Карусели над городом (С иллюстрациями)

Аннотация

Эта история, в которой правда все, кроме выдумки, произошла в маленьком городке Кулеминске. Героями кулеминского происшествия стали учитель физики Алексей Павлович Мухин, его ученик Борис Куликов и пришелец — мальчик Феликс, присланный на Землю с неизвестными целями инопланетянами.

Рисунки А. Кабанин.

Юрий ТОМИН КАРУСЕЛИ НАД ГОРОДОМ ПРЕДИСЛОВИЕ, но не для того, чтобы прояснить, а чтобы слегка запутать В нашей прекрасной, стремительной, нейлоново-транзисторной и реактивно-космической жизни все еще встречаются маленькие города. Таких городов становится все меньше, и убыль эта необратима, потому что маленькие города постепенно превращаются в большие, а вот большие в маленькие — никогда. В разных городах и живут по-разному. В большом, например, если видят во дворе дома человека, прогуливающегося с собакой, то почти все знают, из какой квартиры эта собака. Потому что собака в большом городе заметна. А вот людей там хватает, и поэтому никто нам не скажет, что за человек вошел в двадцать пятый подъезд, из какой он квартиры и кто он такой — кандидат сельскохозяйственных наук или жулик. В маленьких городах собаки часто бегают сами по себе и свою прописку знают только они сами. А вот люди там на виду: пройдешь по улице — двадцать раз поздороваешься, да не просто так, а по имени-отчеству. Это все говорится к тому, что в маленьком городе трудно что-нибудь скрыть от соседей; от родных же — почти невозможно. И все же скрыть до времени удалось… Это удалось сделать, и не в маленьком даже городе, а в большом поселке, где почти каждая семья живет в отдельном доме и где на улице можно встретить не только свободно разгуливающую собаку, но и курицу. [1] А вот хорошо ли, что удалось скрыть такое событие, — трудно сказать. Возможно, что это просто ужасно для всего человечества. Возможно, что героев этой истории — виновников — ученые стали бы проклинать по всемирному радио и телевидению или требовать для них какого-нибудь наказания. Чтобы такого не случилось, имена в этой повести зашифрованы: если написано, например, Иван Петрович, то это может оказаться совсем даже Петр Иванович. Название поселка тоже изменено. А то понаедут разные специалисты изо всех стран — и придется строить гостиницу, а у них еще новая баня не достроена. 1 Большие города растут нынче со сказочной быстротой. Их обитатели ушли далеко вперед. Уйти вперед — это значит уйти к чему-то. Но это значит еще — уйти от чего-то. Так вот, некоторые настолько далеко ушли, что забыли, от чего ушли. Поэтому отдельные слова, возможно непонятные жителям больших городов, а также другие, чересчур умные слова автор будет пояснять в сносках. Итак, курица — такое животное. Именно из него в магазинах добывают яйца. Но возможно так, что Алексей Палыч и Борис вовсе не виновники, не преступники перед человечеством, а просто люди, которые поступили как могли. А если точнее — то просто поступили как люди. ДЕНЬ 3-й С того самого момента, когда в доме Алексея Палыча… В доме Алексея Палыча Мухина поселились воры. Воры эти были со странностями, какие-то ненормальные воры. Правда, Анна Максимовна и с нормальными ворами дел никогда не имела, но все же она чувствовала, что в домашних пропажах есть что-то нелогичное и в то же время закономерное. Нелогичное заключалось в том, что пропавшие вещи стоили ерунду, а для постороннего человека и вообще никакой стоимости не имели; не только разбогатеть, но даже сколько-нибудь заработать на них было невозможно. А закономерность проявлялась в том, что все пропажи имели отношение к ее малолетнему, а вернее маломесячному, внуку. Внук этот был дочкиным сыном, а также сыном летчика Саши, служившего на аэродроме неподалеку от Кулеминска. Дочка училась в институте и каждый день ездила в город. Возвращалась она к вечеру, усталая от городской толкотни, и прямо с порога бросалась к сыну. На родительскую любовь ей было отпущено всего полтора-два часа в день, и за эти два часа она старалась выполнить всю дневную норму: переодеть, покормить, приласкать, погулять, поразговаривать. Ребенку было в то время десять месяцев. В его младенческой голове просыпалось уже сознание, что эта тетя имеет к нему какое-то отношение, но настоящей мамой он считал, конечно, Анну Максимовну. Именно ее руки чаще всего прикасались к нему, ее голос говорил ему какие-то еще непонятные, но приятные слова; она была и ложкой, и соской, и защитой от неведомых нам детских страхов. Итак, днем Анна Максимовна воспитывала внука, а ночью она работала. Сначала она была медицинской сестрой в поликлинике, а после рождения внука попросила перевести ее в больницу, в отделение неврозов на ночные дежурства. В этом отделении находились нервнобольные. Они расположились в отдельном флигеле, который считался самым тихим местом в больнице. Их болезни, понятные врачам, но незаметные для окружающих, гнездились внутри них. Внешне это были тихие, скромные и услужливые люди. Они охотно помогали сестрам, сами ходили на кухню за едой и чаем; по теплому времени сажали в больничном саду деревья и цветочки, резались в домино; у них стоял единственный на всю больницу телевизор, и по вечерам они уютно посиживали в креслах, напоминая большую, дружную семью. За всю историю нервного отделения там состоялся всего лишь один небольшой скандал. Шел чемпионат мира по хоккею, и болельщики из основного корпуса пытались прорваться во флигель, к телевизору. Сначала они упирали на «совесть», намекали на отсутствие сознательности у знакомых «нервных» (в Кулеминске из каждых троих — двое знакомы), но обитатели флигеля, скрывая свое нахальство, делали вид, что они бы и рады, но есть распоряжение главного врача: не пускать во флигель посторонних. — Какие посторонние?! Такие же больные, как вы! — Такие, да не такие… — туманно отвечали им, намекая на что-то, что не требует особых пояснений, а должно быть понятно и так. Болельщики помаленьку раскалялись, тем более что из холла уже доносился голос комментатора, рассказывающего о составе команд. Намеки сделались, если так можно сказать, острее и приняли слегка медицинский характер: мол, если у кого в голове непорядок, то и разговаривать с ним по-хорошему бесполезно — таким не телевизоры в палаты ставить, а стены надо обить подушками и руки посвязывать, чтобы ни себя, ни других не перекалечили. «Нервные», докуривая у крылечка, только посмеивались. Но вот один из болельщиков, не выдержав, поднялся на крылечко и потянул дверь на себя. И тут из кучки курильщиков выпередился тощий, высокий парень. Правой рукой он начал делать такие движения, будто крутил заводную ручку автомобиля; левая рука вцепилась в его собственную прическу, а глаза завращались, зашарили по сторонам в поисках, очевидно, чего-нибудь острого или тяжелого. — А-ба, а-ба… уд-ди… ыы-ых… уд-ди т-сюда, — сказал парень и толкнул агрессора. Толкнул он его не сильно, но агрессор, словно развернувшаяся пружина, отскочил метра на три. Болельщики тоже попятились. Даже «нервные», с недоумением глядя на своего коллегу, слегка от него откачнулись. Вокруг парня, словно по повелению невидимого дирижера, образовалась мертвая зона, зловещий круг, ступить в который никто не решался. Парень поднялся на крыльцо, лицо его приняло нормальное выражение. Он ласково погрозил болельщикам пальцем, как грозят нашалившим детям, и проникновенно сказал: — Н-н-нельзя… Б-б-больно будет… С этими словами он скрылся за дверью. За ним, тревожно переглядываясь, последовали «нервные». Парня они обнаружили скромно сидящим на его обычном месте, в уголке дивана. — Коль, ты чего? — спросили его. — А чего — чего? — Да там… — Спрашивающий мотнул головой в сторону двери. — А там — самодеятельность, — ответил парень. — Я, дядя Костя, могу хоть заику изобразить, хоть пьяного, а хочешь — тебя могу. Дядя Костя вздохнул с облегчением. — Ну, слава богу. А я уж подумал, что и в самом деле ты чокнулся. Знаешь, бывает так ходит человек, снаружи ничего не видать, а внутри он уже чокнутый. Ты бы хоть полегче шутил. — Ничего, зато теперь не полезут, — сказал парень и направился к телевизору регулировать настройку. Дежурный врач, которому сообщили, что один из «нервных» сбесился начисто, бросается на людей и несет непонятное, застал во флигеле обычную мирную картину: больные переживали хоккей, подавая время от времени советы игрокам и тренерам. Итак, как уже сказано, отделение неврозов было самым тихим. Ночью больные мирно спали, не требовали ни уколов, ни перевязок, и дежурная сестра тоже могла спокойно вздремнуть на диванчике возле телефона. Вот потому-то и перешла Анна Максимовна в это отделение. Но хоть и спокойными были дежурства, в общем, получалось, что трудилась-то она почти круглые сутки и уставала неимоверно. Усталость накапливалась к концу недели такая, что уже и внук был не в радость. По воскресеньям Анна Максимовна отдыхала за стиркой, уборкой в доме, готовкой обеда и успевала еще покопаться на огороде возле дома. В общем, как видим, жила Анна Максимовна обычной жизнью обычной русской женщины, одной их тех, каких принято называть хорошей хозяйкой, заботливой женой и любящей матерью. Дочка Анны Максимовны, Татьяна, понимала, конечно, что мать взвалила на себя нагрузку, какую не вынесла бы и лошадь. [2] Сто раз говорила Татьяна матери: — Мам, бросала бы ты работу. У папы зарплата, у Саши зарплата, я через два года буду зарабатывать… — Мне еще до пенсии — десять лет, — резонно возражала Анна Максимовна. — Если брошу, кто мне пенсию будет платить, ты, что ли, с Сашей? Ты уж давай заканчивай институт, к тому времени Андрюшка подрастет — будет полегче. А пока я справляюсь — ничего. И разговоры на эту тему больше не заводи. Думать надо было раньше, а теперь чего думать — дело сделано. 