Когда Добычина прорабатывали в марте 36-го года, речь шла исключительно о романе "Город Эн" - тогдашней новинке. Добычинские рассказы советского цикла не упоминались, а оттуда можно было бы, не особенно даже напрягаясь, извлечь антисоветскую сатиру, которая часто проходила в тогдашней литературе под маркой разоблачения мещанства. Между тем сатиры у Добычина, можно сказать, нет - есть очень тонкий прием любования и жалости под личиной как бы издевки. Ирония и жалость, по известному рецепту. Здесь он следовал советам и практике Чехова, писавшего, что, желая эмоционально завладеть читателем, не нужно пытаться его разжалобить, описывая горе, не нужно плакать самому. Когда Добычин пишет: "Штаб-капитанша Чигильдеева жила над нами в мезонине, и в конце зимы мы познакомились с ней, чтобы ездить на одном извозчике на кладбище", - это указание не на скупость, а на бедность двух женщин, потерявших мужей, но старающихся не опуститься, делать все как положено. У настоящего читателя именно такие фразы способны вызвать слезу. Единственное отличие советских рассказов Добычина от "Города Эн" в том, что благородная бедность в первых требует еще больших усилий и не всегда удается благородство сохранить.

Современный критик, обсуждая проблему сатиры у Добычина, пишет:

Рутинным в ней (прозе Добычина) изображено само по себе человеческое существование, и революция еще в большей степени, чем обыденная жизнь, обнажает незыблемую шаблонность человеческих реакций и мотивов поведения, ничьего ума особенно не преображая... Чем ярче бытовая клавиатура добычинских сюжетов, тем осторожнее приходится говорить о каких-либо запечатленных в них исторических сдвигах, об обличительных или сатирических интенциях писателя.

И еще очень важное у того же критика (это Андрей Арьев):

..."провинция" у Л. Добычина уже и есть "модель мира", не менее репрезентативная в художественном смысле, чем какая-либо иная. Не потому, что "свет мира" исходит из нее. Но потому что сам мир онтологически, сущностно "провинциален"... "Город Эн" - это гиперпровинциальное озарение русской прозы ХХ века... Человек - и есть "мещанин" и "звучит гордо".

Как сказано в одном старом русском романе: правильная мысль, моя мысль. Вопрос: почему этого не мог понять высококультурный человек, обладавший к тому же серьезной философской культурой, знаток всяческих темных немцев, - Н. Я. Берковский? Вот это и есть подлинный и стоящий обсуждения сюжет, связанный с Добычиным: сам-то Добычин ныне бесспорен.

Несомненно, выступление Берковского против Добычина было серьезной этической ошибкой, тем более, что, по словам Каверина, никто его выступать и не принуждал. Получается, что Берковский был уверен в своей правоте, а о последствиях своего выступления для Добычина не подумал - потому что не хотел думать о плохом.

Похоже, что Берковский был человек бойцовского темперамента. Ему мало было академической деятельности, к которой он прошел серьезную подготовку в аспирантуре у Жирмунского. Он был в двадцатых годах очень активным литературным критиком, тогдашние его статьи собраны в книге "Текущая литература". Это, бесспорно, значительная книга, блестящая демонстрация блестящего авторского дара. Этот тонкий интеллектуал был правоверным рапповцем - именно по темпераменту, а не по интеллекту. В последнем отношении он был неизмеримо выше своих сотоварищей, претендовавших на роль организаторов литературного процесса и проведения в нем марксистско-пролетарской линии.

Берковского отличало пристрастие к сильным выражениям; он, например, оскорбил на всю жизнь Каверина, сказав по поводу его романа "Скандалист": каждая эпоха оставляет свой помет в литературных произведениях, сейчас этот помет собрал Каверин. При этом сам роман он скорее хвалил. Или вот как он высказался о тогдашней звезде Леониде Леонове в связи с нашумевшим романом "Вор" - леоновский талант всячески при этом вознося:

Общественность, гигиена и эстетика все вместе требуют - перетряхнуть литературный гардероб, нужна баба Горпына, чтобы предать повешенью под чистым воздухом старые штаны Довгочхуна. ... Поэтому будем суровы к Леонову, мы должны его совратить с дохлого пути, в который он втоптался... Тряпичный морг - вот вывеска для наших романов, страдающих бедностью материала, отобщившихся от нашей "замечательной", как говорил Бухарин, жизни.

Винтажный кусок, драгоценная гемма двадцатых годов. Грубость Берковского - стилизованная, это прием, подражание зубодробительному стилю разносной так называемой марксистской критики. Мальчик из интеллигентной семьи, истомившись отличной учебой и примерным поведением, подражает дворовым хулиганам: известный комплекс. При этом мысль цитированной статьи (она называлась "Борьба за прозу") значительная: советская проза не должна ориентироваться на бытовой материал и сюжетные приемы старой литературы. Здесь Берковский готов согласиться с теоретиками ЛЕФа, видит частичную правду в их установке на факт, то есть на новый материал новой революционной действительности. Нужно выкинуть "падаль быта" - еще одно сильное и впечатляющее выражение. Ошибка лефов - они хотят писать плугом и пахать пером. Литературу нельзя лишать права эстетической трансформации ее предмета. Вопрос: как это сделать в новых условиях коммунистического строительства - чтобы и коммунистично было, и художественно. И Берковский делает поистине колоссальные усилия, стараясь найти соответствующий метод и приемы обучения ему пролетписателей, но дело у него зачастую сводится к азбуке. Не тяжело, а скорее смешно наблюдать, как этот эстет отмечает стилистические ошибки какого-нибудь Чумандрина или пытается отыскать эволюционную перспективу в литературно беспомощном фурмановском "Чапаеве". Бесплодные усилия любви, некоторым образом. Но вот он обнаруживает подлинную свою любовь. Его статья "О прозе Мандельштама" - вне всякого сомнения, критическая классика.

Если Пастернак в своей прозе поэта ищет вещь до культурного выражения, даже до слова, то Мандельштам, наоборот, ищет людям и предметам, даже бытовым, культурное гнездо, дает их историко-культурную проекцию, они у Мандельштама высоко репрезентативны, подняты над бытом. Соответствующие анализы у Берковского сногсшибательны (например, о "монетности" мандельштамовсой фразы), читать этот его текст - подлинное наслаждение. Вывод (даю его не строго цитатно):

"Стиль Мандельштама служит тому, что за вещью видится ее "фамилия"... "Родовым" восприятием взяты почти все вещи в "Египетской марке"... Парнок суммирует классического разночинца 19 столетия..." Нужно брать "живых людей" не в падали быта, а с высоты культурных проблем. Мандельштам учит историософичности быта... "Преломление быта культурой, центральный принцип мандельштамовской прозы, нам сейчас, в дни обсуждения культурной революции, безмерно дорого". Этот же принцип демонстрируется в "Зависти" Олеши. "Историософичностью" у Олеши отягощены два быта - отпетый и советский. Советский быт Олеша умеет тоже воспринимать как протекающий в истории".

Знал бы Берковский, куда протечет в истории советский новый быт!

На этом параде эрудиции (вспоминается аж Реми де Гурмон) присутствует еще и словесное мастерство - отпетый быт, к примеру, значит похороненный и одновременно безнадежный, пропащий. Грубости Берковского отнюдь не только рапповщина, но и тонкая игра аллюзиями. Например: "вифлеемский мастер афоризмов": здесь не богохульство, но очередная выставка эрудиции, вроде как "голландский мастер зимних пейзажей"; автор - свой человек в Эрмитаже. Это мелочи к характеристике тогдашнего, двадцатых годов Берковского.