В детстве я порезал руку, желая увидеть в своих венах голубую кровь.

Теперь я сижу на корточках в углу сырой вонючей камеры, и некто Судья, явившийся из стены, собирается взыскать с меня за прегрешения. И в особенности, вероятно, за последнее — не зря так разъярились городские стражники, догнали меня уже на большой дороге, сняли с дилижанса и притащили в эту проклятую тюрьму…

— Выслушивать я не стану, — медленно повторил Судья. — Говорить нам не о чем, потому как вы и так уже всё сказали, и сделали, надо признаться, немало… Что до тебя, женщина, то обвинение в убийстве не имеет под собой оснований. Ты не убивала того человека, что месяц назад умер в твоей постели.

Все, находившиеся в Судной камере, — исключая разве что самого Судью, со свистом втянули в себя воздух. Потом старик закашлялся, воришка взвизгнул, разбойник зашипел сквозь зубы, а женщина так и осталась с переполненными лёгкими — круглая, как пузырь, красная, с сумасшедшими от счастья глазами. Молчала, краснея сильней и сильней, и будто бы не решалась выдохнуть.

— В остальном, — скребущий голос Судьи сделался насмешливым, — твоим провинностям нет числа, ты ограбила мёртвого, ты зарабатывала телом… Знай же, что с сегодняшней ночи объятия любого мужчины будут причинять тебе муку. Хочешь заниматься прежним ремеслом — продолжай, сама твоя работа станет тебе в наказание… Я сказал, а ты слышала, Тиса по кличке Матрасница. Это всё.

Женщина, казалось, забыла, как выдыхают воздух. Лицо её из красного делалось потихоньку пурпурным, а затем и лиловым; никто не догадался шлёпнуть её по спине, вытолкнуть наружу застрявший в глотке Приговор.

Никто даже не взглянул на неё. Все думали только о себе, и я тоже.

Судья переменил позу — глухо стукнули о камень тяжёлые башмаки. В складках мантии на секунду обнаружилась золотая массивная цепь — и тут же пропала, съеденная бархатом.

— Кто желает слушать следующим? — Судья усмехнулся уже в открытую, маленькая голова качнулась, парик окончательно съехал на глаза, Судья поправил его небрежным жестом, как поправляют шапку. — Может быть, ты, Кливи Мельничонок?

Воришка дёрнулся. Вскочил, тут же грохнулся на колени, прополз по каменному полу к башмакам Судьи и завёл жалобную песню:

— Я-а… раска-а… ива-а… ворова-а…

Талантливый парнишка. Мог бы зарабатывать на жизнь голосовыми связками.

— Воровал, — равнодушно подтвердил Судья. — Доворуешься когда-нибудь до петли… Впрочем, нет. Теперь чужие монеты станут жечь тебя, как огонь. Ежели тебя и повесят, то за что-нибудь другое… Я сказал, а ты слышал, Кливи. Это всё.

В Судной камере снова сделалось тихо. Я поискал взглядом мокрицу — мокрица исчезла.

— Теперь ты. — Судья снова переступил с ноги на ногу, взгляд его теперь остановился на разбойнике. И ведь до какого жалкого состояния можно довести плечистого свирепого мужчину — где это видано, чтобы лесной душегуб корчился от страха, как приютская девочка…

Судья замолчал. И достаточно долго молчал, разглядывая перекошенную разбойничью физиономию, потом протянул задумчиво:

— Странный ты человек, Ахар по кличке Лягушатник, на каждую твою вину по три смягчающих обстоятельства… Поскольку людей ты уморил изрядно, быть тебе казнённым…

По камере пронёсся сдавленный вздох.

— Но ты искал и маялся. — Судья раздумчиво склонил белый парик к чёрному плечу. — Ты щадил… и потому даётся тебе месяц перед казнью. Я сказал, а ты слышал, Лягушатник. Это всё.

Разбойник непроизвольно поднял руку к повязке, к тому месту, где был когда-то глаз. И так и остался сидеть — в позе человека, ослеплённого ярким светом.

Судья снова поправил парик, хотя надобности в том не было никакой. Провёл по каменному полу носком тяжёлого башмака, шумно вздохнул, и булавки его глаз уставились на меня.

Почему я не проглотил собственный язык — до сих пор не понимаю. Тёмное личико Судьи поморщилось, как от кислого, он полуоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот момент благообразный старикашка дёрнулся, словно в припадке падучей, и взгляд Судьи сполз с меня, будто тяжёлое насекомое. Переполз через всю камеру — туда, где ещё недавно жались друг к другу мои вынужденные соседи. Теперь каждый из них был сам по себе — женщина всё ещё пыталась вытолкнуть из лёгких ненужный воздух, воришка хлопал мокрыми глазами, не зная, радоваться ему или плакать, разбойник отшатнулся в сторону и сидел, закрывая пустую глазницу от молочно-белого света этой длинной, этой Судной ночи. Старичок остался в одиночестве — и лицо его было даже белее, чем пышный парик Судьи.

«Могут ли призраки сколько-нибудь вмешиваться в людские дела?» По-видимому, любезному старикашке как раз предстояло это узнать. Потому что Судья забыл обо мне — тёмное лицо его потемнело ещё больше. Тонкие губы исчезли, оставив на месте рта узкую безжалостную щель.

— Ты, Кох, себе-то не ври. Не ври, что выкрутишься. Не выкрутишься, Кох, не надейся.

— Поклёп, — неслышным голосом сказал старикашка. — Поклёп, донос, доказательств нет никаких… Гулящая она была и хворая к тому же, поклёп…