Шрифт:
– Сюда, – пригласил генерал Малныч, отворяя перед высоким гостем аномально широкую белую дверь. – Нет-нет, – сказал он Ванечке. – Вы останьтесь здесь… извольте подождать… здесь больница, сударь!
Ванечка без труда преодолел его неумелое сопротивление, сунулся в дверь, только голову просунул и левое плечо и тотчас же вернулся в коридор все с тем же меланхолически постным видом и прислонился к белой стене, словно он и не нарушал только что никаких запретов и вообще здесь не при чем – тихий, послушный, безвредный парнишка, которого каждому ничего не составит обидеть.
Генерал сделался красен, но от свары удержал себя и, придерживая дверь, снова пригласил Хозяина внутрь, теперь уже без всяких слов, а лишь кивком и движением косматых своих бровей.
Он вошел и сразу же увидел Виконта.
Виконт спал – маленький, усохший старичок, лилипутик, морщинистый несчастный карлик, лысоватенький, плюгавый, жалкий. Он подумал: нельзя нам так подолгу не видеться. Мы убиваем в себе любовь. Я не могу любить этого старикашку, я его не знаю…
Это была – неправда. Он вдруг почувствовал, что плачет. Он ЗНАЛ этого человека. Он любил его, и жалел, и хотел бы умереть за него, словно им обоим снова было по двадцать лет. К черту, к черту, расквасился, глупость какая, все же в порядке: жив, спит, сопит себе в две щелочки… Он стеснялся вытереть слезы и поэтому плохо видел, он вообще плохо видел в минуты сильного душевного волнения, он двинулся к Виконту почти наощупь, там кто-то сидел рядом с койкой, кто-то большой, в грязно-голубом фланелевом халате, он обогнул этот халат, встал над Виконтом, ощутил стул у своих ног и с облегчением опустился на него, привычно нашаривая поверх одеяла бессильную искалеченную руку.
Оказалось, – вот странно! – что там были и еще чьи-то пальцы, на этой руке. Раздраженно отпихнув их, он завладел пальцами-крючочками, и когда они, неожиданно горячие и сильные, сжались, цепко ухватив его, словно цыплячья лапка, вцепились, ища жизни и защиты, только тогда он ощутил себя на месте и, уже не стесняясь, свободной рукою промокнул себе глаза. Все было правильно. Все заняли свои места и делали свое дело. Еще один круг замкнулся, и теперь уже совершенно ясно стало, что – обойдется. Теперь – обойдется.
Он поглядел на того, кто сидел рядом, и испытал вдруг беспокойство, сначала смутное, а потом – острое, как внезапная боль в кишках. Крупный вислоплечий парень. Молодой. Странно и тревожно знакомый. Очень бледное, голубоватое даже (словно гжельский фаянс) лицо, сонное, сонно-усталое, лишенное выражения лицо… хуже: лицо дебила… и все выражение его опущенной вялой фигуры, и вялой руки, лежащей на одеяле там, куда он эту руку с раздражением отпихнул… приоткрытый губастый рот… глаза без всякого выражения… Молодой идиот сидел перед ним, и он – знал этого идиота. Он видел его много раз. Хотя и в давние, кажется, времена… Сейчас я его узнаю, подумал он – почему-то со страхом. Сейчас. Ох, лучше бы мне его не узнавать. Ну его к чертям. Какое мне до него дело… Поздно. Узнал. Господи.
Стас Красногоров сидел перед ним на стуле, вялый и безмозглый. Молодой, совсем молодой, двадцатилетний, Стас Красногоров, спортсмен, красавец… «красавЕц и здоровляга, и уж навернОе не еврей…» Этот навсегда исчезнувший человек почему-то оказался здесь, и снова существовал, и был омерзителен и ужасен. Он был – идиот, безнадежный и несчастный идиот…
Он встал, не помня себя. Он понял: вот оно. Состоялось. Все. Мерзость, которая – сегодня, здесь, обязательно – должна была произойти, произошла. И что-то надо было срочно делать, и никакой возможности даже не предвиделось понять, что же именно надо делать, и как.
10
– Что это значит? – спросил он. Он не услышал своего голоса. И он не слышал, что говорит ему генерал Малныч, он видел только, что генерал сделался невероятно, противоестественно оживлен, горд и сияет. Что-то замечательное здесь произошло, пока он прорывался сюда сквозь все препоны, что-то эпохальное. Великое открытие. Победа. Фантасмагория и фейерверк.
– Какого черта! – сказал он громко, во всю свою глотку, изо всех сил, стараясь навести страх и прекратить балаган. – Прекратите этот балаган! Как прикажете мне все это понимать?
Генерал замолчал на несколько мгновений, на лице его проступило замешательство, но сиять он не перестал. Победа была слишком велика и абсолютна, и радость победителя трудно было замутить.
– Как понимать? Да как чистую случайность! Если угодно – продукт отчаяния. Что мне оставалось делать? Он умер. Совсем. Сначала кома, потом смерть… И я вспомнил, как он сам любил говорить: не помогает врач, зовите шамана!..
– Какого шамана? Причем здесь шаман? Я не об этом вас спрашиваю.
– Ну, «шаман» – это просто фигура речи… иносказание… Разумеется, никакого шамана не было. Просто я подумал вдруг… меня словно озарило: ведь полная же идентичность генотипа! И не только генотипа, но и фенотипа, сомы… Ведь вся суть идеи именно в этом и состояла: обеспечить ПОЛНУЮ идентичность…
Он слушал его и не слышал. Он смотрел в одутловатое молодое сонное лицо, бледно-голубое, болезненное, без кровинки, в мутно-бессмысленные глаза человека, видимо, ночь не спавшего, а может быть и несколько ночей. Этот человек не видел его, и не замечал его, а может быть даже и не догадывался о его присутствии здесь. Может быть, он просто устал, смертельно устал, измотался, иссяк, замучился и вообще ничего теперь не видит и не соображает. Молодой, сильный, но смертельно измотавшийся человек. «Красивый, но вЬялый»…