни таланта. И ничего – живу, – комментировал Лев Борисович. – Если бы я не прятал его от армии, если бы он пошел в армию, то остался бы жив... – Или да, или нет... – В тот день он сказал: дай денег. Если бы я дал ему деньги, он пошел бы на день рождения. И все бы обошлось... Дальше Лев Борисович знал: Месяцев расскажет о том, как он выгнал Алика, как Алик попятился и ударился плечом о косяк и как ему было больно. – Сейчас уже не больно. – Лев Борисович покачал головой. – Он сказал: «Уйду, уйду...» И ушел навсегда. Месяцева жгли воспоминания. Он говорил, говорил, чтобы не так жгло. Облегчал душу. Но зато нагружал душу Льва Борисовича. Лев Борисович искренне сострадал другу, но в конце концов научился противостоять нагрузке. Он как бы слушал вполуха, но думал о своем. Уезжать ему в Израиль или нет? С одной стороны, туда переехали уже все родственники и на пенсию можно прожить безбедно. Овощи и фрукты круглый год. Апельсины стоят копейки. Вообще ничего не стоят. А с другой стороны, Израиль – провинция, как город Сухуми с пальмами. Все говорят только про деньги. И дует хамсин, какой-то мерзкий суховей. И вообще – он русский человек, хоть и еврей. – А как ты думаешь? – спросил Месяцев. – Могла лавина придавить Алика? Лев Борисович очнулся от своих мыслей. Глаза у Месяцева были ждущие, острые, мученические. Надо было что-то ответить, но Лев Борисович не слышал вопроса. Отвлекся на свой хамсин. – Что? – переспросил он. Месяцев понял, что его не слышат. Он помолчал и сказал: – Ничего. Так... Старая собака Инна Сорокина приехала в санаторий не за тем, чтобы лечиться, а чтобы найти себе мужа. Санаторий был закрытого типа, для высокопоставленных людей, там вполне мог найтись для нее высокопоставленный муж. Единственное условие, которое она для себя оговорила, – не старше восьмидесяти двух лет. Все остальное, как говорила их заведующая Ираида, имело место быть. Инне шел тридцать второй год. Это не много и не мало, смотря с какой стороны смотреть. Например, помереть – рано, а вступать в комсомол – поздно. А выходить замуж – последний вагон. Поезд уходит. Вот уже мимо плывет последний вагон. У них в роддоме тридцатилетняя женщина считается «старая первородящая». Замужем Инна не была ни разу. Тот человек, которого она любила и на которого рассчитывала, очень симпатично слинял, сославшись на объективные причины. Причины действительно имели место быть, и можно было понять, но ей-то что. Это ведь его причины, а не ее. В наше время принято выглядеть на десять лет моложе. Только малокультурные люди выглядят на свое. Инна не была малокультурной, но выглядела на свое – за счет лишнего веса. У нее было десять лишних килограмм. Как говорил один иностранец: «Ты немножко тольстая, стрэмительная, и у тебя очень красивые глаза...» Инна была «немножко тольстая», высокая крашеная блондинка. Волосы она красила югославской краской. Они были у нее голубоватые, блестящие, как у куклы из магазина «Лейпциг». Время от времени она переставала краситься – из-за хандры, или из-за того, что пропадала краска, или лень было ехать в югославский магазин, – и тогда от корней начинали взрастать ее собственные темно-русые волосы. Они отрастали почти на ладонь, и голова становилась двухцветной – половина темная, а половина белая. Сейчас волосы были тщательно прокрашены и промыты и существовали в прическе под названием «помоталка». Идея прически состояла в следующем: вымыть голову ромашковым шампунем и помотать головой, чтобы они высохли естественно и вольно, без парикмахерского насилия. Одета Инна была в белые фирменные джинсы и белую рубаху из модной индийской марли и в этом белом одеянии походила на индийского грузчика, с той только разницей, что индийские грузчики – худые брюнеты, а Инна – плотная блондинка. Войдя в столовую, Инна оглядела зал. Публика выглядела как филиал богадельни. Старость была представлена во всех вариантах, во всем своем многообразии. Средний возраст, как она мысленно определила, – сто один год. Инна поняла, что зря потратила отпуск, и деньги на путевку, и деньги на подарок той бабе, которая эту путевку доставала. Инну посадили за стол возле окна на шесть человек. Против нее сидела старушка с розовой лысинкой, в прошлом клоун, и замужняя пара. Он – по виду завязавший алкоголик. У него были неровные зубы, поэтому неровный язык, как хребет звероящера, и привычка облизываться. Она постоянно улыбалась, хотела понравиться Инне, чтобы та, не дай Бог, не украла ее счастье в виде завязавшего алкоголика с ребристым языком. Одета была как чучело, будто вышла не в столовую высокопоставленного санатория, а собралась в турпоход по болотистой местности. Завтрак подавали замечательный, с деликатесами. Но какое это имело значение? Ей хотелось пищи для души, а не для плоти. Хотелось влюбиться и выйти замуж. А если не влюбиться, то хотя бы просто устроиться. Человеческая жизнь рассчитана природой так, чтобы успеть взрастить два поколения – детей и внуков. Поэтому все надо успеть своевременно. Эту беспощадную своевременность Инна наблюдала в прошлый отпуск в деревне. Три недели стояла земляника, потом пошла черника, а редкие земляничные ягоды будто напились воды. Следом – малина. За малиной – грибы. Было такое впечатление, что все эти дары лета выстроились в очередь друг за дружкой и тот, кто стоит в дверях, выпускает их одного за другим на определенное время. И каждый вид знает, сколько ему стоять. Так и человеческая жизнь: до четырнадцати лет – детство. От четырнадцати до двадцати четырех – юность. С двадцати четырех до тридцати пяти – молодость. Дальше Инна не заглядывала. По ее расчетам, ей осталось три года до конца молодости, и за эти три года надо было успеть что-то посеять, чтобы потом что-то взрастить. Внешне Инна была высокая блондинка. А внутренне – наивная хамка. Наивность и хамство – качества полярно противоположные. Наивность связана с чистотой, а хамство – с цинизмом. Но в Инне все это каким-то образом совмещалось – наивность с цинизмом, ум с глупостью и честность с тяготением к вранью. Она была не врунья, а вруша. На первый взгляд это одно и то же. Но это совершенно разные вещи. По задачам. Врунья врет в тех случаях, когда путем вранья она пытается чего-то достичь. В данном случае – это оружие. Средство. А вруша врет просто так. Ни за чем. Знакомясь с людьми, она говорила, что работает не в родильном доме, а в кардиологическом центре, потому что сердце казалось ей более благородным органом, чем тот, с которым имеют дело акушерки. В детстве она утверждала, что ее мать не уборщица в магазине, а киноактриса, работающая на дубляже (поэтому ее не бывает видно на экранах). Наивность среди прочих проявлений заключалась в ее манере задавать вопросы. Она, например, могла остановить крестьянку и спросить: «А хорошо жить в деревне?» Или спросить у завязавшего алкоголика: «А скучно без водки?» В этих вопросах не было ничего предосудительного. Она действительно была горожанка, никогда не жила в деревне, никогда не спивалась до болезни, и ее интересовало все, чего она не могла постичь собственным опытом. Но, встречаясь с подобным вопросом, человек смотрел на Инну с тайным желанием понять: она дура или придуривается? Что касается хамства, то оно имело у нее самые разнообразные оттенки. Иногда это было веселое хамство, иногда обворожительное, создающее шарм, иногда умное, а потому циничное. Но чаще всего это было нормальное хамское хамство, идущее от постоянного общения с людьми и превратившееся в черту характера. Дежуря в предродовой, она с трудом терпела своих рожениц, трубящих как слоны, дышащих как загнанные лошади. И роженицы ее боялись и старались вести себя прилично, и бывали случаи – рожали прямо в предродовой, потому что стеснялись позвать лишний раз. Возможно, это хамство было как осложнение после болезни – дефект неустроенной души. Лечить такой дефект можно только лаской и ощущением стабильности. Чтобы любимый муж, именно муж, звонил на работу и спрашивал: «Ну, как ты?» Она бы отвечала: «Да ничего...» Или гладил бы по волосам, как кошку, и ворчал без раздражения: «Ну что ты волосы перекрашиваешь? И тут врешь. Только бы тебе врать». Прошла неделя. Погода стояла превосходная. Инна томилась праздностью, простоем души и каждое утро после завтрака садилась на лавочку и поджидала: может, придет кто-нибудь еще. Тот, кто должен приехать. Ведь не может же он не приехать, если она ТАК его ждет. Клоунесса усаживалась рядом и приставала с вопросами. Инна наврала ей, что она психоаналитик. И клоунесса спрашивала, к чему ей ночью приснилась потрошеная курица. – Вы понимаете, я вытащила из нее печень и вдруг понимаю, что это моя печень, что это я себя потрошу... – А вы Куприна знали? – спросила Инна. – Куприна? – удивилась клоунесса. – А при чем здесь Куприн? – А он цирк любил. Старушка подумала и спросила: – А как вы думаете, есть жизнь после жизни? – Я ведь не апостол Петр. Я психоаналитик. – А что говорят психоаналитики? – Конечно, есть. – Правда? – обрадовалась старушка. – Конечно, правда. А иначе – к чему все это? – Что «это»? – Ну Это. Все. – Честно сказать, я тоже так думаю, – шепотом поделилась клоунесса. – Мне кажется, что Это начало Того. А иначе зачем Это? – Чтобы нефть была. – Нефть? А при чем тут нефть? – Каменный уголь – это растения. Торф. А нефть – это люди. Звери. – Но я не хочу в нефть. – Мало ли что... – Но вы же только что сказали «есть», а сейчас говорите – нефть, – обиделась старушка. В этот момент в конце аллеи показалась «Волга». Она ехала к главному корпусу, и правильно сказать – не ехала, а летела, будто не касалась колесами асфальтированной дорожки. Инна насторожилась. Так могла лететь только судьба. Возле корпуса машина встала. Не остановилась и не затормозила, а именно встала как вкопанная. Чувствовалось, что за рулем сидел супермен, владеющий машиной, как ковбой мустангом. Дверца «Волги» распахнулась, и с двух сторон одновременно вышли двое: хипповая старушка с тонкими ногами в джинсовом платье и ее сын, а может, и муж с бородкой под Добролюбова. «Противный», – определила Инна, но это было неточное определение. Он был и привлекателен, и отталкивающ одновременно. Как свекла – и сладкая, и пресная в одно и то же время. Он взял у старушки чемодан и понес его в корпус. «Муж», – догадалась Инна. Он был лет на двадцать моложе, но в этом возрасте, семьдесят и пятьдесят, разница не смотрится так контрастно, как, скажем, в пятьдесят и тридцать. Инна знала, сейчас модны мужья, годящиеся в сыновья. Как правило, эти внешне непрочные соединения стоят подолгу, как временные мосты. Заведующая Ираида старше своего мужа на семнадцать лет и все время ждет, что он найдет себе помоложе и бросит ее. И он ждет этого же самого и все время высматривает себе помоложе, чтобы бросить Ираиду. И это продолжается уже двадцать лет. Постоянные временщики. Во время обеда она, однако, заметила, что сидят они врозь. Старушка в центре зала, а противный супермен – возле Инны. «Значит, не родственники», – подумала она и перестала думать о нем вообще. Он сидел таким образом, что не попадал в ее поле зрения, и она его в это поле не включила. Смотрела перед собой в стену и скучала по работе, по своему любимому человеку, который хоть и слинял, но все-таки существовал. Он же не умер, его можно было бы позвать сюда, в санаторий. Но звать не хотелось, потому что неинтересно было играть в проигранную игру. Вспоминала новорожденных, спеленатых, как рыбки шпроты, и так же, как шпроты, уложенных в коляску, которую она развозила по палатам. Она набивала коляску детьми в два раза больше, чем положено, чтобы не ходить по десять раз, и возила в два раза быстрее. Рационализатор. И эта коляска так грохотала, что мамаши приходили в ужас и спрашивали: «А вы их не перевернете?» Новорожденные были похожи на старичков и старушек, вернее, на себя в старости. Глядя на клоунессу, сидящую напротив, и вспоминая своих новорожденных, Инна понимала, что природа делает кольцо. Возвращается на круги своя. Новорожденный нужен матери больше всего на свете, а у глубоких стариков родителей нет, и они нужны много меньше, и это естественно, потому что природа заинтересована в смене поколений. Клоунесса с детской жадностью жевала холодную закуску. Инна догадывалась, что для этого возраста ценен только факт жизни сам по себе, и хотелось спросить: «А как живется без любви?» – А где моя рыба? – спросил противный супермен. Он задал этот вопрос вообще. В никуда. Как философ. Но Инна поняла, что этот вопрос имеет к ней самое прямое отношение, ибо, задумавшись, она истребила две закуски: свою и чужую. Она подняла на него большие виноватые глаза. Он встретил ее взгляд – сам смутился ее смущением, и они несколько длинных, нескончаемых секунд смотрели друг на друга. И вдруг она увидела его. А он – ее. Он увидел ее глаза и губы – наполненные, переполненные жизненной праной. И казалось, если коснуться этих губ или даже просто смотреть в глаза, прана перельется в него и тело станет легким, как в молодости. Можно будет побежать трусцой до самой Москвы. А она увидела, что ему не пятьдесят, а меньше. Лет сорок пять. В нем есть что-то отроческое. Седой отрок. Интеллигент в первом поколении. Разночинец. Было очевидно, что он занимается умственным трудом, и очевидно, что его дед привык стоять по колено в навозе и шуровать лопатой. В нем тоже было что-то от мужика с лопатой, отсюда бородка под Добролюбова. Маскируется. Прячет мужика. Хотя – зачем маскироваться? Гордиться надо. Еще увидела, что он – не свекла. Другой овощ. Но не фрукт. Порядочный человек. Это было видно с первого взгляда. Порядочность заметна так же, как и непорядочность. Она все смотрела, смотрела, видела его детскость, беспородность, волосы серые с бежевым, иностранец называл такой цвет «коммунальный», бледные губы, какие бывают у рыжеволосых, покорные глаза, привыкшие перемаргивать все обиды, коммунальный цвет усов и бороды. – Как вас зовут? – спросила Инна. – Вадим. Когда-то, почти в детстве, ей это имя нравилось, потом разонравилось, и сейчас было скучно возвращаться к разочарованию. – Можно, я буду звать вас иначе? – спросила она. – Как? – Адам. Он тихо засмеялся. Смех у него был странный. Будто он смеялся по секрету. – А вы – Ева. – Нет. Я Инна. – Ин-нна... – медленно повторил он, пружиня на «н». Имя показалось ему прекрасным, просвечивающим на солнце, как виноградина. – Это ваше имя, – признал он. После обеда вместе поднялись и вместе вышли. Вокруг дома отдыха шла тропа, которую Инна называла «гипертонический круг». На этот круг отдыхающие выползали, как тараканы, и ползли цепочкой друг за дружкой. Инна и Адам заняли свое место в цепочке. Навстречу и мимо них прошла клоунеса в паре с хипповой старушкой. На старушке была малахитовая брошь, с которой было бы очень удобно броситься в пруд вниз головой. Никогда не всплывешь. Обе старушки обежали Инну и Адама глазами, объединив их своими взглядами, как бы проведя вокруг них овал. Прошли мимо. Инна ощутила потребность обернуться. Она обернулась, и старушки тоже вывернули шеи. Они были объединены каким-то общим флюидным полем. Инне захотелось выйти из этого поля. – Пойдемте отсюда, – предложила она. – Поедем на речку. Дорога к реке шла сквозь высокую рожь, которая действительно была золотая, как в песне. Стебли и колосья скреблись в машину. Инна озиралась по сторонам, и казалось, что глаза ее обрели способность видеть в два раза ярче и интереснее. Было какое-то общее ощущение событийности, хотя невелико событие – ехать на машине сквозь высокую золотую рожь. Изо ржи будто нехотя поднялась черная сытая птица. – Ворона, – узнала Инна. – Ворон, – поправил Адам. – А как вы различаете? – Вы, наверное, думаете, что ворон – это муж вороны. Нет. Это совсем другие птицы. Они так и называются: ворон. – А тогда как же называется муж вороны? – Дело не в том, как он называется. А в том, кто он есть по существу. Адам улыбнулся. Инна не видела, но почувствовала, что он улыбнулся, потому что машина как бы наполнилась приглушенной застенчивой радостью. Целая стая взлетела, вспугнутая машиной, но поднялась невысоко, видимо, понимая, что машина сейчас проедет и можно будет сесть на прежнее место. Они как бы приподнялись, пропуская машину, низко планировали, обметая машину крыльями. Невелико событие – проезжать среди птиц, но этого никогда раньше не было в ее жизни. А если бы и было, она не обратила бы внимания. Последнее время Инна все выясняла отношения с любимым человеком, и ее все время, как говорила Ираида, бил колотун. А сейчас колотун отлетел так далеко, будто его и вовсе не существовало в природе. В природе стояла золотая рожь, низко кружили птицы, застенчиво улыбался Адам. Подъехали к реке. Инна вышла из машины. Подошла к самой воде. Вода была совершенно прозрачная. На середине в глубине стояли две метровые рыбины – неподвижно, нос к носу. Что-то ели или целовались. Инна никогда не видела в естественных условиях таких больших рыб. – Щелкоперка, – сказал Адам. Он все знал. Видимо, он был связан с природой и понимал в ней все, что надо понимать. – А можно их руками поймать? – спросила Инна. – А зачем? – удивился Адам. Инна подумала: действительно, зачем? Отнести повару? Но ведь в санатории и так кормят. Адам достал из багажника раскладной стульчик и надувной матрас. Матрас был яркий – синий с желтым и заграничный. Инна догадалась, что он заграничный, потому что от наших матрасов удушливо воняло резиной и этот запах не выветривался никогда. Адам надул матрас для Инны, а сам уселся на раскладной стульчик возле самой воды. Стащил рубашку. Инна подумала и тоже стала снимать кофту из индийской марли. Она расстегнула только две верхние пуговицы, и голова шла туго. Адам увидел, как она барахтается своими белыми роскошными руками, и тут же отвернулся. Было нехорошо смотреть, когда она этого не видит. Подул теплый ветер. По реке побежала сверкающая рябь, похожая на несметное количество сверкающих человечков, наплывающих фанатично и неумолимо – войско Чингисхана с поднятыми копьями. Инна высвободила голову, сбросила джинсы, туфли. Медленно легла на матрас, как бы погружая свое тело в воздух, пропитанный солнцем, близкой водой, близостью Адама. Было спокойно, успокоенно. Колотун остался в прежней жизни, а в этой – свернуты все знамена и распущены все солдаты, кроме тех, бегущих над целующимися рыбами. «Хорошо», – подумала Инна. И подумала, что это «хорошо» относится к «сейчас». А счастье – это «сейчас» плюс «всегда». Сиюминутность плюс стабильность. Она должна быть уверена, что так будет и завтра, и через год. До гробовой доски и после гроба. – А где вы работаете? – спросила Инна. Этот вопрос был продиктован не праздным любопытством. Она забивала сваи в фундамент своей стабильности. – В патентном бюро. – А это что? – Я, например, занимаюсь продажей наших патентов за границу. – Это как? – Инна впервые сталкивалась с таким родом деятельности. – Ну... Когда мы умеем делать что-то лучше, они у нас учатся, – популярно объяснил Адам. – А мы что-то умеем делать лучше? – Сколько угодно. Шампанское, например. Инна приподнялась на локте, смотрела на Адама с наивным выражением. От слов «патентное бюро» веяло иными городами, степями, неграми, чемоданами в наклейках. – А ваша жена – тоже в патентном бюро? – спросила Инна. Это был генеральный вопрос. Ее совершенно не интересовало участие жены в общественной жизни. Ее интересовало – женат он или нет, а спросить об этом прямо было неудобно. – Нет, – сказал Адам. – Она инженер. «Значит, женат», – поняла Инна, но почему-то не ощутила опустошения. – А дети у вас есть? – Нет. – А почему? – У жены в студенчестве была операция аппендицита. Неудачная. Образовались спайки. Непроходимость, – доверчиво поделился Адам. – Но ведь это у нее непроходимость. – Не понял. – Адам обернулся. – Я говорю: непроходимость у нее, а детей нет у вас, – растолковала Инна. – Да. Но что же я могу поделать? – снова не понял Адам. «Бросить ее, жениться на мне и завести троих детей, пока еще не выстарился окончательно», – подумала Инна. Но вслух ничего не сказала. Подняла с земли кофту и положила на голову, дабы не перегреться под солнцем. Адам продолжал смотреть на нее, ожидая ответа на свой вопрос, и вдруг увидел ее всю – большую, молодую и сильную, лежащую на ярком матрасе, и подумал о том же, что и она, и тут же смутился своих мыслей. Обедали они уже вместе. То есть все было как раньше, каждый сидел на своем месте и ел из своей тарелки. Но раньше они были врозь, а теперь – вместе. Когда подали второе, Адам снял со своей тарелки круглый парниковый помидор и перенес его в тарелку Инны – так, будто она его дочь и ей положены лучшие куски. Инна не отказалась и не сказала «спасибо». Восприняла как должное. На этом кругленьком, почти ненастоящем помидорчике как бы определилась дальнейшая расстановка сил: он все отдает, она все принимает без благодарности. И неизвестно – кому лучше? Дающему или берущему? Отдавая, человек лишается чего-то конкретного, скажем, помидора. А черпает из чаши ДОБРА. Инна тоже черпала, было дело. Отдала все, чем была богата, – молодость, надежды. И с чем она осталась? После обеда поехали по местным торговым точкам. Инна знала – в загородных магазинах можно купить то, чего не достанешь в Москве. В Москве у каждого продавца своя клиентура и клиентов больше, чем товаров. А здесь, в ста километрах, клиентов может не хватить, и стоящие товары попадают на прилавок. Инна вошла в дощатый магазин, сразу же направилась в отдел «Мужская одежда» и сразу же увидела то, что было нужно: финский светло-серый костюм из шерстяной рогожки. Инна сняла с кронштейна костюм, пятидесятый размер, третий рост, и протянула Адаму. – Идите примерьте! – распорядилась она. Адам не знал, нужен ему костюм или нет. Но Инна вела себя таким образом, будто она знала за него лучше, чем он сам. Адам пошел в примерочную, задернул плюшевую занавеску. Стал переодеваться, испытывая все время внутреннее недоумение. Он не привык, чтобы о нем заботились, принимали участие. Жена никогда его не одевала и не одевалась сама. Она считала – не имеет значения, во что одет человек. Имеют значения нравственные ценности. Она была человеком завышенной нравственности. Инна отвела шторку, оглядела Адама. Пиджак сидел как влитой, а брюки были велики. Инна принесла костюм сорок восьмого размера, высвободила с вешалки брюки и протянула Адаму. – Наденьте эти брюки, – велела она. – А эти снимите. – Почему? – не понял Адам. – Велики. – Разве? – А вы не видите? Сюда же можно засунуть еще один зад. – Зато не жмут, – неуверенно возразил Адам. – Самое главное в мужской фигуре – это зад! Она действительно была убеждена, что мужчина во все времена должен гоняться с копьем за мамонтом и у него должны торчать ребра, а зад обязан быть тощий, как у кролика, в брюках иметь полудетский овальный рисунок. У Адама в прежних портках зад выглядел как чемодан, и любая мечта споткнется о такое зрелище. – Тесно, – пожаловался Адам, отодвигая шторку. – Я не смогу сесть. Инна посмотрела и не поверила своим глазам. Перед ней стоял элегантный господин шведского типа – сильный мира сего, скрывающий свою власть над людьми. – Останьтесь так, – распорядилась Инна. Она уже не смирилась бы с обратным возвращением в дедовские штаны и неприталенную рубаху, которая пузырилась под поясом. Она взяла вешалку, повесила на нее брюки пятидесятого размера, пиджак сорок восьмого. Отнесла на кронштейн. – Идите платить, – сказала она. – Наверное, надо предупредить продавщицу, – предположил Адам. – О чем? – О том, что мы разрознили костюм. Что он не парный... – И как вы думаете, что она вам ответит? – поинтересовалась Инна. – Кто? – Продавщица. Что она вам скажет? – Не знаю. – А я знаю. Она скажет, чтобы вы повесили все, как было. – И что? – Ничего. Останетесь без костюма. Адам промолчал. – У вас нестандартная фигура: плечи – пятьдесят, а бедра – сорок восемь. Мы так и купили. Я не понимаю, что вас не устраивает? Вы хотите иметь широкие штаны или узкий пиджак? – Да, но придет следующий покупатель, со стандартной фигурой, и останется без костюма. Нельзя же думать только о себе. – А чем вы хуже следующего покупателя? Почему у него должен быть костюм, а у вас нет? Адам был поставлен в тупик такой постановкой вопроса. Честно сказать, в самой-самой глубине души он считал себя хуже следующего покупателя. Все люди казались ему лучше, чем он сам. И еще одно обстоятельство: Адам не умел быть счастлив за чей-то счет, в том числе за счет следующего покупателя. – Ну, я не знаю... – растерянно сказал Адам. – А я знаю. Вы любите создавать себе трудности, – определила Инна. – Вас хлебом не корми – дай пострадать. Она взяла Адама за руку и подвела к кассе. – Сто шестьдесят рублей, – сказала кассирша. Адам достал деньги, отдал кассирше. Та пересчитала их и бросила в свой ящичек, разгороженный для разных купюр. И все это время у Адама было чувство, будто он идет через контрольный пост с фальшивыми документами. Инна отошла к продавцу и протянула старую одежду Адама: – Заверните. Продавец ловко запаковал, перевязал шпагатиком и вручил сверток. Вышли на улицу. Возле магазина был небольшой базар. Старухи в черном продавали яблоки в корзинах и астры в ведрах. Увидев Адама и Инну, они притихли, как бы наполнились уважением. Инна посмотрела на своего спутника – со стороны, глазами старух – и тоже наполнилась уважением. А уважение – самый необходимый компонент для пирога любви. – Потрясающе... – обрадовалась Инна, услышав в себе этот необходимый компонент. – Да? – Адам осветился радостью и тут же забыл свои недавние сомнения относительно следующего покупателя. «А в самом деле, – подумал он, – почему не я?» Он давно хотел иметь хороший костюм, но все время почему-то откладывал на потом. Хотя почему «потом» лучше, чем «сейчас»? Наверняка хуже. «Потом» человек бывает старше и равнодушнее ко всему. В жизни надо все получать своевременно. – Maintenant, – проговорил Адам. – Что? – не поняла Инна. – Maintenant по-французски – это сейчас. Инна остановилась и внимательно посмотрела на Адама. Она тоже ничего не хотела ждать. Она хотела быть счастливой сегодня. Сейчас. Сию минуту. Адам подошел к старухе и купил у нее цветы. Астры были с блохами, а с повядших стеблей капала вода. Инна оглядела цветы, вернула их бабке, востребовала деньги обратно и купила на них яблоки у соседней старухи. Когда они отошли, Адам сказал, смущаясь замечания: – По-моему, это неприлично. – А продавать такие цветы прилично? – Инна посмотрела на него наивными зелеными глазами. «И в самом деле», – усомнился Адам. По вечерам в санатории показывали кино. Фильмы были преимущественно о любви и преимущественно плохие. Похоже, их создатели не догадывались, зачем мир расколот на два пола – мужчин и женщин. И не помнили наверняка, как люди размножаются – может быть, отводками и черенками, как деревья. Однако все отдыхающие шли в просмотровый зал, садились и пережидали кино от начала до конца, как пережидают беседу с занудливым собеседником. С той разницей, что от собеседника уйти неудобно, а с фильма – можно. Инна и Адам садились рядом и смотрели до конца, не потому что их интересовала вялая лента, а чтобы посидеть вместе. Инна все время ждала, что Адам проявит какие-то знаки заинтересованности и прикоснется локтем локтя или мизинца мизинцем. Но Адам сидел как истукан, глядел перед собой с обалделым видом и не смел коснуться даже мизинцем. Инна догадывалась, что все так и будет продолжаться и придется брать инициативу в свои руки. Такого в ее небогатой практике не встречалось. Адам был исключением из правила. Как правило, Инна находилась в состоянии активной обороны, потому что не хотела быть случайной ни в чьей жизни. Пусть даже самой достойной. В понедельник киномеханик был выходной. Отдыхающие уселись перед телевизором, а Инна и Адам отправились пешком в соседнюю деревню. В клуб. В клубе кино отменили. В этот день проходил показательный процесс выездного суда. Инна выяснила: истопник пионерского лагеря «Ромашка» убил истопника санатория «Березка». Оба истопника из этой деревни, поэтому именно здесь, в клубе, решено было провести показательный суд в целях педагогических и профилактических. Деревня состояла из одной улицы, и вся улица собралась в клуб. Народу набралось довольно много, но свободные места просматривались. Инна и Адам забрались в уголочек, приобщились к зрелищу. Скорбному театру. За длинным столом лицом к залу сидел судья, черноволосый, с низким лбом, плотный и идейно добротный. По бокам от него – народные заседатели, женщины со сложными немодными прическами и в кримпленовых костюмах. На первом ряду, спиной к залу, среди двух милиционеров сидел подсудимый, истопник «Ромашки». – А милиционеры зачем? – тихо спросила Инна. – Мало ли... – неопределенно отозвался Адам. – Что? – Мало ли что ему в голову взбредет. Инна внимательно посмотрела на «Ромашку» и поняла: ему ничего в голову не взбредет. «Ромашка» был мелок, худ, как подросток, невзрачен, с каким-то стертым лицом, на котором читались явные признаки вырождения. Чувствовалось, что его род пришел к окончательному биологическому упадку, и следовало бы запретить ему дальше размножаться в интересах охраны природы. Однако выяснилось, что у обвиняемого двое детей, которые его любят. А он любит их. Судья попросил рассказать «Ромашку», как было дело. Как это все произошло. «Ромашка» начал рассказывать о том, что утром он подошел к «шестерке» за бутылкой и встретил там «Березку». – Какая шестерка? – не понял судья. «Ромашка» объяснил, что «шестерка» – это сельмаг № 6, который стоит на их улице и сокращенно называется «шестерка». Судья кивнул головой, показывая кивком, что он понял и удовлетворен ответом. «Березка» подошел к «Ромашке» и положил ему на лицо ладонь с растопыренными пальцами. («Ромашка» показал, как это выглядело, положив свою ладонь на свое лицо.) Он положил ладонь на лицо и толкнул «Ромашку» – так, что тот полетел в грязь. По показаниям свидетелей, потерпевший «Березка» имел двухметровый почти рост и весил сто шестнадцать килограмм. Так что «Ромашка» был величиной с одну «Березкину» ногу. И наверняка от незначительного толчка летел далеко и долго. – Дальше, – потребовал судья. – Дальше я купил бутылку и пошел домой, – продолжал «Ромашка». Он нервничал до озноба, однако, чувствуя внимание к себе зала, испытывал, как показалось Инне, что-то похожее на вдохновение. Он иногда криво и немножко высокомерно усмехался. И зал внимал. – А потом днем я опять пришел к «шестерке». Сел на лавку. – Зачем? – спросил судья. – Что «зачем»? Сел или пришел? – Зачем пришел? – уточнил судья. – За бутылкой. – Так вы же уже взяли утром, – напомнил судья. «Ромашка» посмотрел на судью, не понимая замечания. – Ну да, взял... – согласился он. – Куда же вы ее дели? – Так выпил... – удивился «Ромашка». – С утра? – в свою очередь, удивился судья. – Ну да! – еще больше удивился «Ромашка», не понимая, чего тут можно не понять. – Дальше, – попросил судья. – Я, значит, сижу, а он подошел, сел рядом со мной и спихнул. Вот так. – «Ромашка» дернул бедром. – Я упал в грязь. «Ромашка» замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение. – Ну а дальше? – Я пошел домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: «Коль...» Он пошел ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошел обратно. И сел на лавку. А потом лег на лавку. «Ромашка» замолчал. – А потом? – спросил судья. – А потом помер, – ответил «Ромашка», подняв брови. Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения. – Вы хотели его убить или это получилось случайно? – спросил судья. – Конечно, хотел. – «Ромашка» нервно дернул лицом. – Может быть, вы хотели его только напугать? – мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя «Ромашку» на нужный ответ. Если бы «Ромашка» публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки. – Нет! – отрезал «Ромашка». – Я б его все равно убил! – Почему? – спросил судья. – Он меня третировал. Чувствовалось, что слово «третировал» «Ромашка» приготовил заранее. Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, «Березка» третировал «Ромашку», и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог – слишком слаб. Спорить тоже не мог – слишком глуп. Избегать – не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить. – Садитесь, – сказал судья. «Ромашка» сел, и над залом нависли его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом. Судья приступил к допросу «Березкиной» жены. Вернее, вдовы. Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если ее одеть, она была бы уместна в любом обществе. – Ваш муж был пьяница? – спросил судья. – Пил, – ответила Тоня. – А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег? – Было, – с неудовольствием ответила Тоня. – Ну и что? То обстоятельство, что ее муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря. – Обвиняемый ходил к вам в дом? – Заходил иногда. – Зачем? Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности. – Не помню. Она действительно не помнила, зачем один заходил к другому. Может быть, поговорить об общем деле, все-таки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего – за деньгами на бутылку. – Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали? – Может, и разговаривала. А что? Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала? Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на «Ромашку» – и не смог объединить их даже подозрением. – Вы хотите подсудимому высшей меры? – спросил судья. – Как суд решит, так пусть и будет, – ответила Тоня, и ее глаза впервые наполнились слезами. Она не хотела мстить, но не могла и простить. – Озорной был... – шепнула Инне сидящая рядом старуха. – Что с его ишшо... Сочувствие старухи принадлежало «Ромашке», потому что «Ромашка» был слабый, почти ущербный. И потому, что «Березку» жалеть было поздно. Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе «Березку» – озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с «шестеркой» в конце улицы и лавкой перед «шестеркой». На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке. – Садитесь, – разрешил судья. Тоня села, плача, опустив голову. Стали опрашивать свидетелей. Вышла соседка подсудимого – баба в ситцевом халате, с прической двадцатилетней давности, которую Инна помнила у матери. Она встала вполоборота, чтобы было слышно и судье, и залу. Принялась рассказывать: – Я, значит, побежала утречком, набрала грибов в целлофановый мешок. Отварила в соленой водичке, скинула на дуршлаг. Собралась пожарить с лучком. Говорю: «Вась, сбегай за бутылкой...» – Опять бутылка! – возмутился судья. – Что вы все: бутылка да бутылка... Вы что, без бутылки жить не можете? Свидетельница замолчала, уставилась на судью. Челюсть у нее слегка отвисла, а глазки стали круглые и удивленные, как у медведика. Она не понимала его неудовольствия, а судья не понимал, чего она не понимает. Повисла пауза. – Рассказывайте дальше, – махнул рукой судья. – Ну вот. А потом он забежал на кухню, взял нож. А дальше я не видела. Потом захожу к нему в комнату, а он под кроватью сидит... Судья развернул тряпку и достал нож, который лежал тут же на столе как вещественное доказательство. Нож был громадный, с черной пластмассовой ручкой. Зал замер. – Да... – Судья покачал головой. – С таким тесаком только на кабана ходить. И преступление выпрямилось во весь рост. «Ромашке» дали одиннадцать лет строгого режима. Он выслушал приговор с кривой усмешкой. Судья испытывал к «Ромашке» брезгливое пренебрежение. А женщины-заседатели смотрели на него со сложным выражением. Они знали, что стоит за словами «строгий режим», и смотрели на него как бы через это знание. А «Ромашка» не знал, и ему предстоял путь, о котором он даже не догадывался. Суд кончился. «Ромашку» посадили в машину и увезли. Все разбрелись с отягощенными душами. Инна и Адам пошли в санаторий. Дорога лежала через поле. Солнце скатилось к горизонту, было огромное, объемно-круглое, уставшее. Инна подумала, что днем солнце бывает цвета пламени, а вечером – цвета тлеющих углей. Значит, и солнце устает к концу дня, как человек к концу жизни. Вдоль дороги покачивались цветы и травы: клевер, метелки, кашка, и каждая травинка была нужна. Например, коровам и пчелам. Для молока и меда. Все необходимо и связано в круговороте природы. И волки нужны – как санитары леса, и мыши нужны – корм для мелких хищников. А для чего нужны эти две молодые жизни – Коли и Васи? Один – уже в земле. Другой хоть и жив, но тоже погиб, и если нет «иной жизни», о чем тоскливо беспокоилась клоунесса, значит, они пропали безвозвратно и навсегда. А ведь зачем-то родились и жили. Могли бы давать тепло – ведь они истопники. Кто всем этим распоряжается? И почему «он» или «оно» ТАК распорядилось?.. Вошли в лес. Стало сумеречно и прохладно. Инна остановилась и посмотрела на Адама. В ее глазах стояла затравленность. – Мне страшно, – сказала она. – Я боюсь... Ему захотелось обнять ее, но он не смел. Инна сама шагнула к нему и уткнулась лицом в его лицо. От него изумительно ничем не пахло, как ничем не пахнет морозное утро или ствол дерева. Инна положила руки ему на плечи и прижала к себе, будто объединяя его и себя в общую молекулу. Что такое водород или кислород? Газ. Эфемерность. Ничто. А вместе – это уже молекула воды. Качественно новое соединение. Инне хотелось перейти в качественно новое соединение, чтобы не было так неустойчиво в этом мире под уставшим солнцем. Адам обнял ее руками, ставшими вдруг сильными. Они стояли среди деревьев, ошеломленные близостью и однородностью. Кровь билась в них гулко и одинаково. И вдруг совсем неожиданно и некстати в ее сознании всплыло лицо того, которого она любила. Он смотрел на нее, усмехаясь презрительно и самолюбиво, как бы говорил: «Эх ты...» «Так тебе и надо», – мысленно ответила ему Инна и закрыла глаза. – Адам... – тихо позвала Инна. Он не отозвался. – Адам! Он, не просыпаясь, застонал от нежности. Нежность стояла у самого горла. – Я не могу заснуть. Я не умею спать вдвоем. – А? Адам открыл глаза. В комнате было уже светло. Тень от рамы крестом лежала на стене. – Ты иди... Иди к себе, – попросила Инна. Он не мог встать. Но не мог и ослушаться. Она сказала: иди. Значит, надо идти. Адам поднялся, стал натягивать на себя новый костюм, который был ему неудобен. Инна наблюдала сквозь полуприкрытые ресницы. Из окна лился серый свет, Адам казался весь дымчато-серебристо-серый. У него были красивые руки и движения, и по тому, как он застегивал пуговицы на рубашке, просматривалось, что когда-то он был маленький и его любила мама. Инна улыбнулась и поплыла в сон. Сквозь сон слышала, как хлопнула одна дверь, потом другая. Ощутила свободу, которую любила так же, как жизнь, и, засыпая, улыбнулась свободе. Провела ладонью по плечу, с удивлением отмечая, что и ладонь и плечо – не прежние, а другие. Раньше она не замечала своего тела, оно имело как бы рабочее значение: ноги – ходить, руки – работать. Но оказывается, все это, вплоть до каждой реснички, может существовать как отдельные живые существа и необходимо не только тебе. Гораздо больше, чем тебе, это необходимо другому человеку. Инна заснула с уверенностью, что она всесильна и прекрасна. Ощутила себя нормально, ибо это и есть норма – слышать себя всесильной и прекрасной. А все остальное – отклонение от нормы. Птицы молчали, значит, солнце еще не встало. Облака бежали быстро, были перистые и низкие. Цвела сирень. Гроздья даже по виду были тугие и прохладные. Адам посмотрел на небо, его глаза наполнились слезами. Он заплакал по жене. Ему бесконечно жаль стало свою Светлану Алексеевну, с которой прожил двадцать лет и которая была порядочным человеком. Это очень ценно само по себе – иметь дело с порядочным человеком, но, как оказалось, в определенной ситуации это не имело ровно никакого значения. Он понимал, что должен уйти от нее, а значит, нанести ей реальное зло. Адам пошел по аллее к своему корпусу. Деревья тянулись к небу, ели – сплошные, а березы – ажурные. Одна береза лежала поваленная, с выкорчеванными корнями. Корни переплелись, как головы звероящера. У одной головы болел зуб и корень-рука подпирал корень-щеку. «Инна», – подумал Адам. Пробежал ежик. Он комочком перекатился через дорогу и нырнул в высокую траву. «Инна», – подумал Адам. Все живое и неживое слилось у него в единственное понятие: Инна. Облака бежали, бежали, бежали... Адам остановился, вбирая глазами небо и землю, испытывал гордый человеческий настрой души, какого он не испытывал никогда прежде. Он был как никогда счастлив и как никогда несчастен. На завтрак Инна пришла позже обычного. Адам ждал ее за столом. Она волновалась – как они встретятся, что скажут друг другу. Тот человек, которого она любила, умел сделать вид, что ничего не случилось. И так у него это ловко выходило, что Инна и сама, помнится, усомнилась. И засматривала в его безмятежное лицо. Инна подходила к столу – прямая и независимая, на всякий случай, если понадобится независимость. Адам поднялся ей навстречу. Они стояли друг против друга и смотрели, молча – глаза в глаза, и это продолжалось долго, почти бесконечно. Со стороны было похоже, будто они глядят на спор: кто дольше? Кто-то очень умный, кажется даже царь Соломон, сказал о любви: тайна сия велика есть. Тайна – это то, чего не знаешь. Когда-то вода тоже была тайной, а теперь вода – это две молекулы водорода и одна кислорода. Так и любовь. Сейчас это тайна. А когда-нибудь выяснится: валентность души одного человека точно совпадает с валентностью другого и две души образуют качественно новую духовную молекулу. Адам и Инна стояли и не могли снять глаз друг с друга, и сердце стучало, потому что шла цепная реакция, объединяющая души в Любовь. – Панкратов! К телефону! – крикнула уборщица тренированным горлом. – Это меня, – сказал Адам. – Кто? – испугалась Инна. Ей показалось, он сейчас уйдет и никогда не вернется, и душа снова останется неприкаянной, как детдомовское дитя. – Не знаю. – Панкратов! – снова гаркнула уборщица. – Я сейчас, – пообещал он и пошел. Инна села на стул и опустила глаза в тарелку. – Можно, я у вас спрошу? – обратилась клоунесса. Она не начала сразу с вопроса, который хотела задать, а как бы деликатно постучалась в Инну. Инна подняла глаза. – Мне сегодня снилось, будто меня кусала кошка. – Больно? – спросила Инна. – Ужасно. Она сцепила зубы на моей руке, и я просто не знала, что мне делать. Я боялась, что она мне выкусит кусок. – Надо было зажать ей нос, – предложил завязавший алкоголик. – Зачем? – Ей нечем стало бы дышать, и она разжала бы зубы. – Я не догадалась. – Клоунесса подняла брови. – Между прочим, я тоже ужасно боюсь кошек, – сказала жена алкоголика. – Вот я иду мимо них и никогда не знаю, что у них на уме. Вернулся Адам. Он сел за стол и начал есть. – Это очень хороший сон, – сказала Инна. Она сказала то, что клоунесса хотела от нее услышать. Людям совершенно не обязательно заранее знать плохую правду. Плохая правда придет сама и о себе заявит. Людям надо подкармливать надежду. Клоунесса радостно закивала, поверила, что кусающая кошка – вестник прекрасных перемен. – Жена? – тихо спросила Инна. Он кивнул. – Ты уезжаешь? Он кивнул. – Навсегда? – На полдня. Туда и обратно. Адам поднял глаза на Инну, и она увидела в них, что цепная реакция его души уже совершилась и никакие звонки не в состоянии ее расщепить. Инна хотела улыбнуться, но сморщилась. Она устала. – Жена уезжает в командировку. Некуда девать собаку. Она попросила, чтобы я ее забрал. – А как ее зовут? – спросила Инна. – Кого? Жену? – Собаку. – Радда... Она все время радовалась. Мы ее так назвали. – Глупая, что ли? – Почему глупая? – А почему все время радовалась? – Оттого что умная. Для радости найти причины гораздо сложнее, чем для печали. Люди любят себя, поэтому им все время чего-то для себя не хватает. И они страдают. А собаки любят хозяев и постоянно радуются своей любви. – Я тебя провожу, – сказала Инна. – Проводишь и встретишь. Адам вернулся к вечеру и повел Инну в деревню Манино – ту самую, где шел суд. Держать собаку в санатории категорически запретили. Адам договорился со старушкой из крайнего дома, и она за пустяковую цену сдала Радде пустую конуру. Радда без хозяина остаться не пожелала, она так взвыла, что пришлось Адаму поселиться у той же старушки. Он решил, что будет кормиться в санатории, а жить в деревне. – А какой она породы? – спросила Инна. – Шотландский сеттер. Инна в породах не разбиралась и не представляла себе, как выглядит шотландский сеттер, однако оба этих слова ей понравились. За словом «шотландский» стояло нечто еще более иностранное, чем «английский». За этим словом брезжили молчаливые блондины в коротких клетчатых юбках. Дорога шла через овраг. На дне оврага стучал по камешкам ручей. Через него лежали деревянные мостки с деревянными перилами. «Как в Шотландии», – подумала Инна, хотя овраг с ручейком и мостиком мог быть в любой части света. Кроме Африки. А может, и в Африке. – А она красивая? – спросила Инна. – Она очень красивая, – с убеждением сказал Адам. – Она тебе понравится. Она не может не понравиться. Он открыл калитку, сбросив с нее веревочную петлю, и вошел во двор. Большая тяжелая собака, улыбаясь всей пастью и размахивая хвостом, устремилась навстречу. Она подняла к Инне морду с выражением: «Ну, что будем делать? Я согласна на все», и Инна увидела, что ее правый глаз затянут плотным сплошным бельмом и напоминает крутое яйцо. Вокруг смеющейся пасти – седая щетина, а розовый живот болтается как тряпка... – Она старая? – догадалась Инна. – Ага, – беспечно сказал Адам. – Ей шестнадцать лет. – А сколько живут собаки? – Пятнадцать. – Значит, ей сто десять лет? – спросила Инна. – Она у тебя долгожитель? Адам тихо, счастливо улыбался, поскольку присутствовал при встрече самых родных и необходимых ему существ. Из дома вышла старуха и высыпала в траву собачий ужин: остатки каши и размолоченный хлеб. Радда обнюхала и с недоумением поглядела на хозяина. – Ешь, – приказал Адам. – Ты не дома. Радда стала послушно есть, и такая покорность была почему-то неприятна Инне. Она поняла, что старая собака будет жрать все, абсолютно все, без исключения, если хозяин прикажет: ешь. Радда покончила с ужином и угодливо обнюхала каждую травинку, проверяя, не осталось ли чего, и посмотрела на Адама, ожидая похвалы. – Пошли погуляем, – предложил Адам. Вышли на дорогу. Собака побежала впереди. Инна обратила внимание, что она не останавливается для малой нужды, как все собаки, а продолжает идти на чуть согнутых и чуть раскоряченных ногах, не прерывая своего занятия. Видимо, ей было жалко тратить на это время. Собака знакомилась со всем, что встречалось ей на дороге: обрывки газет, деревенские собаки, редкие прохожие. Подбегая к людям, она прежде всего обнюхивала конец живота, отчего люди конфузились, смущенно взглядывали на Адама и Инну, и у Инны было такое чувство, будто она участвует в чем-то малопристойном. – Радда! Фу! – прикрикивал Адам низковатым скрипучим голосом. В раздражении его голос как бы терял соки и становился необаятельным. И можно было себе представить, каков он в раздражении. – Пойдем на речку, – попросила Инна. Адам открыл дверцы машины. Радда тут же привычным движением вскочила на переднее сиденье. – А ну убирайся! – приказал Адам, но Радда и ухом не повела. Ей хотелось быть как можно ближе к хозяину, и она умела не слышать то, что ей не хотелось слышать. – Ее надо вымыть, – заметила Инна тускло. – Разве? – удивился Адам, отмечая тусклость ее голоса и теряясь. – А ты не чувствуешь? Дорога к реке и река были прежними, но Инна не могла пробиться к прежней радости. Ей что-то мешало, но что именно – она не могла определить. Радде не мешало ничего. Выскочив из машины на берег, она пришла в неописуемый восторг. Она разогналась и влетела в воду, поплавала там по-собачьи, приподняв нос над водой, потом выскочила на берег, сильно стряхнулась, и брызги веером полетели на Инну, и в каждой капле отражались все семь цветов светового спектра. – Убери ее, – тихо и определенно попросила Инна. Убрать собаку, а самому остаться возле Инны было практически невозможно. Собаку можно было убрать только вместе с собой. Адам разделся, взял собаку за ошейник и пошел вместе с ней в воду. Инна сидела на берегу, насупившись, и наблюдала, как он выдавил на ладонь полтюбика шампуня и стал мыть собаку. Инна подумала, что этими же руками он обнимет ее вечером, и насупилась еще больше. Освободившись от хозяина, собака выскочила на берег, опрокинулась на спину и стала кататься по земле, как бы назло: дескать, ты меня мыл, а я сейчас запачкаюсь. – Фу! – сказал Адам, выходя. Инна не поняла – почему «фу», посмотрела внимательнее и увидела, что собака катается по засохшим коровьим лепешкам. – Убери ее! – снова потребовала Инна. – Она что, тебе мешает? – заподозрил Адам. Инна внимательно посмотрела на Адама и вдруг увидела, что они похожи со своей собакой: та же седая желтизна, то же выражение естественности на длинном лице. И то же упрямство. Чем бы их желания ни были продиктованы, пусть даже самыми благородными намерениями, но они всегда делали так, как хотели, – и Радда, и Адам. Эта собачья преданность была прежде всего преданностью себе. – Да, – сказала Инна. – Мешает. – Тогда как же мы будем жить? – Где? – не поняла Инна. – В Москве. У тебя. Я же не смогу ее бросить. Я должен буду взять ее с собой. – Кого? – растерялась Инна. – Собаку, кого же еще... Это было официальное предложение. И все остальное теперь зависело только от нее. Значит, не зря она приехала в санаторий и так дорого заплатила за путевку и за подарок той тете, которая эту путевку доставала. – Ты еще сам не переехал, – растерянно сказала Инна. – А уже собаку свою тащишь... Решено было, что стены прихожей они обошьют деревом, а спальню обтянут ситцем, и тогда спальня будет походить на шкатулку. А гостиную они оклеят нормальными обоями, но изнаночной стороной. И гостиная будет белая. Она видела такую гостиную в доме у иностранцев. Книжных полок решили не покупать, а сделать стеллажи из настоящих кирпичей и настоящих досок. На кирпичи положить доски и укрепить, чтобы не рассыпались. Такое она видела в иностранном журнале. Было решено – никаких гарнитуров, никакого мещанства. Основной принцип – рукоделие, то есть дело рук, а значит, и творчества. Еще было решено, что вить гнездо они начнут после того, как Адам разведется с женой и официально распишется с Инной. Можно было бы принять другой план: сначала съехаться и обивать спальню ситцем, а потом уже разводиться и расписываться. Но Инна боялась, что, если согласится на этот план, Адам начнет тянуть с разводом и в конце концов захочет сохранить обеих женщин, как это сделал тот человек, которого она любила. Потому что в каждой женщине есть то, чего нет в другой. Срок пребывания в санатории подходил к концу. Они каждый день гуляли втроем: Адам, Инна и Радда, и каждый раз выбирали новые маршруты, чтобы разнообразить впечатления. Адам в угоду Инне орал на собаку, но собака не обижалась. Для нее было главное, чтобы хозяин находился рядом. Когда он уходил и оставлял собаку одну, в ней образовывалось чувство, похожее на голод, с той разницей, что голод она могла терпеть, а этот, душевный, голод – нет. Каждая секунда протягивалась в бесконечность, и в этой бесконечности сердце набухало болью и работало как бы вхолостую, без крови, и клапана перетирались друг о друга. И собаке казалось: если это состояние не кончится, она взбесится. И тогда она начинала рыдать в конуре. Выходила старуха и что-то говорила, но Радда не слышала ее сквозь отчаяние. Потом возвращался хозяин, и сердце сразу наполнялось горячей кровью и все успокаивалось внутри. Адам любил свою собаку, но в присутствии Инны он стеснялся и даже боялся это обнаружить. Он испытывал к Инне то же самое, что Радда к нему. В отсутствие Инны он слышал в себе тот же самый душевный голод и так же трудно его переносил. Инна понимала это и догадывалась, что, если она скажет: «Адам!» – и бросит палку в кусты, он тут же помчится со всех ног, путаясь в ногах, и принесет ей эту палку в зубах. И, приподняв лицо, будет ждать, что ему дадут кусочек сахару или погладят по щеке. Инна наслаждалась своей властью и временами была почти счастлива, но все же что-то ей мешало. Если бы понять – что именно. И однажды поняла. Это было в полдень. Они вышли в поле, похожее на степь, покрытое шелковым ковылем. Радде что-то показалось подозрительным, и она осторожно вошла в ковыль. – Мышь, – предположил Адам. – Или крот. Он крикнул какой-то охотничий термин. Радда вся напряглась и забеспокоилась. – Челноком идет, – сказал Адам, будто Инна что-то в этом понимала. Собака красиво стелилась по полю. Отсюда было не видно ее бельмастого глаза, высокая трава скрывала дряблый живот. Были видны только узкая породистая морда, темно-коричневая спина и вдохновенный ход гончей собаки. Адам с любовью и родительской гордостью смотрел на Радду и приглашал глазами Инну разделить его любовь и гордость. И сам в это время был похож на студента, и очки поблескивали на солнце. – Как молодая, – сказал Адам. И в этот момент Инна отчетливо поняла, что ей мешало. КАК. Собака шла КАК молодая, но она была старая. И то, что случилось у нее с Адамом, – КАК любовь. И даже с официальным предложением и ситцевыми стенами. Но это не любовь. Это желание любви, выдаваемое за любовь. И тот человек, которого она любила, всплыл перед глазами так явственно, будто стоял возле крайней березы. Их отношения последнее время были похожи на боксерский матч – кто кому сильнее врежет. С той разницей, что в боксе сохраняются правила игры, а они без правил, в запрещенные места. И сейчас, уехав в санаторий и присмотрев себе Адама, врезала она. Так, чтоб не встал. Но он встал и стоял возле крайней березы, усмехаясь, вытирая кровь с зубов. А собака все шла над шелковым ковылем. А Адам весь светился щурясь. А Инна стояла – побежденная и глухая от навалившейся пустоты. И все это происходило средь бела дня под радостным полуденным солнцем. И где-то улепетывала от собаки несчастная мышь. Или крот. * * * Срок Инны заканчивался на неделю раньше, чем у Адама. Но Адам тоже решил прервать отпуск и вернуться в Москву. У него была тысяча дел: разводиться, расписываться, размениваться, разговаривать с начальством. Предстоящий развод несколько тормозил его продвижение по престижной лестнице. Но престижная лестница в его новой системе ценностей не стоила ничего. Полторы копейки. Престиж – это то, что думают о тебе другие люди. А какая разница, что подумают, сидя у себя дома, Кравцов или Селезнев. Служебные удостоверения, ордена, погоны, бриллианты, деньги – это то, что человек снимает с себя на ночь и кладет на стол или вешает на стул – в том случае, если это китель. А все, что можно снять и положить отдельно от себя, не имело больше для Адама никакого значения. Имело значение только то, с чем он ложился спать: здоровье, спокойная совесть и душевное равновесие. И женщина. А точнее – Любовь. А еще точнее – это дети. Много детей: трое, четверо, пятеро – сколько Бог даст. Он будет водить их в зоопарк, показывать носорога и покупать мороженое. Он построит им дом на зеленой траве, чтобы на участке стояли сосны и росла земляника. Он будет в жаркую погоду ходить босиком по душным сосновым иголкам и спокойно, счастливо стареть. Старость – это тоже большой кусок жизни, и в нем есть свои преимущества, тем более что молодость и зрелость у Адама счастливыми не были и он все время ждал перемен. В молодости они с женой очень долго снимали углы, потом комнаты. Адам привык считать себя временным жильцом, и это ощущение временности невольно ассоциировалось со Светланой. В Воркуте (Адам ездил туда в командировку) он встречал многих людей, которые приехали за Полярный круг, чтобы заработать денег на лучшую жизнь, а потом вернуться на материк и начать эту лучшую жизнь. Они жили в полярной ночи, зевали от авитаминоза, жмурились от полярных ветров и были по-своему счастливы, однако считали эту жизнь черновым вариантом. Так проходили десять, двадцать и даже тридцать лет. А потом они возвращались на материк и скоро умирали, потому что менять климат после определенного возраста уже нельзя. Организм не может адаптироваться. Адам решил для себя не ждать больше ни одного дня, уехать на свой материк, обтянуть спальню ситцем и зачать детей, пока не стар. Нет и пятидесяти. Говорят, в этом возрасте создаются самые удачные дети. Еще ни одного гения не произошло от молодого отца. Поднимаясь по лестнице, Адам мечтал, чтобы Светланы не оказалось дома. Он не представлял себе, как скажет ей о том, что уходит. Это все равно что подойти к родному человеку и, глядя в глаза, сунуть под ребра нож, как истопник из деревни Манино. И при этом приговаривать: «Ну вот... все... уже не больно. Видишь? А ты боялась...» Светлана оказалась дома, но у нее сидела подруга Райка. А при постороннем человеке говорить было неудобно. Да и невозможно. Адам ненавидел эту вымогательницу Райку, она вымогала из Светланы все, что ей удавалось, с искусством опытной попрошайки. Адам даже усвоил ее систему: сначала Райка начинала жаловаться на свою жизнь и приводила такие убедительные доводы, что ее становилось жаль. Потом начинала извиняться за предстоящую просьбу и извинялась так тщательно, что хотелось тут же все для нее сделать. Потом уже шла сама просьба, просьба ложилась на подготовленную почву, и эта дуреха Светлана готова была тут же стащить с себя последнюю рубаху, и если надо – вместе с кожей. Может, и кожа пригодится для пересадки. – У тебя нет пятидесяти рублей? – шепотом спросила Светлана, оглядываясь на комнату. – Сначала надо сказать «здравствуй», – посоветовал Адам и подумал при этом, что вот он бросит Светлану и эта Райка растащит ее по частям, унесет руки и ноги. Заставит сбрить волосы себе на парик и поселит в квартире своих родственников, а Светлану заставит жить в уборной, мыть руки в унитазе. – Здравствуй. – Светлана осветилась лицом и прижала к себе морду Радды. Радда постояла, заряжаясь от хозяйки теплом и любовью, а потом тихо пошла на свое место и легла на тюфяк. Она устала от дороги. – Пятьдесят рублей, – напомнила Светлана. – Есть, – сказал Адам. – Но я не дам. – Тише... – Светлана сделала испуганные глаза. Адам вошел в комнату. Райка сидела среди подушек. Светлана купила в универмаге штук десять подушек и пошила на них синие вельветовые чехлы. На вельвет липли собачьи волосы, которые не брал пылесос, и надо было снимать каждую волосинку отдельно. Каждый раз, когда Светлана пыталась навести уют, это оборачивалось своей противоположностью. – Вадим, ты прекрасно выглядишь! – искренне восхитилась Райка, вскинув на него крупные наглые глаза. – Ты тоже, – сказал Вадим, чтобы быть вежливым. Райка сидела в платье с низким декольте. Она всегда носила низкие декольте, видимо, ей сказали, что у нее красивые шея и грудь. Может быть, когда-то это было действительно красиво, но сейчас Райке шел сорок девятый год, и эти сорок девять лет были заметны всем, кроме нее самой. На вопрос: «Сколько тебе лет?» – она отвечала: «Уже тридцать семь», – и при этом надевала выражение, которое она усвоила в детском саду, – выражение счастливого, незамутненного детства. И такой же голос – под девочку, едва начавшую говорить. И Вадиму всегда хотелось ее спросить: «Девочка, ты не хочешь пи-пи?» – У него нет денег, – виновато сказала Светлана. – Есть, – возразил Адам. – Но они мне нужны. – Я сейчас у соседей попрошу, – смутилась Светлана и пошла из комнаты. Она шла, странно ступая, будто ее ноги были закованы в колодки. – Что у тебя с ногами? – спросил Адам. – Она мои туфли разнашивает, – ответила Райка. – Я купила, а они мне малы. – Так ей они тем более малы. У нее же нога больше. – Потому она и разнашивает. Адам решил не продолжать разговор. Они с Райкой существовали каждый на своей колокольне и не понимали друг друга. Адам думал о Светлане, а Райка – о туфлях. – Как у тебя настроение? – участливо спросила Райка. Адам глянул на нее, и ему показалось, что, если он пожалуется на настроение, Райка тут же предложит его исправить. По отношению к Светлане она была не только вымогательница, но и предательница. Светлана совершенно не разбиралась в людях, вернее, изо всех людей она предпочитала тех, с кем бы можно было делиться собой и они бы в этом нуждались. Но дружба – процесс двусторонний. Светлана мирилась с односторонностью и, сталкиваясь со злом, только удивлялась и недоумевала. Как Радда. У них были одинаковые характеры. – У меня все в порядке, – сказал Адам, глядя на свои руки, чтобы не смотреть на Райку. – А ты как? – Я? Банкрот. – То есть? – Ждала у моря погоды и осталась у разбитого корыта. – Почему? – Потому что я всегда искала звезд. А их нет. То есть «звезды» при ближайшем рассмотрении оказались обычными пьющими мужиками, но с фанабериями и дурным характером. – Тебе сейчас сколько лет? – спросил Вадим. – Тридцать семь уже. – Райка всхлопнула ресницами, и уголки ее губ летуче вспорхнули вверх. Вошла Светлана и тут же села, не в силах стоять на ногах. Ее ступни вспухли и наплывали на туфли подушками. От всего ее облика исходило изнурение. – Голодает, – сказала Райка. – Идиотка. – Ты голодаешь? – спросил Адам. Светлана начиталась переводной литературы о пользе голодания и время от времени приносила своему организму реальную пользу. – Сегодня на соках, – ответила Светлана. – Она уже четыре дня на соках, – уточнила Райка. – Потом четыре дня будет пить зеленый чай с медом. Потом четыре дня есть протертую пищу. А потом ты отвезешь ее в крематорий. – Вот деньги. – Светлана протянула деньги одной бумажкой. – Я через неделю отдам, – пообещала Райка. – Не думай об этом. В крайнем случае – я отдам, а ты мне, когда сможешь. Адам поднялся и пошел на кухню. Светлана вышла следом. – Сними туфли! – приказал он. – Почему? – Потому что тебе больно! Потому что у тебя будет гангрена! – Это неудобно. Она уйдет, тогда я сниму. – Я сейчас сам сниму и дам ей туфлей по морде. – Но что же делать? Они ей малы... – Пусть отнесет в растяжку в обувную мастерскую. – Да. Но там наливают воду, и обувь портится. Светлана тоже стояла на Райкиной колокольне и думала не о своих ногах, а о ее туфлях. Адам смотрел на жену. Она исхудала, и ее глаза светились одухотворенным фанатическим блеском. Лицо она намазала кремом, смешанным с облепиховым маслом, от этого оно было желтым, как у больной. Адам сел перед ней на корточки и с трудом стащил туфли, они были малы размера на три. – Прекрати голодать, – попросил Адам. – Жаль прерывать. Столько мучилась. Только четыре дня осталось. «Через четыре дня и скажу, – подумал Адам. – А то она просто не выдержит». Решив это, он успокоился, и даже Райка перестала казаться такой зловещей фигурой. Просто несчастная баба со своими приспособлениями. Адам вернулся в комнату и сказал Райке: – В каждом проигрыше есть доля выигрыша. И наоборот. – Ты о чем? – не поняла Райка. – О разбитом корыте. Может быть, оно было гнилое, это корыто. Тридцать семь лет – еще не вечер. Райка усмехнулась. Адам сел на диван в вельветовые подушки. Райка и Светлана стали чирикать какие-то светские сплетни, хотя им правильнее было бы чирикать о внуках. Сплетни Адама не интересовали. Он прикрыл глаза и, как в воду, ухнул в воспоминания. ...Они вернулись после суда. Инна сказала: не уходи... и стала его целовать, целовать, целовать, будто сошла с ума, – каждый палец, каждый ноготь, каждый сустав, и он не мог ее остановить, и ему казалось, что он попал под бешеную летнюю грозу, когда земля смешивается с небом... Адам сидел, прикрыв глаза. Сердце его сильно стучало, а под ребрами, как брошенная собака, выла тоска. – Я пойду погуляю с Раддой. Он взял собаку и пошел звонить в телефон-автомат. Радда неуклюже полезла в телефонную будку, но Адам ее не пустил, отпихнул ногой и плотно прикрыл дверь. Он хотел быть наедине с Инной. Заныли гудки. Потом он услышал ее голос. – Это я, – сказал Адам, волнуясь. – Ну, как ты? – Противно в городе, – сказала Инна. – В городе очень противно. Я к тебе сейчас приеду. Но я не один. – А с кем? – удивилась Инна. – С собакой. – Не надо. – Почему? – Она линяет. Подошел человек и сильно постучал монетой по стеклу. – Я тебе перезвоню, – пообещал Адам. Он не мог говорить с Инной, когда ему мешали. Не мог раздваиваться, должен был принадлежать только ей. Адам вышел из телефонной будки. Радды не было. «Придет, – подумал он, – куда денется...» Он стоял и ждал, пока поговорит тот, с монетой. Потом подошла женщина. Он переждал и ее, невольно прислушиваясь к разговору. Женщина кричала, что ее муж совершенно не выходит на улицу, гуляет на балконе пятнадцать минут в день. А если выходит из дома – только за водкой, а прогулка сама по себе для него невыносима и вообще невыносимо состояние здоровья. Здоровье он воспринимает как болезнь. Радда не появлялась. Адам забеспокоился и пошел домой. Дома ее тоже не было. Он снова спустился вниз и пошел к автомату, надеясь, что Радда стоит там и ждет. Но возле автомата ее не было. Адам пошел дворами, приглядываясь к собакам-одиночкам и собачьим компаниям. Вышел на площадь. Их дом стоял неподалеку от вокзала. Адам подумал вдруг, что ее могли украсть приезжие и увезти на поезде. С тем чтобы охотиться. Шотландские сеттеры – это лучшие охотничьи собаки и на птичьем рынке стоят сто рублей. Он пересек площадь и пошел к пригородным электричкам. Ходил вдоль поездов, толкаясь в толпе, и громко звал: «Радда! Радда!» – и все на него оборачивались. Потом он снова пересек площадь, вернулся к автомату и стоял не меньше двух часов. Несколько раз он порывался уйти и уже уходил, но снова возвращался и стоял как столб. Часы на вокзале показывали уже одиннадцать вечера. Адам вошел в будку, набрал номер Инны и сказал: – У меня пропала собака. – Тогда приезжай, – сказала Инна. – Не могу. – Почему? – У меня пропала собака. Они замолчали, и это молчание было исполнено взаимного непонимания. Адам подумал вдруг, что его колокольня, наверное, самая неудобная и прошита сквозняками, потому что никто не хочет лезть на нее вместе с ним. Вадим проснулся среди ночи, будто кто-то тронул его за плечо. Он выбыл из сна и явственно понял: собаку украли. Кто-то поманил ее, она пошла, потому что еще ни разу за все свои шестнадцать лет не встречалась со злом и даже не представляла, что оно есть на свете. Вадим купил ее недельным щенком, они со Светланой любили ее как дочку. Радда питалась их добротой, любовью и не представляла, что есть другая пища. Они никогда не бросали Радду, никому не доверяли, и если кто-то один уезжал в отпуск или в командировку, то другой оставался с собакой. А сейчас она на несколько минут осталась на улице одна, и ее украли. Ее позвали, она пошла. Вадим представил себе, что будет, когда вор увидит, что она старая и почти слепая. Что он сделает с ней? Выгонит? Или убьет? Хорошо, если убьет. А если выгонит? Вадим представил себе свою собаку – слепую и больную, с хроническим заболеванием почек. Он делал ей уколы антибиотиков, и она сама подходила к нему и подставляла ногу под иглу. Вадим представил себе растерянность и недоумение Радды, если ее будут бить. Именно недоумение, потому что она не знала, что это такое. Вадим резко сел на постели. Он увидел, что Светлана тоже сидит. – Как это могло случиться? – Она протянула к нему руки, плача, будто желая получить ответ прямо в ладошки. – Как? «Я вас предал – вот как, – подумал Вадим. – И ее. И тебя». – Может быть, завтра вернется, – сказал он. – Просто заблудилась. Ребенок орал, надрывался, а семнадцатилетняя Пескарева преспокойно отправилась в туалет. – О! Мамаша называется, – осудила Инна. – Ребенок орет, а ей хоть бы что... – Не привыкла еще, – сказала Ираида. – Сама еще ребенок. Ей в куклы играть. На посту зазвонил телефон. Ираида сняла трубку, послушала и сказала: – Тебя. Инна взяла трубку и побледнела. Кровь отлила от головы, сердце забарахталось, не справляясь. Это был тот человек, которого она любила. – Когда и где? – спросила Инна. Все остальные вопросы были лишними, тем более что ее ждали грудные дети, которые имели право не ждать. – Семь, – сказал он. – Телевизионная башня. «Почему телевизионная башня?» – подумала Инна, отходя к орущему ребенку. А потом вспомнила, что он живет возле ВДНХ и, значит, до телевизионной башни ему удобно добираться. А то, что ей пилить через всю Москву, так это ни при чем. К тому же он передвигается на собственной машине, а она на общественном транспорте. Инна взяла ребенка на руки. Он был запеленат под грудку, а ручки свободны, и он поджал их, как зайчик. У него была послеродовая желтушка и черные волосики, и он походил на япончика. Подошла семнадцатилетняя Пескарева, взяла своего япончика, достала полудетскую грудь. Ребенок забеспокоился, дернул личиком вправо – промахнулся мимо соска, потом влево – опять промахнулся и в третий раз попал точно, вцепился. Инна подумала: недолет, перелет, цель. Так же обстреливают с воздуха, и этот военный маневр называется «вилка». Япончик мощно тянул материнское молоко, постанывая от жадности. Инне вдруг стало пронзительно жаль этого ребеночка и его маленькую маму. Стало жаль всех на свете, и себя среди всех. Она поняла, что из встречи ничего путного не получится. Нечего и ходить. – Ну, – спросил он с насмешкой. – Отдохнула? – Отдохнула, – осторожно ответила Инна, пытаясь определить дальнейший ход беседы. Пока она ехала к нему на трех видах транспорта, все думала, что он ей скажет, и проговаривала про себя варианты. Первый – он скажет: «Я так устал бороться с собой и с тобой. Вся душа испеклась и скукожилась, как обгорелая спичка. Давай больше не будем расставаться ни на секунду. Положим души в любовь. Пусть отмокнут». Второй: «Привык я к тебе, как собака к палке. Давай поженимся, черт с тобой». Она спросит: «А твои причины?» Он скажет: «Нет причины главнее, чем любовь». Третий, самый неблагополучный вариант – он скажет: «Инна, подожди еще четыре месяца». Тогда она с достоинством подожмет губы и ответит: «Но не больше ни на минуту». И они отсчитают ровно четыре месяца от сегодняшнего дня, назначат день, час и место. Назначат, когда и где им предстоит встретиться, чтобы больше не расставаться. – Ну и что? – спросил он. – Нашла себе? Инна внимательно смотрела в его лицо, пытаясь разгадать по его глазам хотя бы один из вариантов, но беседа шла по какому-то иному логическому ходу. Ни одного из вариантов не предусматривалось. Видимо, его причины были все-таки главнее, чем любовь. И это по-прежнему были его причины, а не ее. Инне захотелось сказать: «Нашла». Тогда он бы спросил: «А зачем же ты пришла?» Она: «А зачем ты звал?» Он: «Посмотреть». Она: «Посмотрел?» Он: «Посмотрел». Она: «Ну, пока». Он: «Пока». И она уйдет. И чужие старые собаки, размахивая пузом, будут скакать вокруг ее жизни. – А я и не искала, – ответила Инна. – А почему так долго думала? – не поверил он. – Вспоминала. – Врешь? – А зачем мне искать? Ты есть у меня. Дальше он должен был сказать: «Я так устал от разлуки» и т. д. Но он самодовольно сморгнул, как человек, который боялся, что его обворовали, но вот он зажег свет и убедился, что все на месте. Он успокоился, самодовольно сморгнул и предложил: – Давай посмотрим «Пустыню». Фильм только что вышел, и там были заняты замечательные артисты. Он включил зажигание и, глядя через плечо, попятил