— Гм… И что ж ты делать собрался?

— Не я, отче — ты! Покропи святой водой, молитву нужную сотвори, с них демонская шкура и слезет. А под ней — человеческое тело. Я уверен! Пусть язычники увидят…

— А если не слезет? — Отец Михаил все еще сомневался. — Откуда такая уверенность, Миша? Ты что-то знаешь? Что? Почему не откроешься?

— Отче, соблазн-то какой! Просто два убийства на душу принять или двух демонов повергнуть и прославиться? Избавь меня от соблазна, испытай убитых святой водой и молитвой.

Последний аргумент, кажется, подействовал. Отец Михаил окинул взглядом иконостас, словно спрашивая совета, пробормотал, осеняя себя крестом: «Господи, вразуми раба твоего» — и наконец согласился.

— Хорошо. Ступай, я сейчас.

Группа любопытствующих, толпящихся около церкви, заметно увеличилась. Прошка, ощущая себя центом внимания, что-то объяснял, как всегда бестолково и часто повторяясь, но вновь подходящие зрители повторам только радовались.

«Заметьте, сэр, и это — в разгар полевых работ! В сущности, меняют хлеб на зрелище. Нет, род людской, все-таки, неисправим».

При мишкином появлении разговоры смолкли, и все присутствующие уставились на него. Надо было как-то заполнить паузу до появления Отца Михаила, поэтому Мишка громко, так, чтобы слышно было всем, заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Сейчас отец Михаил вернет этим чудищам человеческий облик, ибо не демоны это, а люди, закосневшие в язычестве и продавшие душу дьяволу. Служба силам тьмы так их изуродовала, что и смотреть страшно, но святая молитва это уродство снимет, и вы узрите их истинный облик.

Слушали внимательно и Мишка решив, что каши маслом не испортишь, продолжил:

— Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и если кто-то, как эти — Мишка указал на покойников — продаются Врагу рода человеческого, то утрачивают, рано или поздно, подобие божье. Однако Святой Матери нашей Православной Церкви известен способ открыть их истинное обличье…

Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на «демонов», даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе отец Михаил начал громко и торжественно:

— Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешнее, Господи очисти…

Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом — должен же он, рано или поздно опустить глаза и увидеть «демонов» при дневном свете.

— … и яви мя нескверно, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…

Отец Михаил макнул кропило в сосуд со святой водой.

«Сейчас посмотрит! Не может же он кропить вслепую…»

— … яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских, и всякой скверны…

Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно — он, все-таки, опустил глаза и увидел! Увидел и понял! Понял и впал в ступор.

«Блин, в такой ситуации кого хочешь, переклинит! Надо дать ему время опомниться… Как? Раньше надо было думать, кретин! Паузы, паузы не допустить! Ну, Господи, помоги!»

Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:

— Святый Боже, Святый Крепкий…

Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:

— Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!

Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.

Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:

— Кожу сдирает!