Сюзан в ответ подняла руку и двинулась вниз, счастливая и несчастная одновременно. Однако — и возможно, ничего важнее на тот момент для нее не было — она больше не чувствовала себя вывалянной в грязи. Когда она коснулась губ юноши, ее кожа очистилась от прикосновений Риа. Как по мановению волшебной палочки, чему она могла только порадоваться.

Шла она улыбаясь, и гораздо чаще, чем обычно, если ей доводилось выходить из дома ночью, поглядывая на звезды.

Два часа он мотался вдоль пологого склона, который она назвала Спуском, ограничиваясь рысью, не переводя могучего коня в галоп, хотя очень хотелось мчаться под звездами. Наконец его кровь начала остывать.

Она сразу остынет, если ты начнешь думать о собственной персоне, сказал он себе, да и напрасно ты так разгорячился. Только дураки абсолютно уверены в том, что все будет так, как им того хочется. Древняя поговорка вызвала воспоминания о покрытом шрамами кривоногом мужчине, учившем его жизни, и юноша улыбнулся.

В конце концов он свернул с дороги и направился вдоль ручья, против течения. Проехал полторы мили (миновав несколько табунов лошадей, которые с интересом посмотрели на Быстрого), держа курс на ивовую рощу. Оттуда донеслось тихое ржание. Быстрый тут же ответил на него, стукнув копытом о землю и замотав головой.

Его всадник наклонил голову, чтобы не задеть ветви, и внезапно увидел перед собой узкое, белое, нечеловеческое лицо, верхнюю часть которого, за исключением черных, лишенных зрачков глаз, поглотила тьма.

Руки всадника метнулись к револьверам, третий раз за ночь, и в третий раз ухватили пустоту. Впрочем, он уже понял, что оружие ему не понадобится: перед ним на тонкой веревке висел этот идиотский грачиный череп.

Молодой человек, в настоящее время называющий себя Артур Хит, снял его с седла (ему нравилось называть череп «наш дозорный», «пусть он уродлив, как старая карга, зато есть не просит») и повесил на дереве, чтобы поприветствовать дорогого друга. Ох уж этот «Артур» и его шутки! Всадник Быстрого оттолкнул череп в сторону с такой силой, что веревка разорвалась, а череп улетел в темноту.

— Фи, Роланд, — донесся мужской голос. В нем слышался упрек, из-за которого так и рвался смех… как, собственно, и всегда. С Катбертом они дружили с раннего детства, следы их первых зубов остались на одних и тех же игрушках, но Роланд иной раз совершенно не понимал своего друга. И не только его шутки. Однажды, довольно-таки давно, в тот день, когда собирались повесить дворцового повара, оказавшегося предателем, Катберт не находил себе места от ужаса и угрызений совести. Он сказал Роланду, что не останется, не сможет смотреть на казнь… в результате и остался, и смотрел. Потому что ни глупые шутки, ни выставляемые напоказ чувства не показывали миру истинного Катберта Оллгуда.

Когда Роланд выехал на поляну посреди рощи, темная тень отделилась от дерева. А выйдя на середину поляны, превратилась в высокого узкобедрого юношу, босоногого, с голой грудью, одетого лишь в джинсы. В одной руке он держал огромный старинный револьвер, такие еще называли «пивная бочка» из-за размеров барабана.

— Фи, — повторил Катберт, словно ему нравился звук, соответствующий этому слову, не позабытому разве что в таких медвежьих углах, как Меджис. — Негоже так обходиться с часовым, ударить беднягу по лицу, да еще с такой силой, что он чуть-чуть не долетел до моря!

— Если б у меня был револьвер, я бы разнес его на куски и перебудил всю округу.

— Я знал, что ты не будешь разъезжать с оружием в руках, — ответил Катберт. — Ты ужасный хулиган, Роланд, сын Стивена, но далеко не дурак, хотя еще и не перешагнул через стариковские пятнадцать лет.

— Я думал, мы решили пользоваться только новыми именами. Даже в своем кругу.

Катберт выставил вперед одну ногу, уперся голой пяткой в дерн, поклонился, широко раскинув руки, вывернув их в запястьях так, что кончики пальцев смотрели в землю, имитируя многоопытного придворного, для которого поклон — непременный атрибут бытия. Он также напомнил Роланду стоящую на болоте цаплю, и у него вырвался короткий смешок. Потом Роланд коснулся левой ладонью лба, словно хотел убедиться, что у него температура. В голове у него все пылало, это точно, но кожа повыше глаз оставалась совершенно холодной.

— Приношу свои извинения, стрелок. — Катберт не поднимал глаз, застыв в поклоне. Улыбка сползла с лица Роланда. — Не называй меня так, Катберт. Пожалуйста. Ни сейчас, ни потом. Если я тебе дорог.

Катберт тут же выпрямился, подошел к сидящему на коне Роланду. Выражение его лица ясно говорило о том, что он чувствует себя виноватым.

— Роланд… Уилл… извини.

Роланд хлопнул его по плечу.

— Ерунда. Главное, помни о нашем уговоре. Меджис, возможно, на краю мира… но это все еще наш мир. А где Ален?