машину. Инна поняла: программа была прежней. Сейчас они пойдут в кино, потом поедут к ней, а потом он пойдет домой. Все как раньше. С той разницей, что раньше она ждала, а сейчас вопрос ожидания был снят с повестки. Новая схема была такая: устраивает – пожалуйста, не устраивает – пожалуйста. Можно было не предполагать и не догадываться, а просто спросить об этом. Но тогда на прямой вопрос она получит прямой ответ, и после этого оставаться в машине будет невозможно. Надо будет уйти. А она так давно его не видела. Подъехали к кинотеатру. – Поди посмотри, что там, – велел он. Инна вышла из машины и стала подниматься по широкой лестнице к кассам. Захотелось вернуться и спросить: а почему я? Кто из нас двоих мужчина? Вспомнила, как они с Адамом выходили из магазина. Он открыл перед ней дверь. За дверью стоял нетрезвый плюгавый мужичонка, и Адам чуть не снес этого мужичонку с поверхности земли. – Осторожно... – сказала Инна. – Пусть он сам осторожно, – возразил Адам. – Идет королева. А тут королева пилит через всю Москву на трех видах транспорта, теперь бежит к кассам, потом повезет его к себе домой, будет утешать, шептать на ухо, сколько он достоинств в себе совмещает. И это вместо того, чтобы держать возле груди своего собственного япончика... Сеанс был неподходящий, и фильм шел плохой, хоть и итальянский. – Вы не скажете, где идет «Пустыня»? – спросила Инна у кассирши. – Позвоните ноль пять, – предложила кассирша. Инна нарыла в кармане монету, подошла к автомату и набрала 05. Разумный женский голос тут же отозвался: – Тринадцатый слушает. – Скажите, пожалуйста, где идет фильм «Пустыня»? – спросила Инна, дивясь, что женщина под номером «тринадцать» спрашивает и слушает так внимательно и индивидуально, будто находится не на работе, а дома. – Позвоните, пожалуйста, через десять минут, – интеллигентно попросила женщина, будто действительно была не на работе, а дома, и варила кофе, и боялась, что он убежит. – Я не могу через десять минут! – крикнула Инна. Но трубку уже положили. Инна снова вернулась к кассирше. – Скажите, пожалуйста, а у вас есть... – Она зашевелила пальцами. – Ну как это... киношное меню? – Что? – не поняла кассирша. – Ну... такой листок, где написано, где что идет. – Обойдите кинотеатр с другой стороны. Там должно быть. Инна вышла и стала спускаться по лестнице, чтобы обойти кинотеатр. Следом за ней шли два здоровенных парня или молодых мужика. – Я за три дня побывал в Ереване, Тбилиси и Баку, – сказал один другому. – Значит, ты не был нигде, – ответил другой. – Ни в Ереване, ни в Тбилиси, ни в Баку. Правда, девушка? – Он был в самолете, – сказала Инна и оглянулась на машину. Ей хотелось, чтобы Он увидел ее и увидел, что она нравится и годится на большее, чем на то, чтобы ею забивали недостающие участки в жизни. Как чучело паклей. Но Он не увидел. Он смотрел перед собой. Его лицо было мрачным и сосредоточенным, и Он походил на собственную жертву. Инна обошла кинотеатр, но афиши не увидела. Она решила, что была невнимательна, и пошла во второй раз, ощупывая глазами стены. И вдруг она поймала себя на том, что кружит, как лошадь в шахте. Мать рассказывала, что в прежние времена в шахтах работали лошади и двигались по кругу десять и двадцать лет. Потом они слепли, но не знали об этом, потому что в шахте все равно темно. А потом их поднимали на землю, но они уже не могли видеть ни неба, ни травы. И, очутившись на земле, начинали ходить по кругу, хотя это было уже не надо. Но иначе они не умели. Инна сошла с круга, пересекла дорогу и направилась к автобусной остановке. Подошел автобус. Она вошла в него и села на сиденье, которое было выше остальных. Автобус тронулся. Инну стало сильно трясти, и она догадалась, что сиденье располагается на колесе. Она пересела поближе к водителю, но тогда по ногам пахнуло жаром, видимо, в этом месте была отопительная система. Инна встала и поехала стоя в полупустом автобусе, держась за ручку. Думала о том человеке, которого она любила. Он, наверное, решит, что Инна стоит в длинной очереди за билетом. Потом ему надоест ждать, Он выйдет из машины и поднимется по лестнице к кассам. Там он спросит у кассирши: «Вы здесь не видели... такую высокую блондинку?» Потом он обойдет вокруг кинотеатра, вернется в машину, подождет еще немного и поедет домой. А во втором случае, то есть в том случае, если бы Инна не ушла, они вдвоем бы пошли в кино, потом он проторчал бы у Инны, а потом поехал домой. Во всех случаях он возвращался домой, как самолет на аэродром. Полетает и приземлится. Но у самолета – расписание и график, а у этого – свободный полет. У него никто не спрашивает отчета. Он пользуется полной свободой внутри жестоких обязательств. Как орел в зоопарке. Инна вспомнила его мрачное лицо, подумала, что никакой он не орел и не самолет. Несчастный человек. И его причины – действительно очень уважительные причины, и он горит с четырех сторон, как подожженная газета. И он любит ее, Инну, как сейчас говорят: по-своему. Наверное, ту лошадь в шахте тоже любили по-своему, и по-своему сочувствовали, и давали ей с ладони сахар и пряники. Инна доехала до станции метро, сошла с автобуса и разыскала телефонную будку. Набрала номер Адама. Номер состоял только из четных чисел, легко запоминался, был прост и ясен, как Адам. Запели гудки. У Инны было сейчас состояние, как тогда, в лесу, после суда. Хотелось сказать: «Мне страшно. Спрячь меня. Спаси. Черт с ней, с твоей собакой. Не вечная же она, в конце концов». В этот день с утра Вадим Панкратов отправился на работу в патентное бюро, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он полулежал на стуле в своем кабинете, вытянув ноги, и думал о том, что «депрессия» происходит от слова «пресс». Тяжелый пресс давит на нервы, и они отказываются реагировать на любые раздражители: приятные – вроде встречи с сотрудниками. И неприятные – вроде голода. Вадим не мог ни есть, ни радоваться. – Что с вами? – заметил Нисневич. Нисневич – начальник и порядочный человек. Он был разным – таким и другим, но всегда порядочным. – У вас такой вид, будто случилось несчастье. – Вы угадали, – сказал Вадим. – У меня несчастье. Пропала собака. – А... Это я понимаю, – серьезно посочувствовал Нисневич. – У меня у самого в прошлом году кот с балкона упал. Так верите, стыдно сказать, я смерть тещи меньше переживал. Правда, мы жили в разных городах... – как бы извинился Нисневич. Вадим посидел на работе еще час и отправился домой и, пока шел, вдруг уверовал, что в его отсутствие Радда вернулась домой. Нюх у нее, конечно, ослаб с годами, но все же это – собачий нюх, и Радда уже дома, и Светлана уже вымыла ее в ванной и накормила супом с пельменями и кусочками докторской колбасы. Он придет домой, и они обе его встретят. Вадим представил себе их глаза, когда они его встретят: серые Светланы и рыжие Радды. И ускорил шаги. Возле своей двери он стоял какое-то время – очень сильно стучало сердце. Потом решился и позвонил. Дверь отворилась в ту же секунду, будто Светлана стояла за дверью. Взметнулись и замерли ее глаза. Вадим увидел в них, что Светлана ждала их вдвоем: его и Радду. Она почти уверовала, что Вадим разыщет собаку и они вернутся вместе. Но Вадим стоял один. И Светлана – одна. Взметнулись и замерли ее глаза. Это взметнулась и замерла надежда. Надежда повисела в воздухе какое-то мгновение, как всякий подброшенный предмет, и рухнула. Светлана ничего не сказала, повернулась и пошла на кухню. Вадим тоже ничего не сказал, прошел в комнату и лег на диван лицом к стене. Депрессия диктовала организму именно эту позу. Он закрыл глаза, чтобы проникало как можно меньше раздражителей, и тут уже увидел взгляд Светланы и понял, что такими одинаковыми взглядами он мог обменяться только со своей женой и больше ни с одним человеком на всем свете. Они существовали с ней на одной колокольне, и как бы там ни бывало скучно, а иногда и безнадежно, все-таки это была одна колокольня. Вадим подумал, что если бы он ушел от Светланы, то, наверное, через какое-то время вернулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Светлана была не только его человек, она еще сама по себе была порядочным человеком. Бывают, конечно, моменты, когда порядочность не имеет никакого значения. Но это моменты. А в конечном счете в черные дни, да и в серые, и даже в розовые порядочность – это единственное, что имеет значение. Потому что порядочность – это совесть. А совесть – это Бог. А Вадим – человек верующий. Вошла Светлана, и в ту же секунду зазвонил телефон. Звонок был частый, требовательный, похожий на междугородный. Вадим почувствовал, что это Инна. – Скажи, что меня нет дома, – попросил Вадим. Светлана сняла трубку и обернулась к Вадиму: – Тебя... – Я же просил. – Ну, я не могу... Светлана не умела врать физически. Для нее соврать – все равно что произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке, которого она не только не знала, но никогда не слышала. Вадим встал и взял трубку. – Адам... – позвала Инна. Он молчал. Не из-за Светланы. Из-за Радды. Инна не любила собаку, и она устранилась. Развязала ему руки. И сейчас общаться с Инной как ни в чем не бывало – значит предать не только Радду, но и память о ней. – Адам... – Здесь таких нет. Вы не туда попали. Он положил трубку. – Какого-то Адама... Вадим снова лег на диван и закрыл глаза. И увидел: бежали, бежали, бежали низкие облака. Вдоль дороги лежал печальный звероящер, и корень-рука подпирала корень-щеку. Инна вышла из телефонной будки и направилась через дорогу. На середине дороги зажегся зеленый свет, и машины двинулись сплошной лавиной. Инна стояла среди прочих пешеходов и пережидала движение. Вдруг увидела того человека, которого она любила. Его машина шла в среднем ряду. Инна подумала: он ждал меньше часа. Однако минут сорок все же ждал. Она увидела, что он ее тоже увидел. Улыбнулась доброжелательно и равнодушно, как хорошему знакомому, и мелко встряхнула головой, дескать: вижу, вижу... очень приятно. Он все понял. Он был умница – за это она и любила его так долго. Он понял, и тоже улыбнулся, и поехал дальше. И его машина затерялась среди остальных машин. Инна вдруг почувствовала замечательное спокойствие. Она поняла, что Адам и тот человек, которого она любила, были каким-то странным образом связаны между собой, как сообщающиеся сосуды. И присутствие в ее жизни одного требовало присутствия другого. Когда один ее унижал, то другой возвышал. Когда один ее уничтожал, то другой спасал. А сейчас, когда один проехал мимо ее жизни, исчезла необходимость спасаться и самоутверждаться. Значит, исчезла необходимость и в Адаме. Адам мог сочетаться только в паре, а самостоятельного значения он не имел. Не потому, что был плох. Он, безусловно, представлял какую-то человеческую ценность. Просто они с Инной – из разных стай, как, например, птица и ящерица. Не важно – кто птица, а кто – ящерица. Важно, что одна летает, а другая ползает. Одной интересно в небе, а другой – поближе к камням. Зажегся красный свет, и пешеходы двинулись через дорогу. Навстречу Инне шли люди разных возрастов и обличий, и среди всех бросалась в глаза яркая загорелая блондинка, похожая на финку с этикетки плавленого сыра «Виола». Инна невольно обратила на нее внимание, потому что «Виола» бросалась в глаза и очень сильно напоминала кого-то очень знакомого. «На кого она похожа? – подумала Инна. – На меня». «Виола» шла прямо на Инну, не сводя с нее глаз до тех пор, пока Инна не сообразила, что это она сама отражается в зеркальной витрине магазина. Она шла себе навстречу и смотрела на себя как бы со стороны: вот идет женщина неполных тридцати двух лет. Выглядит на свое. Не моложе. Но и не старше ни на минуту. Это не много – тридцать два года. И не мало. С какой стороны смотреть: на пенсию – рано. Вступать в комсомол – поздно. А жить и надеяться – в самый раз. И до тех пор, пока катится твой поезд, будет мелькать последний вагон надежды. Рассказы Казино Неделю назад я с блеском выиграла в суде одно запутанное дело. Судилась некая Наиля Баширова с неким Колей Ивановым. Коля – не совсем чтобы Коля, а вполне Николай Петрович – дал взятку власть предержащему чиновнику и отобрал у тоненькой Наили ее пошивочную мастерскую, находящуюся на территории монастыря – памятника старины. Эта мастерская была приобретена законно. По законам девяносто первого года. Но сейчас считается, что в девяносто первом году, пользуясь стрельбой и суматохой, все всё наворовали, нахватали задарма. Придут новые хозяева, сунут кому следует – и всё перераспределят без крови и без гражданской войны. И все довольны: и Коля, и тот, власть предержащий, – такой аккуратный типчик и торчит иногда в телевизоре с душеспасительными речами. Я заметила: носители нравственности, как правило, порочные типы. Как Фрейд, например. Закон есть закон и обратной силы не имеет. Сначала дали, потом отняли – это не пройдет. Обратную силу может иметь только смертный приговор: сначала приговорили, потом подали апелляцию и помиловали. В случае с Наилей – мне все было ясно. А то, что пошивочная мастерская находилась на территории монастыря, – очень хорошо. Монахини ведь тоже шили. У них была пошивочная и трапезная, и прачечная. Все логично. Продолжение традиций. Коля звонил и туманно намекал: то ли на взятку, то ли на большие неприятности. Но я знала, что и он, и те, кто за ним, не захотят со мной связываться. Я ведь могу и во «Времечко» позвонить, и мировую общественность задействовать. Дело не в моей суперпринципиальности. Просто, когда я завожусь, я иду до конца. Для меня принцип становится важнее жизни. Как у бандитов. На суде я испытывала давление со стороны судьи, но мое сопротивление было прочным: как молотом по наковальне. Чем сильнее ударишь, тем дальше отскочит. Помещение осталось за Наилей. Наиля светилась глазами, вскидывала тонкие ручки, лепетала: я даже не знаю, как вас благодарить... С тех пор как существуют деньги, а существуют они двадцать веков, этой проблемы – как благодарить – не существует. Но в случае с Наилей принцип был важнее денег. Я не взяла бы их ни при каких обстоятельствах. Иначе я плюнула бы себе в душу, что неудобно физически. Где располагается душа? Под горлом, в ямке? Или в районе солнечного сплетения, под ложечкой? Плевать самой неудобно и даже невозможно. Наиля почувствовала меня и сшила мне сумасшедший пиджак: сочетание шелка, холста и замши. Это называется: в огороде бузина – в Киеве дядька. Казалось бы, несовместимые вещи: где огород, а где Киев? Но еще хуже, когда в огороде бузина – и в Киеве бузина. Именно так – скучно и одномерно – выглядели пиджаки из западных универмагов, даже самых дорогих. Наиля взрывала привычное представление. В ее творчестве было вдохновение, и оно ощущалось материально. Я надела пиджак и поняла, что это – моя вещь. В ней можно и в пир, и в мир, тем более что сейчас все перепуталось. Я забыла сказать: Наиля работала в модельном бизнесе. Создала свою коллекцию, как Коко Шанель. Несколько девчонок-сподвижниц за копейки шили, вылизывали каждую модель, каждый шов. Что посеешь, то пожнешь. Наилю номинировали на светскую львицу. Модный журнал провел опрос, получил ответ: Наиля Баширова. Номинация должна происходить в большом казино. Казино в целях рекламы сдавало свое помещение под престижные акции. Наиля пожелала, чтобы я была свидетелем ее триумфа, и пригласила меня на номинацию. Я согласилась. Как говорят в Одессе: а почему нет? Записала день и час и адрес казино. Это был вторник, двадцать часов вечера. Я никогда не была в казино и никогда не была на номинации. Мне было интересно. Но... Вмешалось печальное обстоятельство. Мне позвонили и сообщили, что во вторник я должна быть на похоронах тогда-то и там-то... Я записала адрес морга. О том, кто умер и почему, я рассказывать не стану, это совершенно другая история. Как говорила одна старушка: дело житейское. Значит, смерть входит в жизнь как составляющая. Настал вторник. Я надела мун-буты, обувь для лыж. Мне предстояло простоять несколько часов на кладбище, и я боялась простудиться. После похорон обычно бывают поминки. Я надела пиджак Наили. Он был из натуральных тканей, я в нем не уставала. На кладбище я вспомнила, что надо позвонить Наиле и предупредить о своем отсутствии. Я поотстала, достала мобильный телефон и набрала знакомый номер. – А когда начало? – спросила Наиля. – Чего? – не поняла я. – Когда начнутся похороны? – Они уже идут. – Ну, так вы успеете, – простодушно отозвалась Наиля. – Сейчас только два часа. – Неудобно... – сказала я. Действительно, как можно совмещать в одном дне такие несовместимые вещи, как похороны и праздник? – Ну почему? – мило удивилась Наиля. Она считала, что совмещать можно все и со всем. В этом принцип ее мышления: шелк с холстом и замшей и с куском голого тела. * * * После кладбища все отправились на поминки. Квартира была в доме, который назывался «лужковка». Это лучше, чем «хрущевка», больше места. Но все равно – бетон, бетон, тоска... Я прикинула на глаз: количество гостей вдвое превышает количество посадочных мест. Ввалился полный автобус голодных людей. Как их будут кормить? В две смены? Чем я могла помочь? Только тем, что уйти. Я выбрала момент и тихо смылась. Наиля стояла возле казино и ждала. Она была похожа на фотомодель Наоми Кэмпбелл, только светлокожая и меньше ростом. Так что, в сущности, от Наоми, чернокожей звезды, ничего не осталось. И тем не менее – то же плоское молодое личико и выпуклые губы, как будто вылепленные отдельно. Раньше, в моей молодости – не такой уж далекой, но все-таки ушедшей, – так вот, раньше ко мне прибивало людей как волной. Что притягивало? Бешеная энергия и такое же бешеное любопытство. Сейчас притягивает моя профессия. Точнее – профессионализм. Я – судья высшей категории. Как швейцарский сыр. Мы разделись в гардеробе. На мне был легкий пиджак Наили и грубые мун-буты. На мою обувь никто не обратил внимания, кроме гардеробщика. Гардеробщик, молодой парень, кинул глаза вниз и чуть приподнял брови. Его не устраивал снег, который набился в рифленую подошву и теперь останется на ковре. Все остальные просто не заметили. А если и заметили, то решили, что это новая фенька: грубая обувь и изящный верх. Мы поднялись по лестнице в зал. Он уже наполнился и гудел, как настраиваемый оркестр. Приглашенные сидели за своими столиками и активно пировали, не дожидаясь официального открытия. Люди, как собаки, больше всего любят поесть. Точнее, выпить и закусить. Собакам алкоголь не нужен. Им и так хорошо. Даже бездомным. Наоми протащила меня к нашему столику возле сцены. Все видно и слышно. Ведущая начала церемонию. Прическа у нее была, как у ежа. Волосы смочены гелем и торчат во все стороны. Голос мяукающий на одной ноте. Если бы у нее был нормальный голос и нормальная прическа – было бы скучно. Никак. Зал наполнился стрельбой вылетаемых пробок. На тарелках лежала суперъеда. Я не ела с утра, и мой аппетит не просто проснулся, а вскочил и радостно завопил. Я стала вдохновенно пить и есть, при этом успевая следить за сценой. Меня никто не знал, и я никого не знала, и это сообщало полную свободу. Сиди в мун-бутах, ешь сколько хочешь, а когда надоест – можешь встать и уйти. По-английски. На сцену тем временем вышел номинированный модельер с кукольным девичьим личиком, в странном костюме. Вместо брюк – длинная юбка с косым разрезом. – Он голубой? – тихо спросила я. – В нашем бизнесе почти все голубые, – ответила Наиля. – Почему? – Они острее чувствуют природу прекрасного. Я огляделась по сторонам. Немыслимой красоты люди фланировали по залу. Казалось, что они вобрали в себя красоту обеих полов. Природа – лаборатория. Она вывела человека – гомо сапиенс, но не значит – раз и навсегда. Нет. Она варьирует. Пробует так и по-другому, совершенствует. Иногда опыт получается, иногда – нет. Интересно. Следующая номинантка – деловая женщина, владеющая конным бизнесом. Я ждала, что сейчас выйдет мощная быкообразная баба, но на сцену выпорхнула фарфоровая статуэтка с японским личиком, с откровенно еврейской фамилией. У нее был тот уровень красоты и богатства, когда можно ВСЁ. Очень может быть, что фамилия принадлежала мужу, но она носила ее как корону. Ее энергии и ума хватало на то, чтобы держать в железном кулачке взвод конюхов и коней, крутить рулетку жизни, ворочать миллионами. Бывает же такое. Ей вручили фарфорового льва с золотой гривой. Приз назывался «Светская львица». Следующий приз предназначался лучшему банкиру года. В середине зала за столиком сидели молодые банкиры – одинаково стриженные и одинаково одетые. Как братки. Как будто все они стриглись в одной парикмахерской. А может, так оно и есть. Вышел молодой, коренастый, без юмора. Я заметила, что деловые редко улыбаются. Они наверняка владеют юмором, но им некогда его применять. Плотная занятость. Не до смеха. Экономические таланты – я имею в виду способность найти под ногами деньги, а потом заставить их работать – стали расцветать в нашей стране последние пятнадцать лет. Во время советской власти этот талант не был востребован и атрофировался за ненадобностью. В банковском бизнесе тоже есть свои Феллини и Моцарты, просто их никто не знает. После Феллини остаются образы, после Моцарта – звуки, которые служат ВСЕМ. А после денег остаются деньги, которые служат ограниченному числу людей. А может, я ошибаюсь. Юрист тоже имеет право на ошибку. Молча, мрачно банкир взял статуэтку и вернулся на свое место. Не поблагодарил и ничего не сказал. Такое впечатление, что ничего не почувствовал. Скорее всего чувствовал, но стеснялся. Его бесстрастность – от зажатости. Богатые тоже плачут и тоже стесняются. Зато певица с голой спиной и вся в перьях благодарила долго и подробно: родителей, учителей, устроителей, как на вручении американского «Оскара». Именно так она себя и ощущала: светская львица большой державы. Номинация – игра. Но певица не играла. Она все воспринимала всерьез, включая свои перья. Глупость не есть отсутствие ума. Это другой ум. Однако зал был настроен доброжелательно и прощал ей другой ум, и даже поощрял аплодисментами. В углу сидела актриса, которую все помнили со своих школьных лет. Стройная. Ни одной морщины. Морщин нет, но и молодости нет. И старости нет. Человек – над временем. Макропулос. Нетрудно догадаться, что с возрастом морщины образуются не только на лице человека, но и внутри. Душа в шрамах. Сердце в рубцах. Суставы ржавеют. Косметическая хирургия может ликвидировать морщины на лице, но внутри... Они остаются и проступают через глаза. В глазах усталость и равнодушие. Ну пришла. Ну села. И чего? Схватку со временем выиграть невозможно. Это – как птица в небе попытается сразиться с самолетом. Силы не равны. Он ее сшибет и не заметит. Но мужественная актриса сидит в углу зала – прямая, гордая, без единой морщины, и барабанит пальцами по столу. Бедные люди. Как стремительно утекает время. Как мало отпущено женщине для цветения. Двадцать лет? Это же копейки. Хорошо бы жить свой срок в одной 25-летней форме. Дожил до 25 лет и остановился. И дальше, до конца, – юная, сверкающая, вызывающая любовь. Так нет же... Природа тебя унизит, состарит, потом убьет. Но сначала изуродует, как бог черепаху, и тянешь черепахой последние двадцать лет в отсутствие любви и смерти. Актрису приглашают на сцену. Она поднимается и идет. И зал тоже поднимается, все встают и хлопают – не вразнобой, а дружно и сильно. Овация. Ее любят. Ее боготворят – любую, какая бы ни была. Хоть в инвалидной коляске. За что? За настоящий талант и настоящую отдачу. Она отдает себя людям – всю, без остатка, и сражение с самолетом – тоже для людей. Себя она узнала бы любой. Но на нее смотрят – и она должна соответствовать. Лицо – рабочий инструмент. А он должен быть в порядке. Актриса идет в такт овации – молодая, победная, вечная. Овация – это ее оценка за контрольную. А контрольная – сама жизнь. Я тоже хлопаю. И преклоняюсь. Актриса – больше чем человек. Человек плюс что-то еще... У всего зала особые лица. Они тоже чувствуют «что-то еще»... Актрисе вручают львицу с золотой гривой. Она делает легкий книксен. Участвует в игре. Играет саму себя. Она понимает, что все это пустяк. Но ничто не украшает жизнь так, как пустяки. * * * Моя Наоми не получила ничего. Но зато она вручила приз лучшему политику года. А вручать – тоже честь. Дело не только в том – кому, но и КТО вручает. Наоми поднялась на сцену. Объявила политика. Политик вышел на сцену и сообщил, что сегодня день рождения композитора Исаака Дунаевского, а точнее – сто лет со дня рождения, и он хочет спеть песню этого гениального композитора. Политик умел петь. И не просто умел, а делал это лучше всех в стране. Но, видимо, вмешался социальный темперамент. Ему стало тесно в одной профессии, захотелось вершить судьбы многих. Захотелось стать немножко богом. В углу сцены стоял рояль. К роялю подсел личный аккомпаниатор певца. Сыграл вступление. Пока аккомпаниатор играл вступление – спокойно и технично, будто его пальцы двигались без его ведома, – на сцену вылез еще один политик. Аккомпаниатор дал дыхание, и оба запели. Образовался дуэт, весьма неравноценный. Как если бы к соловью пристроилась утка-кряква. Основного певца это не смутило. Он положил свою царственную руку на плечо коллеги и пел в полный голос, редчайшего, благородного тембра. Пристроившийся политик вякал невпопад и одной рукой подтягивал штаны, отчего его плечо поднималось. Зал покровительственно хохотал. Я подумала, что этот безголосый, мощный и опасный, как кабан, тоже когда-то был маленький и его любила мама. Детскость проступала сквозь клыки. Песня кончилась. Кабан соскочил со сцены, вернулся на место. А певец остался и стал петь еще. Не мог остановиться. Зал подпевал – тоже не мог не петь, так знакомы, прекрасны и утоляющи были мелодии, – в ритме марша, потом в ритме вальса. Над залом кружились музыка, молодость, богатство, власть – все это сплеталось в тугую розу ветров. Я слышала ее дуновение на своем лице. Вот она – жизнь. Ее эпицентр. Вспомнила лицо усопшей. Мне стало неловко перед ней: где она и где я? Но ей, должно быть, все равно. Оттуда, где она сейчас, совершенно не важно все, что здесь. Да и есть ли это «оттуда»... Лучше не знать. Придет время – покажут. И все окажется просто, так просто, что мы удивимся и захотим рассказать оставшимся. А уже не рассказать... Наоми лучилась глазами и зубами, ее молодой лоб блестел, как мытая тарелка. Ее жизнь стояла на программе цветения. Певица в перьях кокетничала с кабаном. Она любила силу и власть, а он любил певиц в перьях. Актриса Макропулос пела вместе со всеми. Песня стерла грани между номинантами и зеваками, между молодыми и старыми. Все объединились, как в храме. Банкиры пили под музыку. Они не пели, но музыка звучала у них внутри. Голубые юноши внимали звукам, глядя в пространство. Они особенно остро чувствовали природу прекрасного и боялись помешать или спугнуть. Жизнь, как большая круглая пластинка, поставленная на патефонный диск, – кружится, убывая с каждым витком. Но пока она кружится и звучит – кажется бесконечной. А может, и бесконечна. Если бы знать... Свинячья победа У нее было красивое торжественное имя: Виктория. И фамилия, которой она стеснялась: Поросенкова. Получалось: Виктория Поросенкова – идиотское сочетание. Свинячья победа. Но ничего не поделаешь. Фамилию человек получает от родителей, так же как и внешность. Какая есть – такая есть. И надо сказать «спасибо». Могло бы и не быть никакой. Внешность у Виктории тоже слегка свинячья: рыжие ресницы, рыжие волосы, голубые глаза и десять килограммов лишнего веса. Тонкая талия, пышный зад, нежная кожа – копия Саскии Рембрандта. Великий художник Рембрандт тут же посадил бы Викторию на колени. А современные мужчины не торопились. Исключение составляли азербайджанские перекупщики. Когда Виктория приходила на базар, они с большим одобрением смотрели ей вслед и предлагали фрукты бесплатно. Но Виктории они не нравились. Лучше никого, чем эти вязкие турки. У Вики никого и не было. Она работала на птицефабрике и поэтому никогда не ела кур. Она досконально знала, что стоит за красиво зажаренной курицей. Она знала всю подноготную их жизни, любви, страданий и смерти. Есть кур для нее было то же самое, что питаться родственниками. Из родственников у нее был только дед. Мать с отцом тоже были, но у каждого своя семья, новые дети. Вика существовала как напоминание об ошибках молодости, и родители старались о них забыть. Дед когда-то где-то работал и кем-то был. А теперь пенсионер. Его звали «ты бы»... «Ты бы пошел в магазин и купил муки...» Или: «Ты бы пропылесосил квартиру...» И так далее... Дед по утрам, до завтрака, ходил гулять, ему сказали, что это полезно. Он вставал и сразу занимал ванную, как раз в то время, когда Вика собиралась на работу. Их интересы сталкивались, но справедливость была на стороне Вики. Дед мог опоздать на свою прогулку, а Вика – нет. Ее рабочий день начинался в определенное время, и за этим жестко следили. У Вики с дедом происходили разборки, и в отместку Вика прятала его зубы. Дед целый день не мог найти свои зубы и ел только жидкую пищу. У деда был свой резон: ему был необходим жесткий распорядок, как грудному ребенку. Этот распорядок, как каркас, держал его форму и содержание. Пусть человек стар, но он жив. А внутри жизни все должно быть полноценно. Вика не понимала: что изменится от того, что дед сдвинет свою прогулку на сорок минут? Они ругались, но не каждый день, примерно два раза в неделю. В остальное время Вика заботилась о деде, по вечерам готовила ему вкусненькое и покупала фрукты у азербайджанцев. Помимо деда, у Вики был любимый человек – диктор телевидения Влад Петров. Полное имя – Владимир. У него были пальцы с овальными ногтями, бесстрастное лицо, немножко японские глаза и тихий юмор, спрятанный в глубину. Неброский, чеховский юмор. Но умный – услышит и почувствует. Виктория слышала и чувствовала. О! Как не хватало ей таких собеседников, которые бы все понимали. Ее собеседниками были цыплята из электронной несушки. И сотрудницы, которые разговаривали только о материальном. Вика позвонила на телевидение, выяснила номер телефона. И позвонила. Трубку сняла мама. Вика представилась как восхищенная телезрительница, что правда, и рассказала маме, какой у нее качественный сын – умный и красивый, что тоже правда. Вике приятно было это говорить, а маме слушать. Мама не была любопытной и не спросила Вику, как ее зовут, где она работает и сколько ей лет. Но Вике казалось тем не менее, что связь налажена и теперь она любит не в воздух, а непосредственно в его дом. Весь дом Владимира будет наполнен ее любовью. В завершение разговора мама сказала странную фразу: «В каждой избушке свои погремушки». Вика не поняла, что она имела в виду. В доме есть маленький ребенок, и он играет в погремушки? Либо в каждом доме свои неприятности? Но Вика не представляла себе, какие неприятности могут быть у таких умных, обеспеченных, полноценных людей. Неприятности – только от глупости, бедности и ущербности. Вика звонила время от времени. Раздавался голос Владимира по автоответчику и советовал говорить после короткого гудка. Вика дожидалась гудка и торопилась сказать важные вещи. А иногда просто пела. Надо сказать, что голос у нее был как у ангела – высокий и чистый. Она не пошла учиться только потому, что стеснялась своей внешности. Эстрадная певица должна сочетать в себе секс-символ с вокальными данными. Мужчины должны слушать и желать. А женщины – слушать и подражать. А кому придет в голову желать или подражать Виктории Поросенковой? Вика пела только курам и подругам. И еще Владимиру Петрову по автоответчику. * * * Подруг было две – Варя и Вера. Обе работали осеменаторами. Осеменяли кур петушиной спермой. Привычным бесцеремонным движением брали кур и вводили шприц куда надо. Куры охотно подчинялись этой процедуре, потому что в своем курином освенциме они не знали другой любви. Были рады и шприцу. Однако петух – гаремное животное, один на всю куриную стаю. И любовь на свободе мало чем отличалась от короткой процедуры со шприцем. Вика не могла заходить к подругам в куриный барак. Не переносила густой стойкой вони. В каких бы нечеловеческих условиях ни находилась курица, она все равно ест и какает. А значит – источает вонь. Вера и Варя принюхались и привыкли. Однако кур не ели. Брезговали. Виктория работала в электронесушке, курином родильном доме. Там была чистота и дисциплина, как на атомной станции. Сотрудники переодевали обувь и натягивали на себя белые халаты. Яйца медленно грелись в специальном режиме, потом из них проклевывались желтые головки и смотрели на мир глазами-бусинками. Нет ничего прекраснее цыпленка, котенка, поросенка, ребенка. Маленькие и слабые имеют только одну защиту – свою прелесть. Никому не придет в голову обидеть цыпленка. Всем хочется его защитить. На ферме существовал и мозговой центр, где трудились ученые-селекционеры. Создавали наиболее качественную породу. Кажется, Гитлер хотел создать наиболее качественную породу людей... Куры, конечно, не люди, но тоже требуют качественного начала. Их оплодотворяли живым петухом. Потом отбирали самые крупные яйца и складывали в специальный контейнер. Выводили цыплят и продавали в Канаду за твердую валюту. Канадцы платили сказочно. Этих денег хватало на зарплату всему коллективу. Питались в столовой. Виктория, Вера и Варя садились за один столик, обсуждали свои новости. Новости были скудными, поскольку жизнь устоялась. Основные события происходят до двадцати пяти лет: поступают в вуз, женятся, рожают. А Вике, Вере и Варе было после тридцати. В этом возрасте уже все есть или ничего нет. И это надолго, если не навсегда. Варя была замужем за Геной. Гена ничего не зарабатывал, но зато пил и в пьяном виде звонил каким-то женщинам. – Как ты с ним живешь? – удивлялась Вика. – Он меня любит, – отвечала Варя. – Тогда зачем он звонит другим бабам? – Так это спьяну. – А почему ты это терпишь? – Я его люблю, – просто объясняла Варя. Вика не понимала: как можно любить бездельника и пьяницу? Любить можно только Владимира Петрова – красивого и умного. Вторая подруга, Вера, родила детей без мужа. Вообще-то она хотела одного, но получилась двойня. Две девочки. Эти девочки появились на свет недоношенными и теперь лежали, обложенные ватой, как нездоровые помидоры. При этом постоянно орали и какали, как куры. Вера была бешено влюблена в своих девочек и каждый их пук встречала с восторгом. И разговаривать могла только на эту тему. Вика слушала из вежливости, не перебивала. Но участь ее подруг вызывала в ней брезгливое сочувствие: как можно жить ТАК? А подруги, в свою очередь, сочувствовали Вике и давали советы: роди без мужа. Все же какой-то смысл... Вика тем не менее считала себя богатым человеком, хранительницей Большой Любви. И даже если эта любовь не имеет конкретного выражения – она существует, наполняет смыслом и помогает Владу Петрову, как помогает человеку молитва. Время от времени на птицефабрику приходил бомж с красивой фамилией Хмельницкий. Приходил – не точно. Просачивался. Через проходную его не пропускали. Он пролезал в дыру, которую кто-то проломил в бетонном заборе. Хмельницкий просачивался и поджидал Вику. Вика – толстая, в белом халате – казалась ему менее агрессивной, чем тощие и злые тетки. Они накидывались и лаяли, как собаки, и гнали вон. А Вика останавливалась, смотрела в его запущенное лицо и спрашивала: – Чего тебе? – Куриного мяса, – отвечал Хмельницкий. – Поди и купи. В магазине куриный фарш дешевый. – Нет у меня денег. – Но я же не могу воровать, – объясняла Вика. – Тогда головы дай и лапы. Я сварю. Вика стояла и размышляла. – Если тебе жалко голов, дай