"Я здесь", - ответило мне тело, -

Ладони, бедра, голова -

Моей страны осиротелой

Материки и острова (...)

Вот остров Печень. Небесами

Над ним раскинулся Крестец.

В долинах с желчными лугами

Отары пожранных овец. (...)

Но дальше путь, за круг полярный,

В края Желудка и Кишек,

Где полыхает ад угарный

Из огнедышащих молок.

Где салотопни и толкуши,

Дубильни, свалки нечистот,

И населяет гребни суши

Крылатый, яростный народ".

Дальше еще интересней:

"О, плотяные Печенеги,

Не ваш я гость! Плыви, ладья,

К материку любви и неги,

Чей берег ладан и кутья! (...)

Здесь Зороастр, Христос и Брама

Вспахали ниву ярых уд,

И ядра - два подземных храма

Их плуг алмазный стерегут".

Ядра - из любимейших слов Клюева. Есть у него такие строчки: "Радуйтесь, братья, беременен я От поцелуев и ядер коня!" (это из поэмы "Мать-Суббота").

Кстати, чтение именно этой поэмы описано в романе Ольги Форш "Сумасшедший корабль" - книге, в свое время сильно нашумевшей. Приведем высказывания культурной писательницы о Клюеве.

И к черту - рыцарство, с худосочной дамой, Дантову розу, россианскую красну-девицу, всё начало женское, змею, кусающую собственный хвост... Прославлена от земли в зенит вертикаль. И она - мать, рождающая самосильно.

Никогда, быть может, не было такого возвеличения начала женского, идеи женской - церковью, философией, бытом хитро сведенной к метафизическому и всякому "приложению" мужчины. В этой мужицкой, хлыстовской, глубоко русской концепции впервые женщина возносилась в единицу самостоятельной ценности как мать. Прочее всё - дама, роза, мистика, дева - отметается как баловство.

Вскрывались внезапно и находили оправдание глубины народные, даже то, что казалось бессмыслицей и похабством. И вдруг подумалось - быть может, бессознательной тягой к лону матери, тягой к темному, уберегающему материнскому охранению и досадой, что его уже нет, объясняется происхождение всего ужасающего, единственного в мире российского мата.

Почтенная писательница ходит тут вокруг и около, а сути дела не видит. Этот текст несколько смешноват. И тем именно, что противопоставлять как раз Клюева худосочным рыцарям Прекрасной Дамы никакого смысла не имело. Он и сам был из их компании, почему так и приняли они его горячо - от гомосексуальной проститутки Городецкого до глубоко серьезного Блока, который ведь и сам испытывал интерес к этим сюжетам. Та самая "вертикаль", которую Ольга Форш видит всеобъясняющим символом мужицкой поэзии Клюева, - она ведь бесплодна - сухой ствол, - и уходит разве что в небо - отнюдь не в глубины матери-земли. Другое дело, что Клюев самого себя видит этой матерью-землей. Бердяев написал однажды статью "О вечно бабьем в русской душе" и носителем этого вечно-бабьего в России представил Розанова. А ведь на эту роль, на это, так сказать, амплуа, куда больше подходит Клюев. Мы уже сказали, что тема Клюева - некий космический аутоэротизм. Он не оплодотворить землю хочет этаким сказочно-мифическим мужиком, с его "алмазным плугом", а самому родить путем некоего партеногенеза. И чаще всего он рожает - Христа (десятки стихотворений). Он России - матери-земле - не муж. И никакого кулацкого хозяйства на ней не построит; напрасно наркомвоен об этом беспокоился. Все эти пышные ярмарки и свадьбы - поэтическая мишура. Семя разорения, начало будущей земной "погорельщины" Клюев носил в себе. Они сам был неким мистическим большевиком (кстати, одно время состоял в партии) - как и его современник Андрей Платонов. Это был знак идущих худых времен: русский гений накануне революции оказался во владении неких андрогинов.

Вот характернейшее стихотворение Клюева - из этого "партеногенетического" цикла:

"Октябрьское солнце, косое, дырявое,

Как старая лодка, рыбачья мерда,

Баюкает сердце незрячее, ржавое,

Как якорь на дне, как глухая руда.

И очап скрипит. Пахнет кашей, свивальником,

И чуется тяжесть осенней земли:

Не я ли - отец, и не женским ли сальником

Стал лес-роженица и тучи вдали?

Бреду к деревушке мясистый и розовый,

Как к пойлу корова - всещедрый удой;

Хозяйка-земля и подойник березовый -

Опалая роща лежит предо мной.

Расширилось тело коровье, молочное,

И нега удоя, как притча Христа:

"Слепцы, различаете небо восточное,

Мои же от зорь отличите ль уста?"

Христос! Я - буренка мирская, страдальная, -

Пусть доит Земля мою жизнь-молоко...

Как якорь на дне, так душа огнепальная

Тоскует о брачном, лебяжьем Садко.

Родить бы предвечного, вещего, струнного,

И сыну отдать ложесна и сосцы...

Увы! От октябрьского солнца чугунного

Лишь кит зачинает и злые песцы".

Стихи замечательные, но это всего лишь стихи. Никакого земного откровения они не обещают, и правды матери-земли не извещают. Человек, который готов отождествиться с коровой, не повысит удойность молочного стада. Может быть, Клюев и был Юпитером, но Ио от него не отяжелеет.

Автор новейшей книги о Клюеве К. Азадовский пишет:

На страницах этой книги неоднократно подчеркивалось, что Клюев не столько вышел из народной культуры, сколько пришел к ней, как бы воплощая своим творчеством идейные и художественные искания русского символизма (неонародничество, устремленность к мифу). Клюев не был носителем пресловутой народной души, якобы выплеснувшейся в его песнях. Напротив: как и многие его современники, он сам пытался уловить, угадать эту душу и придать ей определенные очертания. В равной степени Клюев не был и ревнителем древлего благочестия. Благочестие, фольклор, народная душа - всё это рождалось из-под его пера, и притом в приукрашенном, эстетизированном виде (...) Клюев был весьма образован, начитан, интеллигентен (несмотря на все свои антиинтеллигентские выпады). (...) Его русскость, как и Есенина, во многом книжного происхождения.

В сущности, с этим можно согласиться. Спору нет - был тогда, в начале прошлого века, социальный заказ на русскость. Всё новейшее русской искусство того времени шло под этим знаком: балеты Стравинского, включая гениальную "Весну священную", живопись Рериха, открытие древнерусской иконы, лучшая, говорят, русская опера - "Град Китеж" Римского-Корсакова. И сюда очень органично ложится Клюев, закономерно сменивший стилизатора "Яри" Городецкого. Открыли даже эстетику русской простонародной вывески, и сублимировал ее Ларионов. Хлебникова можно сюда причислить - ярого анти-западника. Позднее Бенедикт Лившиц в мемуарах "Полутороглазый стрелец" прямо назвал тогдашний футуризм расовым искусством (естественно, в то время слово "расовый" не имело той зловещей коннотации, которую оно приобрело позднее).