2 Лошадь — это такое — с копытами и хвостом — слегка вымирающее животное. Последняя лошадь в Кулеминске умерла в 1975 году. В последних словах заключался намек на раннее замужество Татьяны. И в особенности на то, что от летчика Саши дома не было почти никакого толку. Саша летал на вертолетах сельскохозяйственной авиации — на маленьких, неторопливо, по-тракторному тарахтящих МИ-4. Летал распылять над посевами удобрения и ядовитые смеси против всяких ползучих вредителей; летал в патрульные полеты, высматривая лесные пожары. Он не принадлежал к породе современных летчиков-аристократов, которые, поправив галстук на белоснежной рубашке, разгоняют свою стоместную птичку по бетонной полосе, а спустя два-три часа приземляются у теплого моря, в мандариновых и шашлычных краях. Саша поднимался с травяного поля и садился на то же поле. Но все же авиация, даже малая, требует от летчика значительно больше, чем от земного человека: нужно было постоянно чему-то учиться, тренироваться, вставать ни свет ни заря, дежурить на аэродроме; дома Саша появлялся не каждые сутки. Первое время, заслышав вертолет, Анна Максимовна говорила несмышленому еще внуку: — А вот наш папочка летит. Слышишь, какой у папочки голос? Ну, какой у папочки голос? У-у-у… Скажи: па-па, у-у-у… Несколько позже Анна Максимовна стала уже приговаривать: — А другие папочки не летают… они по земле ходят, гуляют со своим Андрюшенькой. Они «у-у» не делают, каждую ночь дома ночуют. Вот так помаленьку жаловалась Анна Максимовна на летчика Сашу, но голос ее был ласков, а смысла Андрюша пока еще не понимал, и было ему невдомек, что отец его не такой уж подарок для дома. Нельзя сказать, чтобы Алексей Палыч не помогал Анне Максимовне. Во всяком случае, он старался. Но был он человеком застенчивым, казалось ему, что все он делает не так; да на самом деле так оно и получалось. Сходить в магазин, принести воды, наколоть дров — это еще ему удавалось. Но вот внука он просто побаивался. Как и все застенчивые люди, он не умел разговаривать с маленькими: всякие «лю-лю-лю» и «сю-сю-сю» казались ему фальшивыми, как будто он притворяется, изображает нежные чувства, которых нет. На самом деле чувства были, но проявить их Алексей Палыч не умел. Не удавалось ему объяснить внуку свою любовь. А другого языка Андрюша понимать не хотел. В результате питательные смеси выплевывались на брюки Алексея Палыча, внук поднимал рев и не успокаивался до тех пор, пока Анна Максимовна не брала его на руки. Алексей Палыч был обычным мужчиной и проявлял трогательную беспомощность, которая с доисторических времен, [3] словно щит, надежно оберегает мужчину от домашних забот. Алексей Палыч преподавал в школе физику и часто задерживался после уроков — подготавливал необычные опыты для своих учеников, которые с каждым годом все меньше стремились учиться; чтобы заинтересовать учеников на уроке, нужно было что-нибудь слегка взорвать или хотя бы устроить короткое замыкание. 3 В доисторические времена, бывало, царствовал матриархат. Матриархат — общественный строй, в котором власть и управление хозяйством принадлежали женщине; хорошее время… Алексей Палыч не стремился вырастить из своих учеников великих физиков. Он считал, что ученики должны развиваться всесторонне, и старался по возможности отвечать на любые вопросы, даже если они не имели отношения к физике. Ученики прекрасно знали об этой слабости Алексея Палыча и вопросы задавали охотно: во-первых, в эти минуты никого не вызывали к доске, во-вторых, почему бы и не потрепаться на интересные темы, которые жизнь с помощью телевидения, радио, различных газет и журналов подкидывает ежедневно. Например, как раз сегодня целый урок проговорили на тему: «Могут ли животные думать?» Класс Алексея Палыча единодушно высказался в пользу животных: почти у каждого ученика была знакомая кошка или собака, которые совершали вполне разумные, осмысленные поступки. — Однако современная наука склонна полагать, что животные лишены разума. Во всяком случае, так считают большинство ученых, — осторожно возразил Алексей Палыч. Но класс знать не хотел никаких ученых. Возможно, эти ученые до того уже заучились, что ничего по-простому объяснить не могут. — А вот у нас, например, собака пощипала соседского петуха [4] … И что она после этого сделала? Она убежала со двора и три дня не являлась домой. Почему? — Условный рефлекс — боязнь наказания, — ответил Алексей Палыч. — А что такое условный рефлекс? — спросили его. — Ну, в данном случае сознание того, что за провинностью следует наказание. — Вы сказали «сознание»? Но ведь «сознавать» — это и значит думать. — Да, — согласился Алексей Палыч, — слово выбрано неудачно. Я должен был сказать — привычка. 4 Петух — такое животное вроде курицы, только как бы мужчина. Вопрос насчет сознания задан Борисом Куликовым. Тем самым Куликовым, который… Впрочем, о нем мы еще много чего узнаем. Пока же следует сказать, что Куликов вовсе не хотел поймать Алексея Палыча на крючок. Он был не врагом учителя, а скорее его другом. Возможно, кому-нибудь слово «друг» покажется слишком сильным. Какая может быть дружба между учителем и учеником? Что ж, не будем торопиться с пояснениями. Будущее покажет, что они не только друзья, но и сообщники. А пока Алексей Палыч подумал, что, начав, Куликов уже не остановится, — он имел обыкновение докапываться до самой сути. Не сегодня только задавать бы Куликову эти вопросы. Неужели он не понимает, что сегодня Алексею Палычу не до умных разговоров? «Совесть надо иметь, Боря», — подумал Алексей Палыч. Но видно, у Куликова нервы были покрепче. — Пускай — привычка, — согласился Борис. — Если у нее есть привычка трепать петухов, то тогда — рефлекс. Юрка, много она петухов потрепала? — спросил Куликов хозяина собаки. Юрка уже и не рад был, что вылез со своей собакой и этим ощипанным петухом. Ее и так пока посадили на цепь, а собака на цепи — это уже не друг, это охранник, непримиримый и подозрительный, как вахтер. — Да в жизни она к ним не прикасалась! Сам не знаю, чего ей взбрело… — Откуда же она тогда узнала, что ей попадет за петуха? — Поди сам у нее спроси, — насупился Юрка. — И отстань от собаки, она тебя не трогала. Но Бориса Куликова сбить было не так просто. — Что же тогда получается, Алексей Палыч? — спросил он. — За петухов ее никогда не били, привычки, значит, нет. Получается, что она сама все поняла. Она потом сообразила, что петуха нельзя было трогать, она знала, что ей за это влетит, и поняла, что лучше куда-нибудь умотать, пока на нее не перестанут злиться. Все — сама. Скажете, что у нее в это время в мозгу мыслей не было? — Ты хочешь сказать, что ее поведение похоже на человеческое? — Еще и как похоже. Я бы и сам так сделал на ее месте. А вы? — Прежде всего я не стал бы ощипывать петуха, — попытался отшутиться Алексей Палыч. Но Куликов был неумолим. — А вы представьте себе!.. — Я пошел бы к соседу, извинился и заплатил. — А она не может извиниться и заплатить. Она может только удрать, и она об этом подумала. Скажете — нет? — Возможно, что и так, — сказал Алексей Палыч. — Но мы с вами не специалисты, хотя у некоторых специалистов есть определенные… сомнения. Большинство из них с тобой, Боря, не согласились бы. — А я знаю почему, — ответил Куликов. — Они всякие опыты над животными делают, операции… В общем, мучают. Если они согласятся, что животные думают, то им запретят. — «Мы не можем допустить наличия разума у животных, ибо тогда не сможем их убивать», — процитировал Алексей Палыч. — Так сказал один испанский биолог. Как видишь, Боря, твоя мысль была уже высказана, и даже в более резкой форме. — Алексей Палыч посмотрел на часы. — Но мысль эта, как и все остальное, не имеет никакого отношения к программе. Может быть, мы пока на этом остановимся? — Но вы согласны, что они