чего-нибудь, хоть куриного корма. Вика вздыхала и выносила ему пакет куриных потрохов. Это было царское подношение. – Спасибо, – скупо благодарил бомж Хмельницкий и быстро исчезал. Боялся, что Вика передумает и отберет. В его жизни бывало всякое. В следующий раз бомж появился через три месяца. Тактичный был человек. И не просил, а просто стоял и наблюдал. Во дворе жгли мусор, горел костер. Подружки Вера и Варя сидели на старых ящиках, а Вика пела. Но как... Как будто ангелы слетали с неба и пели в унисон. – Твой пришел, – сказала Варя. Вера оглянулась и засмеялась. А Вика не засмеялась. Только подумала: «Смеется тот, кто смеется последний»... «А-ах, нет сил снести разлуку... Ласк, ласк твоих, жгучих ласк ожида-аю, от счастья замираю...» Это было про нее и про Владимира Петрова. Она пела ему и себе. А остальные слушайте, если хотите... По птицеферме разлетелся слух, что телеведущий Владимир Петров женится на молодой актрисе Саше Коноваловой. Эта актриса снялась в телесериале, и в нее влюбилась вся страна, включая телеведущего Влада Петрова. Их фотографии напечатали в журнале «7 дней». Журнал притащила на работу Варя, и все девчонки смотрели с жадным любопытством. И даже куры косились круглым глазом в сторону ярких картинок. И Вика тоже смотрела с никаким выражением, дескать, ей-то что... В убойном отделе куры стреляли пометом, перед тем как покинуть этот мир. Мозгов с наперсток, а ведь тоже что-то чувствуют. Вика чувствовала себя примерно так же, но виду не показывала. Однако запомнила, что свадьба состоится седьмого сентября в семь часов вечера в ресторане «Золотой дракон». Они специально выбрали цифру семь, потому что Господь создал мир за неделю. А они тоже собираются создать свой мир. – Счастливые!.. – вздохнула Варя. – Представляешь, какая у них жизнь... Зимой на Красное море, летом на Черное... – Он напьется и будет бабам звонить, – прокомментировала Вика. – Ну и что? Зато он в час зарабатывает столько, сколько ты за год. – Богатые тоже плачут, – философски заметила Вера. Вика промолчала. Владимир женится. Но он же не умирает. Он остается жить, и, значит, его можно любить на расстоянии. В конце концов, Вика может считать, что Влад уехал в далекую командировку. Куда-нибудь в Африку или на космическую станцию «Мир». Настало седьмое сентября. Это была суббота. Вика оделась красиво и поехала к ресторану «Золотой дракон». Не на свадьбу, конечно. Ее никто не звал. Просто посмотреть со стороны. Ресторан стоял на пересечении двух улиц, вылезая вперед этаким китайским фонарем. Машин понаехало не меньше пятидесяти, в основном иномарки: джипы и «БМВ». Подкатил «линкольн» – длинная черная машина. Из «линкольна» вышли невеста и жених. Невеста – полная противоположность Виктории: черная, худая, высокая, как рельса. Жених был одет в черное и белое. Волосы зачесаны назад, блестят от геля. Лицо бледное, глаза горят, и кажется, что глаза – впереди лица. Боже, как он был грозно прекрасен... Выражение лица как у Джордано Бруно, идущего на костер. На костер счастья? Мучений? Вика смотрела во все глаза. Если бы ей было разрешено, кинулась вперед, ухватилась, затолкала бы в машину и увезла. Куда? Не все ли равно! Хоть к деду. Она села бы перед ним на пол и стала слушать. Он бы говорил, а она слушала и плакала. А потом отдала бы ему свою девичью честь, все настоящее и будущее... «Ласк, ласк твоих, жгучих ласк ожидаю... От счастья замираю...» Жених и невеста подошли к ресторану. Их встречал маленький молодой китаец – владелец ресторана по имени Петя. Петя препроводил звездную пару в помещение ресторана. Они скрылись из виду. ВСЕ. Сидеть было бессмысленно. Вика поднялась со скамейки. Вошла в будку телефона-автомата. И набрала «02». Заслышав голос дежурного, четко проговорила: – В ресторане «Золотой дракон» заложена бомба. – Кто говорит? – торопливо спросил дежурный. – Говорит тот, кто знает, – четко ответила Вика. Положила трубку. Вернулась на свою лавочку. Ей было интересно посмотреть, как развернутся события. Чего она хотела? Чего добивалась? Она хотела сорвать свадьбу. А если не сорвать, то хотя бы испортить. Почему? Потому что у нее отбирали мечту и смысл жизни. Она ничего не могла изменить, только стрельнуть пометом, как курица в убойном цеху. Подъехала ментовка с собаками. Все задвигались, как в ускоренной съемке. Менты с собаками быстро распространились по всему пространству. Выскочил Петя, махал руками. Ему что-то вежливо, но твердо втолковали. Виктория почувствовала голод. Зашла в ближайшую булочную, купила булку-слойку и вернулась на свой наблюдательный пункт. Ела и ждала. Из ресторана энергично вышли жених и невеста, ругаясь на ходу. Остановились в трех шагах от Вики. – Ты что, боишься? – спросил Владимир. – Естественно, – ответила Саша Коновалова. – Страх за жизнь – нормальная реакция здорового человека. – А как же свадьба? – не понял Влад. – В другой раз. – И столы накрывать в другой раз? – Если выбирать между уткой по-пекински и жизнью, я выбираю второе. – Потому что тебе плевать. На мои деньги и на мои усилия. – Попроси официантов сложить еду в коробки и можешь взять их домой. Отвези своей полоумной мамаше и полоумной дочке. Владимир молчал какое-то время, потом сказал спокойно: – Я ждал, когда ты начнешь... и дождался. Ненавидеть больных и старых только за то, что они больные и старые, – знаешь, как это называется? – Естественный отбор... – Это называется фашизм, – уточнил Влад. – В Японии отводили старых на гору Нарайяма, чтобы их расклевывали птицы. А в Спарте сбрасывали больных детей со скалы, чтобы они не занимали место на земле. Фашисты хотели очистить планету от людей второго сорта. По-вашему, жить должны только молодые, сильные и красивые. А остальных – скидывать в пропасть и отводить на Нарайяму. Тебе наплевать на всех, кроме себя. А знаешь почему? Потому что ты мало читала книг. Или вообще не читала. Фашизм – это прежде всего серость и бескультурье плюс душевная бездарность. – А что же ты на мне женишься? – спросила Саша. – Уже не женюсь. Капитан! – Влад торопливо подошел к капитану. – Если вы найдете террориста, который подложил бомбу, передайте: пусть мне позвонит. Я дам ему вознаграждение. Саша Коновалова повернулась и пошла прочь. Села в чью-то машину. Машина попятилась, выруливая. И ушла. Скрылась за поворотом. Владимир сел на скамейку рядом с Викой. Смотрел перед собой. Потом обернулся и посмотрел на Вику. Она сконфуженно улыбнулась набитым ртом. – Хотите есть? – вдруг спросил Влад. Вика промолчала. – Пойдемте... Владимир встал со скамейки, ожидая, что Вика тоже поднимется. Виктория, конечно, хотела подпортить веселье, но не в такой же степени. События развивались так стремительно, как при землетрясении. Только что стояло – и уже руины. – Ну, пойдемте, пойдемте, – поторопил Владимир. Вика поднялась, и они вместе двинулись к ресторану «Золотой дракон». Дорогу им преградил капитан. – Капитан Рогожкин, – представился он и отдал честь. – В ресторан нельзя. Бомба. – Мы поедим быстро и уйдем, – пообещал Владимир. – Придется подождать. Бомба, – повторил капитан. – Да нет там никакой бомбы, – сказала Вика. – Это надо проверить. Наши собаки специально натасканы на тротил. – Да нет там никакого тротила, – повторила Виктория. – Откуда вы знаете? – Это я позвонила. Владимир Петров развернулся к Вике и уставился на нее. – Тогда придется вас задержать, – строго сказал капитан. – Пожалуйста, – согласилась Вика. – Я никуда не денусь. Рогожкин что-то сообщил по рации. Подошел старший лейтенант. – А зачем вы это сделали? – очнулся Владимир, глядя на Вику. – Это долгая история, – уклонилась Вика. – А вы покороче. В двух словах. – В трех. Я вас люблю. – Фанка? – догадался Владимир. Виктория не знала, что это значит. Может быть, от слова «фанат». Фанатизм, в чем бы он ни выражался, – это всегда ограниченность. Вика догадалась, что быть фанкой – не очень почетно. Эти фанки как дуры гоняются за кумиром, визжа от восторга и отдирая кусок рубахи или штанов, как повезет. А потом целуют этот обрывок и молятся на него. Вика любила тихо, тайно и священно. «Раскрылася душа, как цветок на заре, под дыханием зефира...» Капитан Рогожкин и старший лейтенант тихо переговаривались. – Старлей, капитан, я приглашаю вас на праздничный ужин, – торжественно произнес Владимир Петров. – Берите солдат – и за стол. Все равно пропадет. Правда, Петя? Хозяин ресторана Петя мелко закивал. Торопливо проговорил: – Очень хороший меню. Очень хороший повар. Из Китая. Настоящая китайская кухня. – А что, товарищ капитан? – спросил старлей. – Перекусим по-быстрому и по домам. Ложный вызов. Капитан молчал. По его горлу прокатился кадык. Весь милицейский наряд сидел за столом. Молча и вдохновенно поглощали еду – настоящую китайскую кухню. Вика и Владимир сидели рядом. Владимир глядел в пространство, а Вика увлеклась трепангами. Еда была ни на что не похожа, и даже трудно сказать – вкусно это или нет. Как будто ее доставили на НЛО из соседней галактики. Милиционер-грузин обратился к капитану: – Товарищ капитан, нельзя без тамады. Неорганизованное застолье получается. Едим, как млекопитающиеся. – А мы какие? – спросил капитан. – Мы – люди. Это другое. – Ну ладно. Назначаю тебя тамадой. Грузин встал и постучал вилкой по тарелке. – Первый тост: за нашего Всевышнего... – провозгласил тамада. – За Путина, что ли? – Кто такой Путин? Раб Божий. За Господа Бога, нашего Создателя... Милицейский наряд дружно выпил и закусил. Владимир Петров налил водку в фужер из-под шампанского и выпил до дна. Наступило молчание. В молчании был слышен перестук вилок. – Следующий тост – за Георгия-победителя! – провозгласил тамада. – А это кто? – поинтересовался старший лейтенант Демин. – Это наш святой, – объяснил грузин. – А наш? – Ваш – не знаю. Это вы должны знать. – Выпьем за всех, – распорядился капитан Рогожкин. – Сначала за вашего, потом за нашего, а потом за ихнего. – Рогожкин обернулся к китайцу Пете: – У вас кто? Будда? Петя не понял, о чем речь, и торопливо заверил: – Настоящий китайский повар. Мы ему две тысячи в месяц платим. Хороший специалист. Надо хорошо платить. Конкуренция. Официанты поставили на стол утку по-пекински. Она выглядела превосходно: золотисто зажаренная в темном кисло-сладком соусе. – Это действительно вы звонили? – тихо спросил Владимир. – Да... Действительно. – Вика мелко закивала, как китаец. – А зачем? Вика задумалась: как сказать одним словом? И нашла это слово: – Ревность... – А при чем тут ревность? – не понял Владимир. – Я вас давно люблю. С восьмого класса... – Ну, молодец... – Влад покачал головой. – Вообще-то надо было у меня спросить. А потом звонить в милицию. Если любишь человека, надо жить его интересами. – Она вам не подходит, – твердо сказала Вика. – Я знаю, – согласился Влад. – Но мы любим не тех, кто нам нравится. Ты мне нравишься. Ты смешная. Но я тебя не люблю. Понимаешь? – Не совсем. – Вика действительно не понимала: как можно любить человека, который тебе не нравится? – Очень жаль, – произнес Влад. – А впрочем, все равно. – Выпьем за молодых! – провозгласил тамада. И повел бокалом в сторону Влада и Вики. – А где здесь молодые? – остановил Рогожкин. Тамада понял, что ошибся, но тут же выкрутился: – Здесь все молодые! И у всех когда-нибудь будут семьи и дети! Молодые, встать! Весь милицейский наряд поднялся, держа в руках рюмки с водкой и бокалы с вином. Веселье набирало обороты. Хозяин ресторана Петя о чем-то договаривался с капитаном. Менял крышу. Милицейская крыша нравилась ему больше, чем просто бандитская. От бандитов непонятно, чего ждать. А милиция – адекватна и адаптирована к условиям. Они учитывают интересы предпринимателя. А бандиты не учитывают ничего. Только деньги. Владимир Петров играл на рояле. Играл неожиданно хорошо. А Вика пела. Без слов. Просто мелодию. Ее голос струился как будто с неба. И она была красива в этот момент: нежная кожа, сверкающие глаза. Молодые менты слушали и мечтали. Водка подняла порог чувствительности. У некоторых в глазах стояли чистые слезы. Старлей Демин подошел к капитану и спросил: – Не будем ее забирать? Напишем ложный вызов, да и все. – А зачем она звонила? – спросил капитан. – Свадьбу остановить, – догадался старлей. – А ей-то что? – Значит, была причина... Капитан смотрел на поющую Вику. Видимо, сравнивал с невестой. – Красивых много, – изрек капитан. – А такая – одна. Влад доиграл до конца. Снял руки с клавиш. – Как вас зовут? – спросил он Вику. – Виктория. – А фамилия? – Поросенкова, – созналась Вика. – Это не пойдет. Нужна нейтральная фамилия, какое-нибудь явление природы. – Огонь. Огнева, – подсказал молоденький старшина. – Такой есть. Литературный критик, – заметил тамада. Он оказался образованным, что случается среди интеллигентных грузин. – Лужок. Лужкова, – подсказал другой солдат. – Такой тоже есть. – Камень. Каменева, – включился старлей. – Такой был, – отмахнулся Влад. – Ветрова, – предложил капитан. – Может быть, Ветер? Или Ручей... Голос звенит, как весенний ручей. Сочетается с именем: буквы «р» перекликаются – Виктория Ручей. Замечательно! – одобрил Влад. Хозяин ресторана услужливо включил музыку. Она оказалась китайская. Влад встал из-за рояля и пригласил Вику на танец. – Танцуем все! – скомандовал тамада. Милицейский наряд в мгновение образовал хоровод. Положив руки друг другу на плечи, трясли ногами, как в греческом танце сиртаки. Для них было едино – что Греция, что Китай. Влад остановился передохнуть. Они стояли в центре хоровода и смотрели друг на друга. – Вы где работаете? – спросил Влад. – На птицеферме. – Кому же вы там поете? Курам? – Цыплятам. – На самом деле? – не поверил Влад. – Ну конечно. А что тут особенного? – Безголосые поют на всю страну, а Монтсеррат Кабалье поет курам. – Цыплятам, – поправила Вика. – Ну да... Сумасшедший мир. Сумасшедшая страна. И я тоже сумасшедший. Влад возобновил свой танец, задвигался под китайскую пентатонику. Протянул руки к Вике. И Вика вплыла в эти руки – каждой клеточкой. Вот оно – счастье. Слышать его энергию, его запах. Видеть, слышать, чувствовать, вдыхать... После этого можно и умереть. Милицейский наряд плясал слаженно, будто они до этого долго репетировали. Работники кухни высыпали в зал. Смотрели как завороженные. Потом не выдержали и образовали свой круг. А в центре нового круга – китайский повар в черных брюках, белом переднике и белом колпаке. Два круга вращались один подле другого, потом один в другом. Просто ансамбль Моисеева... Повар и Влад сложили руки скамеечкой. Вика села на переплетенные руки, обняв обоих за шеи. Они ее раскачивали, и рыжие волосы летели вслед. В дверях появилась Саша Коновалова. Ее взору предстал разоренный свадебный стол в объедках и окурках. И ее жених, держащий на своих руках молодой пышный зад. Недавняя невеста стояла, раздувала ноздри. Музыка смолкла. Владимир Петров убрал руки. Вика едва успела подставить под себя ноги. Иначе грохнулась бы с метровой высоты. Нависла зловещая пауза. Невеста хотела что-то сказать, но передумала и пошла прочь. Владимир Петров хотел остаться на месте, но не вышло, и он побежал за ней следом, бормоча: – Я тебе все объясню... Саша села в машину и рванула вперед, возмущенно фыркнув выхлопной трубой. Владимир остался стоять. Вика подошла с сочувственным лицом. – Вова... – Она не знала, что сказать дальше, и замолчала. Владимир повернул к ней голову. Его уже давно никто не звал Вова. Только мама в далеком детстве. – Хотите, я с ней поговорю? – предложила Вика. – Я скажу, что это я виновата. Вы ни при чем... Владимир вытащил мобильник, торопливо набрал номер Саши. Передал свой мобильник Вике. – Да?! – зло и отрывисто отозвалась Саша. – Здравствуйте... Это я, Вика... – растерянно сообщила Виктория. – Нам надо поговорить. – Какая еще Вика? О чем говорить? – О вашем женихе. Саша настороженно молчала, и Вика не была уверена, слышат ее или нет. Но это не имело значения. Она заговорила в пустоту: – Вы красивая. У вас этих женихов – навалом. Какая вам разница, тот или этот? А мне – только он. Понимаете? Я его люблю с восьмого класса. Он для меня первый и последний. И единственный. Саша Коновалова нажала отбой. В телефоне забились короткие гудки. Владимир Петров ошеломленно смотрел на Вику. – Вы сумасшедшая? – спросил он. – Нет. Я нормальная. Просто у меня рушится судьба. Сейчас. В эту минуту. Не кричите на меня, если можете. – Да я не кричу. Но у меня тоже рушится судьба. Почему вы считаете, что можете распоряжаться моей жизнью?.. Он повернулся и пошел. – Вова! – отчаянно окликнула Виктория. – Два условия... – Владимир Петров остановился на мгновение и выбросил перед собой два пальца. – Первое – чтобы я вас больше не видел, второе – чтобы я вас больше не слышал. А сумасшедшая вы или нет – мне все равно. Владимир ушел. Вика заплакала. Подошел капитан Рогожкин и приложил руку к козырьку. – Разрешите вас препроводить домой на нашей машине. А товарищ жених не прав. Но задержать его мы не можем. Вика лежала на диване. Дед смотрел мексиканский сериал. Эта мизансцена продолжалась пятый день. На работу Вика не ходила. Депрессия не пускала. Дед беспрепятственно залезал по утрам в ванну и совершал свои утренние прогулки. Дед видел: с внучкой что-то творится. Вика не ела и не разговаривала. Но он ей не мешал. Ждал, когда само отпустит. В дверь позвонили. – Поди открой, – велел дед. Вика не отозвалась, как будто не слышала. Дед, кряхтя, поднялся с кресла. Болели все кости, должно быть, заржавели от времени. Дед открыл дверь. Вошли Вера и Варя. Разгрузили сумки. Достали вино и копченых кур. Вика не реагировала. Дед увеличил в телевизоре звук, чтобы лучше слышать. – Нанду! Это ты, любовь моя? – загрохотало из телевизора. – Николай Фомич! – заорала Вера. – Сделайте потише! Дед не слышал Веру. Вика никак не реагировала. – Прямо как в курятнике, – откомментировала Варя. – Да ладно... – простила Вера. Подруги расставили еду на журнальном столике. Принесли тарелки и стаканы. Разлили вино. Дед охотно принял подношение, а Вика не поднялась. Для нее все потеряло смысл. Подруги стали вдвоем пить и закусывать. Невнимательно косились в телевизор. – Ты должна понять, – сказала Варя. – Есть мечты, иллюзии. А есть жизнь... Вика сморгнула. – Мечты – это любовь и богатство. А жизнь – это труд каждый день, экономия денег, страдания, старость и смерть. – Тогда лучше сразу умереть, – отозвалась Вика. – Нет. Не лучше. Ты полюби то, что есть. Кур, бомжа Хмельницкого, солнце по утрам... – Кстати, Хмельницкий приходил, – перебила Вера. – Спрашивал адрес. Мы ему дали. – Зачем? – спросил дед. Значит, прислушивался к беседе. – Чтобы больше не спрашивал. А то он не отстанет... Вечером Вика решила отравиться и стала соскребать серу со спичек. С одного коробка получилась половина рюмки. Вика налила в рюмку вина, чтобы легче было выпить. Выдохнула. В этот момент раздался звонок в дверь. Вика не хотела помирать второпях, отставила рюмку и открыла дверь. В дверях стоял Хмельницкий. – Чего тебе? – спросила Вика. Ей было некогда. Хмельницкий молчал. Серые волосы слиплись клоками. – Ты давно мылся? – поинтересовалась Вика. – Не помню. – Заходи, – пригласила Вика. Рюмка с серным вином могла подождать. Вика набрала полную ванну воды и насыпала туда стирального порошка. Бомж Хмельницкий стоял рядом и смотрел. – Тебе ясно, что надо делать? – спросила Вика. – В общих чертах. – Ну, давай... Вика закрыла дверь в ванную. Ждала. Дед храпел за дверью, шумно, с треском вдыхал. По телевизору шел тот же самый сериал, следующая серия. Нанду выглядел как законченный козел. Неужели такие могут нравиться?.. Никого на свете нет лучше Владимира Петрова. И если не он, то никто. А если никто – зачем такая жизнь, в отсутствие любви и смерти? Любовь от тебя не зависит. А смерть зависит только от тебя – и больше ни от кого. Бомж Хмельницкий появился из ванной неожиданно похорошевший. Если бы его одеть в хорошую одежду, был бы не хуже президента Латвии. Вика провела гостя на кухню. Положила ему на тарелку кусок копченой курицы. Хмельницкий ел красиво, не жадно. Артистично обсасывал косточки. – Ты вообще-то кто? – спросила Вика. – Бомж Хмельницкий. – А почему ты так живешь? – Мне так нравится. Я никому – и мне никто. – Ну почему же? – возразила Вика. – Я тебе курицу. А ты мне – что? – Очищение души. Когда человек делает добро, он чистит душу. – А-а... – сказала Вика. Хмельницкий доел курицу. Допил вино из бутылки. – Ты меня спасла, – серьезно сказал он. – А ты меня. Помолчали. – Может, я у тебя спать лягу? Я же чистый... Вика подняла два пальца. Сказала: – Чтобы я тебя не видела и не слышала. Понял? – Еще бы... – легко согласился бомж Хмельницкий. Ему такие условия были не в новинку. Хмельницкий ушел. После него остался запах стирального порошка. Вика выплеснула серное вино в раковину. Передумала помирать. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Пушкин оказался прав даже через сто пятьдесят лет. На то и гений... Дед дышал без треска, просто сосал из пространства воздух. Тоже хотел жить, старое дитя... На птицеферме пропали селекционные яйца, девяносто штук. Результат годового труда всей лаборатории во главе с профессором Бибиревым. В буквальном смысле – золотые яйца. Ущерб составлял пятнадцать тысяч долларов. Подозрение сначала пало на бомжа Хмельницкого. Но потом выяснилось, что виноват электрик Андрей. Он довольно легко сознался в краже. Он не знал, что яйца особенные. Андрею понравилось, что яйца крупные, смуглые, красивые, и он отнес их в семью. Завели судебное дело, но было ясно, что дело это гиблое. Откуда пьющий электрик возьмет пятнадцать тысяч долларов? Электрика уволили для начала, но потом взяли обратно, потому что у Андрея – золотые руки. А это не меньше, чем золотые яйца. Вика получила строгий выговор за то, что прикармливала бомжа Хмельницкого. Ее лишили премии и тринадцатой зарплаты. Директор Доценко собрал собрание и долго говорил строгим голосом. Пафос его речи заключался в том, что воровать нехорошо. Птичницы слушали и думали о том, что у директора большой коттедж и дочка учится в Испании. И он вполне мог бы внести за Андрея недостающую сумму. Приехала милиция, непонятно зачем. Скорее всего для острастки. Вика узнала капитана Рогожкина. А капитан узнал Вику. – Ты зачем его пускала? – спросил капитан, имея в виду Хмельницкого. – Мы собак кормим. А это все же человек. – Эх, Поросенкова... Все у тебя не как у всех. – Меня посадят? – испугалась Вика. – За что? – Ну, не знаю... – Ты добрая... За это не сажают. А надо бы... Директор Доценко сидел в кабинете, принимал телефонные звонки из Астрахани и Краснодара. Все заказывали фирменных селекционных цыплят, но никто не хотел платить деньгами. Астрахань предлагала рыбу, Краснодар – вино. Однако зарплату платить было нечем. Придется выдавать птичницам рыбу и вино. Закуска и выпивка. Этого мало, но все же лучше, чем ничего. Страна пребывала в экономическом упадке. Приходилось выкручиваться и изворачиваться. Доценко – русский человек, не немец какой-нибудь. Он виртуозно выкручивался и изворачивался. В данную минуту времени – орал в телефонную трубку, преодолевая голосом пространство и прижимистость партнера. – Подкинь коньячный спирт! – орал Доценко. – Ну что такое марочный кагор? Церковный сироп... Заглянула секретарша и сказала: – Юрий Васильевич, к вам товарищ Владимир Петров. – А кто это такой? – С телевидения. Он сказал: пять минут. У него больше нет времени. – У него нет времени, а у меня его навалом... Директор не хотел никакой огласки. Но и ссориться с телевидением он тоже не хотел. – Зови, – разрешил директор. Вошел Владимир Петров. На нем было длинное пальто с длинным шарфом. Длинные волосы вдоль лица. От него пахло нездешней жизнью. «Сейчас спросит про коттедж», – подумал директор. Но Владимир спросил: – Простите, у вас работает Виктория Поросенкова? – А что? – насторожился директор. – Ничего. Просто мне надо с ней поговорить. – Зоя! – гаркнул директор. Вошла секретарша с официальным лицом. – Проводи товарища в наш роддом. * * * Вика стояла в белом халате и белой шапочке. Смачивала яйца водой – так надо было по технологии. В электронесушках создавались условия, близкие к естественным. Вика стояла и думала о Владимире, и в этот момент он вошел в белом халате и белой шапочке. Вике показалось, что она сошла с ума по-настоящему. Начались зрительные галлюцинации. Но галлюцинация подошла и поздоровалась голосом Владимира Петрова. Потом спросила: – Сколько вы здесь получаете? Вопрос был не американский. В Америке неприлично задавать такие вопросы. Однако мы не в Америке, а на куриной фабрике. – Нисколько, – ответила Вика. – Это как? – не понял Владимир. – Нам шесть месяцев не платили. Обещают заплатить. – А как же вы живете? – Нам выдают кур. Яйца. Растительное масло по бартеру. – И это все? – А у других еще хуже. На мебельной фабрике фанерой расплачиваются. А куда ее, фанеру? Помолчали. Было похоже, что Владимир спустился со своих высот на землю. Их телевизионный канал принадлежал частному лицу. Это лицо было хоть и неприятное, но не бедное. Расплачивалось твердой валютой. – Да... – проговорил Владимир. – У меня к вам предложение. Вика напряглась. – Я ищу человека для моей дочери. – Няньку? – догадалась Вика. – Человека, – уточнил Владимир. – Нянек сколько угодно. Я буду платить вам пятьсот долларов. Пятнадцать тысяч рублей. – В год? – не поняла Вика. – В месяц. – А почему так много? – Это не много. Дело в том, что моя дочь Лиза больна. У нее тяжелое психическое заболевание. До Вики дошел смысл слов «в каждой избушке свои погремушки». В доме – трагедия. Больной ребенок. У Владимира – тяжкий крест. Бедный Владимир... Бедная Лиза... – А сколько ей лет? – спросила Вика. – Девять. Вика догадалась, что Лиза – ребенок от первого брака. Брак распался. Ребенок достался отцу. Ребенок жил там, где его лучше содержали. – Саша сказала, чтобы я сдал Лизу государству, – поделился Влад. – Есть такие заведения. Саша сказала, что Лизе все равно. Может быть. Но мне не все равно. Вика подумала: если бы у нее был больной ребенок, она тоже не сдала бы его государству ни при каких обстоятельствах. Больного еще жальче, чем здорового. Вика не видела Лизы, но уже любила ее и защищала от эгоистичной, жестокой Саши. – У меня нет времени на Лизу, но я ее люблю. И я разделю с ней ее участь, какая бы она ни была. И мне очень важно, чтобы рядом был человек, которому я верю. Больного ребенка так легко обидеть, оставить голодным. Она ведь не может даже пожаловаться... У Владимира задрожали щеки. Вика опустила глаза. Она не могла смотреть на страдания любимого человека. От нее зависело: метнуться и подхватить крест, который оттягивал шею. Облегчить ношу. – А почему вы решили, что этот человек – я? – Чувствую, – объяснил Владимир. – Вы мне нравитесь. «Но я вас не люблю», – мысленно продолжила Вика. Но вслух не озвучила. Промолчала. Не о ней речь. Вечером Вика смотрела с дедом мексиканский сериал. В этой серии злые люди подложили Нанду наркотики, и бедный Нанду загремел в тюрьму. Злые силы так же сильны, как добрые. Бог и Дьявол – равновеликие соперники. Вика сидела перед телевизором, но ее глаза были повернуты внутрь себя. Из чего состоит ее жизнь? Она взращивает цыплят, которые вырастают в кур. И прямиком идут в убойный цех. И там погибают, послав миру последнее «прости». Выклевываются новые цыплята. И все идет по новой. Это похоже на переливание из пустого в порожнее. А все для чего? Чтобы накормить людей курятиной сомнительного качества, ибо в человека попадают их искусственное осеменение, искусственный корм, тюремная жизнь без движения и солнца и их предсмертный ужас. А у Владимира она поможет Владимиру. И в этом будет большой смысл очищения, как говорил бомж Хмельницкий. При этом деньги, на которые она сможет расширить свою квартиру, у деда будет отдельная комната. Плюс два моря – Черное осенью и Красное зимой. Плюс – девочка Лиза. Хоть и больная, но почти своя. Раздался телефонный звонок. Это звонила Вера, сообщить про первый зуб. – Я переезжаю к Владимиру Петрову, – перебила Вика. Вера долго молчала. Потом сказала: – Он будет об тебя ноги вытирать. Хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги? Вика подумала и ответила: – Смотря чьи ноги... Прошел год. В один прекрасный день Вика приехала на птицефабрику с девочкой Лизой. Их привез водитель Алеша. Алеша остался сидеть в большом черном джипе, а Вика и Лиза отправились к пятому корпусу, где работали Варя и Вера. Лиза смотрела в землю и крепко держала Вику за руку. – Посмотри, – говорила Вика. – Вот курочки. А вот девочки... Но ни курочки, ни девочки Лизу не интересовали. Она жила в своем мире, ее зрение и слух были направлены исключительно внутрь себя. Эта редкая болезнь называлась «аутизм». От слова «аут». В футболе этот термин означает «вне поля». Когда мяч вылетает из игры и находится вне. Так и человек. Он – вне игры. Вне поля жизни. Лиза смотрела только вниз, ни во что не вникала, ничего не замечала, не отзывалась на ласку. Вика делала вид, что не замечает болезни Лизы. Она говорила с ней как с равной. Задавала вопросы. Сама на них отвечала. Читала ей книжки. Пела. Гуляла. А сегодня отправилась на экскурсию – на птицефабрику. Подруги – Вера и Варя – смотрели на Вику во все глаза. Вика была гладко причесана, все волосы назад, как у балерины. На плечах – дорогая шуба из невиданного зверя. – Это кто? – спросила Варя. – Щипаный бобер, – ответила Вика. – На кролика похож, – заключила Вера. – Бобер под кролика. Вика нейтрально пожала плечами, дескать, не важно, на кого похож. Важно – кем являешься на самом деле: бобер или кролик?.. – А как ты живешь? – спросила Варя. – Хорошо, – просто сказала Вика. – Как на птицефабрике. Труд и забота. – А вонь? – уточнила Варя. – И вони хватает... – А Владимир Петров? – Я его вижу только по телевизору. Как раньше. – А он тебя? – И он меня – как раньше. – А это как? – Не видит. Его и дома не бывает. – Но дочку-то навещает? – Навещает. Придет, сядет и смотрит. – Ты его любишь? – тихо спросила Варя. – Ужасно... – выдохнула Вика. – А он тебя? – И он меня. – Ужасно? – Нет. Нормально. Он испытывает ко мне благодарность. А благодарность – это тоже чувство. Разве нет? Подруги молчали. Что тут можно сказать? Благодарность – тоже чувство. Но оно отличается от любви, как шиповник от розы. Как кошка от тигра. Как собака от волка. То, да не то... – Я чего пришла... – спохватилась Вика. – У меня в пятницу день рождения. – Завтра? – Через две недели, – уточнила Вика. – Кто же приглашает впритык? Надо предупреждать заранее. – А Влад Петров будет? – спросила Вера. – Нет. Он уезжает на Красное море. Там сейчас тепло... – Понятно... – Вера подняла брови. Ей было понятно, что если бы Влад присутствовал в доме, никаких торжеств и никаких подруг с птицефабрики... – Все-таки бобер, хоть и щипаный, – все равно бобер. А кролик, хоть и косит под бобра, – все равно кролик. Вика протянула бумажку, на которой были написаны число и адрес. Время и место. Вера спрятала бумажку в карман халата. – А как дед? – вспомнила Варя. – Подругу себе нашел, – сообщила Вика. – Вместе телевизор смотрят. Он ей ноги моет. – А сама себе она не может ноги помыть? – Не может. Живот мешает. Вера и Варя разглядывали Лизу, но от комментария удерживались. Лиза хмуро смотрела в землю. На ее личике застыло высокомерное равнодушие. – Как тебя зовут? – спросила Вера. Лиза не ответила. Повернулась и пошла прочь. – Нам пора идти, – сказала Вика. – У нас сиеста. – А сиеста – это что? – Послеобеденный сон. Подруги проводили Вику до проходной. Смотрели, как она влезает в джип, будто в другую жизнь, где все не так, где сон – сиеста, бобра щиплют под кролика и даже гладкий представительный шофер выглядит как депутат Государственной Думы. Дед действительно нашел себе подругу – шестидесятилетнюю Анну Тимофеевну из города Ессентуки. Она приехала в Москву на заработки, жить ей было негде, и дед предложил свою жилплощадь, а в придачу нежность и любовь. Анна Тимофеевна с благодарностью приняла то, другое и третье. В ответ она готовила деду полный обед: борщ, жаркое и компот. Все очень вкусно, из продуктов деда, разумеется. Но ведь продукты – это не все. Главное – совместное застолье. Дед воспрял и помолодел. Вика была за него рада, но единственное – ей стало немножко некуда приходить. Анна Тимофеевна распространилась по всей квартире, и Вика не могла найти свободного угла. В конце концов она решила оставаться с Лизой на выходные. Вика не обижалась на деда. Она понимала, что в данном историческом отрезке времени деду лучше с Анной Тимофеевной, которая участвует в его жизни, а Вика просто присутствует как свидетель. Каждое воскресенье Вика брала Лизу, и они шли в зоопарк. Лиза подолгу задерживалась возле волчицы. Видимо, Лиза была ближе к зверю, чем к человеку. И волчица тоже подходила к Лизе и внимательно смотрела, как на свою. У Лизы была феноменальная память. Она запоминала целую страницу с одного взгляда. Посмотрела – и запомнила. Вика догадывалась, что у аутов как-то особенно устроены мозги. Ауты – другие. Но они есть, люди дождя. А раз есть, значит – должны быть. Значит, зачем-то нужны. По выходным приходила мамаша Владимира – носатая породистая старуха с красивыми глазами и старинными кольцами на пальцах. Старуха излагала Владимиру накопленные за неделю мысли. Владимир смотрел в пространство и одинаковым голосом произносил: «Угу...» Под «угу» он прятал полное равнодушие к текстам мамаши. Мамаша всегда говорила на одну тему: что будет с Лизой, когда она умрет?.. Вика скрывала свое заочное знакомство с матерью Володи. Ее новый статус – наемный работник – не позволял вольностей, даже в прошлом. В отличие от Владимира Вика внимательно выслушивала старуху, сочувственно кивала головой, соглашалась или возражала, в зависимости от текста. Вика не притворялась. Она действительно жалела Володину маму. Знала по себе: жизнь давит даже на молодых. Она сама чуть не отравилась спичками... А что говорить о пожилом человеке, у которого никакого здоровья и никакой любви. Счастливым можно быть в любом возрасте. Как дед, например. Шелестит себе, как лист на дереве. Дед шелестит весело, а Володина мама – сквозь слезы. Это никуда не годится. Это несправедливо, в конце концов. Вика утешала старуху, как исплаканную девочку. Гладила ее словами, легкими касаниями, всем сердцем. А иногда принималась петь а капелла, и голос звучал как у ангела. Постепенно Володина мама успокаивалась и говорила: – Ну почему Владимир не женится на такой, как ты? Вика отмечала: она не говорила «на тебе». А на такой, как ты. Вике хотелось сказать: «Таких больше нет. Пусть женится на мне». Но человек не может себя предлагать, как таблетку от головной боли. Надо ждать, когда боль станет невыносимой, и тогда он сам протянет руку. В назначенный день Вера и Варя подъехали к Вике. Они смотрели во все глаза и не верили своим глазам. Красивый дом с красивой подсветкой стоял в самом центре, как театральная декорация. В дом вели мраморные ступени, а на них – красная ковровая дорожка. Эта дорожка стекала по ступеням на самый тротуар и тянулась до проезжей части. В метре от дорожки творилась зимняя, слякотная, сумеречная жизнь, а тут тебе ковровая дорожка, как в партийном санатории. Дверь – тяжелая и заковыристая. Звонок тоже не простой. Варя нажала на звонок, он тут же отозвался мужским генеральским голосом. Стал выспрашивать: кто да к кому? Потом голос связался с квартирой Влада Петрова и спросил: ждут ли, пускать ли? Вика спустилась на лифте и встретила своих подруг. Провела в вестибюль. Охранник оглядывал их, как верный Руслан. Вестибюль был выложен желтым мрамором. Стояли напольные вазы с живыми цветами, наподобие подсолнухов. А