Шрифт:
«Я заслуживаю, – думал Родион, глядя в заплёванный пол вагона. – Алиса права, я заслуживаю это – каждую ночь вот уже третий год я заслуживаю это снова и снова, стоя у необъятного конвейера с… нет, мне нельзя говорить, с чем, нельзя даже думать, с чем. Конвейер гудит и подрагивает, и я снова и снова снимаю с него то, о чём нельзя даже думать, и иногда оно режет мне пальцы, даже сквозь перчатки из пластика, и я не всегда замечаю это сразу. Потому что я на Фабрике Грёз, и я грежу. О том, что где-то там мне не надо стоять у этого конвейера ночи напролёт, чтобы заслужить сладкую долю. Я заслуживаю её здесь. Я делаю это для того, чтобы там, в другом мире, не думать и не знать о цене».
Вахтёр сменился, и теперь на проходной сидел дядя Гоша, неразговорчивый приземистый здоровяк непонятного возраста. Ему бы в охранники или на завод, так нет же, расселся на проходной. По блату, не иначе. В лицо ему этого никто не говорит, но за спиной… Дядя Гоша чувствует это и поэтому всех ненавидит. Но с Родионом у них полное взаимопонимание: дядя Гоша делает дырку в графе «Смену принял» и отдаёт Родиону трудовую книжку, не сказав ни слова, не предложив чаю и не покачав головой с укоряющим «Опять!». Родион так же молча суёт растолстевшую книжку в задний карман брюк и идёт в здание Фабрики. Там он поднимается на шестой этаж, заходит в свой отдел, перебрасывается парой слов с начальником смены, надевает перчатки из пластика. Потом заходит в грохочущий цех с высоким, как небо, потолком, и становится к широченной серой ленте, лениво ползущей из ниоткуда в никуда. И девять часов подряд снимает с неё то, что нельзя называть, о чём лучше не думать, если хочешь видеть во сне другого себя, успешного, богатого, знаменитого, счастливого, а не то, что не стоит видеть во сне. Родион исправно не думает об этом и поэтому завтра утром, во время быстрой дрёмы между сменами, увидит огни, и услышит свой голос, и почувствует сладкий запах дыма, и ощутит влажное тепло красивой Алисы… У Алисы будут чистые волосы, и она будет сниматься для обложки «Современной работницы», а когда она уйдёт, будут другие. Не важно – здесь или там.
Вот об этом Родион и мечтает, беря с конвейера первое то, о чём лучше не думать. Первое, а потом будут ещё сотни и тысячи. Это трудно. Порой ему кажется, что слишком трудно.
Но ведь никто не обещал, что будет легко.
Дорога в Баэлор
Я пришла
Фэнтези – это мой жанр. Не любимый. Просто – мой. Мне комфортно в нём, и, что намного важнее, в нём комфортно моим героям. Они там могут делать всё, что захотят. Абсолютно всё, понимаете? Потому что там, в «фэнтезийном» мире, совсем другие законы. Там всё намного проще, но вовсе не потому, что мои герои живут в волшебной стране и чуть что – бросаются за подмогой к могущественным магам. Вот уж нет. Совсем даже наоборот: миры, которые они населяют, трудно назвать сказочными, да и магии в них почти нет. Какое же это в таком случае фэнтези, спросите вы? Ну, может, нам с вами будет проще, если мы на время договоримся воспринимать слово «фэнтези» буквально – как «фантазия». Правда, фантазия далеко не всегда радужная, весёлая или добрая. Но именно в свободном, диком, искреннем мире фэнтези, где чувства сильны и первобытны, а поступки решительны и необратимы, люди могут быть такими, какими им хочется быть, и такими, какими они боятся быть… Может, это и есть свобода.
А может, и нет.
Шум я услыхала, ещё не дойдя до горницы: крик, потом отчётливый звук пощёчины, снова крик и приглушённое всхлипывание. Я приостановилась на миг – немного неловко стало: «В конце концов, кто я ему такая?..» Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. «Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное».
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.
Шум стих.
– Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти – впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
– Я.
– Кто – я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Пока, во всяком случае.
Поэтому отвечаю просто:
– Я… пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась – не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
– Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!
Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе – опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно – шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.
– Там где-то стража, – говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.
Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
– Йед Аленски?
Он кивнул – так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки – и когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…
– Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль – мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
– Ашка, вон, – прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно – вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
– Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.