думают? — спросили из класса. — Не знаю… — сказал Алексей Палыч. — Определенно ответить не могу, но мне почему-то очень этого хочется. Алексей Палыч сказал то, что думал. Но и ученики его испытывали в этот момент те же чувства. За то им и нравился Алексей Палыч, что умел думать так, как они. Ребята тоже не были уверены. Они сомневались. Но сомневались они в пользу животных. Однако скажи сейчас Алексей Палыч, что с сегодняшнего дня все животные считаются умниками, ребята бы возмутились. Как, сравнивать их с коровами?! Возможно, и в коровах что-то есть, но… Не стоит перечислять эти «но». За всю историю человек накопил множество доказательств того, что он отличается от животных способностью мыслить. Доказательств этих столько, что можно подумать, будто человеку постоянно нужно оправдываться. Человек собирает их с таким упорством, будто не все уже ясно. Человек словно не верит сам себе, сам себя убеждает и уговаривает; он кричит устно и письменно: «Я единственный! Я неповторимый! Только я могу мыслить!» Но животные-то с человеком не спорят. Так кому же тогда он доказывает? Нет, ученым пора бы уже заглянуть в Кулеминск, побеседовать с учениками кулеминской школы и посмотреть на рядовую кулеминскую собаку. Алексей Палыч нервно взглянул на часы, обвел взглядом класс и встретился глазами с Куликовым. Тот смотрел на учителя внимательно и понимающе, как заговорщик. «Да мы с ним и есть заговорщики, — подумал Алексей Палыч. — Рассказать кому — не поверят. Романтики безмозглые! А может быть, и преступники?» После уроков Алексей Палыч вышел на залитый солнцем школьный двор. Вокруг было так светло, как бывает только весной. Стоял май. Листья тополей отсвечивали молодым глянцем; распушившись, купались в сверкающих лужах воробьи; в чистом высоком небе стрижи атаковали невидимую мошкару, все вокруг звенело и пело — всем было весело. Всем, кроме Алексея Палыча. Алексей Палыч пошел вокруг школы. Вдруг он заметил, что у него как будто изменилась походка: стала какой-то настороженной, почти крадущейся. Алексей Палыч мысленно выругал себя и попытался идти нормально. Теперь получилось слишком развязно: почти вприпрыжку, да еще и портфелем размахивал, словно первоклассник. «Да что это, сам себя запугал! — подумал Алексей Палыч. — Никто ведь ни о чем пока не догадывается. Да и как можно догадаться?..» Так, меняя походку, Алексей Палыч приблизился к двери, ведущей в подвал школы. Дверь, как обычно, была закрыта на замок — его собственный замок, ключ от которого лежал у него в портфеле. За дверью было тихо. Там и должно быть тихо. Ведь ничего не изменилось со вчерашнего дня, если не считать разговора с женой. Алексей Палыч полез было за ключом, но тут же поймал себя на том, что озирается вокруг нервно и суетливо, как мелкий жулик. «Нет, так нельзя, — подумал Алексей Палыч. — Тем более что жулик-то я скорее не мелкий, а крупный. Надо успокоиться. Со стороны я, наверное, выгляжу подозрительно. Но с какой стороны? На мне же не написано, зачем я туда иду. Если я спускался в подвал двести раз, то почему не спуститься в двести первый? Почему не пойти и еще триста раз? Никто не знает, что теперь в этом подвале. Бывают же, наконец, нераскрытые преступления! Впрочем, почему преступление? Слово-то какое уголовное.» Едва Алексей Палыч подумал о преступлении, как позади его послышался шорох. Вздрогнув, Алексей Палыч обернулся. За его спиной стоял Борис Куликов. — Ты что подкрадываешься? — спросил Алексей Палыч, перекладывая портфель из взмокшей правой руки во взмокшую левую. — Разве нельзя ходить нормально? — Я не нарочно, — шепотом сказал Куликов, — просто у меня так вышло. — А почему ты говоришь шепотом? — вполголоса спросил Алексей Палыч. — Что-нибудь случилось? — Ничего, — вполголоса сказал Куликов. — А разве я шепотом? — Да, — шепотом ответил Алексей Палыч. — Идем отсюда. Туда сейчас нельзя — по школе ходит пожарный инспектор. Но это не самая неприятная новость. У меня есть и похуже. ДЕНЬ 3-й После второго, о котором мы еще ничего не знаем Если от школы подняться наверх по небольшой улочке, то, перепрыгнув через две-три канавы, выкопанные водопроводчиками, и через три-четыре, выкопанные телефонщиками, и обойдя пять-шесть ям, вырытых электриками, можно выйти на вершину холма. Оскользнувшись на краю предпоследней ямы, Алексей Палыч измазал брючину, вполголоса чертыхнулся и даже сплюнул от огорчения. — Этого мне никогда не понять, — сказал он. — Едва один свою канаву зароет, другой тут же начинает копать рядом. Можно подумать, что они воюют. Борис Куликов заглянул в яму и тоже сплюнул, но не от огорчения: он целился в лягушку, барахтавшуюся в глинистой, мутной воде. — Может, ее спасти? — спросил Борис. — Она ведь тоже животное. — Тут в пору себя спасать, — сказал Алексей Палыч. — И вообще, Боря, хватит затевать на уроках дискуссии о животных. Мне нужно закончить программу, а голова у меня занята совсем другим. Ты знаешь чем… А тут еще — животные! Это для тебя все просто, а у меня не три головы. — Не я же затеял про животных, разве вы не помните? — Ничего я сейчас не помню, — сказал Алексей Палыч. Спустившись по другому склону холма, они вошли в небольшой лесок. По-весеннему прозрачный лес звенел голосами синиц. Ветки берез уже окутались зеленой дымкой — лопнули и начали распускаться почки. Где-то постукивал дятел; в вершинах елей шумел незаметный внизу ветер. Все эти шумы и звуки принадлежали лесу, они были его собственными и никому не мешали. Скоро, уже очень скоро лес, как пишут иногда, «наполнится звонкими голосами людей». Звонкие люди, пыхтя и потея, будут обламывать ветки цветущей черемухи, вырывать с корнем белые бубенчики ландышей; наиболее трудолюбивые полезут на высокие ели: именно там, у верхушек, можно срезать или сбить палкой ветки с мягкими красно-зелеными шишками. Так начнется дачный сезон и туристский сезон, и до глубоких заморозков не будет пощады лесу. На смену весеннему цветению леса придет другая пора, когда начнет подрастать нечто съедобное. И тогда протопчут свои тропы поедатели черники, [5] а после ринутся в лес грибники… 5 Черника — такая бесплатная ягода — еще встречается в окрестностях Кулеминска, в больших городах ее добывают в основном из варенья. Грибы — это лесное чудо. На свете не так много чудес, которые можно солить и жарить, а вот грибы — можно. Опять же, чудо это бесплатное, что увеличивает его привлекательность. Еще лет сто назад считалось, что грибы собирают только бездельники. Тридцать лет назад грибников было тоже не много, их называли «любителями». Теперь же трудно сказать, кто этим не занимается, — разве только те, кто уже умер, или те, кто еще не успел родиться. Сами по себе грибники народ безобидный: бродят себе по лесу, уставившись в землю, словно кошелек потеряли. Никого не трогают, ни птиц, ни другой живности вовсе не замечают. Даже некоторая польза есть от них для природы — комаров кормят, а комары, как теперь известно, просто необходимы: их личинками питаются рыбы. Для грибников тоже польза: дышат чистым воздухом. И возвращаются они домой, как часто пишут в газетах, «усталые, но довольные». Тут с газетами можно слегка и поспорить. Нельзя же всех валить в одну кучу. Можно допустить, что какой-нибудь выносливый гражданин вернется домой совершенно бодрым, но недовольным, если в корзине у него пусто. Не похвалят его домашние за то, что он принес полную корзину лесного воздуха. Итак, грибы — это прекрасно. Прекрасно для всех, кроме того, кто их выращивает, — для самого леса. Один весьма иностранный ученый писал, что растения (как и животные) вроде бы что-то немного соображают: узнают людей, которые скручивают им стебли, надрезают ножом или подносят к листьям горящую спичку. Ученый этот или сильно заблуждается, или просто такой у него научный юмор. Лес не соображает ничего. Если бы у леса хоть что-нибудь было в голове, то он отдал бы людям все свои грибы сразу, в один день, чтобы от него отвязались. Вместо этого он прячет грибы в траве, под деревьями, между камнями, да еще выращивает их «слоями», от весны до осени. И от весны до осени утрамбовывают грибники землю, затаптывая травы, мелкий кустарник, ягодники — все то, без чего лес перестает быть лесом. Сами того не замечая, люди ходят по лесу одними путями и к осени протаптывают уже не тропы, а целые дороги, по которым ходить удобно, но скучно. А еще слоняются по лесам толпы «туристов». Даже самой маленькой толпе (например, из двух человек) нужны колья для палатки и топлива для костра. И тогда, как раньше писалось, «веселый стук топора оглашает поляну». От этого «веселья» просто дрожь пробирает. Если уж туристам в лесу так нужен костер, то пускай раскладывают его из своих гитар. Но сейчас в лесу не было ни туристов, ни грибников. Несмотря на это, Алексей Палыч