Затем встала Донникова.

— Раскрою секрет. Знаете, с помощью какой аппаратуры Алексей Федорович получил столь уникальный результат?

И она назвала марку лабораторного стандарт-сигнал-генератора.

Члены совета недоуменно переговаривались.

Плотников подготовился ко всему, кроме обвинения в обмане. Теперь бы он сказал:

«Уважаемые члены совета! Прошу прервать заседание и образовать комиссию для проверки моих результатов. Если ее выводы окажутся неблагоприятными, то возобновлять защиту не потребуется, и тем самым мне будет отказано в присуждении степени. Если же мои результаты подтвердятся, то вспомните слова товарища Голубева насчет выдающегося достижения!»

Но тогда, не обладая еще бойцовским опытом, лишь твердил жалким, срывающимся голосом:

— Честное слово, данные верны… Уверяю вас!

Вмешался Форов:

— Думается, дискуссия пошла по неправильному руслу. Если у заводских товарищей возникли сомнения, то, ознакомившись с авторефератом диссертации, а он был им послан полтора месяца назад, следовало сообщить в совет и потребовать от диссертанта документального подтверждения результатов.

Поднялся председатель совета.

— Товарищ Форов! Совсем недавно Иосиф Виссарионович Сталин лично подверг суровой, но заслуженной критике вашу порочную идеалистическую книгу «Колебания и волны». Не потому ли вы становитесь на скользкий путь зажима критики? Вопрос ясен, остается проголосовать.

В наступившей на короткое время тишине послышался треск — это профессор Волков сломал удилище.

Плотникову не хватило одного голоса.

— Обжалуйте решение совета в ВАК, — потребовал Форов. — Ручаюсь, что его отменят.

Но Плотников был настолько подавлен, настолько опустошен, что ничего не хотел предпринимать. Им овладело оцепенение.

— Поступайте как знаете, — махнул рукой Форов.

С тех пор они не встречались.

Месяц спустя образовали комиссию, и та полностью реабилитировала Плотникова.

— Какая жалость, — повздыхала Донникова при случайной встрече. — Но вы сами виноваты, надо было заранее заручиться нашей поддержкой. Ничего, все образуется…

И все действительно образовалось, хотя кандидатом наук Плотников стал лишь через четыре года. А спустя еще семь защитил докторскую.

Почувствовал ли он тогда себя счастливым? В первый момент — нет, над всеми чувствами преобладала опустошенность. С дрожью вспоминал Алексей Федорович мрачные коридоры Высшей аттестационной комиссии, измученных людей, часами ожидающих решения своей участи, надменных канцелярских девиц, перед которыми заискивали седовласые соискатели. Плотников прошел сквозь это сравнительно молодым, и его организм легко справился с экстремальной стрессовой нагрузкой. А вот один из сослуживцев умер, как говорили в старину, от разрыва сердца вскоре после утверждения, не успев приласкать вожделенные «корочки», обтянутые гладкой бежевой кожей.

Затем, дней через десять (столько, вероятно, необходимо космонавту, возвратившемуся с орбиты, чтобы привыкнуть к земному тяготению), нахлынуло всевытесняющее счастье, нечто вроде эйфории, случившейся с ним когда-то в барокамере. Казалось, достигнуто все, о чем только можно было мечтать. Эй, люди, смотрите на меня, я доктор наук! В скором будущем — профессор!

Но эйфория прошла, и чувство счастья словно испарилось. Плотников протрезвел и задал себе вопрос:

«А нормальное ли это состояние — быть счастливым?»

— Вы задумывались, Луи, над тем, что было бы с вами, если бы ваша матушка вышла замуж не за отца, а за другого? — спросил Милютин.

— Какое смешное слово «ма-туш-ка», и очень милое, — восхитился Леверрье. — У вас, русских…

— Так все же, задумывались?

— Нет, — чистосердечно признался Леверрье. — Но, полагаю, ничего особенного. Просто у меня был бы другой отец.

— И передо мной оказался бы не симпатичный, полный и, увы, успевший облысеть холостяк ниже среднего роста, а долговязый, рыжий, отталкивающей внешности, многодетный отец семейства. К тому же тощий.

Леверрье обиженно фыркнул.

— Это скорее ваш портрет, Милютин!

— Польщен. Но я не рыж и не многодетен. А жаль, тогда бы хоть чем-нибудь выделялся среди современников.

— Сейчас вы скажете, что Мальтус ошибся и демографический взрыв нам не угрожает.

— Вы, как всегда, проницательны, — одобрил Милютин. — Но я не думал ни о Мальтусе, ни о мальтузианстве. Имел в виду совсем другое.

— И что именно?

— Вы, Луи, нагромождение случайностей!

— Ну, знаете…

— Не сердитесь. Это относится к любому человеку. Единственная наша закономерность — генетический код. Остальное чистой воды случайность. Не обольщайтесь, Луи. Тысяча против одного, что у вас не было бы другого отца. Потому что не было бы вас самого. В старину на ярмарках судьбу предсказывали попугаи. Природа представляется мне таким попугаем. Она вытаскивает разноцветные билетики из шляпы старого шарманщика — бога.

Леверрье торжествующе засмеялся.

— Вот вы и попались, Милютин. Выдаете себя за атеиста, а сами…

— Не придирайтесь к словам, Луи. Я сказал «бог», подразумевая всемогущую случайность. Но дело не в этом. Самое любопытное, что большинство билетиков пустые. Вам повезло: достался билетик с предсказанием. Один из тысячи.

— Вы сегодня в мистическом настроении, Милютин. И представьте, я догадываюсь, чем оно вызвано.

— Вашей интуиции можно позавидовать!

— У вас творческая неудача. Зашли в тупик или опровергли самого себя.