может, и подсолнухи. – Буржуазия... – выдохнула Вера. В вестибюле красовались три двери. Одна дверь вела в финскую баню, другая – в турецкую, а третья – в бассейн. Дверь в бассейн была распахнута, виднелась гладь воды в мраморных берегах. На берегу телевизор необъятных размеров и барная стойка. Можно плавать, не отрываясь от привычек: посмотреть по телевизору «Новости» и принять внутрь. – Это кому такое? – выдохнула Вера. – Жильцам. И гостям, – объяснила Вика. – А можно искупаться? – Само собой... – беспечно ответила Вика. – Бассейн входит в стоимость квартиры. Подруги метнулись к бассейну, все с себя стащили и во мгновение рухнули в воду. Вода была подогрета и даже подсолена. – Как на Лазурном берегу! – выкрикнула Варя. – А где этот берег? – крикнула Вера. Она лежала на спине и мелко двигала ступнями. – Не знаю, – отозвалась Варя. – Просто красивое слово. – Вот это жизнь... Зазвонил мобильный телефон. Вика шустро выскочила из бассейна, достала из сумки трубку. Послушала. Сказала: «Хорошо». Ее лицо стало бледным. Веснушки выступили явственно. – Он едет домой, – прошептала Вика. – Он возле Белорусского вокзала. Через пять минут будет здесь. Вас не должно быть. Вера и Варя замерли. – Чего застыли? Быстрее! – На Викином лице стоял неподдельный ужас. Вера и Варя поддались панике. Они торопливо вылезли, стали натягивать одежду на мокрые тела, поскольку вытираться было нечем. Вика им помогала. Было впечатление, что они спасаются от неминуемой гибели. Голые ноги – в сапоги. Шапки – на мокрые волосы. И – на холод. Из теплых лазурных вод – в слякотную зиму. Из блаженства – в мучение. Вера и Варя стояли на ковровой дорожке, раскрыв рот от резкой перемены участи. У Веры свалилась шапка, она ее подняла. Нахлобучила на место. И в этот момент подъехал «сааб» и из него вышел Владимир, а следом Саша Коновалова. «Помирились», – поняла Вика. Сегодня помирились, а завтра вместе уедут на Красное море. Поменяют билет. Или купят новый. Владимир прошел мимо Веры и Вари, не заметив их. Он не смотрел по сторонам. То, что по сторонам – его не интересовало. Это тоже был своеобразный аутизм, который образуется в человеке от большого успеха и больших денег. О Саше Коноваловой нечего и говорить. Шла, задрав голову, как будто делала человечеству большое одолжение. Могла пойти по трупам и по живым людям. Норковая шуба полоскалась у пят. Владимир и Саша поднялись на свой этаж. Квартира сверкала чистотой, стол был накрыт как для приема. Хорошая жизнь настала с появлением этой рыжей девушки. Владимир не ел с утра и с наслаждением погрузился в процесс. – Ты не уходи, – попросил он Вику. – Поработаешь сегодня официанткой. Хорошо? Вика не поняла: можно ей сесть за стол или нет? Официантки вообще-то не садятся. Она осталась стоять. На нее не обращали внимания. Саша была напряжена. Видимо, у нее остались невыясненные вопросы. Владимир, наоборот, размягчен и счастлив. «Трахались», – поняла Вика. Владимир подвинул к себе тарелку и положил по краям закуски, всего понемножку: селедочка, свекла с орехами, баклажаны под зеленью с чесночком, домашняя ветчина, белые грибы... Вика готовила стол два дня, старалась для своих девочек, за свои деньги, между прочим. Она была щепетильна в денежных делах. Из хозяйского дома взяла только свеклу. Все остальное купила на базаре по существующей цене. И для кого? Для Саши Коноваловой. Вика хотела есть. Ее даже подташнивало от голода и от обиды. Перед глазами стояли ее подруги на ковровой дорожке, с раскрытыми ртами. А ведь они ехали, везли подарки... – Лиза ужинала? – спросил Владимир. – Нет. Она ужинает в восемь тридцать, но я могу ее привести. – Не надо, – торопливо сказала Саша. – Я ее боюсь. Владимир не обиделся. Ему сегодня все нравилось. – Может быть, посидишь с нами? – спросил Владимир у Вики. – Не надо! – одернула Саша. Владимир чуть приподнял брови. – Я пойду, – сказала Вика. Повернулась и пошла. Вот тебе и день рождения. – Чем она тебе помешала? – спросил Владимир у Саши. – А зачем нам посторонняя? – ответила Саша. Это последнее, что слышала Вика. «Посторонняя»... Ну правильно. Так оно и есть. А чего бы она хотела?.. Вика достала свою спортивную сумку, с которой пришла. Стала собираться. Лиза складывала кубики и была поглощена этим занятием. Она была вне поля, и все, что на поле, ее не касалось. Подруги Вера и Варя продолжали стоять перед глазами с мокрыми головами. Она заплатила ими... за что? За свою глупость, переходящую в грех. «Не возведи себе кумира, ни подобия его». А она возвела кумира в виде Владимира Петрова. Тоже мне кумир... Подкаблучник. А впрочем, это не ее дело. Она здесь посторонняя. Вика шла по улице, тащила свою тяжелую сумку. Она не получила деньги за последний месяц. Но ведь она сбежала. Нарушила контракт. Подвела людей. Так что ей ничего не надо. Ушла и с концами. Лизу жаль. Но ведь Лизе все равно. А вдруг не все равно? Вдруг Лиза будет плакать? Ей только стресса не хватает. Вика остановилась. И в это время возле нее притормозила милицейская машина с мигалками. Вика на секунду испугалась, что это Владимир послал за ней погоню. Но высунулся капитан Рогожкин. – Узнала? – спросил он. – Узнала, – хмуро ответила Вика. – Садись, подвезу... Чего надрываешься? Вика влезла в машину. Уселась на заднее сиденье. Капитан тронулся молча. У капитана была красивая спина. Затылок хорошо переходил в шею, а шея – в плечи. Он был весь такой ладный, простой и гармоничный, как лист подорожника. Вика заплакала по непонятным причинам. Ей было жаль Лизу, Вовину маму, себя, свою любовь – все то, что Варя называла «иллюзия». Впереди открывалась просто жизнь – с трудностями и без украшений. Капитан заглянул в зеркало и увидел Викину склоненную голову. – Опять? – спросил он. – Ну что мне с тобой делать, Поросенкова?.. Через месяц Вика переехала к капитану. Капитана звали Володя, и это оказалось очень удобно. Вика закрывала глаза и нежно пропевала: «Володя...» И капитан не видел подмены. Вика любила нового Володю, как говорят, по-своему. Не всей душой, а частью души и частью тела. Эта любовь похожа на букет цветов: радует, украшает, но когда-то завянет. А любовь к Владимиру Петрову – с корнями. Как куст. И если зимой уснет, то весной опять воспрянет. Известный драматург сказал по телевизору: настоящая любовь никогда не кончается браком. Значит, у Вики – как у всех. Любишь одного, живешь с другим. И хорошо хоть так. Может вообще никого не быть, как у Веры. Капитан обожал свою Поросенкову. Она полностью совпадала с его идеалом красоты. Худые и черные, как Саша Коновалова, ему не нравились. Они казались ему неженственными, как будто переделанными из мужиков. Капитан слышал краем уха, что все модельеры – голубые. Поэтому фотомодели похожи на юношей: с плоской грудью, узким тазом, худыми ногами. То ли дело Поросенкова с пышным золотистым телом. Всего навалом. И пахнет свежим хлебом. Нет лучшего запаха. Вика чувствовала свою власть. Могла об капитана ноги вытирать. Только зачем? На работу Вика не вернулась. Денег она заработала. На первое время хватит. А там будет видно. Капитан оказался предприимчивым. За ним не пропадешь... Жили в Люберцах. Район хуже, чем у Петрова. И жилплощадь меньше. У Петровых один холл как вся однокомнатная квартира капитана. И красной дорожки нет. Но ведь дорожку можно положить при большом желании. Купить и протянуть. Жизнь как-то складывалась. Единственное, что сидело гвоздем в сердце, – Лиза. Как она? Что с ней? Никому до нее нет дела, кроме истеричной бабки. А что она может, бабка? Только хвататься за голову и кудахтать, как дурная курица. В одно прекрасное утро Вика шила штору возле окна – и вдруг отложила шитье в сторону. Встала. И поехала к Лизе. Она торопилась, как будто боялась опоздать. Дверь отворила Володина мама. – А! – вскрикнула мама, будто в нее воткнули вилку. – Боже мой! Лиза вышла в холл и вдруг кинулась к Вике, прижалась всем телом и даже лицом и коленками. Вика боялась шелохнуться. Она знала, что ауты ни с кем не хотят общаться, избегают контакта. И этот Лизин рывок – это рывок из болезни. Мать зарыдала в голос, обхватив голову руками, как будто удерживала эту голову на месте. – Ты останешься с Лизой? – спросила Лиза и подняла голову. – Нет. Я уйду, – честно сказала Вика. – А я? – Идем со мной. Хочешь? – Хочу, – сказала Лиза. Из недр квартиры появился Владимир в пижаме. – Папа, можно я уйду жить к Вике? – попросила Лиза. Мать и Владимир переглянулись. – Куда она пойдет? Что за глупости? – пробормотал Владимир. – Оставайтесь вы здесь. Почему вы сбежали? Мы вам мало платили? – Он в упор смотрел на Вику. – Дело не в деньгах. – Мы с вами плохо обращались? Вы обиделись? – Просто у меня своя жизнь. Я выхожу замуж. У меня жених... – Какой еще жених? – отказалась верить старуха. – Обыкновенный. Чуваш. – Вика не хотела называть его должность. Милиция – это не престижно. А чуваши сидят и в Думе. – Чуваш – это татарин? – спросила старуха. – Православный татарин, – уточнил Владимир. – Когда стали силой насаждать христианство, чуваши покорились, а татары нет. – Вот видишь! – заорала мать. – Чуваш сразу понял, какой он нашел клад! А ты куда смотрел? На своих метелок? Они умеют только выкачивать из тебя деньги. Им нужно только удовольствие, а твой больной ребенок им не нужен. А ведь она тебя любила! Она нюхала твои подушки. Я видела. Ты ей платил, но она работала бы и без денег, потому что она любила тебя и любила Лизу. – Мама! Неудобно при человеке говорить «она». Это невоспитанно. – В твоей жизни было ВСЕ. Но не было ДОБРА. А это самое главное! Это и есть любовь! Старуха зарыдала, но иначе, чем всегда. Глубже и безнадежнее. – Не надо плакать, – попросила Вика. – Что с ними будет, когда я умру? Ему уже сорок. У него язва. И Лиза... – Мама, перестань! – расстроился Владимир. – Ну хочешь, я женюсь на Вике. – Хочу! – вскрикнула старуха. – Пожалуйста... Я все равно ни на ком не собираюсь жениться. Пусть паспорт окажется занят. Будут меньше приставать. – Вот видите! Он делает вам предложение! – вскрикнула бабка. – Это не считается, – не зачла Вика. – Почему не считается? – удивился Владимир. – Я делаю вам предложение. – Но вы в пижаме... – Сейчас же надень костюм! – взволнованно приказала мать. Владимир удалился. – А почему мы стоим в прихожей? – спохватилась Володина мама. Вика привычно сняла шубу, сапоги и вдруг увидела, что она босиком. Так торопилась, что надела сапоги на босу ногу. Как будто спасалась от пожара. Но ничего... В доме были нежные шелковые китайские ковры. Вика любила ходить босиком. Она прошла в комнату и остановилась у окна. Ей хотелось стоять. Лиза убралась к себе. Устала от эмоций. – Только не тяните с ребенком, – торопливо посоветовала Володина мама. – Ты молодая, крепкая. У вас будут здоровые дети. Лиза не будет одна. Так тяжело не иметь брата или сестру. Вот у меня – никого. – А сын? – напомнила Вика. – Дети – это другое поколение. Мы, старики, им не интересны. Появился Владимир, весь в черно-белом, как пингвин. Виктория стояла в солнечном луче – босая, с высокой грудью и тонкой талией, рыжая и золотая, с промытыми голубыми глазами... Владимир вдруг УВИДЕЛ ее. Знал давно, а УВИДЕЛ впервые. Казалось, сейчас она поднимется на цыпочки, оторвется от пола и взлетит, обвеваемая легкими одеждами, как роспись под куполом Сикстинской капеллы. Эта девушка – оттуда, из времен Рафаэля и Рембрандта, случайно залетела в двадцать первый век и застряла на птицефабрике. – В самом деле, выходи за меня, – серьезно предложил Владимир и кашлянул. Он волновался. Боялся, что она скажет «нет» и вернется к своему чувашу. Эта девушка не знает себе цены, и в этом незнании – основное зерно ее сущности: драгоценный бриллиант, который считает себя стекляшкой. – Обними ее, – поруководила мать. Владимир сделал шаг и остановился. Оробел. Вика сама шагнула и сама обняла. От его лица пахло розами и дождем. Так пахнут любимые – лучшими ароматами земли. Вика закрыла глаза. Прислушалась к себе. Она верила и не верила. Не верила потому, что ТАК не бывает. А верила потому, что бывает именно ТАК: настоящая любовь может окончиться браком и продолжаться всю жизнь. Щелчок Я поехал с мамой в дом отдыха. В это лето я поступил в институт и мама взяла меня отдохнуть. А вместе с мамой поехала ее подруга с дочкой. Дочку звали Людка. Людке было шестнадцать лет, но она вела себя как ребенок, притом избалованный. У нее было какое-то запоздалое развитие. В шестнадцать лет она вела себя как в десять. Мама мне объяснила, что она болела, училась дома, в школу не ходила, с ровесниками не общалась, ее баловали. Ее болезнь называлась ревмокардит. Инфекция жрет сердечный клапан, жуткая вещь... – Да... – сказала я. – Знаю. – Откуда ты знаешь? – У меня тоже был ревмокардит. – Ну вот... Наши мамы уезжали на работу, а нас оставляли одних. Мне говорили: Митя, следи за Людой. – Ты и следил, – подсказала я. – Да нет. Она мне не нравилась. Дура какая-то... Сзади подкрадется и крикнет над ухом. От неожиданности кишки обрываются. Или вырвет что-нибудь из рук и удирает: отними, отними... Раздражала ужасно. Просто дуры кусок. – А почему кусок, а не целая дура? – Она, в общем, была очень способная. Я с ней занимался математикой. На ходу хватала. – И однажды вы пошли купаться, – напомнила я. – Ты знаешь? Я тебе рассказывал? – догадался Митя. Он действительно рассказывал мне эту историю, но ему хотелось еще раз восстановить в памяти тот день сорокалетней давности. И я великодушно соврала: – Может, рассказывал, но я забыла. – Да. Пошли мы купаться. Она разделась, я на нее, естественно, не глядел. Только обратил внимание, что ее купальник сшит из простыни. Наши мамы были бедные, денег не было на готовый купальник. А может, их тогда у нас не продавали. Пятидесятые годы, послевоенная разруха. Холодная война. Импорта не завозят, не то что теперь... Короче, вошла она в воду. Плавает, визжит, барахтается, как пацанка. А потом вышла – я обомлел... Белый батист намок, облепил ее, и Людка вышла голая. Шестнадцать лет... Груди как фарфоровые чашки, темные соски... Бедра и талия – как ваза... И темный треугольник впереди. А я до этого никогда не видел голую женщину. Никогда. Стою как соляной столб. Не могу глаз отвести. Ты меня понимаешь? – А чего тут непонятного? Конечно, понимаю. А дальше? – Ну, она что-то сообразила, смутилась. Быстро оделась, натянула юбку. И стала под юбкой снимать мокрые трусы. Они не снимались. Она прыгала на одной ноге. В конце концов сняла. А я не мог отделаться от мысли, что под юбкой она голая и прохладная. Лифчик снимать не стала, надела кофту. И кофта сразу намокла, впереди круги, величиной с блюдце. Мы молча пошли в столовую. Она впереди, я сзади. Оба пришибленные, как Адам и Ева, которые откусили от яблока и что-то поняли. Дмитрий замолчал, как будто нырнул в тот давний летний день. – А потом... – поторопила я, хотя знала, что потом... – Приехали родители. Впереди были выходные, конец пятницы, суббота и воскресенье. Мы еле дождались, чтобы настало утро понедельника и они бы укатили на работу. Вот настало утро понедельника. Потом полдень. Солнце буквально палило. Как в Африке. Мы снова отправились купаться. Она снова разделась. Тот же самый купальник. Все по схеме. Она вошла в воду, вышла из воды... И тут я упал на траву от смеха... У нее в трусах, напротив треугольника, – сложенный вчетверо квадратик носового платка. Это она прикрылась, чтобы не просвечивало... Я валялся по траве и смеялся довольно долго, зажмурив глаза от радостного напряжения. А когда открыл глаза, увидел, что она сидит на земле и плачет. Подняла колени, лицо – в колени, и так горько, как плачут только дети. Мне стало неудобно за свою жеребячью бестактность, я сел возле нее и стал утешать, гладить по волосам, по плечам. Я говорил слова, вроде того, что она лучше всех и что смеялся я не над ней, а так... Просто хорошее настроение. Она постепенно перестала плакать, именно постепенно, и в конце концов подняла лицо, посмотрела перед собой каким-то долгим взглядом и проговорила: – Надо идти, пожалуй... И поднялась не спеша. Встряхнула головой, освободила волосы. Потом накинула халат и медленно, гибко, как кошка, пошла по тропинке. Я с удивлением смотрел ей в спину. Шла юная женщина, исполненная тайн и предчувствий. Перерождение произошло на моих глазах. Как будто треснула почка и выбился бутон. И я увидел это как в мультипликации. Только что одно, и вдруг – другое... Митя замолчал, как будто увидел идущую по тропинке шестнадцатилетнюю Людку – таинственную и прохладную... – А потом? – спросила я. – А потом она пришла ко мне вечером. Сама. Я бы не посмел. Мне ее доверили, и я бы не решился преступить. Но она пришла сама... – И чего? – С тех пор мы не расставались. Митя задумался. Долго смотрел перед собой. – А дальше... – подтолкнула я. – Дальше мы поженились. Я окончил аспирантуру. Открыл рибосому. Митя замолчал. – А что это? – поинтересовалась я. – Синтез белка. Я сначала вычислил его в голове, а потом сделал эксперимент и подтвердил свое открытие экспериментально. – Так Шлиман открыл свою Трою, – вспомнила я. – Он ее сначала вычислил в мозгах. Додумался. А потом поехал на место и убедился, что она именно там. – Ну да, – задумчиво согласился Митя. – Я работал Шлиманом. Я не стала спрашивать, что дальше. Я знала, что Люда умерла. Все это знали. От сердца умирают в одночасье. – Мы пили чай, я пошел за почтой, – негромко рассказывал Митя. Его голос был слегка механическим. Он просто шел за своими воспоминаниями. Настоящее горе всегда выражается просто, без оперной преувеличенности. – Я взял газеты, вернулся, а ее нет. То есть она сидит за столом, но ее нет. Я сразу это понял. Мертвый человек – как брошенный дом с заколоченными ставнями. Жизнь ушла, и это ни с чем не перепутать. Только что – одно, и вдруг – другое... Только что ребенок – щелчок – и женщина. Только что живая – щелчок – и мертвая. И этому невозможно противостоять. Время идет только в одну сторону. – В этот год мне присвоили звание ОВУРа, – сказал Митя и расшифровал: – Особо Выдающийся Ученый России. Людка была счастлива. – Она же умерла... – не поняла я. – Ну и что? Мы все равно не расстаемся... Я задумалась: Митя и Люда – по разные стороны времени, а все равно вместе. Половина населения страны, если не три четверти, живут в одно время и даже на одной жилплощади – и все равно врозь. Как я, например. – ОВУР похоже на ОВИР, – сказала я, чтобы что-нибудь сказать. – А это что? – Отдел виз и регистраций. – Когда-нибудь и я получу свою основную визу и отправлюсь к Людке. И мы снова с ней пойдем купаться. Там ведь есть река. – Лета, – подтвердила я. – В ней вода теплая, как на Кубе. – Откуда ты знаешь? – Я так думаю. И песок белый, как мука. – А крокодилы там есть? – спросил Митя. – Есть. Но они никого не жрут. Просто плавают, и все. Люди, львы, крокодилы. – Хорошо... – отозвался Митя. – И купальников не нужно. Гладкое личико У Елены Кудрявцевой образовался любовник на четырнадцать лет моложе. Ей – сорок пять, ему – тридцать один. Она решила сделать подтяжку. Любовник, – его звали Сергей, – говорил: «Не надо никакой подтяжки, и так все хорошо». И в самом деле было все хорошо. Елена выглядела на десять лет моложе своих лет, была изначально красива, похожа на балерину. Время, конечно, поставило свои метки – тут и там. Наметился второй подбородок, помялось в углах глаз – немножко, совсем чуть-чуть... Если бы не молодой любовник, сошло и так. Но... Елена отправилась на операцию. Ей сделали круговую подтяжку. Операция оказалась нешуточной. Под общим наркозом отслаивали кожу от мышц, потом натягивали. Лишнее срезали. Среди волос над виском побрили дорожку – там резали и шили, чтобы подальше от лица. После операции лицо вздулось, выползли синяки. Вид был как у алкашки, которую били ногами по лицу. Елена испугалась, что так будет всегда. Она плакала тихонечко от боли и страха. Но на что ни пойдешь ради любви... И еще ради общественного мнения. Елене казалось, что их разница заметна. Люди смотрят и думают: что за пара? Мама с сыном? Или тетка с племянником? Хотя если разобраться: что такое общественное мнение? Ничего. О.Б.С. – «Одна баба сказала»... Баба сказала и забыла. А ты стой с лицом, будто покусанным роем пчел. Не говоря о наркозе... Не говоря о деньгах, которые пришлось заплатить за операцию. Через четыре дня Елена ушла из больницы, повязав голову платочком. А еще через день уехала на дачу, подальше от глаз. К тому же хотелось подышать и прийти в себя после физической агрессии на организм. На дворе – начало июня. Стучал дятел. Сойки свили гнездо на заборе. Из гнезда торчали разинутые рты прожорливых птенцов. Бедная мамаша-сойка летала туда-сюда, поставляя червяков. Елена медленно гуляла по своему кусочку леса. И, когда оказывалась возле гнезда – сойка буквально пикировала сверху, отгоняла от гнезда. Это было довольно неприятно и опасно. Елена перестала заходить в тот угол своего участка. На другом краю цвела клубника. Цветки – белые, трогательные, очень простые. Красота в простоте. Сорт назывался «виктория». Ягоды неизменно вызревали крупные, душистые, сладкие – одна к одной. Хоть бери и рисуй. Елена преподавала русский язык иностранцам – двадцать долларов в час. Но в душе была художницей. Больше всего ей нравилось рисовать, а потом вышивать старинные гобелены. Небольшие, конечно. Маленькие миниатюры. Елена очень нравилась своим ученикам-иностранцам. Но полюбила она Сережу. Не из патриотических соображений, а так вышло. Судьба подсунула. Когда-то давно Елена была замужем. У них с мужем родился мальчик с болезнью Дауна. Врачи сказали, что причина болезни – лишняя хромосома. Казалось бы, лучше лишняя, чем не хватает. Но весь человеческий код нарушен. Муж не выдержал постоянного присутствия дауна. Не смог его полюбить. Елена вызвала маму из Сухуми, и они стали жить втроем. Никого в дом не приглашали. Стеснялись и не хотели сочувствия. Елена любила сына всей душой, но к любви были примешаны боль и отчаяние. Что с ним будет, когда она умрет? Говорят, что такие дети долго не живут. Но и об этом не хотелось думать. Со временем Елена приспособилась к жизни. Если разобраться – полная семья: она – добытчик. Мать – на хозяйстве. И наивный добрый ребенок, немножко пришелец с другой планеты. И все любят всех. Ко всему – денежная работа, интересное хобби, дружба с женщинами, любовь с мужчинами. Но вот подошло бабье лето, сорок пять лет. И вместе с годами пришла нежная любовь. Сережа – провинциал. Слаще морковки ничего не ел. Елена казалась ему сказкой наяву. Будто ее не рожала живая женщина, а сам Господь Бог делал по специальным лекалам. Все пропорции идеальны, и ничего лишнего. И это правда. Но время оставляет свои следы. Эти следы Елена решила убрать. И вот теперь бродит по дачному участку, осторожно ставит ноги: не дай Бог споткнуться и грохнуться. В природе давно не было дождя. Клубника «виктория» задыхалась и жаловалась. Елена взяла лейку, налила в нее воды. Немного, полведра, но все равно тяжесть. Елена стала поливать свою клубнику, чуть согнувшись. И вдруг услышала легкий треск в районе виска. Было впечатление, что лопнула нитка. И потекла горячая струя. Елена сообразила, что от напряжения лопнул какой-то большой сосуд, височная вена например. И кровь потекла в карман между кожей и мышцами. Так оно и оказалось. Во время подтяжки врач слегка задел крупный сосуд и тут же зашил. А сейчас при нагрузке шов оказался несостоятельным. Это называется послеоперационное осложнение. Первая мысль, которая мелькнула: как же сын? Как они проживут без нее? Никак. Она не должна умереть. Ей нельзя. Карман наполнялся кровью. Щека раздувалась, и казалось, что кожа сейчас треснет. Телефона на даче не было. Дача – сильно сказано, просто скромный садовый домик в шестидесяти километрах от города. Елена поняла, что умирает. Сейчас кровь вытечет – и все. Так кончают с собой, когда режут вены у запястья. А не все ли равно, где вене быть перерезанной – у запястья или у виска. Елена сообразила: надо, чтобы ее кто-то увидел. Она вышла за калитку. В то время мимо проходила соседка Нина Александровна, восьмидесяти четырех лет. Она жила здесь летом со своей старшей сестрой. Сестрички-долгожительницы. – Вызовите мне «скорую помощь», – тихо прошелестела Елена. Слава Богу, Нина Александровна не была глухой. Кричать бы Елена не смогла. – Что с вами? – удивилась соседка, увидев неестественно раздутую щеку, величиной с маленькую подушку. – «Скорую»... – повторила Елена. В этот момент у нее лопнул шов на коже и часть крови рухнула на плечо. Стало легче. Но очень страшно от такого количества собственной крови. Соседка остолбенела, не могла двинуться с места. – Идите... – проговорила Елена. – Да, да... Я сейчас дойду до конторы и позвоню... Если бы Нина Александровна могла бегать, то она бы побежала. Но она могла только идти медленно, как гусь. Она двинулась к конторе, но вспомнила, что сестра ждет ее к обеду. Она решила прежде предупредить сестру, а потом уже отправиться в контору, которая находилась на расстоянии в полтора километра при въезде в поселок. Нина Александровна страдала ишемией сердца и артрозом коленного сустава. Идти было тяжело. Но она все же дошла и позвонила, и растолковала: куда ехать, где свернуть и какой номер дома. «Скорая» прибыла через два часа. Елена была жива, но лицо имело цвет снятого молока. Волосы слиплись скользкой коркой. Плечо и грудь в крови, будто ее убивали. Врач – крепкий мужик лет пятидесяти – решил, что у нее пробита сонная артерия. – Лежите, – приказал он. – Не двигайтесь. Вы можете умереть. Он взял полотенце и стал заматывать, чтобы пережать сосуды. – Кто это вас? – спросил врач. – Никто. Я недавно делала пластическую операцию. – Зачем? – Чтобы хорошо выглядеть. – Будете хорошо выглядеть в гробу, – буркнул врач. Вошел санитар. Они уложили Елену на носилки и перенесли в машину. Ей больше не было страшно. Она понимала, что ее спасут. Сознание немножко путалось, но было при ней. «Только бы не потерять сознание», – подумала Елена и куда-то провалилась. Очнулась на операционном столе. Над ней стоял врач, но не из «скорой помощи», а другой – молодой и мускулистый, с серыми глазами. Они о чем-то переговаривались с медицинской сестрой. Полотенце сняли с головы, и горячая кровь изливалась редкими толчками. – Зашейте мне сосуд, – проговорила Елена. – Проплачивать будете? – спросил врач. – Что проплачивать? – не поняла Елена. – Все. Бинты. Манипуляцию. – Я же умираю... – слабо удивилась Елена. – Финансирование нулевое, – объяснил врач. – У нас ничего нет. – Но руки у вас есть? – А что руки? Все стоит денег. – У меня кошелек в сумке. Я не знаю, сколько там. Возьмите все. – Я в кошелек не полезу, – сказал врач, обращаясь к медицинской сестре: – Посмотри ты. – Я тоже не полезу, – отказалась сестра. Елена заплакала, в первый раз. Она поняла, что ее ничто не спасет. Последняя кровь уходила из нее. А у этих двоих нет совести. Им плевать: умрет она или нет. Им важны только деньги. Большая часть ее жизни пришлась на советский период. И там, в «совке», ее бы спасли. Там все работало. Работала система, и были бинты и совесть. А сейчас система рухнула, и вместе с ней рухнула мораль. Если человек верил в Бога, то ориентировался на заповеди. А если нет, как этот врач, – значит, никаких ориентиров. И придется умирать. Слеза пошла к виску, вымывая себе дорожку. И в это время отворилась дверь, и вбежал Сережа. Видимо, Нина Александровна позвонила не только в «Скорую помощь», но и Елене домой, сообщила маме. А мама – Сереже. И вот он здесь. Через минуту появилась капельница, хирургическая медсестра в голубом халате, а мускулистый хирург мыл руки для операции. Сережа все проплатил. В твердой валюте. Он был новый русский – молодой и богатый. Через месяц Елена собирала клубнику «виктория» в плетеный туесок. Ягоды – одна к одной. Запах – несравненный. Ничто в природе не пахнет так, как земляника и клубника. В этом запахе – и горечь, и солнечный жар, и аромат земли. Описать невозможно, нечего и стараться. Елена понюхала. Потом поела, чтобы восстановить гемоглобин. Потом помазала лицо. Через полчаса смыла маску. Все швы затянулись и привыкли к новому натяжению. Лицо было гладким. Глаза сияли синим. Из глубины зеркала на нее смотрела молодая женщина лет тридцати. Не больше. Ей – тридцать. Сереже – тридцать один. Нормальная разница. Фигура у Елены всегда была идеальной: ни убавить, ни прибавить. А теперь и лицо – гладенькое, как яичко. На сколько ей хватит такого лица? Лет на десять? А там можно опять подтянуть. О том, что она чуть не умерла, как-то забылось. Было и прошло. Мало ли что бывает... Банкетный зал Посол Швеции заканчивал свой срок в России и устраивал прощальный прием. Я получила приглашение и решила пойти по двум причинам: 1. Мне были приятны посол и его жена, в них просматривалась гармония богатства и любви. 2. Посольство расположено в ста метрах от моего дома. Перейти дорогу – и ты в чужой стране. В банкетном зале собрались журналисты, писатели, ученые, политики. Приглашают, как правило, одних и тех же. Выражаясь современным языком – своя тусовка. У западных людей тусовка – чинная, немножко скучная, но все же приятная от красивых интерьеров, изысканной еды, элегантных женщин. Я заметила, что богатство имеет свою энергию. Бедность не имеет энергии, и поэтому человек в бедности быстро устает. Истощается. Я оказалась за одним столом с политиком Икс. Любой политик хочет стать президентом, так же как солдат хочет стать генералом. А почему бы и нет? Господин Икс – молод, умен, честолюбив, агрессивен. В нем все нацелено, напряжено и плещет в одну сторону. В политику. – Скажите, а как вы допустили в свои ряды господина Игрек? – спрашиваю я. Я называю имя человека, набравшего на последних выборах большинство голосов. Честно сказать, я тогда впервые усомнилась в своем народе, сделавшем такой выбор. А где народный ум? Где народная мудрость, о которой твердили народники и большевики? – Это вы допустили Игрек, – отвечает Икс. – Я?! – Вы. И такие, как вы. Интеллигенция. Я делаю круглые глаза. Вернее, я ничего не делаю, они сами становятся круглыми. – Вы не создали нормальной оппозиции президенту, – растолковывает Икс. – А там, где нет нормальной оппозиции, там возникает Игрек. Я раздумываю. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Интеллигенция действительно любила президента, но ведь «от любви беды не ждешь», как пел Окуджава. – И все-таки Игрек не должно быть, – говорю я. – Его надо перевести на другую работу. – На какую? – В зависимости от того, что он умеет делать. – Предположим, он уйдет. Но что изменится? Ведь дело не в нем... Представьте себе, что у вас потекла на кухне вода. Набралась полная мойка. А потом вода пошла через край. На пол. Понятно? – Понятно. – Так вот, убрать Игрек – это все равно что вытирать воду на полу. А вода все равно прибывает. Значит, что надо делать? – Завернуть кран, – говорю я. – Правильно, – соглашается Икс. – Надо завернуть кран. – А что есть кран? – спросила я. В это время к Икс подошел единомышленник, что-то сказал на ухо. Они отошли. Мне показалось, они пошли сколачивать оппозицию президенту. Но ведь оппозиция есть. Они орут в телевизоре. И, пользуясь выражением Юрия Карякина, у них «такие рожи». У них на рожах все написано. Чем такая оппозиция, лучше никакой. Напротив меня сидит известный писатель. Ест. Его тарелка, вернее, содержимое тарелки напоминает миниатюрный стог сена. Одно навалено на другое. И много. Рядом сидит посол иностранной державы. На его тарелке изящный натюрморт: веточка петрушки, звездочка морковки, в середине – листик мяса. Может, рыбы. Но это отдельная тема. – Послушай, – спросила я у Писателя. – Что есть кран? – Какой кран? Я пересказала разговор с Икс. Писатель выслушал. – А зачем это тебе? – спросил он. – Пишешь и пиши. Писатель должен писать, независимо от времени, от географии и всей этой ерунды. – Это не ерунда, – сказала я. – Это наша жизнь. – Нельзя долго болеть. Надо или умирать, или выздоравливать. – Ты о чем? – не поняла я. – Обо всем этом. Об Иксах, Игреках и Зетах. Пусть делают что хотят. Надоело. Писатель посмотрел на меня глазами свежемороженой рыбы. Они не выражали ничего. Я поднялась и вышла в сад. Из сада был виден мой дом. Но мой дом находился в России, а здесь я была за границей. В Швеции. Это ощущалось во всем, даже в зеленой травке под ногами. Она росла не кое-как, она была густо посеяна, потом подстрижена и напоминала зеленый ковер. Ко мне приблизился Журналист с бокалом. Он работает по совместительству светским львом. Куда бы я ни пришла, везде он с бокалом и шейным платком вместо галстука. – Хочешь, я сознаюсь тебе в одной тайне? Я ждала. – Ненавижу журналистов и жидов, – открыл он свою тайну. – Но по-моему, ты и первое, и второе, – удивилась я. – Ничего подобного. Я крещеный. – А что это меняет? – Национальность – это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура – русские. Значит, я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый. Он был возбужден. От него пахло третьим днем запоя. Я подумала: иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. А православие разрешает грешить и каяться. Журналист активно грешит и кается в своих статьях. Он пишет о себе: я плохой, очень плохой, отвратительный. Но за этим просматривается: я хороший, я очень хороший. Я просто замечательный... Я приготовилась спросить у него: что есть кран, и даже начала пересказывать свою беседу с Икс. Но в это время в конце зала появилась официантка с подносом. На подносе, играя всеми цветами, стояли напитки: золотистое виски, рубиновое куантро, чистая голубоватая водка. Журналист устремил свой взгляд на все это великолепие и пошел по направлению взгляда. Остальные темы его волновали много меньше. Подошел известный Скульптор. Он был высокий, что немаловажно. Так приятно разговаривать с мужчиной, глядя снизу вверх. Так надоело разговаривать на равных. Я – антифеминистка. Скульптор стал рассказывать, что собирается создать памятник крупному полководцу. – А какой он был? – спросила я. – А вы не знаете? – Знаю. Но мне интересно ваше видение. – Русский мужик. – А еще? – спросила я. – А что может быть еще? – удивился Скульптор. – Понятно... – сказала я. – Что вам понятно? – Скульптор напрягся, как зонтик. Подошла официантка, предложила спиртное. Я выпила кампари, после чего мир стал прекрасен и располагал к откровенности. – Что вам понятно? – переспросил Скульптор. – То, что вы трехнуты на русской идее. Трехнуты – значит сдвинуты и ушиблены одновременно. – А вы на чем трехнуты? – настороженно поинтересовался Скульптор. – На качестве труда, – сказала я и простодушно поглядела на Скульптора снизу вверх. Он был хоть и трехнутый, но красивый. Скульптор почему-то обиделся и отошел. Прием подходил к концу. Гости прощались с послом и его женой. Она выслушивала теплые слова и широко улыбалась. А посол не улыбался широко. Чуть-чуть... У него характер такой. Народу было много, человек сто. И каждому досталось от ее широкой улыбки и от его чуть-чуть. Я подошла к Режиссеру. – Ты на машине? – спросил он. – Нет. Я рядом живу. Мы вышли из посольства. Перед домом на площадке стояли длинные черные машины. По громкоговорителю объявляли: «Послу Голландии – машину!» И одна из длинных машин, как корабль, плавно причаливала к самому подъезду. – А ты пешком идешь... – сказала я Режиссеру. Я знала Режиссера давно. Он руководил студенческим театром, был худой и влюбчивый. Теперь у него свой театр. Он не худой и влюбчивый. Что-то изменилось, что-то осталось по-прежнему. Он по-прежнему много и хорошо работает. У него по-прежнему нет денег. Только слава. – Это верно, – подтвердил Режиссер. – Пешком