огляделся кругом. — Никого нет, кажется, — сказал он. — Никого, — подтвердил Куликов. — Серега не в счет. — А где он? — опасливо спросил Алексей Палыч. — Я бы не хотел, чтобы он нас услышал. Не маленький уже — поймет. — А вон там, — сказал Куликов. Из-за сосны, стоявшей метрах в двадцати от них, высовывались ухо, полщеки и настороженный глаз. Это семилетний брат Бориса, Серега, продолжал свою нескончаемую игру. В зависимости от настроения Серега был то шпионом, то автоматчиком. Если в понедельник, допустим, Серега выслеживал родных и знакомых, то во вторник, притаившись, он расстреливал их из автомата. Делал он это совершенно бескорыстно и с удовольствием; он играл по каким-то своим, особенным правилам и действовал всегда в одиночку. Серега сегодня был, кажется, шпионом. — От самой школы за нами шел, — сказал Борис. — А что ему нужно? — Ничего. Шпионит… — Думаешь, он чего-нибудь подозревает? — Он всех подозревает. — Лучше, чтобы он нас не слышал, — повторил Алексей Палыч. Борис поднял с земли гнилой сук, подкинул его в руке. Ухо, полщеки и глаз исчезли. Сук ударился о сосну, разлетелся на куски. Скрюченная фигурка метнулась в сторону и скрылась за кустами. — В обход пошел, — заметил Борис. — Давайте выйдем на полянку, там он к нам не подберется. На полянке они присели на поваленное дерево. — Борис, — сказал Алексей Палыч, — я, кажется, понял. Вчера, когда мы ужинали… Вчера, когда в доме Мухиных ужинали, за столом собралась вся семья: Анна Максимовна еще не ушла на дежурство, Алексей Палыч уже пришел из школы, дочь Татьяна успела вернуться из города, а летчик Саша был отпущен сразу после работы, как и все нормальные люди. Анна Максимовна была в плохом настроении: Андрюша сегодня капризничал, днем не спал, и она не успела сбегать в магазин, до которого было двести метров. — Разносолов не будет, — предупредила Анна Максимовна. — Ешьте что дают. На эту реплику никто не ответил. Алексей Палыч, как человек, чувствующий за собой вину, старался быть незаметней; дочка, понимавшая, что мать чем-то раздражена, понимала также, что в ближайшие лет пять Анна Максимовна еще будет нужна. Летчик Саша был вообще молчалив от природы. Но сегодня Анне Максимовне очень хотелось, чтобы ей возразили. — Ну, что же молчите? — спросила она. — Рассказали бы хоть кто-нибудь, как день прошел. На это предложение тоже никто не откликнулся. — Татьяна? — Мам, ну что у меня может быть нового? Лекции… скоро зачеты… — Алексей? У Алексея Палыча новости были — такие новости, что о них не то что говорить, а даже думать не хотелось. — У меня, Аня, ничего, все по-старому. Анна Максимовна взглянула было на Сашу, но тут же безнадежно махнула рукой. — Выходит, у меня одной новости, — сказала она. — У нас в доме завелись мыши. Довольно странные мыши. А может быть, крысы. Правда, я еще не встречала таких крыс. Продукты едят вместе с жестянками. При слове «продукты» Алексей Палыч слегка похолодел. — А что случилось? — спросила Татьяна. — Сама понять не могу, — сказала Анна Максимовна. — Сегодня полезла на полку в прихожей, хотела Андрюшке баночку яблочного сока открыть. Смотрю — как будто чего-то не хватает. Стала считать — не хватает двух пачек «Малыша», двух баночек сока и пачки рисово-молочной смеси. За столом снова установилось молчание. Летчик Саша, несмотря на природную скромность, обладал воображением. Он представил себе, как ночью, под одеялом жует рисово-молочную смесь, и покраснел. Алексей Палыч тоже покраснел, но совсем по другой причине. — Ну ладно — мыши, — продолжала Анна Максимовна. — Но баночки-то стеклянные с железной крышкой. Их не то что мышь, собака не унесет. — Может, ты скормила и забыла? — предположила Татьяна. — Как же я могу забыть? — возмутилась Анна Максимовна. — Разве я не помню, сколько заплатила! Два двадцать пять, три раза по шестьдесят четыре, рубль семьдесят семь и сосиски по два шестьдесят. Восемь пятьдесят четыре! Две копейки она не сдала, я промолчала. Восемь тридцать шесть. Как раз на три двенадцать не хватает. Из этого подсчета, понятного только Анне Максимовне, было ясно, что ошибиться она не могла. — Куда же все это делось? — спросила Татьяна. — Вот и я интересуюсь — куда. — Но ведь не мы же съели, — сказала Татьяна. — А кто? И не в деньгах дело. Просто интересно — кто мог взять? Украли, что ли? — Теперь уже и мне интересно, — сказала Татьяна. Алексей Палыч кашлянул. — Таня, перестань спорить с матерью, дай ей спокойно поужинать. — Разве я спорю? — спросила Татьяна. — Если из дома пропадают никому не нужные вещи, то просто любопытно, кто их мог взять. — Не нужные никому, кроме ребенка, — осмелился заметить Саша, и у Алексея Палыча задрожали колени. Молчаливый Саша попал в самое яблочко. Ведь детское питание не нужно никому, кроме ребенка. Ребенок сам взять не может. Значит, продукты взялидляребенка. Такой, и только такой, вывод следовал из Сашиных слов. Алексей Палыч понимал это совершенно ясно. Теперь оставалось только выяснить: кто? Дальше Алексей Палыч боялся думать. — Выходит, он сам взял? — И Анна Максимовна кивнула на кроватку, где в позе лягушки, распластавшись на животе, сладко спал Андрюша. Алексей Палыч произнес нечто среднее между «ха-ха» и «хе-хе», показывая тем самым, что шутку жены он оценил. И напрасно произнес. Ведь сказано: не высовывайся… — Алексей, а уж не ты ли? — спросила Анна Максимовна. Тут пришла пора сказать, что Анна Максимовна не ошиблась: продукты похитил как раз Алексей Палыч. Но признаваться у него не было никакого желания, потому что тогда-то и возникал самый страшный вопрос: зачем ? Ответить на этот вопрос Алексей Палыч не мог и потому избрал популярную среди неопытных преступников тактику: на вопрос отвечать вопросом. В этой тактике было два преимущества: первое — он не лгал; второе — он заставлял следователя самого отвечать на свои же вопросы. — Зачем же они мне? — храбро спросил Алексей Палыч и даже пожал плечами. — Я уж не знаю — зачем, — сказал Анна Максимовна. — Помню, тебе для каких-то опытов клейстер понадобился, унес ты тогда из дома пакет с мукой. — Клейстер — другое дело. Но какие же могут быть опыты с яблочным соком? — А может быть, тебе банки понадобились… — Зачем же мне банки? Разве дома мало пустых банок? Надо сказать, что врать Алексей Палыч был не мастер. И тактика его только потому позволяла уклоняться от истины, что Анна Максимовна была неопытным следователем. Опытный следователь ставит вопрос прямо: «да» или «нет», «ты» или «не ты»? Тут-то преступник и выдает себя замешательством или каким-нибудь вилянием. Но Анна Максимовна не была специалистом по допросам. — Это верно, — сказала она, — банок дома полно. А рисовой смеси ты тоже не брал? — Зачем мне рисовая смесь? — гнул свое Алексей Палыч. — Папа, тебя же никто не обвиняет. Ты просто скажи: «Не я», — вмешалась настырная Татьяна. — Зачем мне две пачки «Малыша»? — уже по инерции забежал вперед Алексей Палыч. Татьяна как-то странно взглянула на отца. Алексей Палыч подумал, что Татьяниного допроса он может не выдержать. И тут заревел Андрюша… Внук заревел настолько кстати, что Алексей Палыч мысленно поклялся купить ему велосипед этим же летом. Женщины бросились к ребенку. Алексей Палыч смылся. Он исчез из комнаты беззвучно и быстро, как исчезает изображение на экране выключенного телевизора… Вот о чем узнал Борис Куликов в ясный весенний день в пустом весеннем лесу. — Ну и что страшного? Вы же не признались, — сказал Борис. — Меня тоже спрашивали насчет одеяла, я говорю: не брал, и все. — Кстати, как у тебя обошлось? — Так и обошлось: сколько раз спрашивали, столько я и отказывался. — Нет, Боря, — сказал Алексей Палыч, — все это очень неприятно… вранье и прочее… — Чего тут неприятного?! — изумился Борис. — Мы же врем честно. — Кто «мы»? — озадаченно спросил Алексей Палыч. — Да мы с вами. — Да… — сказал Алексей Палыч. — Ну, не то чтобы врем… Я, кстати, не сказал ни одного слова неправды, хотя и не совсем понимаю, как можно врать честно. — Это когда не для себя, — сообщил Борис. — Не для своей выгоды. — Да, уж выгоды тут, прямо скажем, никакой. — Алексей Палыч, а если мы его куда-нибудь отдадим? Ведь не обязательно про него правду рассказывать. Тогда его не отзовут. — Если не рассказывать — не поверят, — вздохнул Алексей Палыч. — Если рассказать — и не поверят и отзовут. Зачем тогда рассказывать? Положение у нас с тобой, Боря, безвыходное. Там тоже, кажется, не дураки. У обомшелого камня, лежащего на краю поляны, вдруг обозначилось нечто вроде головы. Затем голова спряталась, на ее месте появилась кепка на палке, а голова вынырнула правее. — Серый! — крикнул Борис. — Чтобы через пять минут дома был! Голова снова скрылась, и тут же из-за камня высунулось дуло автомата. Замелькали вспышки очередей, послышался треск. — Купили дурачку автомат на батарейках, — сообщил Борис, — теперь он совсем с ума сошел. Надо будет выбросить батарейки. — Пойдем. Инспектор, наверное, уже ушел. Что-то, Боря, у меня сегодня сердце покалывает. Ты, Боря, знаешь, где у тебя сердце? — Еще не проходили, — сказал Борис. Ученик и учитель направились к выходу из леса. Оборачиваясь, они видели, как мелькала позади них маленькая фигурка, двигаясь короткими перебежками от дерева к дереву. ДЕНЬ 1-й Так все это началось Итак, только двое знали пока о том, что случилось в Кулеминске. Событие это было мирового значения, хотя в то же время таким не являлось, потому что мир о нем еще ничего не знал. Все зависело от того, как поведут себя люди, которые с ним впервые столкнулись. Возможно, некоторые подумают, что Алексей Палыч и Боря Куликов поступили неправильно. Может, оно и правильно, что неправильно. Но только, может, оно и неправильно, что неправильно? Давайте начнем с начала. Если начинать с начала, то нужно сказать, что Боря Куликов с глубокого детства был в душе конструктором. С малых лет он интересовался механизмами, в особенности теми, которые движутся. В шестилетнем возрасте он с помощью отвертки и ножниц за час сумел разобрать на части мамину электрическую швейную машину. Машина оказалась довольно простой; деталей удалось из нее выковырять не так уж и много, но ни папа, ни мастерская ремонта сложить из этих деталей машину не смогли. В том же году маленький Боря заинтересовался пылесосом. На этот раз он сам собрал его после разборки и сам проверил. Пылесос заработал: с одного конца он засасывал пыль, а с другого выплевывал различные винтики и гаечки, пока они не кончились; тогда пылесос работать перестал. Немного повзрослев, Боря совершенно самостоятельно открыл принцип, который у изобретателей называется «А что будет, если?..» Принцип этот применяется вполне серьезными и вполне взрослыми людьми. Изобретатель рассуждает примерно так: «А что будет, если… в медный кофейник вылить стакан кефира, добавить полстакана керосина, опустить сто граммов мороженого, положить старый будильник, выжать половинку лимона, бросить дохлую муху, тщательно размешать, накрыть вчерашней газетой и облучить рентгеновскими лучами? Разумеется, — думает изобретатель, — скорее всего ничего не получится. Но до меня этого никто не делал, и чем черт не шутит…» Однажды Боря заинтересовался вопросом: кто кукарекает по радио — артист или настоящий петух? «А что, — сказал себе Боря, — если включить телевизор в радиотрансляцию, не появится ли изображение артиста?» И включил. Изображение не появилось, и вообще ничего не произошло. «Ну конечно, — подумал Боря, — я же не включил трансляцию.» И вилку радио Боря воткнул в розетку для телевизора. Внутри радиоящика что-то треснуло, повалил дым, но зато телевизор остался совершенно целым. Перегоревшие пробки Боря сменил сам; уже тогда он умел это делать. Но все это было, было когда-то… К тому времени, когда Боря встретился с Алексеем Палычем, он уже не только запросто ремонтировал электроплитки и утюги, но и совершенно спокойно ориентировался во внутренностях отцовского «Запорожца». Во всяком случае, после ремонтов лишних частей не оставалось. Но «Запорожца» Боре уже не хватало. Тем более что садиться за руль ему разрешалось лишь иногда, на какой-нибудь глухой лесной дорожке. У Бори теперь были другие идеи: например, построить ветроэлектростанцию. Станция эта была задумана как фига в сторону кулеминских электриков, которые имели обычай выключать ток, едва на экране появлялся Штирлиц или надпись «Ну погоди!». Еще Боря задумал построить антенну для приема телевизионных сигналов из-за границы. Он читал, что такой прием удается на расстояниях до полутора тысяч километров, а ближайшая заграница, по Бориным расчетам, находилась на тридцать пять километров ближе. Итак, Боря мечтал. Но поделиться своими мечтами ему было не с кем, потому что одноклассники до ветродвигателей еще не доросли, а взрослые кулеминцы все поголовно копили деньги на «Жигули» и ничем больше не интересовались. Поэтому, когда на горизонте появился Алексей Палыч, Боря быстро сообразил, что это тот человек, который ему нужен. Если начинать с самого начала, то Алексей Палыч в молодости вовсе не думал о том, что станет учителем. Он учился в Метеорологическом институте, в том самом городе, куда теперь ездила на занятия его дочь Татьяна. Как и все молодые люди, студент Мухин помаленьку мечтал. Еще на первом курсе его удивили звучные названия облаков: цирро-стратус, [6] например, или страто-кумулус. [7] Затем Алексей Мухин узнал, что уже всерьез собираются управлять облаками и что можно если не перегонять их с места на место, то хотя бы заставить пролить дождь там, где он нужен. Начало этих опытов уходит в далекие времена. Говорят, что когда-то какой-то артиллерист, разозлившийся на жару, выпалил в небо из пушки и в награду получил прохладный дождик. Скорее всего это простое совпадение, хотя кто его знает… 6 Перисто-слоистые облака. 7 Слоисто-кучевые облака. А еще студент Мухин узнал, что высоко над землей плавают недостижимые и загадочные серебристые облака. Мерцающие мягким жемчужным светом, похожие на крылья больших белоснежных птиц, облака эти удавалось увидеть лишь немногим счастливцам, а раскрыть тайну их не удавалось пока никому. Алексей Мухин приставал с расспросами к профессорам, но и профессора ничего толком объяснить не могли. И уже на третьем курсе Алексей Мухин решил, что жизнь его будет отдана серебристым облакам. А потом он попал на метеорологическую станцию возле Кулеминска. А потом он познакомился с Аней. А потом родилась Татьяна — и серебристые облака слегка отодвинулись. А потом станцию в Кулеминске закрыли — и Алеше Мухину предложили место на станции в Заполярье, но ехать туда с грудным ребенком было нельзя. А еще потом ехать уже было некуда. И Алеша Мухин пошел в школу учителем физики и стал Алексеем Палычем. Серебристые облака, все такие же загадочные, плавали над планетой. Алексей Палыч оказался человеком покладистым и добросовестным. Он не ссорился с учениками, не вызывал в школу родителей, но успеваемость в его классах была почему-то приличной. Ученики почему-то ему не грубили. Возможно, так повелось потому, что Алексей Палыч позволял «болтать» на своих уроках, если «болтали» что-нибудь дельное, а возможно, он родился учителем, хотя до поры до времени этого и не знал. Была у Алексея Палыча и своя слабость: школьный кабинет физики он начинял современной аппаратурой. Ну, не компьютерами, [8] конечно, не лазерами, [9] но все же и в городе мог кое-кто позавидовать. Стоял, например, в кабинете звуковой генератор, [10] который выпросил Алексей Палыч у бывшего своего однокурсника, ныне заведующего отделом заходов Солнца в НИИЛ. [11] Достал Алексей Палыч и осциллограф [12] — у руководителя лаборатории восходов Луны в НИИС. [13] И еще удалось приобрести спектрометр, [14] с помощью которого Алексей Палыч надеялся исследовать серебристые облака. 8 Компьютер — машина, которая считает, решает, управляет, играет в шахматы, даже мыслит, но не пьет и не курит. 9 Лазер — световая пушка; смотри учебник для 10-го класса. 10 Звуковойгенератор — прибор, который издает звуки от тонких (комар) до толстых (директор). 11 НИИЛ — Научно-исследовательский институт Луны. 12 Осциллограф — такая штучка, сам забыл. 13 НИИС — Научно-исследовательский институт Солнца. 14 Спектрометр — прибор для исследования спектров. Спектр — такая красивая штучка; тоже забыл. Шли годы. Серебристые облака над Кулеминском не появлялись. Современная аппаратура позволяла демонстрировать на уроках интересные опыты, и ученики догадывались, что учитель делает больше, чем положено. За это его уважали. Некоторые опыты были загадочны. От этого авторитет Алексея Палыча поднимался еще выше. В кабинете физики становилось тесно. Приборы временами выходили из строя, их нужно было ремонтировать, налаживать, и Алексей Палыч давно уже подумывал о помощнике. Ему нужны были не просто лишние руки, ему хотелось единомышленника — человека, который носил бы в душе серебристые облака и, возможно, сделал бы когда-нибудь то, что не удалось Алексею Палычу. В очередной год Алексей Палыч принял очередной шестой класс — и там он нашел такого человека. Вернее, они друг друга нашли. Когда Борис Куликов показал учителю грамотно рассчитанную схему ветродвигателя и спросил, где можно достать для него «динамку», Алексей Палыч понял, что перед ним свой человек. Когда учитель схватил карандаш и нарисовал конструкцию мачты для двигателя, Борис Куликов понял, что Алексею Палычу можно доверить и большее. — Это вполне возможно, — сказал Алексей Палыч. — Тогда давайте сделаем, — предложил Боря. — Я тебе помогу, — уточнил Алексей Палыч. — Ведь идея твоя… Динамо у меня