иду. – А ты бы хотел машину с шофером? Я имела в виду положение, дающее машину с шофером и громкоговорителем. – А зачем? – искренне удивился Режиссер. – Пройтись пешком, на ходу придумать сцену. Потом поставить. Разве это не самое интересное? Что есть кран? У каждого свой. У Режиссера – театр. У господина Икс – власть. У Журналиста – водка. У Скульптора – идея. У Писателя – никакой идеи. Его накрыло одеялом равнодушия. А дальше приходит вечность и перекрывает главный кран. Мы прощаемся. Я иду к дому. Перед домом разрыли траншею, оттуда идет пар. Чинят трубу с горячей водой. Хорошо бы зарыли обратно... Это было год назад. Траншею зарыли. По ней много воды утекло. Сейчас – другая жизнь. Другие проблемы. И посол другой. Я его не знаю. О том, чего не было И был день, когда папа взял мальчика Диму в зоопарк и показал ему тигра. У тигра были зеленые глаза с вертикальными зрачками, вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольника. – Папа, – сказал Дима, когда они отошли от клетки, – я хочу тигра. Папа шел и думал о своем. – Ну, па-па... – заканючил Дима. – Ну что, что? – раздраженно спросил папа. Если бы Дима был постарше, он бы понимал, что в такие минуты о делах говорить не следует. Но Диме было только шесть лет, и он сказал: – Я хочу, чтобы тигр жил у меня дома. – Дома живут кошки и собаки, – ответил папа. – А тигры дома не живут. И прошло двадцать лет. Дима работал врачом в «Неотложной помощи». Люди вызывали его к себе домой, когда им было плохо, и очень радовались Диминому приходу. Но как только им становилось получше и Дима уходил, они совершенно о нем забывали. Таково свойство человеческой натуры. Работа была не творческая, однообразная. И люди, с которыми Дима сталкивался, были тоже однообразные. Когда у человека что-нибудь болит, он говорит с врачом только на эту тему и становится малоинтересен. В день, о котором пойдет речь, Дима был вызван к пациентке, у которой болело внутри. – Где именно? – уточнил Дима. – Именно внутри, – уточнила пациентка. Когда Дима ничего внутри не обнаружил, женщина обиделась и выразила свое отношение к медицине вообще и к Диме в частности. Дима мог бы достойно возразить, но пререкаться с пациентами было запрещено. Он уложил свой черный кожаный чемоданчик и вышел. Нерастраченная злость давила на ребра, и Дима, оглянувшись на дверь, сказал одно только слово: – Лошадь. И была у Димы любовь по имени Ляля. Ляля работала в парикмахерской и каждые две недели красила волосы в разные цвета. Они были у нее то черные, то оранжевые, то голубые. Дима приходил после дежурства, останавливался возле окна парикмахерской. Окно было во всю стену, и там, за стеклом, как в аквариуме, медленно двигались люди. Все это напоминало замедленную съемку, а Ляля со своим капризным личиком испорченного ребенка как две капли воды походила на Брижит Бардо. Запросы с Брижит у нее были одинаковые, возможности тоже. В день, о котором пойдет речь, Ляля, как всегда, вышла на улицу и, скучно поглядев на Диму, проговорила: – Шапку бы ты себе купил другую, что ли... Это было неуважение. И пришел Дима домой, а дома его спросили: – Ты финскую мойку достал? – Нет, – сказал Дима. – Почему? – Я пришел в магазин, сказали «нет». – А почему Замскому сказали «да»? – Я не знаю почему. – А я знаю, – сказала Димина мама. – В детстве ты не умел элементарно хулиганить, как все дети, а сейчас ты даже не можешь элементарно мечтать, как все бездельники. У тебя ничего нет и никогда ничего не будет. Далее мама добавила, что на Диме очень удобно возить воду и что тут ничего не исправишь, потому что эта особенность у него врожденная, унаследованная от папы. И пошел Дима в пельменную и напился от этих слов. Если ему было хорошо, то от выпитого становилось еще лучше. А если плохо, то еще хуже. Сейчас ему стало еще хуже. Дима хмуро глядел в мраморный столик и слушал двух своих новых знакомых, стоящих за этим же столиком. На одном была плоская кепочка, другой – без особых примет. – Ты чего больше всего хочешь? – спрашивал тот, что без примет, у того, что в кепочке. – Какая у тебя мечта? – У меня мечта жить долго и не болеть. – А у меня мечта быть знаменитым, как артист Филиппов. – Зачем? – Чтобы я шел по улице, а люди останавливались и говорили: «Вон Охрименко пошел». Я Филиппову письмо послал, ответа жду. – Банальная мечта, – вмешался Дима. – А у вас какая? – с почтением спросил Охрименко и вытер пальцами углы губ. Дима подумал и сказал: – Я хочу, чтобы у меня дома жил тигр. – Дома живут только кошки и собаки, – резонно заметил человек в кепочке. – Я понимаю, – покорно согласился Дима и вздохнул. – Я не вовремя родился. Лишний человек. Трагическая личность. Вот Энгельс сказал: «Что такое трагедия? – Столкновение желания с невозможностью осуществления...» Безызвестному Охрименко стало жалко Диму, и он сказал: – А вы сходите в зоопарк. Может, там есть лишний тигр... И пошел Дима в зоопарк. Последний раз он был здесь двадцать лет назад с папой. И сейчас, когда шел мимо клеток, думал о том, что выросшим детям в зоопарк ходить не следует. Раньше, двадцать лет назад, Дима видел только орла. А сейчас он видел орла в клетке. Клетка была открыта сверху, и над орлом было небо, но взлететь в него он не мог, потому что у него были подрезаны крылья. Орел сидел на широком пне, свесив свои подрезанные крылья, и походил на деревянную статуэтку, какие продаются в посудохозяйственных магазинах. Тигр спал в своей клетке, лежа на боку, вытянув лапы. Живот у него поднимался и опускался – может быть, ему снилась пустыня. Дима представил себе, что такой же хищник будет лежать поперек его комнаты, храня тайну пустынь, и сердце его наполнилось дерзостью. А все остальные жизненные противоречия показались несерьезными. Дирекция зоопарка размещалась в одном помещении с певчими птицами. Видимо, в зоопарке тоже была своя жилищная проблема. Директор сидел за столом и читал какие-то бумаги, наверное, очень скучные, потому что, когда Дима вошел, обрадовался и широко улыбнулся Диме, обнаруживая сразу все зубы – голубоватые и безукоризненные, как бывают безукоризненны искусственные зубы. – Здравствуйте, – вежливо поздоровался Дима. – Чем могу служить? – обрадовался директор. – Скажите, у вас нет, случайно, – Дима сделал ударение на слове «случайно», – лишнего тигра? – Чего? – Тигра... – Вы из какой организации? – Я не из организации. Я в индивидуальном порядке. – А зачем вам тигр? – Просто так. – Просто так даже вороны не каркают, – не поверил директор. – Для чего-то он вам все-таки нужен... – Я хочу, чтобы тигр жил у меня дома. – А вы не боитесь, что он вас сожрет? – Я его приручу. – А зачем? Каков конечный результат? Директор смотрел на Диму как на представителя современной молодежи и думал, что, может, молодежь знает что-то такое, чего не знает их поколение. Но Дима ничего такого не знал. – Конечный результат у всех один, – сказал Дима. Он знал это как врач. – Зачем об этом думать? Директор спрятал зубы и перестал улыбаться. – У нас нет лишнего тигра, – сказал он. – Да и не может быть. Ведь это такая ценность. – Я куплю, – пообещал Дима. – Это не в ваших возможностях, – объяснил директор зоопарка. Дима оглянулся на дверь и что-то прошептал директору на ухо. Он учитывал опыт с финскими мойками. – Нет у нас тигров, честное слово, – искренне сознался директор. – Вы сходите в цирк к дрессировщику, может, там есть... Дрессировщик открыл Диме дверь и, выслушав вопрос, в дом не пустил. Дрессировщик решил, что к нему пришел человек с манией. Он уже знал одного такого – очень общительного человека, который, когда останавливался для беседы, протаскивал у собеседника сквозь петлю на пальто связку ключей. Прощаясь, он снова протаскивал ключи, только в противоположном направлении. У него была мания отпирать людей, а потом снова их запирать. Дрессировщик поглядел на Диму с отчужденным любопытством. Ключей в руках у Димы не было, он стоял безоружный перед дрессировщиком, мигал ресницами, прямыми и белыми, как крылья у бабочки-капустницы. – Вы меня разыгрываете? – осторожно спросил дрессировщик. К нему иногда приходили люди исключительно с этой целью. Такие люди считали, что дрессировщик имеет дело с кастрированными тиграми, которые отличаются от обычной кошки только размером. – Я вас не разыгрываю, – серьезно сказал Дима. – Вы хотите его дрессировать? – Нет. Я ничего не хочу. – А зачем же вам тигр? – Мечта... – Странная мечта, – удивился дрессировщик. – У каждого своя. – А где вы работаете? – Я врач. – Хирург? – Нет, терапевт. – А почему у меня по утрам мешки под глазами? – оживился дрессировщик. – По разным причинам, – сказал Дима. – Может, сердце, а может, почки. – Да, – дрессировщик проникся к Диме доверием и задумался. Думал о том, что человек лечит людей и мечтает о тигре. А он, дрессировщик, никогда о них не мечтал. Он всю жизнь мечтал разъехаться с тещей, чтобы жить отдельно и не висеть друг у друга в глазах. – У меня нет для вас тигра, – очнувшись, сказал дрессировщик. – Мне самому не хватает. – Мне только одного, – взмолился Дима. – Я понимаю, что одного, а не десять. Но мне он нужнее, чем вам. У вас мечта, а у меня орудие производства. – Что же делать? – Я не знаю. – Дрессировщик поскреб макушку. – Пойдите в «Уголок Дурова», может, там есть... В «Уголке» никого из начальства не оказалось на месте. В кабинете директора сидела девушка-секретарша и тихо разговаривала по телефону. Когда Дима вошел, она перестала разговаривать и нежно, внимательно поглядела сквозь Диму. Глаза у нее были накрашенные и очень красивые. – Здравствуйте, – поздоровался Дима. – Здравствуйте, – сказала девушка, продолжая улыбаться, но не Диме, а тому, с кем разговаривала. – У вас нет тигра? – спросил Дима. Он ожидал, что девушка удивится и спросит, из какой он организации и зачем ему тигр. Но девушка не удивилась и ни о чем не спросила. Она опустила трубку на колени и вежливо ответила: – У нас есть кролики, голуби, енот. Аквариум есть, а тигра у нас нет. Девушка подняла трубку с колен и, опустив глаза, что-то тихо в нее проговорила. – До свидания, – сказал Дима. Она подняла глаза, кивнула и засмеялась, но не Диме, а тому, с кем разговаривала. Дима шел по улице, смотрел на людей и по профессиональной привычке ставил диагнозы. По дороге ему попались два гипертоника и ребенок в возрасте до года с признаками рахита. Дома он из-за ничтожного повода поссорился по телефону с Лялей и вовсе безо всякого повода разругался с мамой. Папа сидел на диване и читал газеты. Его интересовали судьбы мира. Дома делать было нечего, и Дима пошел к соседке Регине. Регина жила этажом ниже и жила одна. Прежде она была два раза замужем, и оба раза неудачно: Регина вкладывала в своих мужей всю душу, молодость и деньги, а мужья, не испытывая даже элементарной благодарности, уходили к другим женщинам, которые были хуже Регины и не вкладывали ничего. Регина открыла Диме дверь, поглядела на него исподлобья снизу вверх, держа у носа платочек. – А, это ты, – разочарованно сказала она. – Проходи, только не разговаривай. Я буду работать. Дима сел на диван и стал смотреть на Регину. Регина листала чужую рукопись – она работала корректором, – и под фланелевым халатом двигались ее лопатки. В комнате было чисто и уютно, у Регины был красивый четкий профиль, но все это – ее опрятность и красота – оставалось невостребованным. – Паршивое настроение, – проговорил Дима. Регина промолчала и перевернула страницу. – Хорошо бы у человека была в мозгу такая кнопка: нажмешь – и забудешь все, что хочешь забыть. – Диме хотелось забыть тигра. – Послушай, – Регина обернулась, и лицо ее стало одухотворенным, – у меня поясница болит, прямо разламывается. Почему бы это? – Не знаю, – сухо ответил Дима. Ему надоело с утра до вечера слушать про болезни. Все ждали от него помощи, а ему самому никто не хотел помочь. – Не знаю, – повторил он. – Может, почки, а может, радикулит. – Как это не знаешь? – удивилась Регина. – Ты же врач... – Надо проверить мочу, – сказал Дима и вернулся домой. Кнопки в мозгу действительно не существует, но зато существует телепатия. Когда человек о чем-то непрестанно думает, от его мозга во все стороны идут тугие плотные волны. Эти волны наполняют квартиру и, не умещаясь в ней, выплывают за окно. За окном они распространяются вверх и в стороны и наталкиваются на антенны. Эти антенны стоят на домах, как маленькие рисованные человечки с воздетыми руками-палочками. Человечки стоят с распахнутыми руками и принимают на себя все, что есть в мире: слова, музыку и мысли. Они принимают все, что есть в мире, и через приемники передают это в дома к людям. Музыка и слова обычно слышны, а мысли нет. Мысли не слышны, но они чувствуются. И если кому-то где-то очень плохо, то у другого человека, даже если он живет на противоположном конце света, ни с того ни с сего может испортиться настроение. Дима лежал на диване и думал о тигре, вокруг его головы, как нимбы, вспыхивали невидимые биотоки. И в этот момент раздался телефонный звонок. Звонил бывший Димин школьный товарищ, ныне геолог Вася. Вася поздоровался и рассказал, что недавно он вернулся из уссурийской тайги, где нашел позвоночник от вымершего мамонта, и, кроме позвоночника, он привез из тайги в подарок дочке маленького тигренка. Жена почему-то активно возражает против такого подарка и требует, чтобы Вася передал его безвозмездно либо государству, либо частному лицу. И сбылась мечта! У Охрименко не сбылась, и у девяноста девяти процентов человечества не сбывается. А вот у Димы сбылась. В его комнате поселился большеголовый тигренок. Глаза у него были зеленые с вертикальными зрачками, вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольника. Дима должен был испытывать счастье и восторг, но особенно яркого восторга он не испытывал. Было удивление, какая-то легкая опустошенность, а восторга не было. Просто Дима первый раз переживал осуществление мечты и не знал, что именно так оно и выражается: удивление, опустошенность и покой. Дима спустился этажом ниже и позвонил к Регине. Регина открыла ему дверь, глядя исподлобья снизу вверх, держа у носа платочек. – А, это ты, – разочарованно сказала она. Дима молча отвел полу пиджака, показав внутренний карман, откуда торчала «Старка». Регина повернулась и пошла в глубь комнаты, а Дима, запахнув пиджак, двинулся следом. Регина достала из серванта рюмки и розетки. Все это было из хрусталя и блестело. – За что? – спросила она и проглотила какую-то таблеточку. У Регины была аллергия, и она пила водку только после лекарства. – За мечту, – предложил Дима. – Ну, за это я пить не буду, – отказалась Регина. – Но ведь невозможно жить без мечты. – Мечтай, – сказала она. – Я ведь тебе ничего не говорю. Регина выпила и пошмыгала носиком в платочек. Лицо у нее было бледное. Она очень уставала, читая чужие рукописи. Дима тоже выпил, и ему стало хорошо. Когда человеку хорошо, он становится добрее и желает счастья другим. Дима желал счастья всем, кого он знал и кого не знал. Ему хотелось носить это счастье в своем кожаном чемоданчике и оставлять в каждом доме, куда его вызывали с неотложной помощью. Дима вернулся домой. Тигренок спал посреди комнаты, вытянув лапы. Брюшко у него поднималось и опускалось, треугольничек уха подрагивал во сне – должно быть, тигренку снилась уссурийская тайга. Дима некоторое время смотрел на него, потом подошел к окну и отодвинул занавеску. За окном стояли дома в расцвеченных окнах, как новогодние елки в лампочках. А совсем внизу, темные, еле различимые в сумерках, стояли сараи. Дима стоял, прислонившись виском к раме, и думал о том, что еще молод, что впереди у него много лет жизни и много интересных событий и встреч. Это было воскресенье, и это было самое счастливое воскресенье во всей его сознательной жизни. Конец дня немножко испортила мама. Мамы умеют любить, как никто другой, и, как никто другой, все портить. – Дима! – строго окликнула мама и, когда Дима обернулся на голос, молча указала пальцем в угол. Дима проследил глазами направление пальца и увидел в углу возле тигренка лужу неправильной формы. – Вытри! – распорядилась мама и опустила свой палец. Этот эпизод был лишний и никак не монтировался со всем днем и с Диминым предыдущим настроением. В кино, например, режиссер пришел бы в монтажную, взял ножницы и вырезал из картины такой эпизод. Дима вырезать ничего не мог, поэтому он покорно направился в ванную комнату. В ванной на батарее висели половые тряпки, некоторые происходили от старых штанов, другие – от рогожных мешков. Дима выбрал ту, что из мешка. Он положил тряпку на лужу, наступил на нее, потом подвигал ногой к себе и от себя. Если бы человек, живущий в доме напротив, посмотрел на Диму из своего окна, то подумал бы, что Дима танцует твист. Окончив свой «твист», Дима взял тряпку двумя пальцами за самый конец, отнес ее в ванную комнату и кинул под батарею. На этом эпизод был бы исчерпан, но в комнату вошел сосед и сказал: – Добрый вечер! – Здравствуйте, – поздоровался Дима. Он вытирал руки о полотенце. – Я ничего не имею против того, – сказал сосед, – что вы воспользовались моей тряпкой. Но уж если вы ею воспользовались, то надо было выстирать и повесить на то место, откуда вы ее взяли. Все было резонно. Дима вернулся в ванную, достал тряпку из-под батареи и сунул ее под холодную струю. От воды тряпка стала темно-коричневая и тяжелая. Дима помял ее руками, почувствовал, что она липкая и скользкая одновременно. – С мылом, – посоветовал сосед, который добровольно согласился сопровождать и консультировать Диму. Дима взял кусок хвойного мыла и с силой провел по тряпке, так что на ней остался желтоватый мыльный рубец. Вода текла по этому рубцу, не размывая его, на пальцах скрипели песок и какие-то камешки. – Горячей водой... – руководил сосед. Дима пустил горячую воду, и рукам сразу стало тепло, мыло вспенилось, и вода полилась бурная и бурая, и ванна сразу стала темная, а тряпка светлая. Диму удивил и обрадовал этот процесс. Он с благодарностью посмотрел на соседа и уже не хотел расставаться с тряпкой, стирал ее до тех пор, пока кусок мыла из прямоугольного не превратился в овальный. После того как Дима развесил на батарее тряпку и уже снимал через голову рубашку, собираясь спать, в дверь заглянула другая соседка. Увидев раздевающегося мужчину, она войти не решилась, а просунула в дверь одну только макушку. У соседки когда-то была шестимесячная завивка, но шесть месяцев давно прошли, волосы развились и теперь походили на расчесанный мех. Соседка, не повышая голоса, хотя и не понижая его, несмотря на поздний час, пожаловалась на то, что Дима смылил ее мыло и не убрал за собой ванну, и что такое безобразие она ожидала от кого угодно, но только не от него. За воскресеньем следует понедельник, за понедельником вторник, за вторником, естественно, среда. Среда – серединный день недели, и уже недалеким кажется воскресенье, и у рабочего человека повышается настроение. У Димы неделя сложилась иначе. После воскресенья настал понедельник. За понедельником – снова понедельник, и вся его жизнь превратилась в одни сплошные понедельники. Мечта в образе тигренка мяукала по ночам и прыгала к Диме на кровать. Ее надо было кормить мясом, которое стоит по два рубля килограмм. Правда, тигренку перепадали кости, но кости продаются вместе с мясом и стоят столько же. Соседи писали заявления в жилищно-эксплуатационную контору, приводили милиционера и дворника. Любовь по имени Ляля сказала, что психически нормальные люди тигров не заводят. Ляля отказывалась ходить в дом – она одинаково боялась и Диму, и тигра. Близкие и неблизкие знакомые пожимали плечами и снисходительно улыбались. Они чувствовали свое превосходство, а человеку всегда приятно почувствовать свое превосходство над ближним. Мама перестала включать телевизор – она боялась сидеть без света. Вечера в семье освободились, и мама использовала это свободное время для того, чтобы упрекать папу. Папа по-прежнему молчал и смотрел в газету, но уже не так внимательно, как раньше. Он сидел на стуле, подобрав ноги, подтянув колени к подбородку, и время от времени осторожно поводил глазами по полу и по сторонам. А тигренок тем временем рос и ничего не подозревал. Тайна и благородство в нем, возможно, были, но скрытые и внешне ни в чем не выражались. Тигренок носился из угла в угол и, как обычная лестничная кошка, гонял по комнате Димин стетоскоп. Когда ему надоедало это занятие, он вставал на задние лапы, а передними рвал обивку на диване. Тигренок точил на будущее свои когти. Маму очень раздражала эта манера, но сделать тигренку замечание она не решалась. Молчать она тоже не могла, поэтому все мамины замечания выслушивал Дима. Дима выслушивал и вспоминал лицо директора зоопарка и его вопросы, и уже предчувствовал логику в маминых словах и в поведении Васиной жены. Это начиналось сомнение. Сомнение, как всякую болезнь, следует вовремя захватить и лечить, тогда оно проходит без следа. Димино сомнение было запущенным: оно грызло его два месяца и дало тяжелые осложнения. Раньше он чувствовал его только под ложечкой и только ночью, а сейчас ощущал ночью и днем, и ощущал не только под ложечкой, а в сердце, в мозгу и даже во рту. Принимаясь за еду, Дима долго и со всех сторон оглядывал кусок, нюхал его и только потом решался есть. Ощутив присутствие сомнения в жизненно важных центрах, Дима снял трубку и позвонил своему бывшему школьному приятелю, а ныне геологу Васе. Дима вежливо поздоровался и спросил: не возьмет ли Вася тигра обратно? Дима пообещал вернуть его так же безвозмездно, как и взял. Вася поздоровался и ответил, что назад он подарка ни в коем случае не возьмет и посоветовать другого такого мечтателя, как Дима, тоже не может. – Обратись в зоопарк, – посоветовал Вася. – Там тебе хорошие деньги заплатят и ручку поцелуют. В зоопарк Дима пошел, но ручку ему никто целовать не стал. – Нам не надо, – сказал директор зоопарка. – У нас клетки нет. Он посмотрел на Диму вежливо и равнодушно, и Дима не мог понять – помнит он его или нет. – Я к вам заходил, – осторожно намекнул Дима. – Я помню, – осторожно сказал директор. Он помнил Диму, но не проявлял к нему интереса. Давно, когда у директора были целы все зубы, с ним тоже случилась аналогичная история: директор страстно мечтал о женщине, а потом, позже, женившись на ней, осознал, что делать это было не обязательно. – Вы же говорили: «Ценность», – напомнил Дима. – Конечно, ценность, – согласился директор. – Поэтому мы должны ее нормально содержать. А у нас негде. Вы же знаете – жилищный вопрос вообще острый. Директор помолчал, ожидая, что Дима попрощается и уйдет. – До свидания, – сказал Дима. – Всего хорошего, – пожелал директор. – Вы же понимаете, зверей много, а зоопарк один. Сходите в цирк, может, там нужно. Комната дрессировщика вместо обоев была оклеена афишами. Над столом висел большой карандашный портрет – на нем дрессировщик был изображен в профиль и выглядел редкостным красавцем. Красота – в сантиметрах. Художник, видимо, учел эту истину. Он сделал глаза на полсантиметра длиннее, а нос на полсантиметра покороче, чем у оригинала. Общее количество сантиметров осталось то же самое. Дрессировщик выслушал Диму и осторожно спросил: – Вы меня разыгрываете? – Он не любил, когда его разыгрывали. Дима промолчал. Он сидел на стуле, худой и грустный, похожий на подростка, на воспитанного мальчика из хорошей семьи. – Странно, – удивился дрессировщик. – Вы же сами мечтали... – Да, но... – И Дима перечислил все «но». – Я, между прочим, тоже по два рубля мясо покупаю, – сказал дрессировщик. – Ваших тигров содержит государство, – резонно заметил Дима. – Это разные вещи. Это действительно было не одно и то же. – Правильно, – согласился дрессировщик. – Но ваш тигр не в плане. На него сметы нет. – Вы же говорили: «Ценность...» – Еще бы... – неопределенно сказал дрессировщик и рассеянно поглядел в окно. Ему надоели тигры так же, как Диме человеческие болезни. Отворилась дверь, и в комнату вошла пожилая женщина с усами. – Поздоровайтесь, – торопливым шепотом попросил дрессировщик. – Здравствуйте, – послушно сказал Дима. Женщина ничего не ответила, с достоинством вышла из комнаты и, когда вышла, хлопнула дверью. Дима вопросительно посмотрел на дрессировщика. – Видал? – спросил тот с каким-то мрачным удовлетворением. – Видал, – подтвердил Дима. – И вот так всю дорогу... Дима вежливо промолчал. Он не знал, о чем говорит дрессировщик, и это его не интересовало. А дрессировщика, в свою очередь, не интересовали тигры. Тигры, как люди, совершенно различные и вместе с тем абсолютно одинаковые. И в общем-то нет особой разницы, будет у него тигром больше или тигром меньше. – Вы сходите в «Уголок Дурова», – предложил дрессировщик. – Может быть, им нужен тигр? – Нам не надо, – сказала девушка-секретарша. Она что-то переписывала из одной большой тетради в другую большую тетрадь. Лицо у нее было заплаканное, а глаза ненакрашенные. Оттого, что ресницы были светлые, их не было заметно, и веки казались голыми. – У нас дети. Это опасно, – объяснила секретарша. – Это же ценность, – растолковал ей Дима. – Мы не можем держать у себя ценность. – А где директор? – спросил Дима. – Нет его. – А где он? – Где, где... Нету – и все. А зачем он вам? – Поговорить. – А что говорить-то? Я вам объяснила – и все. Когда с Димой грубо разговаривали, он очень робел и от робости сам становился некорректным. – Нет, не все, – сказал он. – Странный вы какой-то, ей-богу, – поделилась секретарша. – Сначала вам нужен тигр, потом вам не нужен тигр. Делать вам, что ли, нечего? Мне бы ваши заботы. Она выдвинула маленький ящичек и вытащила оттуда третью большую тетрадь. Видимо, Димины заботы казались ей праздными по сравнению с ее собственными. – Ну, что вы стоите? – спросила она. – А что делать? – тихо пожаловался Дима. – Не могу же я сам его отравить... – А зачем сам? Отведите в ветлечебницу. Его усыпят – и все. Когда человеку плохо, он бежит туда, где его любят, где ему верят. Дима побежал к Ляле. Волосы у нее на этот раз были желтые, рассыпанные по плечам. Если бы рядом с ней поставить Брижит Бардо, было бы совершенно невозможно отличить: которая из них Брижит, а которая Ляля. День стоял весенний, и половина мостовой была сухая, яркая, а другая половина находилась в тени, асфальт там был влажный и темный. Дима стоял на солнечной стороне. Привалившись к водосточной трубе, слушал лицом теплое солнце и чувствовал такую усталость, будто он пронес по городу тяжелые чемоданы. – Я понимаю тебя, – печально проговорила Ляля и провела ладошкой по худой Диминой щеке. Она понимала его и жалела. Это была настоящая женщина. – Заведи себе другую мечту. – Но это предательство! – воскликнул Дима и сложил три пальца вместе, будто собирался молиться. – Почему предательство? – удивилась Ляля. – Осуществленная мечта – уже не мечта. – Если я не сохраню тигра, я не знаю, как это объяснить, но от меня уйдет лучшая часть меня. – А если ты его сохранишь, он вырастет и сожрет тебя. И от тебя вообще ничего не останется. Лялина ладонь показалась Диме холодной и жесткой. Он снял ее со щеки, потом приподнял плечо и вытер щеку о плечо. Ветлечебница ничем не отличалась от человеческой поликлиники, и Дима почувствовал себя в привычной обстановке. Он снял в гардеробе пальто, потом подошел к окошечку, над которым было написано «Справочное». – Вы первый раз? – спросили в справочном. – Первый, – сказал Дима. – И последний. – Это нас не интересует, – строго заметили в справочном. – Обратитесь в регистратуру, на вас заведут карточку. Дима сделал два шага вправо и сунул голову в окошечко рядом. – Кличка... – спросила регистраторша. Здесь говорили конспективно и коротко. Только о главном. – Чья? – не понял Дима. – Как вы думаете чья? Не ваша, конечно... Дима смутился. – Тигр, – сказал он. – Кот? – Тигр, – повторил Дима. – Я спрашиваю: кот или кошка? – Из семейства кошачьих, – неопределенно ответил Дима. Регистраторша подняла на него глаза. Дима молчал, она пожала плечами и что-то пометила в карточке. – Фамилия? – Чья? – Ну не кошки, конечно. Ваша. – Коростышевский. – Тигр Коростышевский, – продиктовала себе регистраторша и протянула Диме талон. В коридоре было несколько кабинетов. На скамеечках сидели люди и ждали. Дима тоже сел на скамеечку, покрытую бежевой масляной краской, и стал дожидаться своей очереди. Перед ним сидела толстая женщина с хозяйственной сумкой на коленях. Из сумки выглядывала собачья морда – белая и лохматая, похожая на хризантему. – Вы хотите ее усыпить? – осторожно спросил Дима. – Бог с вами! – испугалась женщина и отодвинулась от Димы. – У нас нервное переутомление, мы ходим на уколы Б-прим. Очередь двигалась медленно, и Дима был рад, что она двигается так медленно. Он смотрел на концы своих ботинок и мысленно мечтал, чтобы сегодняшний день скорее прошел и наступило завтра. Чтобы можно было скорее забыть о сегодняшнем дне. Ветеринарный врач внимательно выслушал Димину историю, и когда слушал, то почему-то не смотрел на Диму, а рисовал на рецепте восьмерки. – Мы не можем взять на себя такую ответственность, – сказал врач. – Это же не кошка, а тигр. Огромные деньги. – Возьмите даром, – взмолился Дима. – Я даром отдам. – Не надо нам даром, – врач перестал рисовать восьмерки и поднял на Диму глаза: – Нам и даром не надо... И вернулся Дима домой, а тигра нет. – Не знаем, – сказали родители. – Не знаем, – сказали соседи. Дима обошел всю полезную площадь квартиры и места общего пользования, но тигра не было нигде. – Наверное, убежал, – сказали соседи, – в уссурийскую тайгу. – Хищники, они неблагодарные, – сказали родители. Дима долго не ложился спать, а когда наконец лег, то никак не мог заснуть. Он все время ждал, что в дверь позвонят и, когда он ее приоткроет, просунут в щель тигренка. Дима лежал и прислушивался, глядя над собой, и в голове у него крутилась фраза из какой-то песни. Он никак не мог освободиться от этой фразы и от напряжения. Но никто к нему не пришел и тигренка не просунул. Может быть, он действительно сбежал в уссурийскую тайгу. Прошла неделя. Дима по-прежнему работал в «Неотложной помощи» и уже видел в своей работе большой смысл. И любовь по имени Ляля выходила к нему и разговаривала, потому что Дима был хоть и со странностями, но с серьезными намерениями. И родители согласились, что лучше быть таким тюфяком, как Дима, чем таким ловким, как Замский. И соседи стали приветливее. Люди вообще не любят, когда кто-то живет иначе, чем они. Все шло хорошо – гораздо лучше, чем прежде. Дима поправился, и посвежел, и стал забывать о том времени, когда рядом с ним в комнате жил тигр. Но однажды, придя с ночной смены, он лег спать, и тигренок приснился ему во сне – большеголовый, с зелеными глазами, зрачки вертикальной черточкой. Вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольника. Дима проснулся. Голова гудела, и было такое чувство, будто он наелся ваты. Стояли сумерки, и он никак не мог понять – утро сейчас или вечер. Потом, догадавшись по некоторым приметам, что вечер, оделся и вышел на улицу. Дима зашел в пельменную и неожиданно для самого себя напился. Если ему было хорошо, то от выпитого становилось еще лучше. А если плохо, то еще хуже. Сейчас ему стало хуже, и он понял, что, значит, до этого ему было плохо. Дима хмуро глядел в мраморный столик и слушал своих старых знакомых – Охрименко и другого, в плоской кепочке. И у Димы было впечатление, что с того раза, как он их здесь встретил два месяца назад, эти люди отсюда не выходили. – Ну что, прислал тебе Филиппов письмо? – спросил Дима у Охрименко. – Нет, еще не прислал. А ты достал себе тигра? – спросил Охрименко у Димы. Дима поглядел на него и вдруг задумался: если он сознается сейчас в том, что мечта сбежала сама, ему, кроме как на себя, не на кого будет пожаловаться. И вообще он окажется неинтересным человеком, безо всякой мечты. – Я не вовремя родился, – сказал Дима и сложил пальцы так, будто собирался молиться. – Лишний человек. Трагическая личность. Вот Энгельс сказал: «Что такое трагедия? – Столкновение желания с невозможностью осуществления». Безызвестному Охрименко стало жалко Диму, но он ничего не сказал. Он сам находился в таком же положении. Уж как пал туман... – Челку поправь! – приказала Ирка. – Как? – виновато поинтересовалась Наташа. – Как, как, Господи! – расстроилась Ирка, вытерла руки о фартучек и задвигалась вокруг Наташи. Двигалась она легко, прикосновения у нее были легкие, и пахло от нее французскими духами. Ирка обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Ничего особенного, но что-то есть». У Ирки было все: она работала в Москонцерте, в нее были влюблены все чтецы и певцы, ездила за границу – то за одну, то за другую. Собиралась замуж – у нее были наготове три или четыре жениха. Наташа обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Вроде все хорошо, но чего-то не хватает». То, что все хорошо, считала Наташина мама и еще несколько доброжелательных людей, остальная часть человечества придерживалась мнения, что чего-то не хватает. Со временем доброжелательные люди примкнули к остальной части человечества, верной осталась только мама. Она говорила: «У тебя, Наташа, замечательные волосы, к тебе просто надо привыкнуть». – Сиди прямо! – приказала Ирка. Она вышла из кухни, потом вернулась с французскими духами. Ирка не жалела для Наташи ни духов, ни одного из своих женихов, но это никогда ничем не кончалось. Певцы пели песни советских композиторов, чтецы читали: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Фокусники показывали фокусы со спичками. Не веря больше в эстрадный жанр, Ирка раздобыла где-то настоящего мужчину, который плавал в Баб-эль-Мандебском проливе и ходил с ружьем на медведя. – Щас я тебя пофурыкаю, – предупредила Ирка. – Не надо... – Понимала бы! – Ирка заскакала вокруг Наташи, опрыскивая ее из пульверизатора. – Не надо. – Наташе жаль было духов, которые назывались «Char noir», что в переводе означает «Черная кошка». – Все равно ничего не получится. – Неизвестно, – возразила Ирка. – Он строил ГЭС, не помню какую, в труднейших условиях. Строитель лучшей жизни. Про таких Пахмутова песни пишет, а он к нам живой придет. – Может, не придет? – с надеждой спросила Наташа. В это время позвонили в дверь. Наташа вздрогнула и посмотрела на Ирку, Ирка – на Наташу, выражение лиц у обеих на мгновение стало бессмысленным. Потом Ирка метнулась в прихожую, и оттуда послышались голоса. Наташа сидела на низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать. Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может. Наконец отворилась дверь и вошел настоящий мужчина, строитель лучшей жизни. Наташа успела заметить, что рубашка у него белая и некрахмальная, лежит мягко... Волосы русые, растут просто, а лицо неподвижно, будто замерзло, и на нем замерзло обиженное выражение. – Знакомьтесь, – сказала Ирка. – Толя. – Строитель протянул руку. – Наташа. – Она пожала его жесткие пальцы и посмотрела на Ирку. – Садитесь, – непринужденно руководила Ирка. Толя сел и прочно замолчал. Иногда он поднимал глаза на стену, а со стены переводил на потолок. – Скажите, – начала Ирка, – вы действительно плавали в Баб-эль-Мандебском проливе? – Ну, плавал, – не сразу ответил Толя. – А как, как, как? – обрадовалась Ирка. Толя очень долго молчал, потом сказал: – В скафандре. – А зачем? – тихо удивилась Наташа. – А надо было... – недовольно сказал Толя. – И на медведя ходили? – Ирка не давала беседе обмелеть. – Ну, ходил... – А как вы ходили? Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина. – С ружьем, – сказал Толя. – Страшно было? – тихо поинтересовалась Наташа. – Не помню. Я давно ходил. Ирка тем временем подала кофе. – Я коньяк принес, – сказал строитель, – на лестнице поставил. – Почему на лестнице? – Ирка подняла брови. – Не знаю, – сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся. Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку. – Могли стащить, – объяснила она, вернувшись. – Ага... – беспечно сказал строитель. – А вы есть хотите? – тихо спросила Наташа. – Ужас! – сказал Толя, и всем стало весело. Когда половина бутылки была выпита, Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал: – Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была... И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился. – Почему? – спросила Наташа. – Потому что вы серьезная. «Как раз понравился бы», – подумала Наташа, но ничего не сказала. – Ну, ну... – Ирка обрадовалась, что Толя заговорил. – Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого... Ну, сами понимаете. – Чего? – не поняла Ирка. – Дерьма. А я ему говорю: «Ты не распространяй свое содержание на других». Толя замолчал. Наташа поняла, что он обижен и переживает. – Не обращайте внимания, – сказала она. – Да вообще-то, конечно, – согласился Толя. – Вы где живете? – Нигде. – Как это «нигде»? – Очень просто. Плаваю – и все. – А дом-то у вас есть? – Был, а теперь нет. Давайте выпьем. Все подняли рюмки. – Жена сказала: «Надоел ты мне». Я и ушел. – Жалко было? – спросила Ирка. – Чего? – Жену. – Жалко. – Толя прищурился. – До слез жалко. Однажды ночью просыпаюсь и плачу. Слезы текут, ничего поделать не могу. Думаю: Господи, да я ли это... Все замолчали, думая о своей жизни, и только Ирка не умела думать о себе. – Неужели никак нельзя было? – Она посмотрела на Толю. – Наверное, нельзя. Я без жены еще как-то проживу. А без своей работы – нет. – Понятно, – сказала Наташа. Ей это было понятно. Ирка включила приемник. Заиграл симфонический оркестр. У Толи глаза были голубые, а волосы русые. За его спиной висела занавеска, а за занавеской лежал город – далеко, во все стороны. А после города кончались дороги и начинались поля и деревни, потом другие города. Наташа вдруг кожей ощутила это все: расстояние и бесконечность. – Так-то ничего бы, – сказал Толя, – плохо только, писем нет. Когда на корабль письма приходят, как будто веревка от земли протягивается. Не утонешь, ни фига с тобой не сделается. А когда писем нет... – Хотите, я вам напишу? – предложила Наташа. Толя промолчал. Ему не нужны были Наташины письма. Вот если бы написала жена или в крайнем случае девочка – приятельница парня в кожаных штанах. Толя многое умел: ходить на медведя, опуститься на дно в скафандре. Он умел интересно жить, но не умел интересно рассказать об этом. И не в силах был поменять то, что он может, на то, чего не может. – Ничего, – сказала Ирка, – все будет хорошо. Ей хотелось, чтобы у всех было все хорошо. Соседская девочка собиралась в детский сад. Она вытаскивала на середину комнаты все свои игрушки и разговаривала с ними. Слов было не разобрать, но звук голоса и интонации доносились четко. Дом был блочный, слышимость хорошая. Наташа лежала с открытыми глазами, слушала девочку и думала о себе. О том, как три года назад Игорь сделал предложение, она согласилась в ту же секунду, потому что Игорь был не халтурщик – они много бы переделали в жизни хороших дел. А на другой день он позвонил, извинился и сказал, что передумал. – Не сердишься? – спросил он. – Да ну, что ты... – сказала Наташа. – Конечно, нет... Говорят: война... А бывает, что и в нормальной жизни, среди гостей и веселья, все может кончиться одним телефонным звонком. – Сни-ми-и! – кричала сверху девочка. Ей что-то надевали, а она протестовала. В комнату из кухни вошла Наташина мама. Она работала медсестрой в больнице, любила тяжелобольных и презирала тех, кто болел несерьезно. Она любила людей, которым была необходима. Мать послушала, как кричит сверху девочка, и сказала: – Господи, всю нервную систему ребенку расшатали... – Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами. – Мам, – сказала Наташа, – хочешь, я ребенка рожу? – От кого? – От меня. – Идиотка! – сказала мать. – Ну что ты ругаешься, я же только спрашиваю. Зазвонил будильник, отпирая новый день. Училище размещалось в старом особняке. Раньше в этом особняке жил обедневший дворянин. Комнаты были тесные, лестница косая. Наташа любила эти комнаты и лестницу, коричневую дверь с тугой и ржавой пружиной, тесноту и пестроту звуков. В самой большой комнате, которую дворянин прежде называл «залой», а теперь все звали «залом», занимался хор. Здесь все как обычно: та же декорация, сорок стульев, рояль. Те же персонажи – сорок студентов, концертмейстер Петя. Концертмейстер – профессия не видная. Например, по радио объявляют: «Исполняет Лемешев, аккомпанирует Берта Козель». Лемешева знают все, а Берту Козель не знает никто, хотя объявляют их вместе. В консерватории Петя учился тремя курсами старше, его звали «членистоногий». Было впечатление, что у Пети на каждой руке по два локтя и на каждой ноге по два колена и что он весь может сложиться, как складной метр. Сразу после звонка отворяется дверь и появляется следующее действующее лицо – декан Клавдия Ивановна, за глаза – «та штучка». Она окончила университет, к музыке никакого отношения не имеет, не может отличить басового ключа от скрипичного. Осуществляет общее руководство. Принцип ее руководства состоит в том, что раз или два раза в год она выгоняет какого-нибудь отстающего и неуспевающего. Раз или два раза в год под косой лестницей бьется обалдевшая от рыданий жертва, а вокруг тесным кольцом в скорбном и напряженном молчании стоят друзья-однокурсники, и каждый предчувствует на этом месте себя. Сейчас «та штучка» вошла и села возле дверей на свободный стул. Студенты и студентки выпрямили позвоночники, как солдаты на смотру. Наташа не обернулась. Пусть декан беспокоится, и царственно откидывает голову, и изобретает принципы. А она – дирижер. Ей нужны только руки, чтобы было чем махать, и хор, чтобы было кому махать. И хорошая песня – больше ничего. А посторонние в зале не мешают. К посторонним, равно как и к публике, дирижер стоит спиной. – «Эх, уж как пал туман», – сказала Наташа и движением руки подняла хор. Она внимательно смотрит на первые сопрано, потом на вторые. Идет от одного лица к другому. Это называется – собрать внимание. Но Наташа ничьего внимания не собирает. Слушает сосредоточенно: ждет, когда задрожит в груди поющая точка. Потом эта точка вспыхивает и заливает все, что есть за ребрами, – сердце и легкие. И когда сердце сокращается, то вместе с кровью посылает по телу вдохновение. Наташа до самых кончиков пальцев наполняется им, и становится безразличным все, что не имеет отношения к песне. Наташа качнула в воздухе кистью, давая дыхание. Петя поставил первый аккорд. Сопрано послушали и вдохнули, широко и светло запели: Эх, уж как пал туман на поле чистое-э... Она потянула звук, выкинув вперед руку, будто держа что-то тяжелое в развернутой ладони. Потом обернулась к альтам. ...Да позакрыл туман дороги дальние... — влились альты. Они влились точно и роскошно, именно так они должны были вступить. Наташа каждой клеточкой чувствовала многоголосие. Ничего не надо было поправлять. Она опустила руки, не вмешиваясь, не управляя, давая возможность послушать самих себя. Все пели и смотрели на Наташу. Лицо ее было приподнято и прекрасно, и это выражение ложилось на лица всех, кто пел. ...Эх, я куда-куда-а пойду, Где дорожку я широкую-у найду-у, где... В следующую фразу должны вступить басы и вступить на «фа». Это «фа» было в другой тональности и шло неподготовленным. Если басы не попадут – песня поломается. Наташа оглядывается на Петю, на мгновение видит и как-то очень остро запоминает его резкое, стремительное выражение лица и сильные глаза. Петя чуть громче, чем надо, дает октаву в басах, чтобы басы послушали «фа» и почувствовали его в себе. Наташа сбросила звук. Хор замер и перестал дышать. Она делала все, что хотела, и хор выполнял все, что она приказывала: могли бы задохнуться и умереть. Она держала сорок разных людей на кончиках вздрагивающих пальцев, и в этот момент становилась понятна ее власть над людьми. В последнюю четверть секунды качнула локтями, давая дыхание, и все вздохнули полной грудью. Басы точно встали на «фа», отдали его в общий аккорд – самый низкий, самый неслышный, но самый определяющий тон. ...Где доро-ожку най-ду-у... В конце все собираются в унисон, подтягивают, выравнивают последний звук до тех пор, пока не создается впечатление, будто он рожден одним только человеком. Наташа подняла два пальца, как для благословения, и слушает, и впечатление, будто забыла – зачем стоит. Потом медленным жестом подвигает палец к губам. Звук тает, тает... сейчас совсем рассеется, осядет на потолок и на подоконник. Но Наташины пальцы ждут, и губы ждут, и глаза – попробуй ослушаться. И все подаются вперед и держат, держат звук до тех пор, пока это не становится невозможным. Тогда Наташа едва заметным движением зачеркивает что-то в воздухе и опускает руку. Песня кончилась. Проходит некоторое время, прежде чем всем становится это ясно. Урок окончился, и все разошлись. Петя засовывал в портфель ноты. Ноты не умещались. Наташа подошла к окну и распахнула его настежь. На улице снег поблескивал, как нафталин. Он лежал на крышах совсем белый и был по тону светлее, чем небо. Хорошо было стоять и немножко мерзнуть и возвращаться откуда-то издалека. Смотреть на снег, черные на белом фигурки людей, ощущать бесконечность. Далеко-далеко висит звезда, а под ней висит Земля, а на Земле бывший особняк обедневшего дворянина. А на втором этаже, в трех метрах над людьми, стоит Наташа. Песня получилась, значит, полгода прошли недаром и сегодняшний день не пропал. А впереди следующая песня, которая будет лучше этой, а за ней другая. И это – ее! Здесь она ни от кого не зависит. Никто не может ни вмешаться, ни помешать. «Проживу! – подумала Наташа. – Ничего, проживу!» По улице быстро прошли два подростка. Они шли, одинаково сунув руки в карманы. А Петя за спиной все никак не мог уложить ноты, наступал на портфель коленкой. Наташа подошла, отобрала портфель и разложила: партитуры вдоль, а сборники – поперек. Потом легко закрыла портфель и протянула Пете. Петя озадаченно посмотрел на портфель, потом на Наташу. Он смотрел долго и вдруг удивился: – Слушай, а у тебя потрясающие волосы. Ты это знаешь? – Конечно, – сказала Наташа. – Ко мне просто надо привыкнуть... Из жизни миллионеров Улетела в Париж по приглашению издательства. Рядом со мной сидела переводчица Настя, по-французски ее имя звучит Анестези. Вообще она была русская, но вышла замуж за француза и теперь жила в Париже. В Москве остались ее родители и подруги, по которым она скучала, и в Москве обитали русские писатели, на которых после перестройки открылась большая мода. Настя приезжала и копалась в русских писателях, как в сундуке, выбирая лучший товар. Это был ее бизнес. Поскольку писатели в большинстве своем мужчины, а моя переводчица – женщина тридцати семи лет, в периоде гормональной бури, то поиск и отбор был всегда захватывающе веселым и авантюрным. Настя наводила у меня справки, спрашивала таинственно: «А Иванов женат?» Я отвечала: «Женат». – «А Сидоров женат?» Я снова отвечала: «Женат». Все московские писатели почему-то были женаты. Но ведь и Анестези была замужем. Я думаю, она подсознательно искала любви с продолжением и перспективой. Женщина любит перспективу, даже если она ей совершенно не нужна. У Анестези были ореховые волосы, бежевые одежды, она вся была стильно-блеклая, с высокой грудью и тонкой талией. Одевалась дорого, у нее были вещи из самых дорогих магазинов, но обязательно с пятном на груди и потерянной пуговицей. Неряшливость тоже каким-то образом составляла ее шарм. Она безумно нравилась мужчинам. Именно безумно, они теряли голову и становились неуправляемы, и делали все, что она хотела. Это тоже входило в бизнес. Настя скупала русских писателей за копейки, и они были этому очень рады. Самолет взлетел. Я видела, как человек, сидящий впереди, осенил себя крестом, а потом отвел руку чуть вперед и вверх – и перекрестил самолет. Мне стало грустно, непонятно почему. Самолет – это всегда грань. Интересно, когда люди гибнут скопом – это что-то меняет? Это не так обидно, как в одиночку? Или все равно?.. – Я люблю своего мужа, – сказала вдруг Анестези. Видимо, у нее тоже появилось тревожное чувство. Самолет взлетел и взял курс на Париж. В это же самое время где-то в Гренландии поднялся в небо ураган, в дальнейшем ему дали имя «Оскар», и тоже направился в сторону Парижа. Оскар и самолет с разных концов летели в столицу Франции. – Я его люблю страстно, – добавила переводчица глухим голосом. – Тогда почему ты все время уезжаешь из дома? – удивилась я. – У него секретарша. Полетт. Только ты никому не говори. – Откуда ты знаешь? – Они проводят на работе по восемь часов. И всегда вместе. – Ну и что? Это его работа. – Когда люди все время вместе, они становятся ОДНО. Он ходит домой только ночевать. – Это тоже много, – сказала я. – Где бы ни летал, а приземляется на свой аэродром. – Не хочу быть аэродромом. Я хочу быть небом. Чтобы он летал во мне, а не приземлялся. – А сколько вы женаты? – спросила я. – Двадцать лет. Он мой первый мужчина, а я его первая женщина. Он захотел взять новый сексуальный опыт. Последняя фраза звучала как подстрочник. И я поняла, что Настя, когда волнуется, начинает думать по-французски. Я не предполагала в Анестези таких глубоких трещин. Я думала, у нее все легче, по-французски. Между ее высоких ног прятался маленький треугольник, наподобие Бермудского, куда все проваливались и исчезали без следа. Все, кроме одного. Ее мужа. – Ты боишься, он уйдет? – спросила я. – Нет. Не боюсь. Он любит нашу дочь. – Значит, он останется с тобой... – Но будет думать о другой. – Пусть думает о чем хочет, но сидит в доме. – Только русские так рассуждают. – Но ведь ты тоже русская, – напомнила я. – Держать в руках НИЧТО. Но держать. Лучше умереть, чем так жить! – Нет, – сказала я. – Лучше так жить, чем умереть. Я была воспитана таким образом, что главная ценность – семья. Нужно сохранять ее любой ценой, в том числе и ценой унижения. Кризис пройдет, а семья останется. Анестези привыкла быть самой лучшей. И подмена ее треугольника другим воспринималась ею как смерть внутри жизни. Она бунтовала словом и делом. Но ничего не помогало. – Я люблю его страстно, – снова повторила она. На этих словах самолет и Оскар встретились друг с другом. Оскар обнял самолет и сжал его. Самолет затрепетал, как рыба, выброшенная на берег. Погас свет. Кто-то закричал. Переводчица заерзала на месте, стала шуровать рукой в своей сумке. – У тебя есть карандаш? – спросила она. – Зачем тебе? – Я напишу мужу прощальное письмо. Чтобы он не женился на Полетт. Никогда. – Очень эгоистично, – сказала я. Мне стало плохо. Казалось, что печень идет к горлу. Это самолет резко терял высоту. Я хотела спросить: а кто передаст письмо ее мужу, если самолет разобьется? Хотя листок бумаги не разбивается, и его можно будет найти среди пестрых кусков из тел и самолета. Японцы молились и молчали. Я закрыла глаза и тоже стала молиться. Молитв я не знаю и просто просила Бога по-человечески: «Ну, миленький, ну пожалуйста...» Именно такими словами моя дочка просила не отводить ее в детский сад и складывала перед собой руки, как во время молитвы. Японцы молчали, закрыв глаза. Орали европейцы. Но, как выяснилось, напрасно орали. Командир корабля резко снизил высоту, опустил машину в другой воздушный коридор, вырвался из объятий Оскара. И благополучно сел. И вытер пот. И возможно, хлебнул коньяку. Ему аплодировали японцы, и американцы, и африканцы. Белые, желтые и черные. А он в своей кабине слушал аплодисменты и не мог подняться на ватные ноги. Оскар кружил над городом, сдирал с домов крыши и выдергивал из земли деревья. Самолет не мог подкатить к вокзалу. Все стали спускаться по трапу на летное поле. Внизу стояла цепочка спасателей в оранжевых жилетах. Они передавали людей от одного к другому. Оскар пытался разметать людей по полю, но спасатели стояли плотно – через один метр. Один кинул меня в руки второго, как мяч в волейболе, другой – в руки третьего. И так – до здания аэропорта. Наконец меня втолкнули в здание. Все – позади. Я засмеялась, но на глаза навернулись слезы. Все-таки не очень приятно, когда тебя кидают, как мяч. Подошел спасатель и спросил меня: – Вам плохо? Вы очень бледная. – Нет, мне хорошо, – ответила я. Мы пошли получать багаж. Анестези сняла с ленты свою объемистую сумку на колесах. Мы ждали мой чемодан, но он не появился. Мы стояли и ждали. Уже три раза прокрутилась пустая лента. Моего чемодана не было и в помине. – Стой здесь, – приказала Настя и отправилась выяснять. Она вернулась через полчаса и сказала, что в связи с ураганом произошли поломки в компьютерах, и мой чемодан, по всей вероятности, отправился в Канаду. – А что же делать? – испугалась я. В чемодане лежали мои лучшие вещи. Практически все, что у меня было, находилось в чемодане. – Скажи спасибо, что пропал только чемодан, – посоветовала Настя. – Спасибо, – сказала я. Мы куда-то пошли и стали заполнять какие-то формуляры, давали описание чемодана, цвет и форму. Француженка, которая нами занималась, была похожа на лошадь с длинным трудовым лицом. Меня по-прежнему подташнивало. Видимо, организм не отошел от потрясения. Я забыла, а организм помнил. И все-таки можно сказать, что все плохое позади. Впереди – четыре дня в Париже, выступление по телевизору, встречи с журналистами. Анестези должна меня «раскрутить», сделать рекламу. Впереди – Нотр-Дам, Эйфелева башня, луковый суп и прогулки по Галери Лафайет. Я знала Францию по французским фильмам, песням Ива Монтана и Шарля Азнавура, по перламутровому облику Катрин Денев. Теперь мне предстояло совместить то, что я предполагала, с тем, что было на самом деле. – А где я буду жить? – вдруг вспомнила я. – У Мориски. – Это отель? – Нет, это имя. Мориска – мой друг. – А разве мне не полагается отель? – холодно спросила я. – Полагается. Но издательство экономит, – объяснила Настя. Я поняла: на эту тему надо было говорить в Москве, договариваться на берегу. А сейчас – дело сделано. Я уже в Париже. Не возвращаться же назад. На это они и рассчитывали. Теперь я буду ночевать у Мориски на диване. – Сколько ему лет? – спросила я. – Шестьдесят, – ответила Настя. Подумала и уточнила: – Шестьдесят три. Зачем пожилому человеку брать в дом незнакомую женщину? – Он твой любовник? – догадалась я. Анестези не ответила, ее лицо было озабоченным. – Самолет опоздал на два часа. Я боюсь, он не дождался и ушел. Мориски нет. Гостиницы нет. Чемодана нет. Париж, называется... Мы прошли таможенный контроль, вышли в зал ожидания. Анестези поводила головой, как птица. Лицо ее стало напряженным от подступающих проблем. Куда меня девать? Селить в гостиницу, триста франков за сутки, или тащить к себе домой, в сердце семьи. Из подруги я превращаюсь в нагрузку. – Вот он! – вдруг увидела Анестези. – Морис! – Она закричала так, будто ее уводили на смертную казнь. – Морис! И побежала куда-то вправо. Морис – высокий, в длинном плаще и маленькой кепочке – встал ей навстречу. Они обнялись, и я увидела: конечно же, любовники. Или бывшие любовники. Именно поэтому Морис согласился взять меня на четыре дня. Вошел в положение. Я не рассматривала Мориса, но увидела все и сразу. Самым удачным были рост и одежда. Все остальное никуда не годилось: круглые немигающие глаза, тяжелый нос, скошенный подбородок и пустая кожа под подбородком делали его похожим на индюка. Законченный индюк. Анестези представила нас друг другу. Я назвала свое имя, он протянул большую теплую сухую руку, совсем не индюшачью. Настя сообщила о пропаже чемодана, я поняла это из слова «багаж». Морис сделал обеспокоенное лицо, и они с Настей пошагали по моим делам. Он мог бы не заниматься моим чемоданом, но у него была развита обратная связь. Он умел чувствовать другого человека. Они быстро отошли и довольно быстро вернулись. – Сегодня не найдут, – сказала Настя. – Но к твоему отъезду отыщут. – А в чем я буду выступать по телевизору? – спросила я. На мое лицо легла трагическая тень. Морис увидел эту тень и спросил, в чем проблема. Я узнала слово «проблем». Настя ответила. Я узнала слово «робе», что означает платье. Морис торопливо заговорил, свободно помахивая в воздухе кистью типично французским жестом. – Он сказал, что купит тебе платье у Сони Рикель. Соня Рикель – одна из лучших кутюрье Франции. Всех моих денег не хватит на один карман такого платья. Я сказала: – Не надо ничего. Я надену на плечи русский платок. Буду как матрешка. Морис с детским вниманием всматривался в наши лица, как глухонемой. Он ничего не понимал по-русски. Я заметила: на Западе говорят на всех языках, кроме русского. Русский не считают нужным учить, как, например, японский или суахили. Мы вышли из здания аэропорта. Анестези вышагивала оживленно, немножко подскакивая. Она была рада, что все складывалось: самолет сел, Морис встретил, сейчас мы пойдем ужинать в ресторан, пить много сухого вина. Несмотря на то что Анестези испытывала настоящие муки ревности, ей это не мешало жить полно и ярко: путешествовать, заниматься издательским бизнесом, художественным переводом, крутить роман с Мориской, использовать его. И у нее все получалось, включая переводы. Она была талантлива во всем. Я шла рядом с ней, как некрасивая подруга. Вообще-то мне всегда хватало моей внешности, и я не привыкла быть на вторых ролях, но рядом с Анестези мне нечего делать. Ее внешность, помимо природных данных, была сделана гениальным стилистом, и этот стилист – ее жизнь. А мой стилист – Москва периода перестройки. Анестези может позволить себе старого индюка, и молодого красавца, и женщину-лесбиянку, потому что она – хозяйка. Себе и своему треугольнику. Она – свободный человек. А я опутана совковой моралью типа: «Не давай поцелуя без любви», «Поцелуй без любви – это пошлость». Но ведь помимо любви на свете существуют: страсть, желание, влюбленность. Именно они наполняют жизнь и расцвечивают ее, как фейерверк в темном небе. Но такие мелочи, как желание и страсть, не брались в расчет нашей коммунистической моралью. И несмотря на то что прежняя идеология рухнула, совковые идеи въелись намертво, как пыль в легкие шахтера. Я иду рядом с Анестези и все понимаю. В этом моя сила. Уметь оценить ситуацию и себя в ситуации – значит никогда не оказаться в смешном положении. Морис подвел нас к длинной синей машине марки «ягуар». – Это его машина? – удивилась я. – У него три машины, – сказала Настя. – Он что, богатый? – заподозрила я. – Миллионер. Он входит в десятку самых богатых людей Франции. Мы забрались внутрь машины. Я – рядом с Морисом. Анестези – за моей спиной, самое безопасное место. Мы тронулись. Красивые сильные руки Мориса касались руля. Я искоса поглядывала на него. Если взять Пушкина в отрыве от его имени, что можно увидеть? Тщедушный, узкогрудый, маленький, с оливковым лицом и лиловыми губами. Обезьяна. Но когда понимаешь, что это Пушкин, уже не видишь ни роста, ни отдельных черт лица. Преклоняешься перед энергией гения и жалеешь, что он умер до того, как ты родилась. Хорошо бы такой человек жил всегда. Природа обязана делать исключения для таких людей. Не буквально, но нечто похожее я испытывала в отношении Мориски. Его немигающие глаза показались мне пронзительно-умными, умеющими видеть проблему во все стороны, и в глубину прежде всего. Пустая кожа под подбородком ничему не мешала. Он мог бы сделать пластическую операцию. Но зачем? Он ведь не женщина, а мужчина. И не просто мужчина, а миллионер. Хозяин жизни. Морис достал из-под сиденья две коробки шоколада. Одну протянул мне, другую Анестези. Я была голодна и тут же начала жевать. – Перестань жрать, – сказала Анестези по-русски. – Мы едем ужинать. – Что? – переспросил Морис. – Ничего, – ответила Анестези, и я поняла, что она не предательница. Она не хочет хорошо выглядеть на моем фоне. Я закрыла коробку, потом подняла глаза и в этот момент увидела, как по воздуху плывет лист металлического шифера. Он бесшумно, медленно плыл навстречу машине, на уровне моих глаз. Я мгновенно поняла: это Оскар сорвал с ближайшего строения кусок крыши, и сейчас мы встретимся в одной точке. Лист железа влетел в лобовое стекло. Я вскрикнула и закрыла лицо руками. Раздался глухой удар по стеклу, потом грохот от скатывающегося железа. Морис негромко воскликнул: «Ах...» Остановил машину. Вышел и посмотрел. На стекле – царапина, на правом крыле – вмятина. И это все. Видимо, стекло у «ягуаров» имеет особую прочность, равно как и металл. Если бы кусок железного шифера влетел в мою московскую машину, я осталась бы без носа или без глаз. А тут я отделалась легким «ах», и то не своим, а Мориса. Морис вернулся в машину и что-то сказал Анестези. – Он спрашивает, какую кухню ты предпочитаешь: японскую, китайскую, итальянскую или французскую. Я задумалась. В японском ресторане надо есть палочками, я не справлюсь и начну есть руками, поскольку вилок там не дадут. – Мне все равно, – сказала я и посмотрела на Настю, перекладывая на нее проблему выбора. – Как обычно, – сказала Настя. Видимо, у них с Морисом было свое любимое место. Мы сидим в маленьком китайском ресторане. К Морису выходит хозяин, неожиданно рослый для китайца. Скорее всего полукровка: китаец с французом. Но волосы и глаза – принадлежность желтой расы. Они говорят по-французски. Я улавливаю слово «пуассон», что означает рыба. Видимо, Морис с хозяином обсуждают: когда поймана рыба, сколько часов назад, и чем поймана – крючком или сетью. На крючке рыба долго мучается и в результате пахнет тиной. А рыба, пойманная сетью, не успевает ничего понять и пахнет только рекой, солнцем и рыбьим счастьем. Китаец с удовольствием ведет беседу и не смотрит на нас. Мы ему неинтересны. Ему интересен постоянный клиент-миллионер. Анестези вытащила зеркальце и проверяет грим. Ее ореховые волосы стоят облаком и блестят от физического здоровья. Декольте низкое, видна стекающая вниз дорожка между грудями, губы горят, как будто она долго целовалась. Таинственный треугольник тоже горит, и она сидит на нем, как на сковороде. При этом она ничего не делает, просто смотрит перед собой застывшими, чуть выпуклыми глазами. Морис спокоен или просто держит себя в руках. Красивые руки спокойно лежат на белой скатерти. Сильные пальцы, ровные по всей длине. Мои мысли никто не может подслушать, и я втайне ото всех и от самой себя допускаю мысль, что таким же должен быть его основной палец: сильный и ровный по всей длине. Я где-то читала, что пальцы и детородный орган природа выкраивает по одному рисунку. Не будет же природа каждый раз придумывать и выдумывать. Внутри одного человека она работает по одному лекалу. Интересно: как по-французски член? Наверное, так же как и по-русски. Появляется официант, маленький и тонкий, как стрела. Над столом в красивом рисунке движутся его руки. Ни одного лишнего или неточного движения. Интересно, сколько Морис оставляет на чай? Я слышала: чем богаче человек, тем он жаднее. Если бы я была миллионерша, я бы занималась благотворительностью, потому что отдать гораздо плодотворнее, чем взять. Но я никогда не буду миллионерша. Я зарабатываю на жизнь честным красивым трудом. А честным трудом миллионов не заработать. – Какой у него бизнес? – спросила я переводчицу. – Тяжелые металлы, – ответила Настя. – А что он с ними делает? – Хер его знает. Во всяком случае, не грузит. Настя была чем-то раздражена. Скорее всего тем, что Морис не входит в ее облако. Не дышит им. Не заражается влажным сексом. Сидит, как в противогазе. И как на него влиять – непонятно. Официант поставил блюдо с уткой и большой салат. Салат имел все оттенки зеленого и сиреневого, при этом был не нарезан, а порван руками. Утка утопала в сладковатом соусе по-китайски. В ней почти не было жира, одна только утиная плоть. Я надкусила и закрыла глаза. Какое счастье – есть, когда хочется есть. Однако надо поддержать беседу. – Какое у Мориса образование? – спросила я Настю. – Он самородок. Из очень простой семьи. Ему не дали образования. Я снова посмотрела на руки Мориса – тяжелые, мужицкие. И глаза мужицкие. Пусть французского, но мужика. Вот сидит человек, который сам себя сделал. Я сидела рядом и испытывала устойчивость, как будто держалась за что-то прочное. Как за перила, когда спускаешься по крутой лестнице вниз. Я в основном спускаюсь и поднимаюсь без перил. В этом и состоит моя жизнь. Вверх – без перил. И вниз – без перил. За что же я держусь? Это мой письменный стол со старой, почти антикварной машинкой. Груда рукописей и поющая точка в груди. Мы втроем: я, точка и машинка – долетели до самого Парижа. И теперь сидим в ресторане с миллионером, входящим в первую десятку. Официант принес рыбу и стал разделывать ее на наших глазах, отделяя кости. Это был настоящий концертный номер. С ним надо было выступать в цирке. Или на эстраде. Морис жил в собственном доме на маленькой, из шести домов, собственной улице. Собственные дома я видела. У меня у самой есть собственный дом за городом. Не такой, как у Мориса, но все равно дом. А вот собственной улицы я не видела никогда. И даже не представляла, как это выглядит. Морис подъехал к шлагбауму и открыл его своим ключом. Ключ был маленький, как от машины, и шлагбаум – легкий, полосатый, чистенький, как игрушка. Шлагбаум легко поднялся. «Ягуар» проехал. Морис вышел из машины и закрыл за собой шлагбаум, как калитку. Мы подъехали к дому. Это был трехэтажный дом. Внизу – кухня, столовая и каминный зал. Никаких дверей, никаких перегородок. Все – единое ломаное пространство. На втором этаже – спальни. Третий этаж – гостевой. – Он приглашал стилиста, чтобы ему создали стиль дома, – сообщила Настя. – За сто тысяч долларов. Я глядела по сторонам. – А жена у него есть? – спросила я. – Мадленка, – ответила Настя. – Она на даче. – Молодая? – Полтинник. – Красивая? – На грузинку похожа. Грузинки бывают разные: изысканные красавицы и носатые мымры. На маленьком антикварном столике я увидела фотографию в тяжелой рамке светлого металла: молодой Морис и молодая женщина не отрываясь смотрят друг на друга. Вросли глазами. – Это она? – спросила я. – Она, – с легким раздражением подтвердила Настя. Я вгляделась в Мадлен. Освещенное чувством, ее лицо было одухотворенным, и каким-то образом было понятно, что она из хорошей семьи. Чувствовалось образование и воспитание. Молодой Морис был похож на молодого индюка. Ну и что? И павлин похож на индюка. Я похожа на собаку. Настя – на кошку. Все на кого-то похожи. – А дети у них есть? – спросила я. – Сын, – сказала Настя. – Сорок лет. – Как же – ей пятьдесят, а сыну – сорок? – не поняла я. – Сын от первого брака, – объяснила Настя. – Известный визажист, делает лица звездам и фотомоделям. – Богатый? – Богатый и красавец. Гомосексуалист. – Нормально, – сказала я. Я заметила, что все известные модельеры и кинокритики – голубые. А женщины-манекенщицы – плоскогрудые и узкобедрые, как мальчики, потому что выражают гомосексуальную эстетику. Большие груди и большие зады нравятся простому народу. Чем ниже культура, тем шире зад. Морис предложил мне посмотреть гостевую комнату. Мы поднялись на третий этаж. Комната состояла из широкой кровати, рядом возле двери – душевая кабина из прозрачного стекла, с другой стороны, возле окна – письменный стол, чуть поодаль – велотренажер. Спальня, кабинет и спортзал одновременно. Это значит, утром можно встать, позаниматься гимнастикой, потом принять контрастный душ и сесть за работу. А за окном ветка каштана покачивается на ветру. Дышит. Вот и все, что человеку надо на самом деле: спорт, труд и одиночество. Хорошо. Было уже одиннадцать часов вечера, по-московски – час ночи. Морис пожелал мне «bon nuit» и ушел. Я приняла душ и легла в постель. До меня доносилась энергичная разборка. Настя и Морис выясняли отношения, не стесняясь третьего человека. Слова сыпались, как град на крышу. Морис говорил сдержанно. Я уловила слова: «Tu ne voulais pas prendre le risk». Ты не хотела брать риск. Видимо, когда-то Морис уговаривал Настю уйти от мужа и тем самым взять риск. Но Настя не хотела уходить от мужа так просто, в никуда. Вот если бы Морис сделал ей предложение... Если бы он предложил ей не риск, а руку и сердце, тогда другое дело. Но у Мориски была Мадленка, а у Насти – муж. Страшно отплывать от привычного берега – вдруг утонешь, и Настя защищалась и нападала одновременно. Наверняка она нравилась Мориске, иначе с какой стати он взял бы меня в свой дом, в гостевую комнату. Я существовала как часть их отношений, часть любовной сделки. И сейчас они наверняка пойдут в кровать и будут ругаться и мириться. И у Мориски все встанет, вздыбится, нальется жизнью, и он почувствует себя молодым. Вот что нужно миллионеру прежде всего: чтобы его солнце не клонилось к закату. Пусть оно задержится на месте. «Хоть немного еще постою на краю». Это важнее, чем деньги. Хотя вряд ли... Важно все. Я всегда кичилась своей женской недоступностью, видя в этом большое достоинство, но сейчас я поняла: никто и не претендует. Как в анекдоте о неуловимом Джо. Неуловим, потому что его никто не ловит. Моя добродетель никому не нужна, как заветренный кусок сыра, и мои рукописи на письменном столе – просто куча хлама. Вот я в Париже со своей поющей точкой в груди. И что? Лежу одна, как сиротка Хася. Лежать одной – это для могилы. А при жизни надо лежать вдвоем, изнывая от нежности, и засыпать на твердом горячем мужском плече. Утром Морис поднялся ко мне в комнату, неся на подносе кекс и кофе. Оказывается, они пьют кофе в постели, а уж потом чистят зубы. Морис собственноручно принес мне кофе в постель. Видимо, они с переводчицей помирились на славу. Анестези постаралась, а я пожинала плоды. Морис опустил поднос на постель. – Но, но... – запротестовала я, поскольку не умею есть в постели. Морис не понял, почему «но». Он поставил поднос на стол. Его лицо стало растерянным, и в этот момент было легко представить его ребенком, когда он бродил босиком без присмотра матери-пейзанки и полоскал руки в бочке с дождевой водой. Морис сказал, что у него до двенадцати дела, а в двенадцать мы садимся в машину и едем к его жене на дачу. – А Настя? – спросила я. – Парти а ля мэзон, – ответил Морис. Я догадалась: уехала домой. – Когда? – Вчера. (Иер.) Значит, не мирились. А может, быстро помирились, и он отвез ее домой. А может, и не провожал. Как знать... Она не взяла риск. Он не стал тянуть резину. Иметь жену и любовницу – для этого нужно свободное время и здоровье. У Мориса время – деньги. Да и шестьдесят три года диктуют свой режим. Но самое интересное не это, а наше общение. Я почти не знаю языка, но я понимаю все, о чем он говорит. Я улавливала отдельные слова, а все остальное выстраивалось само собой. Я как будто слышала Мориса внутренним слухом. Так общаются гуманоиды. Языка не знают, но все ясно и так. Я думаю, мысль материальна, и ее можно уловить, если внутренний приемник настроен на волну собеседника. Морис ушел. Я уселась на велотренажер, стала крутить педали. Компьютер возле руля показывал число оборотов, пульс, время. Можно было следить за показателями, а можно смотреть в окно. За окном лежал сентябрь, качалась ветка на фоне неба. Голубое и зеленое. Ветка была еще сильной и зеленой, но это ненадолго. Я тоже находилась в своей сентябрьской поре, но ощущала себя как в апреле. «Трагедия человека не в том, что он стареет, а в том, что остается молодым». Кто это сказал? Не помню. Я – Золушка, которая так и не попала на бал. Мои написанные книги – это и есть мои горшки