есть, но только постоянного тока. Потребуется аккумулятор… — Мы только что сменили у «Запорожца», — сказал Борис. — Старый еще ничего. Только он всего на двенадцать вольт. — Сделаем пока опытный экземпляр, — сказал Алексей Палыч. Недели через две ветряк уже крутился во дворе Куликовых. Автомобильная лампочка исправно освещала погреб с капустой, чем была очень довольна Борина мама. Недоволен был только малолетний Серега: он дважды успел грохнуться с мачты, когда пытался дотянуться до ветряка. Впрочем, Серега был из породы детей, которых без вреда для здоровья можно сбрасывать с самолета. В кабинете физики Боря освоился очень быстро. У него оказались хорошие руки. Те самые руки, что когда-то превратили швейную машинку в кучу металла, теперь умели паять, клеить, собирать и монтировать. Но Боря был не только помощником, в его голове бродили свои идеи. Если серебристые облака все еще иногда всплывали в памяти Алексея Палыча и отвлекали его от реальной жизни, то Боря, при всех своих телевизионных проектах, был человеком более практическим. Именно он предложил оборудовать лабораторию в школьном подвале. Если бы они только знали, что случится потом в этой лаборатории! Может быть, они бы замуровали дверь в подвал наглухо… А может быть, наоборот — забросили все дела и начали бы прямо с магнита, из-за которого все и получилось. Но тогда Алексей Палыч и Боря ничего еще не знали о будущем. Работая по вечерам, они обшили досками стены подвала, настелили пол и провели электричество. Затем сколотили верстак и приволокли небольшой токарный станок, завалявшийся почему-то на Кулеминском крупяном заводе. Сыну директора этого завода грозила очередная двойка по физике, и со станком директор расстался легко, тем более что в приготовлении круп станок не участвовал. Большая часть приборов тоже перекочевала в подвал. Получилась лаборатория-мастерская. Алексей Палыч повесил на дверь подвала замок. Один ключ от этого замка достался Борису. В кабинете остались только учебные пособия да спектрометр [15] у окна, нацеленный на ту часть неба, где должны были появиться серебристые облака. 15 Вспомнил! Спектр — это, например, цвета, на которые можно разложить солнечный луч. Их всего семь, как в радуге: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Запомнить легче легкого, если заучить фразу: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан» — и взять от каждого слова по первой букве. Жизнь в лаборатории начиналась по вечерам. С наступлением сумерек окна подвала светились голубыми вспышками электрических разрядов, иногда слышалось гудение станка, а те, кто заглядывали в окна, могли разглядеть Алексея Палыча и Бориса, занятых какой-то непонятной работой. Как уже сказано, Кулеминск городок небольшой. В небольших городах непонятных вещей не любят и всегда стараются найти для них понятное объяснение. Поэтому в одном конце Кулеминска считали, что Алексей Палыч мастерит цветной телевизор, а в другом — что собирает из запасных частей «Жигули». Впрочем, для кулеминцев учитель физики всегда был чудаком, потому что не сажал в огороде около дома картошку, а покупал ее в магазине. В лаборатории Алексей Палыч и Боря успели провести много интересных экспериментов, но речь сейчас не об этом. Все дело в том, что для одной установки потребовался большой электромагнит. Может быть, такие магниты в больших городах валяются на свалках, но в Кулеминске их не было даже у директора крупяного завода. Оставалось одно — сделать. Само по себе это не очень сложно, но весьма утомительно. В обмотке такого магнита должно быть двенадцать тысяч витков. И вот по чертежу Алексея Палыча Боря сделал небольшой станок для намотки проволоки и начал мотать ее на катушку. Через несколько дней катушка была готова. Оставалось ее испытать. — Теперь проверим, — сказал Алексей Палыч. В тот момент он не знал, что до события мирового значения остается все две минуты. Борис подсоединил провода к концам катушки и обмотал их изоляционной лентой, после чего до мирового события осталась одна минута. Затем он зачистил вторые концы проводов, присоединил их к вилке, не подозревая, что осталось уже десять секунд. — Включай, — сказал Алексей Палыч. На поверхности катушки мелькнула искра, и тут же в подвале раздался крик. Сначала никто ничего не понял. Крик показался Алексею Палычу похожим на петушиный, и он удивился: откуда мог в подвале оказаться петух? Борису показалось, что вскрикнул Алексей Палыч, и он подумал, что каким-то образом искра обожгла учителя. Кроме того, оба видели, как от окна к столу, на котором находилась катушка, на мгновение протянулся и тут же погас синий луч. В первые секунды они еще не заметили главного. Алексей Палыч взглянул в сторону окна, откуда сверкнул этот странный луч, и увидел на стекле аккуратную дырочку. Боря посмотрел на Алексея Палыча, стараясь понять, на самом деле учителя ударило током или это только показалось. Вообще говоря, ничего страшного не случилось. В катушке произошло короткое замыкание. В таких случаях перегорает либо катушка, либо предохранитель. Так происходит в любом месте нашей планеты. Но почему-то не так вышло в Кулеминске. — Ну, ничего… — сказал Алексей Палыч, все еще не поняв, что означает дырочка на стекле. — Перегорел внешний виток. Сейчас мы ее перемота… В эту секунду Алексей Палыч боковым зрением уловил какое-то шевеление на столе. Он повернулся, застыл на месте, зажмурился, помотал головой, открыл широко глаза. — Б-боря… это что?.. — спросил Алексей Палыч. Борис, встревоженный тоном и выражением лица учителя, медленно повернул голову, и глаза его тоже расширились. — Кажется, мальчик… На столе, возле катушки, в окружении безмолвных приборов лежал голый младенец. — Чепуха… — пробормотал Алексей Палыч. Он сорвался с места и подбежал к двери, подергал ее. Дверь была заперта. Ключ, как обычно, торчал с внутренней стороны. — Дурацкие шутки! — сказал Алексей Палыч. Младенец снова коротко завопил, и крик его на этот раз был вполне человеческий и вовсе не похож на петушиный. — Это ты его принес? — спросил Алексей Палыч. — Я… не принес… — тихо ответил Борис. — Где ты его взял? Отнеси сейчас же обратно! — Да Алексей Палыч… — проговорил Борис и умолк. Тут до Алексея Палыча наконец дошло, что дверь была заперта, что Борис все время находился у него на глазах и что еще минуту назад на столе не было ничего, кроме приборов. Алексей Палыч на цыпочках подошел к столу и, склонив голову набок, уставился на младенца. Сейчас учитель был похож на курицу, которая увидела червяка, но не решается его клюнуть. Ребенок лежал спокойно: щечки его светились румянцем, гладкая кожа слегка отливала синевой — скорее всего потому, что в подвале горели лампы дневного света. Если бы Алексей Палыч не был так растерян, он должен был заметить одну весьма важную особенность на теле ребенка. Вернее, отсутствие особенности. Но в тот момент сознание Алексея Палыча было слегка затуманено. Он медленно протянул руку и дотронулся до мальчика. Палец его ощутил живое тело. Мальчик зашевелил губами. — Дурацкие шутки, чепуха, — ровным голосом произнес мальчик. — Что? — спросил Алексей Палыч, но тут же не поверил ни глазам своим, ни ушам и повернулся к Борису. — Это ты сказал? — Это он сказал, — ответил Борис. — Чепуха… — растерянно повторил Алексей Палыч. Младенец тут же послушно согласился: — Чепуха. — Он не имеет права говорить! — крикнул Алексей Палыч Борису. — Ему всего месяца три-четыре! — Три-четыре, — тут же отозвался младенец. — Сейчас мы ее перемота… — Он повторяет ваши слова, — сказал Борис. — Да ты пойми, Боря!.. — с отчаянием сказал Алексей Палыч. — Он не может ничего повторять! В его возрасте не говорят еще ни «мама», ни «папа». — Папа, — сказал младенец. Алексей Палыч нервно засмеялся. Смех получился визгливый, неестественный. — Кажется, он думает, что его папа — я. А кто же тогда мама? — обратился он к мальчику. — Мама, — сказал мальчик. — Боря, ты что-нибудь понимаешь? — Он повторяет ваши слова. — Но почему только мои, а не твои? — спросил Алексей Палыч, как будто именно это было сейчас самым главным, и тут же спохватился: — Господи, о чем я тебя спрашиваю? Слушай, Боря, ударь меня, пожалуйста, чем-нибудь, только побольнее. — Зачем? — Затем, что если я сплю, то мне больно не будет, а если не сплю, то боль ерунда, по сравнению с тем… с тем… сравнительно… — запутался Алексей Палыч и умолк. — Вы не спите, Алексей Палыч, — сказал Борис. Конечно, Борис тоже был удивлен. Он был удивлен, но не ошарашен. Он никогда не интересовался тем, в каком возрасте начинают говорить дети. Кто их знает, может быть, они начинают лепетать еще до рождения. Боря видел говорящего голого ребенка, значит, перед ним и был всего-навсего голый говорящий ребенок. Непонятно, конечно, как он очутился в подвале и почему его не заметили сразу. Нужно было это выяснить и отнести его к маме. — Значит, ты его видишь? — спросил Алексей Палыч. — Вижу, — ответил Борис. — Какой он? — Голый такой… маленький… голубой немножко. — Да-да, — согласился Алексей Палыч. — Голубой… Двоим одинаковый сон присниться не может. И как он здесь оказался? — Может быть, из шкафа выполз? — предположил Борис, взглянув на шкаф, который стоял вплотную к столу. — А как он попал в шкаф? — спросил Алексей Палыч. — И зачем он туда попал? Ты никому не давал ключи? — Никогда не давал. — Выронить нигде не мог? Борис пошарил в кармане, достал ключ от наружного замка, ключ от двери и показал их учителю. Алексей Палыч вздохнул и снова уставился на малыша, словно на гладком его животике, слегка отливающем голубизной, надеялся прочитать ответ. На гладком животике… На совершенно гладком! Именно сейчас, глядя на малыша, Алексей Палыч уловил какую-то неправильность в его теле: чего-то там не хватало. Когда же Алексей Палыч понял — чего, то так изумился, что забыл, как это называется. — Что это такое? — Алексей Палыч осторожно прикоснулся пальцем к младенцу. — Живот. — А что тут должно быть? — спросил Алексей Палыч. — Живот и должен… — неуверенно ответил Борис. Поведение учителя начинало ему не нравиться. — Тут должен быть пупок, — упавшим голосом сказал Алексей Палыч. — А пупка нет, Алексей Палыч! — радостно провозгласил Борис, будто на этом открытии кончились все затруднения. — А где же он? — тихо спросил Алексей Палыч, машинально проверяя свой собственный пупок, который оказался на месте. — Пупка нет… — равнодушно промолвил младенец. — И он говорит, хотя не должен… и двери были заперты… и… и… — Алексей Палыч запнулся, потому что догадка, мелькнувшая в его мозгу, была невероятна и… совершенно реальна. Алексей Палыч медленно повернулся к окну. Аккуратная дырочка в оконном стекле осталась на своем месте. Дырочка, которой пять минут назад еще не было. Сквозь нее виднелся кружочек темного неба с неяркой звездой. И внезапно Алексей Палыч сложил в единый ряд все события. Эти события прошли перед его глазами, словно кадры на фотопленке. Рука Бориса, тянущаяся к розетке. Вспышка на боковой стороне катушки. Голубоватый луч, протянувшийся к этой вспышке. Младенец, словно из воздуха возникший на столе. Возникший, словно из воздуха. Да, из воздуха… И крик послышался в то же мгновение. И младенец заговорил, хотя не мог, не должен был этого делать! И у него не оказалось пупка… — Ты знаешь, Боря, — запинаясь, сказал Алексей Палыч. — Кажется, у него… кажется, ему не четыре месяца… Ему… всего несколько минут. День 1-й Так все это продолжилось Удивить человека в наше время не так-то просто. Вот уже много лет наука и техника работают на то, чтобы начисто отбить у него эту способность. Атомами теперь только в пинг-понг не играют. Сверхзвуковой самолет — пожалуйста, вот он: с поникшим клювом, похожим на загрустившую птицу. Сколько пассажиров вмещаются в эту птичку? Пятьсот? А я думал, больше. А сколько лёту от Москвы до Владивостока? Пять часов? А я думал — меньше… Выстрелили в Венеру — попали. Пульнули по Марсу — тоже не промахнулись. Фотографии — так себе: пыль да камни. Людей не обнаружили. А еще говорили… Американский космонавт Алан Шепард высадился на Луну. Он что, восхитился и упал в обморок от восторга? Нет. Он вынес из кабины клюшку, мяч и попытался разыграть партию в гольф. [16] Лунную пыль, поднятую при ударе клюшки, телевидение разнесло по всей планете. 16 Гольф — такая заграничная игра не для бедных. В общем, мы давно уже посылаем людей туда. Пора бы уже кому-нибудь прибыть оттуда ? Борис Куликов если и удивился, то вовсе не тому, что младенец прибыл оттуда, а скорее тому, что это случилось так просто. А вот Алексей Палыч, когда все понял, то понял, что ничего не понял. Еще бы немного — путь ему оставался один — в отделение неврозов, прямо в руки к родной жене. Но тут вступили в действие тормоза, которые имеются в мозгу у каждого человека. Алексей Палыч заставил себя сосчитать до двадцати. Способность мыслить вновь вернулась к нему. — Боря, — сказал Алексей Палыч чужим голосом, — он не из Солнечной системы. — Это, вы думаете, из-за пупка? — спросил Борис. — Нет. Просто ни на одной из планет системы нет условий для жизни такой… такой формы. «Форма» спокойно лежала на столе и, скосив глаза, внимательно слушала Алексея Палыча. Затем «она» потянулась рукой к катушке. — Нельзя! — воскликнул Алексей Палыч. — А то будет это… бо-бо будет! Мальчик отдернул руку. — Понимает! — ответил Борис. — Откуда он русский знает, а, Алексей Палыч? — Совпадение. Ничего не знает, — сказал Алексей Палыч и тут же раскаялся, потому что младенец посмотрел на него и проговорил: — Бо-бо, Алексей Палыч… Алексею Палычу вдруг подумалось, что гость из чужого мира не просто повторяет слова, а передразнивает его. Уж слишком осмысленным был его взгляд. Андрюшенька в таком возрасте… Впрочем, о каком возрасте можно говорить? При таком росте… при таких размерах… Андрюшенька едва-едва плакать научился по-настоящему. — Эй, — сказал Алексей Палыч, обращаясь к младенцу, — если ты меня понимаешь, то скажи: один, два, три, четыре… Ну, говори. — Три, четыре, — отозвался младенец. Борис засмеялся. — Он просто повторяет, как попка. — Борис наклонился над мальчиком. — Скажи: пятью пять — двадцать пять. — Двадцать пять, — послушно повторил мальчик. — Видите? — сказал Борис. — Он повторяет последние слова. Он еще ничего не соображает. Они что, не могли прислать кого-нибудь поумнее? Алексей Палыч пожал плечами. — Так поступили бы мы. Но почему нужно их мерить по человеческой мерке? Мы все ждем, что нам пришлют из космоса таблицу умножения или схему строения атома водорода… Это мы и без них знаем. Скорее всего они сделают то, что нам и в голову не приходит. Почему бы им не послать на Землю младенца? Он вырастет на Земле, получит земное воспитание и образование… Он сможет рассказать им все о нас, что мы знаем о себе сами. А может быть, даже больше. Да, да! — воодушевился Алексей Палыч. — Теперь я понимаю, что именно так поступил бы на их месте. Мы все ищем в космосе шифрованные сигналы. Мы забываем о том, что никто не может установить с человеком контакт лучше самого человека. А ведь он — человек и будет расти. — Вы думаете, он вырастет? — спросил Борис. — Не сомневаюсь. А теперь ты скажи, что мы с ним будем делать? — Отнести в детский садик? — Нас спросят, откуда мы его взяли. — Мы все расскажем. — Ты сумеешь объяснить? — усмехнулся Алексей Палыч. — Я, например, не берусь объяснить даже своей жене. Впрочем, ей — в особенности. Мы с тобой, Боря, попали в нелегкое положение. Иди ты лучше домой. Я скажу, что был здесь один. — Нет, — Борис замотал головой, — пускай мы вместе… Вам одному могут не поверить. — Ну что ж, — сказал Алексей Палыч, — вместе так вместе. Будет хотя бы с кем играть в шахматы в сумасшедшем доме. — Алексей Палыч… — сказал Борис. — Знаете что, Алексей Палыч… Давайте его вообще покуда никуда не отдавать. Он нам еще пригодится. — Что ты имеешь в виду? — Мне нужно подумать до завтра. — А если он погибнет до завтра? — Чего это он погибнет, если голый через космос летел? — Я не думаю, что он летел именно в таком виде, — сказал Алексей Палыч и улыбнулся впервые за весь вечер. — До ближайшей звезды — четыре световых года, так недолго и простудиться. Скорее всего он родился… то есть я хочу сказать — образовался на этом столе. — Как это образовался? — спросил Борис. — Он ведь живой… — Существует гипотеза, — сказал Алексей Палыч. — В принципе человека можно, грубо говоря, разобрать на атомы, передать информацию по какому-нибудь каналу [17] и собрать его снова на другом конце канала из такого же материала. Скорее всего, это для них уже не фантастика. — Алексей Палыч, — снова попросил Борис, — ну, давайте оставим его хоть на один день. Ничего ему не сделается. Все равно уже ночь. Ну, куда мы его понесем? 