и сковородки. Однако мои ноги легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением... Появилась служанка. По виду – мексиканка. У нее смуглое грубое лицо. И хорошее настроение. Она все время напевает. Мексиканка посмотрела на меня и спросила: – Водка? Кавьяр? Я поняла, что русские для нее – это икра и водка. Я развела руками. У меня нет сувениров. У меня нет даже чемодана, и мне не во что переодеться. Мексиканка понимает, но ее настроение не ухудшается. Она уходит в соседнюю комнату гладить и напевает о любви. Я улавливаю слово «карасон», что значит сердце. Интересно, мексиканка – оптимистка по натуре или ее настроение входит в условия контракта? Прислуга должна оставлять свои проблемы за дверью, как уличную обувь. Можно, конечно, спросить. Но я могу задать вопрос только по-русски. Я спрашиваю: – Мексика? – И направляю в нее свой указательный палец. – Но травахо, – отвечает служанка. – Травахо – Парис. Я догадываюсь: нет работы, работа есть в Париже. И еще я отмечаю: Парис – настоящее название столицы Франции, в честь бога красоты Париса. Дорога была прекрасной, как и все европейские дороги. Мы с Морисом сидели в белом «ягуаре», видимо, синий он отправил на ремонт. Морис умело руководил сильной машиной. Казалось, ему это ничего не стоило. Машина успокаивает и уравновешивает. Мы молчали, нас объединяла скорость. Молчание было общим. Я подумала: как хорошо сидеть возле миллионера, ехать далеко и долго и ни о чем не думать. Морис – хороший человек. В конце концов, он вовсе не должен мной заниматься, а он несет кофе в постель, везет за город познакомить с женой. Зачем это ему? Но, может быть, он хочет развлечь жену мной? Я все-таки писатель, штучный товар. В его ближайшем окружении таких нет. Все есть, а таких, как я, – нет. Морис купит жене цветы и привезет меня. Я опять присутствовала в его колоде некоторой разменной картой. А может быть, все гораздо проще. Я его понимаю, и ему со мной интересно. Я спросила: – У тебя есть друзья? – Два, – сказал Морис. – Один умер, а другой в Америке. – Значит, ни одного, – поняла я. – Два, – повторил он. – Тот, кто умер, – тоже считается. Все ясно. Он одинок. Это одинокий миллионер. В его жизни нет дружеской поддержки. Тот, который в Америке, – далеко. А умерший – еще дальше. Морис греется о любовь. – Ты любишь Анестези? – спросила я. Морис что-то торопливо заговорил, занервничал, несколько раз повторил: «Этиопа, этиопа...» – Что? – переспросила я. Морис открыл в машине ящичек и достал цветные фотографии. На всех фотографиях была изображена черная девушка, как две капли воды похожая на Софи Лорен в ранней молодости. Рот от уха до уха, белые зубы, глаза как у пантеры. – Этиопа, – повторил Морис. – Это имя? – Но. Жеографи... Я вдруг поняла, что он хотел сказать. Эфиопия. Девушка была эфиопкой. Я вгляделась еще раз. Я слышала, что эфиопы – черные семиты. Яркая семитская красота. – А Настя знает? – спросила я. – Но. Настя не знает, но даже если бы и знала, уже ничего нельзя изменить. – Этиопа – ля фамм пур муа. (Женщина для меня.) Насте на этом фоне больше делать нечего. Поэтому она так нервничала. Но тогда зачем Морис взял меня в гостевую комнату? А просто так. Морис – добрый. Настя попросила, он согласился. Я прерывисто вздохнула. Все-таки я была подруга Насти, а не Этиопы. – А где вы познакомились? – спросила я. – В небе, – сказал Морис. – Я увидел ее в самолете, а потом помог ей снять багаж с ленты. Мое писательское воображение подсунуло мне такой сюжет. Он снял ей багаж и проводил домой. На такси. А потом они встретились вечером, и она показала ему класс. А потом Морис снял ей маленькую квартирку, которая в Париже называется «студио». Они купили широкую кровать, даже не кровать, а матрас от стены до стены, чтобы можно было на нем перекатываться, а если скатишься на пол, то небольно падать, потому что невысоко лететь. В Эфиопии сейчас – эпидемия и голод, а в Париже – миллионеры и комфорт. Этиопа ухватила бедный член Мориски, кстати, по-французски член – зизи. Она зажала бедный зизи своей щелью, черной снаружи и розовой, как спелый плод, внутри. И каждый раз старается, как будто сдает экзамен. Показывает класс. А может быть, все иначе. Но в общих чертах похоже. – Чем она занимается? – Манекенщица. Топ-модель. Ага, значит, эпидемия и голод не подходят. Это – дорогая точеная деревяшка, немножко проститутка, которая сопровождает миллионеров в путешествиях. Сейчас особенно модны мулатки, их называют «кафе о лэ». Кофе с молоком. А может быть, ни то и ни другое. Нормальная молодая девчонка, занятая по горло. Топ-модели получают громадные деньги, им не нужны чужие миллионы. Хотя чужие миллионы всегда нужны. Высокая мода – это очень тяжелый бизнес и тяжелый хлеб. Этиопа устает как лошадь. Какое еще студио? У нее своя вилла. Но тогда зачем ей Морис, шестидесяти трех лет? Но ведь я не знаю, что такое Морис. «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней...» Может, это Морис показывает класс, который неведом молодым. Может быть, он для нее ВСЕ: и папа, и любовник, и защитник. А она здесь – одна. От родных далеко. – Сколько ей лет? – спросила я, возвращая фотографии. – Двадцать пять. – А вашей жене? – Пятьдесят. – Вы женились по любви? – О да... Это была большая любовь. (Гранде амур.) Как Ниагара. – А куда же эта Ниагара утекла? – Я не знаю. Любовь всегда куда-то утекает. Это трагедия номер два. Быстротечность жизни и утекание любви. А может быть – это нормально. Человек полигамен по своей природе. В животном мире только волки и лебеди образуют стойкие пары. Все остальные спариваются на брачный период для выведения потомства. А потом – ищи-свищи. И ничего. Нормально. Я мысленно пересчитала увлечения Мориса: первая жена, вторая жена, Анестези, Этиопа. Для шестидесятилетнего человека – четыре любви, разве это много? Много, конечно. Но допустимо. У некоторых моих знакомых за один месяц больше, чем у Мориса за шестьдесят лет. На дорогу вышел лось. – Приехали, – сказал Морис. Машина свернула на территорию дачи. Дача стояла на земле величиной с Калужскую область. Видимо, Морис вкладывал деньги в недвижимость, в землю. У него был свой лес, река, старая мельница. Забора вокруг его участка не было, так как до противоположного конца надо было добираться вплавь и на перекладных. Дом был простой, добротный – миллионерская простота, – оштукатуренный белой краской. Он стоял буквой «Г», каждое крыло метров тридцать. Стилизован под крестьянские постройки, должно быть, сработала ностальгия по прошлому, по своим корням. Морис вышел из машины. К нему тут же подбежала крупная собака, высотой с теленка, белая в серых пятнах. Она поставила лапы Морису на плечи, Морис стал нежно трепать ее по щеке и что-то приговаривать. На них было приятно смотреть. Это была двусторонняя идеальная, очищенная любовь. Мы вошли в дом. Нас встретила жена Мориса – маленькая, изящная, моложавая, со злым лицом. Она в самом деле была похожа на грузинскую аристократку, хотя и не черная. Шатенка. Она протянула руку, назвала свое имя, я сделала то же самое. Мадлен сухо заметила, что она прочитала мою книгу. Эту книгу ей подарила Анестези. Книга ее удивила, произвела впечатление, и поэтому Мадлен очень хотела со мной познакомиться и поговорить. Она излагала свою мысль вежливо, как на приеме. Я слушала, чуть склонив голову, напряженно угадывала слова и в общем понимала. Я понимала немножко больше, чем она бы хотела. А именно: Морис не хочет больше ее тела и тепла. Он ласкает черную, как телефонная трубка, эфиопку. Мадлен стареет потихоньку. Она еще не постарела, а уже не нужна. Морис стоял рядом. Мадлен на него не смотрела. Демонстрировала равнодушие и отчужденность. Он делал вид, что ничего не замечает. Мадлен повела меня показывать свою оранжерею. Она разводит цветы. У нее тридцать сортов флоксов и десять сортов роз. Флоксы были лиловые и оранжевые, белые и черные, гладкие и лохматые. Мадлен останавливалась возле каждого, как возле живого человека. Я равнодушна к цветам. Я люблю музыку и книги. Но я понимаю, что ни в коем случае нельзя обнаружить свое равнодушие, и я восхищенно таращу глаза. Но один раз при виде черной розы я действительно вытаращила глаза. Черная роза – эмблема печали. В этом цветке застыла торжественная грозная красота. После цветочной галереи Мадлен показала мне бассейн. Его дно было выложено бирюзовой плиткой, и вода казалась бирюзовой, как изумруд. Я представила себе, как утром она заходит в воду, собранная и маленькая, и плывет, плывет, вытесняя движением свою тоску. Потом срезает кремовые розы и ставит их в вазу. Или в серебряное ведро. Я погружаю свою тоску в книги, она – в цветы. Очень важно, когда есть во что погружать. А может быть, не надо ни роз, ни книг. Вместо всего этого – лебединая верность... Было бы интересно спросить у Мадлен: хочешь бедность или любовь? У нее было замкнутое лицо. Я думаю, она бы ответила: хочу богатство и любовь. Хлеб и розы. Мы вернулись в дом. За время нашего отсутствия пришла подруга Мадлен со своим мужем Шарлем. Все уселись за стол. Прислуги я не заметила. Может быть, прислуга все приготовила и ушла. Подавали куропаток, подстреленных утром в собственном лесу. Охотилась, естественно, не Мадлен, для этого в штате прислуги был специальный человек. Среди сопутствующих блюд я запомнила пюре из шпината и лук-порей. Должно быть, то и другое – очень полезно для здоровья. Яблочный пирог принесла подруга по имени Франсуаза. У нее синие глаза с желтой серединой, как цветок фиалки. Она работает акушеркой в родильном доме, очень веселая, круглолицая и все время ждет, что ей скажут: «Ой, какие у вас интересные глаза». И ей все говорят. Я думала, что миллионерши дружат только с миллионершами, а оказывается, они дружат с кем хотят. Шарль говорил больше всех, я ничего у него не понимала. Я даже не могла установить темы его монолога. И это странно. У Мориса я понимала все, а у Шарля – ни слова. Значит, наши силовые линии шли в разных направлениях. Это был не мой человек. Франсуаза хихикала, но присутствия или отсутствия ума я не заметила. Франсуаза одинаково могла оказаться и умной, и дурой. Такая внешность может обслуживать и первое, и второе. Морис и Мадлен не смотрели друг на друга и не общались. Я догадалась: Морис не скрывает своей любви к Этиопе и не хочет притворяться. У Мадлен в этой связи есть две возможности: принять все как есть и смириться, сохранив статус жены миллионера. И делать вид, что ничего не происходит. И второе: бунтовать, протестовать, выяснять отношения, драться за свое счастье до крови. Мадлен выбрала третье: покинула общую территорию, уехала на дачу и тихо возненавидела. За обедом она иногда вскидывала свои ненавидящие глаза, бросала фразу, должно быть, хамскую. Морис также коротко огрызался. Не чувствовал себя виноватым. Он – хозяин своей жизни. И его чувства – это его чувства. После пирога все подошли к камину. Камин был выложен из какого-то дикого камня, как будто высечен из горы. Возле камина – маленькая дверь в стене, как в каморке у папы Карло. Морис открыл эту дверь, и я увидела высокий кованый стеллаж, на котором были сложены березовые поленья. Поленья сложены не как попало, а рисунком. Кто-то их выкладывал. Наверное, для этого существовал специальный человек. Я посмотрела на аккуратные чурочки, и у меня потекли слезы. В это время Морис перенес дрова в камин и поджег. Пламя быстро и рьяно охватило поленницу. Значит, дрова были сухие. Я смотрела на огонь. Слезы текли независимо от меня. Может быть, мне стало жалко чемодана? А может быть, я оплакивала свою жизнь – жизнь Золушки, не попавшей на бал. Морис и Мадлен ругаются, выясняются, а за стеной, выложенные буквой «М», лежат и сохнут березовые чурки. Они даже пропадают на фоне бескрайней территории, бирюзового бассейна и кремовых роз. И пюре из шпината. Я плакала весьма скромно, но мои слезы были восприняты как грубая бестактность. Меня пригласили, оказали честь, накормили изысканной едой, а я себе позволяю. Плакать – невежливо. Если у тебя проблемы – иди к психоаналитику, плати семьдесят долларов, и пусть он занимается тобой за деньги. Если бы я заплакала в русском доме, меня бы окружили, стали расспрашивать, сочувствовать, давать советы. Обрадовались бы возможности СО-участия. Все оказались бы при деле, и каждый нужен каждому. А здесь – все по-другому. Морис нахмурился и отвернулся к огню. Мадлен отошла, ее как бы отозвали хлопоты гостеприимной хозяйки. Шарль и Франсуаза сделали вид, что ничего не произошло. Ну совсем ничего. Шарль разглагольствовал, Франсуаза поводила плечами, сияя фиалковым взором. И я тоже сделала вид, что ничего не произошло. Я слизнула низкие слезы языком, а высокие вытерла ладошкой. И улыбалась огню. И Морису. И готова была ответить на все вопросы, связанные с моей страной. Да, перестройка. Революция, о которой так долго говорили большевики, отменяется. И теперь мы пойдем другим путем. Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим. И у нас будут свои миллионеры, свои камины, и мы будем смотреть на живой огонь. Но когда при нас кто-то заплачет, мы не отвернемся, а кинемся на чужую боль, как на амбразуру. Морис стал поглядывать на часы. К Этиопе, Этиопе... Его тянуло к двадцатипятилетнему телу, страстным крикам и шепотам. На стороне Мадлен были тридцать лет семейной жизни. А на стороне Этиопы – отсутствие этих тридцати лет. Все сначала. Все внове, как будто только вчера родился на свет. Мне передалось его нетерпение. Мне тоже захотелось уйти отсюда, где кругами витают над головой обида, гордость и ненависть Мадлен. Мы садимся в «ягуар». И вот опять дорога. Общее молчание. Мы молчим примерно на одну и ту же тему. – Мадлен хорошая, – говорю я. – Да. Очень. – Тебе ее жалко? – Ужасно жалко. Но и себя тоже жалко. – А нельзя обе? – У меня нет времени на двойную жизнь. Я все время работаю. Ты спрашиваешь, кто мой друг? Работа. Я думаю: что для меня работа? Практически я замужем за своей профессией. Она меня содержит, утешает, посылает в путешествия, дает людей, общение, и Мориса в том числе. Кто я без своего дела? Стареющая тетка. Но вот я опускаю голову над чистым листом, и нет мне равных. – А если бы Анестези взяла риск, она состоялась бы в твоей жизни? – спросила я. Морис различил вопросительную интонацию и слово «Анестези». Он помолчал, потом сказал: – Возможно. Я бы отвечал за нее. Кто не рискует, тот не выигрывает. Анестези осталась при своих. Морис прошел стороной, как косой дождь. Хотя правильнее сказать: это она прошла стороной. Ее взаимоотношения с мужчинами – это на самом деле только разборки с секретаршей мужа. Моя переводчица – подранок. Раненый человек. Она думает только о муже, от которого у нее почти взрослая дочь. Муж всегда был ее любовником, но в последнее время стал только добытчиком денег и близким родственником. Видимо, он разлюбил Настю как женщину, но продолжал любить как человека. А ее это не устраивало. Не устраивало, и все. И она изменяла ему для самоутверждения. Точила свои когти, как кошка о диван. Однако тревога не проходила. Рана не заживала. Она ничего не могла изменить в своей жизни. Ничего. Можно бросить мужа и остаться в свободном плавании. Но она и так в свободном плавании. Единственный выход – полюбить. Но вот именно этого она и не могла, потому что уже любила своего мужа. Ситуация Мадлен похожа. Но сама Мадлен – другая. Она не скачет по мужским коленям. Мадлен – аристократка, но что это меняет? «Но знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны». Мы уже въехали в Париж. Морис остановил машину и распахнул заднюю дверь. В «ягуар» впорхнула Этиопа, как черная бабочка. Значит, они договорились. – Софи, – произнесла Этиопа и протянула обезьянью ручку, темную сверху, розовую изнутри. Я назвала свое имя. Мы проехали еще какое-то время и вышли у вокзала. Поднялись на второй этаж. Сели в маленьком кафе, где можно было выпить вина, виски и заесть солеными орешками. Я не поняла, почему Морис выбрал эту вокзальную забегаловку. Потом мне объяснили: Морис женат, у него положение в обществе, и он не может появиться с черной любовницей в дорогом ресторане. Это вызов и эпатаж. Однако если бы он был богат, как Ротшильд, то мог бы наплевать на общественное мнение и позволить себе ВСЕ. Деньги – выше морали. Вернее, так: деньги – вот главная мораль. Но это должны быть ОЧЕНЬ большие деньги. Софи действительно походила на Софи Лорен, только помельче и понежнее. Красивая женщина не имеет национальности. И все же еврейская женщина точно знает, что она хочет, и идет напролом. Держись, Мориска. Софи общалась со мной постольку-поскольку. Она вся была занята Морисом: держала его за руку, не сводила с него керамических глаз в желтоватых белках. В ее маленьких черных ушках как капли росы переливались бриллианты. «Морис подарил», – подумала я. На ней была надета накидка из серебряных лис. Мех располагался не вплотную, а через кожаную ленту. И когда Софи шла или поводила плечами, серебряные спины тоже двигались, играли, дышали. Сумасшедшая красота. Вот как одеваются любовницы миллионеров. Морис сообщил Софи, что у меня пропал чемодан, а завтра мне выступать по телевизору, и надо быстро, до одиннадцати утра подобрать мне платье. Я уловила слова «телевизьон», «багаж», «ля робе»... Этих трех слов было достаточно. Я хотела вмешаться и остановить Мориса, но поняла, что ему это надо больше, чем мне. Мне только платье. А ему – акция дружбы. Один друг умер, другой в Америке, а я – рядом. Пусть новый, свежеиспеченный, но все же друг. Он посвятил меня в свою жизнь. Я его понимала. У нас было общее молчание. Я с благодарностью посмотрела на Мориса. Он как-то вдруг резко похорошел. А может быть, я увидела его глазами Софи, поскольку любовь – в глазах смотрящего. Софи приехала за мной утром на маленькой красной машине и повезла меня в знаменитый салон. Салон походил на ателье. Портные, преимущественно женщины, что-то шили в небольшом помещении. Возле стены на кронштейне тесно висели платья. Должно быть, Этиопа привела меня в служебное помещение. Портнихи время от времени поднимали головы и взглядывали на меня – бегло, но внимательно. Им было интересно посмотреть: какие они, русские. Мне стало немножко стыдно за свою цветовую гамму: черная юбка, красный пиджак. Черное с красным – смерть коммуниста. Я пошутила на свой счет. Хозяйка не приняла шутки. Она сказала: «Все очень хорошо. Вы – это вы». Персоналитэ. Я догадалась, что персоналитэ – это личность. Хозяйка и Софи о чем-то оживленно лопотали, я не понимала и не хотела понимать. Не то чтобы мне не нравилась Этиопа, но она была ДРУГАЯ. Как будто прилетела с Луны. И я для нее – что-то чуждое, незнакомое, несъедобное. У нас с ней разные ценности. Мои ценности ей скорее всего кажутся смехотворными. Я, например, хочу славы. Слава – это внимание и восхищение людей. Этиопе, я думаю, непонятно, зачем нужно внимание людей, которых ты даже не знаешь. Ей нужно внимание одного человека, власть над ним и над его деньгами. Слава – эфемерна, сегодня есть, завтра нет. А деньги – это перила. Держись и никогда не упадешь. При свете дня Этиопа казалась еще экзотичнее, как игрушка, и было странно, что она говорит на человеческом языке. – Выберите себе, что вам нравится... Вдоль стены теснились на вешалках разнообразные наряды. Мне бросилось в глаза платье, похожее на халат, совсем без пуговиц, шелковое, яркое, как хвост павлина. На Этиопе это платье смотрелось бы сумасшедше прекрасно. Точеная черная красавица в ярких брызгах шелка. Совсем без пуговиц, только поясок, и при шаге выступает черная молодая нога, худая по всей длине. А я... Как после бани. – Спасибо, – сказала я хозяйке. – Мне ничего не надо. Я – деловая женщина. Это прозвучало: я – деловая женщина, как бы и не женщина. Хозяйка улыбнулась чуть-чуть, только дрогнули уголки бледных губ. Она оценила мою скромность, услышала мои комплексы, но главное – все-таки оценила скромность. Редкий случай в ее практике, когда предлагают любую вещь из коллекции, а человек отказывается, говорит: не надо. Хозяйка подошла к кронштейну и вытащила черное строгое платье. Очень простое. Украшение – брошь в виде ее автографа, из капелек горного хрусталя набрано ее имя. Издалека похоже на бриллиантовую молнию. – Это будет хорошо, – сказала Хозяйка. Но я и сама видела: это будет хорошо. И это в самом деле оказалось хорошо. Во всяком случае – влезло. И ничего лишнего. Красиво – это когда ничего лишнего. Хозяйка села на стол, свесив ноги, смотрела зелеными глазами под густой рыжей челкой. Шестидесятилетняя женщина без косметики в стеганой черной курточке. Ее можно любить. Я поняла: талантливый человек старым не бывает. Она – не старая. Просто давно живет. Телевизионщики приехали к назначенному часу. Анестези договорилась заранее, что снимать будут в доме Мориса, а потом на парижских улицах общие планы. Ко мне подошел сын Мориса – сорокалетний человек, как две капли воды похожий на отца, только красивый. Те же глубокие глаза, крупный нос, легкий подбородок. Тип Ива Монтана, но лучше. Он посмотрел на меня внимательно, достал из своего хозяйства губную помаду, подошел вплотную, поднял мое лицо и нарисовал мне губы. – А глаза? – спросила Анестези. – На лице – или глаза, или губы. Что-то одно, – ответил Ив Монтан, внимательно глядя на меня. Медленно кивнул, как бы утвердив. Рядом посадили переводчицу. – Я тоже хочу губы, – потребовала она. Ив Монтан встал между ее колен, принялся пудрить лицо. Анестези прикрыла глаза, и ее ресницы стали светлые. Губы он стер рукой. – Зачем? – растерялась Анестези. – Я хочу, чтобы ты была вся бежевая. Палевая. Лунная. Как сквозь дымку. Мы сидели рядом. Я – в черном, с ярким ртом, в стиле «вамп». И Анестези – вся стильно-блеклая, как бы вне секса. Хотя на самом деле – все наоборот. Ведущий программы, по-французски обходительный, без шероховатостей, как обкатанный камешек гальки на морском пляже. Он передал мне вопросы. Вопросы примерно одни и те же и у русских журналистов, и у западных. Первый вопрос – о женской литературе, как будто бывает еще мужская литература. У Бунина есть строчки: «Женщины подобны людям и живут около людей». Так и женская литература. Она подобна литературе и существует около литературы. Но я знаю, что в литературе имеет значение не пол, а степень искренности и таланта. Что такое искренность – это понятно. А что такое талант... Я не знаю наверняка, но догадываюсь. Это когда во время работы тебя охватывает светлая и радостная энергия. Потом эта энергия передается тем, кто читает. Если писатель не талантлив, а просто трудолюбив, с его страниц ничего не передается, разве что головная боль. Иногда у меня бывают особенно хорошие периоды, и тогда я поднимаюсь из-за стола и хожу с отрешенным лицом, счастливо-опустошенная, как после любви. Но эта любовь не уходит к другому объекту. В этом мое преимущество. Однако не следует отклоняться от вопроса. Я готова сказать: «Да». Существует женская литература. Мужчина в своем творчестве ориентируется на Бога. А женщина – на мужчину. Женщина восходит к Богу через мужчину, через любовь. Но, как правило, объект любви не соответствует идеалу. И тогда женщина страдает и пишет об этом. Основная тема женского творчества – ТОСКА ПО ИДЕАЛУ. Но ведь такое французам не скажешь. Второй вопрос – о феминизме. На Западе они все свихнулись на феминизме. Идея феминизма: женщина – такой же человек. А для меня это давно ясно. Женщина должна участвовать в правительстве. Пусть участвует, если хочет. Мужчина должен выполнять половину работы по дому. Мой муж давно выполняет три четверти работы по дому. Я не вижу проблемы. Наиболее крайние феминистки уходят в лесбиянство. Значит, мужчина вообще не нужен. Ни для чего. А зачем Бог его создал? Ведь Бог что-то имел в виду... Мне иногда хотелось спросить у крайних: почему надо трахаться с женщиной? Мужчина умеет все то же самое, кроме того, у него есть зизи. По-французски это звучит именно так, зизи. Но такое не спросишь. Крайние – они обидчивы, как все фанаты. – Что сказать? – советуюсь я с Настей. – Главное, не будь совком, – предостерегает Настя. – Но я совок. – Ты в Париже, – напоминает Настя. – Главное, быть модной. Поразить. Эпатировать. Скажи, что ты бисексуал. Живешь с женщинами, мужчинами и собаками. – Мне не поверят. Тебе поверят сразу. Ты и скажи. Переводчица задумалась. – Вообще можешь выдвинуть идею ортодоксальной семьи. Эпидемия СПИДа всех должна загнать в семью. Я вспомнила круговорот женских частей тела вокруг бедного Мориса и вздохнула: – Не загонит... Ничто не оттянет человека от основного инстинкта. Ведь от любви беды не ждешь... Я не хочу обсуждать эту тему. Я прошу Настю: – Скажи ведущему, пусть спросит про перестройку. – Перестройка надоела, – отмахивается Настя. – И русские тоже надоели. И времени нет. У нас только пять минут на все про все. – Настя заглянула в листок. – Третий вопрос: отличительное качество француза. Как тебе показалось? Я думаю. Французы никогда не говорят «нет». В отличие от немцев. У немцев все четко: да или нет. У француза – может быть. Пет-етре. Почему? Для комфорта. Если сказать «нет», можно вызвать у собеседника негатив. Собеседник злится, выбрасывает адреналин, и ты оказываешься в адреналиновом облаке. Дышишь им. А это вредно. И неприятно. Главное – избежать стресса, и своего и чужого. В капитализме – все во имя человека, все на благо человека. Подошел ведущий, сказал: – Аттансьон! Переводчица облизнула губы, как кошка во время жары. Начиналась съемка. На другой день с дачи приехала Мадлен, чтобы оказать мне внимание и попрощаться. Между прочим, могла бы и не приезжать, но у воспитанных людей свои привычки. А может быть, ее вызвал Морис, поскольку ему некогда было мной заниматься. Платье от хозяйки салона обошлось мне в половину цены (подарок за скромность). Иногда выгодно быть хорошим человеком. Но только иногда. Как правило, это не учитывается. У меня остались какие-то деньги, и Мадлен повезла меня в Галери Лафайет. Мы бродили, мерили. Мадлен скучала, потому что она никогда не заходила в такие дешевые магазины. Только со мной. Я тоже не люблю дешевые вещи и всегда покупаю что-то одно, на все деньги. Но это одно навевало на Мадлен тоску. Я видела это по ее лицу. Я зашла в примерочную. Мадлен присела в ожидании на корточки, как у нас в России сидят восточные люди. Отдыхают на корточках. Мадлен положила подбородок на кулачок. И подбородок и кулачок были узкие. Во мне зародилось теплое чувство. Ее хотелось защитить. Мне стало тревожно, что кто-то пройдет мимо и толкнет, и она растянется на полу всеми своими узкими косточками. Я вышла и сказала: – Поехали домой. Мы вернулись в дом Мориса, вернее, в их общий дом. Мадлен предложила пообедать в ресторане. Это входило в распорядок дня. Но я не хотела ее напрягать. Я предложила поесть дома. Мадлен открыла холодильник, достала нечто, стала разворачивать. Я увидела, что это тончайший кусок мяса, положенный на пергамент и закрученный в трубочку, как рогалик. Мадлен раскрутила пергамент, сняла мясо, бросила на сковородку, потом поддела и перевернула. Процесс приготовления занял пять минут. Мы сели за стол. – Я утром была у врача, – сказала Мадлен. Значит, она приехала для консультации с врачом. – Все в порядке, – с удовлетворением добавила Мадлен. – А что у вас? – спросила я, хотя не знаю, удобно ли об этом спрашивать. – Рак. Чуть-чуть. Я быстро опустила глаза в тарелку, чтобы скрыть замешательство. Рак – это приговор. Приговор не бывает чуть-чуть. Это смертная казнь, растянутая во времени. – Была операция? – осторожно спросила я. – Нет. Стадия нуль. Чуть-чуть. Миллионеры следят за здоровьем и хватают свою смерть за хвост в стадии нуль. А все остальное население сталкивается с ней лоб в лоб, как с грузовиком, когда уже все поздно. Рак сожрал половину планеты, включая Миттерана. Бедная Мадлен. Она познала двойное предательство: души и тела. Не от этой ли стадии нуль отшатнулся Мориска в мистическом страхе? На него повеяло холодом. Он захотел тепла. Жары. Отсюда – Эфиопия. Я подняла на нее глаза. Захотелось сказать ей что-то приятное. – Ты выглядишь, как дочь Мориса. Как тебе удается сохранить форму? – Аттансьон, – мрачно ответила Мадлен. Я поняла: мало ест. – У него другая, – вдруг сказала Мадлен. – Отре фамм. Видимо, между нами возникла та степень близости, которая позволила ей открыться незнакомому человеку. А может быть, она знала, что я завтра уезжаю и увезу ее тайны с собой. И с концами. – Но! – не поверила я и вытаращила глаза, как на флоксы. – Да! – крикнула, как выстрелила, Мадлен. – Ей двадцать пять лет! Она потрясла двумя руками с растопыренными пальцами. На одной руке она подогнула три пальца, осталось два: большой и указательный. А другая рука – полная пятерня. Это означало двадцать пять лет. Я догадалась: речь идет об Этиопе. Мадлен произнесла гневный монолог, из которого я поняла полтора слова: но пардоне. Я догадалась: она не собирается прощать. Я покорно выслушала и сказала: – Глупости. Ступидите. Ты все выдумываешь. Он тебя обожает. Я это видела своими глазами. – Что ты видела? – не поняла Мадлен. – Как он на тебя смотрит. Он тебя любит. Мадлен посмотрела на меня долгим взглядом. – Любит, – еще раз повторила я и добавила: – Страстно... Меня никто не уполномочивал на эту ложь во спасение. Но я в этот момент искренне верила в свои слова и потому не врала. Мадлен смотрела с пристальным вниманием. Моя вера проникала в нее. Так смотрит раковый больной на врача, который обещает ему вечную жизнь. Вечером состоялся прощальный ужин. Мы сидели в ресторане – том же самом, что и в первый раз. Нас было трое: Морис, я и Анестези. Мадлен уехала на дачу. У нее заболел сиреневый флокс. Мы сидели втроем – все, как в первый раз, и все по-другому. Я – вамп, Морис – постаревший Ив Монтан, Анестези – секс-бомба с часовым механизмом. В ней все щелкает от бешенства. – Ты ее видела? – тихо, заговорщически спросила она. – Кого? – притворяюсь я. – Знаешь кого. Соньку. Я молчу, тяну резину. – Какая она? – Ты лучше, – нахожусь я. – Чем? – Привычнее глазу. – Молодая? Я вспоминаю растопыренные пальцы Мадлен и говорю: – Двадцать пять лет. В двадцать пять лет солнце стоит в зените и светит в макушку. Морис тесно прижимается к Этиопе, и они оба оказываются под ее солнцем. Ее света хватает обоим. – Червивый гриб! – с ненавистью прошипела Настя. Я поняла, что ее раздирает ревность. Она не хотела приватизировать Мориса, но и не хотела его отдавать. Настя хотела щелкать хлыстом, как укротительница львов, и чтобы все звери сидели на тумбах. Каждый на своей. Морис соскочил. Тумба пуста. Насте кажется, что эта тумба была самой главной. Вернее, этот лев. – Я могу остаться у тебя ночевать? – спросила Настя. Она хотела реванша. Она вступала с Этиопой в прямой бой. Морис промолчал. Это означало, что время Анестези ушло. Подошел официант. То же кружение рук над столом. – Когда у тебя самолет? – спросила Настя, глядя на меня невидящим взором. Я – это единственное, что связывает ее с Морисом. – Я ее провожу, – сказал Морис. Анестези резко встала и подошла к гардеробу. Морис отправился следом. Он считал себя обязанным подать ей пальто. Потом вернулся. Молчал. Как поется в песне, «расставанье – маленькая смерть». Он немножко умер. В нем умерла та часть, которая называлась «Анестези». Официант разлил вино. Мы выпили, молча. – Я хочу поменять участь, – сказал Морис. – Я хочу успеть прожить еще одну жизнь. Но у нас с Софи большая разница в возрасте. – У вас нет никакой разницы, – отозвалась я. Морис смотрел на меня всасывающим взглядом. – Я старше ее почти на сорок лет. Я уже старый. – Ты не старый. – Ты правда так думаешь? – Не думаю, а так и есть, – убежденно сказала я. – Разве может быть старым влюбленный человек? Старый тот, кто ничего не хочет. – Я тоже так чувствую, – сознался Морис. – Поэтому я хочу себе разрешить. Еще не поздно. А? – В самый раз, – говорю я. – Раньше было бы рано. Раньше ты бы не оценил. Его глаза загораются блеском правоты, СО-понимания. Теперь я поняла, для чего приехала в Париж. Я приехала сказать Морису, что он молод, а Мадлен – что она любима. Я это сказала, и теперь можно уезжать. Мы покинули ресторан и медленно пошли пешком. Вокруг нас на все четыре стороны простирался Париж. Светилась Эйфелева башня – легкая и прозрачная, как мираж. Толпа парижан устремлялась куда-то весело и беззаботно, без «да» и «нет». В обнимку с «может быть». Рядом шел Мориска, и мне казалось, что я знаю его всегда. Он сложил в меня свои тайны, как бросил в пруд. Мы говорим на разных языках, а молчим на одном. И нам все ясно. – Почему у меня никогда не было такой, как ты? – вдруг спросил он. – Такой, как я, больше нет. Поэтому. На другой день Морис отвез меня в аэропорт. На синем «ягуаре». Чемодан мой так и не нашелся, но пообещали, что найдут обязательно. Я как-то уже примирилась с его отсутствием. В конце концов, я обрела новое платье и новое лицо в стиле «вамп». Разве это не стоит одного чемодана? Я ушла в пограничную зону, а Морис остался и грустно смотрел мне вслед. Я обернулась, встретилась с ним глазами и подумала: какой-нибудь верующий старик из русской деревни в душных портках живет в большей гармонии с миром и с собой, чем Мориска в длинном бежевом плаще и клетчатой кепочке. Потому что даже за очень большие деньги нельзя объять необъятное. До свидания, Мориска. Будь счастлив, если знаешь как... Я тебя забуду, как ураган Оскар. Я не забуду тебя никогда... Прошло четыре месяца. Мой чемодан нашелся. За это время он побывал в Варшаве и в Бомбее. Привезла чемодан Анестези. Волокла тяжесть, бедная... Она появилась у меня в один прекрасный день, ближе к вечеру. На ней было норковое манто с капюшоном. На уровне колена красовалась рваная дыра величиной с блюдце. – Что это? – спросила я. – Бобка выгрыз. – Бобка – это любовник? – Щенок. Голодный был, – объяснила Анестези. – А где ты его взяла? – На лестнице. Анестези подобрала щенка, но забыла покормить, и он поужинал ее шубой. Анестези была рассеянной. – Раздевайся, – предложила я. – Я тебя покормлю. По моей квартире плавали запахи томленного в духовке мяса, разносились звуки семьи: обрывки телефонных переговоров, удары тяжелой струи воды в ванной комнате. – Не могу, – отказалась Анестези. – Внизу ждет машина. Я на минуту. Моя переводчица была далека от звуков и запахов чужой семьи. У нее были свои задачи и устремления. – Как Морис? – спросила я. – Мориска ушел к Соньке. Мадленка раздела его с головы до ног. Кто виноват, тот и платит. Анестези что-то вспомнила и полезла в свою сумку на длинном ремне. – Ужас... – проговорила она. – Я забыла свою записную книжку. – А что теперь? – Теперь у меня ни одного телефона. – Я про Мориса... – А... – спохватилась Анестези. – Он вернулся обратно. К Мадленке. – Из-за денег? – Из-за всего вместе. Он понял, что ему уже трудно все повторить: дом, дачу, капитал. Здоровье не то. – Значит, из-за денег? – Да нет. Все сначала уже не начнешь... Это только кажется... – А ты откуда знаешь? – спросила я. – Значит, знаю, раз говорю. – Анестези перестала рыться в своей сумке и посмотрела мне в глаза. – Надо долюбить старое. Долюбить то, что дано, а не начинать новое. Я хотела спросить про мужа, но, в сущности, она мне все сказала. – Можно от тебя позвонить? – спросила Анестези. Я принесла ей телефон. Она стала набирать один номер за другим, спрашивать: не забыла ли она записную книжку – черную, толстую, в кожаном переплете. Я представила себе Мориса и Мадлен за обеденным столом. Они едят и слегка переругиваются. И молча идут в свой закат, взявшись за руки и поддерживая друг друга. А черная звезда Софи куда-то летит в самолете, и кто-то снимает ей багаж с движущейся ленты.