17 Имеется в виду канал связи. Например — телеграф, а вовсе не канал Москва — Волга. — Честно говоря, — сказал Алексей Палыч, — я и сам не знаю, что с ним делать. Правильней всего было бы пока отнести его к нам домой. Но как я объясню все жене? Женщины не всегда верят даже тому, что видят, а ведь она не видела, как он появился. — Да, женщины, они вообще… — согласился Борис, понимая, что Алексей Палыч начинает поддаваться. — А все-таки, может быть, лучше его отнести? — Куда? — Гм… — сказал Алексей Палыч. — В родильный дом, что ли… Так он уже, в известном смысле, родился. Ясли закрыты. Милиция?.. Нет, милиция тут ни при чем. Да и не примут его нигде без документов. Вот если бы они с ним документы прислали… В общем, ничего я, Боря, не знаю. — Значит, пока оставим, — сделал вывод Борис. — А завтра я принесу список. — Какой список? — Еще не знаю какой. Алексей Палыч внимательно взглянул на Бориса, но не стал выяснять, о каком списке идет речь, решив, что в списке будут перечислены меры по спасению мальчика. — Ну что же, думай… — сказал Алексей Палыч. — Две головы всегда лучше, чем одна. Но вдруг он начнет кричать и его услышат… Ты представляешь, в чем нас могут обвинить? — Он не будет кричать. Не будешь? — обратился Борис к младенцу. Мальчик улыбнулся и помотал головой. — Понимает! — обрадовался Борис. — Я же говорил, что он понимает! — Ты говорил, что он повторяет слова, — уточнил Алексей Палыч. — А теперь уже понимает. Вот смотрите. Кричать нельзя. Понял? — отчетливо проговорил Борис, наклоняясь над мальчиком. На этот раз мальчик мотнул головой утвердительно. — Конечно, понимает, — торжествующе сказал Борис. — Не могли же они послать к нам какого-нибудь дурачка, вроде Сереги. У них там, наверное, тоже отбирают, как у нас космонавтов. Алексей Палыч вздохнул. Ему тоже не хотелось вот так просто расставаться с мальчишкой. Это было чисто человеческое желание. Сейчас он не думал о мировом славе, которая могла обрушиться на него как на открывателя космической жизни. Конечно, он знал, что во многих странах радиотелескопы обшаривают небосвод в поисках сигналов от инопланетного разума. Наступило время, когда человеку стало невтерпеж от своего одиночества в космосе. Десятки ученых занимались этой проблемой и ничего пока не нашли. А те, кого не нашли, взяли и послали, да не какие-нибудь лучи, а весьма симпатичного мальчика. И не в Академию наук, а прямо в руки двум кулеминским полуночникам. От такого доверия и прослезиться недолго. Алексей Палыч не прослезился, но ему было очень приятно. — Ладно, — решился Алексей Палыч, — до завтра пускай побудет. Я бы остался с ним на ночь, да Анна Максимовна… И тебе нельзя оставаться — родители будут искать. Я думаю, ничего не случится: если его послали в такую дорогу, то, наверное, предусмотрели какие-то меры защиты. Только на столе его оставлять нельзя. Алексей Палыч вытащил из-под стола доску, оставшуюся после настилки пола, распилил ее на три части. Борис тем временем убрал все с верстака. Они приколотили обрезки доски к верстаку, получился просторный ящик. На дно ящика постелили рабочий халат. Алексей Палыч осторожно взял мальчика на руки. Тот неожиданно оказался тяжелым, гораздо тяжелее Андрюшеньки. — Тю-тю-тю, — сказал Алексей Палыч, — сейчас мы будем бай-бай. Мальчик засмеялся. Алексей Палыч со стыдом подумал, что он, пожалуй, выглядит глуповато. Зачем неземному младенцу это земное сюсюканье? Но неземного сюсюканья Алексей Палыч не знал. — Ну, спи, — сказал Алексей Палыч, укладывая младенца и накрывая его своим пиджаком. — Спи. Сделай вот так. — И учитель прикрыл глаза, показывая гостю из космоса, как спят хорошие земные дети. — Палыч… — сонно сказал мальчик, и веки его сомкнулись. — Я — Палыч, я, маленький, — умилился Алексей Палыч. — Мы завтра придем. И внезапно Алексей Палыч понял, что испытывает к этому мальчику чувство, неведомое ему ранее. Это было сильнее, чем чувство к Андрюшеньке. Это было нечто вроде чувства Пигмалиона. [18] И очень хорошо, что об этом не знала Анна Максимовна. Она показала бы мужу, как пигмалионить. «С космическими детьми нежничаешь, а для своего внука слов не находится!» — вот что примерно сказала бы Анна Максимовна, увидев, как шлепает Алексей Палыч губами над спящим мальчишкой. 18 Пигмалион — древний скульптор, который создал статую женщины, а потом влюбился в нее. Алексей Палыч погасил свет. Они вышли на школьный двор. — Без меня не открывай, — предупредил учитель, запирая дверь на оба замка. — Завтра, после уроков… Они шли по ночной улице. Намаявшиеся за день собаки провожали их сонным тявканьем. На густо-синем небе медленно, незаметно для глаза, вращались вокруг Кулеминска звезды. Им не было никакого дела до двух заговорщиков, и только на одной из них кто-то внимательно всматривался в маленькую голубую планетку, пока она не повернулась и Кулеминск не скрылся за горизонтом. — Алексей Палыч, а почему они к нам послали? — спросил Борис. — К нам на Землю? — Нет, к нам в Кулеминск? — Я не думаю, что они посылали именно в Кулеминск, — сказал Алексей Палыч. — Возможно, они вообще не целились в нашу планету. Может быть, они посылают такие лучи в разные стороны. А почему в Кулеминск?.. Ну, если бы луч уткнулся в Париж, то можно было бы спросить: почему в Париж?.. Случайность… — Алексей Палыч задумался. — Хотя, знаешь, если бы они попали, например, в Марс… Там практически нет воздуха. Ребенок погиб бы в ту же секунду. Вся эта затея не имела бы смысла. Нет, пожалуй, они о нас кое-что знают. И, скажу тебе, мне это не очень-то нравится. Боюсь, что мы с тобой поступили неверно, нужно было бы немедленно сообщить куда-нибудь. — Куда сообщить-то, Алексей Палыч, ну куда? — Хотя бы в город, в мой институт. — Ждут они нас там ночью… — Это верно, — согласился Алексей Палыч. — И позвонить неоткуда, и позвонить некому. Завтра все решим. И… — Алексей Палыч прижал к губам указательный палец. — Железно, — сказал Борис. — Три могилы, два креста. Возле дома учителя заговорщики расстались. Борис побежал дальше. Алексей Палыч вошел в калитку, снял у крыльца ботинки и на цыпочках подошел к двери в прихожую. Доски отвратительно заскрипели, но в доме было тихо. Алексей Палыч в темноте пошарил на полках, нащупал три пакета, несколько банок и запихал их в портфель. Обокрав таким образом маленького внука, Алексей Палыч надел ботинки и открыл дверь в кухню. Из комнат не доносилось ни звука. Пальто удалось снять бесшумно, но, пробираясь в свою комнату, Алексей Палыч зацепился портфелем за кухонный стол. Звякнула посуда. Из ближней комнаты донесся сонный голос Татьяны: — Папа, это ты? Почему так поздно? Мама ругалась… — Я уже давно дома, — сам не зная почему, солгал Алексей Палыч. — Это я — попить. Ты спи, Танюша, спи. Анна Максимовна была на дежурстве. Не зажигая света, Алексей Палыч разделся и лег. Во сне Алексей Палыч дергал ногами и стонал. Ему снились люди в милицейской форме, которые толпой гнались за ним по пустынной и бесконечной дороге. ДЕНЬ 2-й Человек уходит — улики остаются На другой день за завтраком Анна Максимовна спросила: — Где ты пропадал вчера вечером? — В школе. — Что же ты там делал до поздней ночи? — Почему до ночи? — А во сколько ты пришел? — Да не так уж и поздно. — Часов в двенадцать, — сказала Татьяна. Алексей Палыч покосился на дочь. Татьяна имела привычку говорить правду в глаза. Особенно когда эта правда ее не касалась. — Вот еще скажешь — в двенадцать! — Ну, без пяти. Я же слышала, как часы били. — Ты поторапливайся, — сказал Алексей Палыч. — На электричку опоздаешь. — Электричка тут ни при чем. Ты, папа, пожалуйста, не увиливай. Мама крутится как белка в колесе, а ты ей совсем не помогаешь, — заботливым голосом сказала Татьяна. Татьяна была хорошей дочерью. Подкинув Андрюшеньку Анне Максимовне, она понимала, как тяжело приходится матери. Это понимание Татьяна со свойственной ей откровенностью выражала вслух. Анна Максимовна охотно принимала сочувствие: большей платы ей и не требовалось. Кроме того, Татьяна была заботливой матерью — она считала, что Солнце, Луна и прочая Вселенная должны вращаться вокруг ее сына. Алексей Палыч, по ее мнению, вращался недостаточно быстро. Когда в доме появился Саша, у Алексея Палыча мелькнула было мысль о мужском единстве, о том, что силы теперь будут уравновешены — двое на двое. Но Саша в разговоры вступал редко, больше отмалчивался. Он понимал, что для хорошего мужа слишком много летает. — У нас картошка кончилась, — сказала Татьяна. — Неужели нужно все взвалить на маму? — Сегодня куплю. А ты собирайся и отправляйся, — с раздражением сказал Алексей Палыч. — Папа, если ты думаешь… — начала было Татьяна, но Алексей Палыч ее прервал: — И не разговаривай со мной, как с ребенком. Я уже вышел из этого возраста. Мать и дочь переглянулись. Такого Алексея Палыча они еще не видели. Рядом с ними за столом сидел незнакомый человек — грубиян, вообразивший, что он на самом деле глава семейства. Анна Максимовна ощутила легкое беспокойство. — У тебя неприятности? Что-то случилось? Но Алексей Палыч уже раскаялся и включил задний ход. — Что со мной может случиться? — мирно сказал он. — Ты подумай сама: ну что может случиться в Кулеминске? Анна Максимовна вздохнула. С той поры, когда ради нее Алексей Палыч забросил свои облака, у нее сохранилось чувство вины. — Ты бы хоть завтрак с собой брал в школу, — сказала она. — Какие уж там опыты на голодный желудок. «Еще и какие!» — подумал Алексей Палыч. — Давай свой портфель, я завтрак заверну. «Как бы не так, — подумал Алексей Палыч. — Интересно, что я туда натолкал в темноте?» — Спасибо, я поем в буфете, — сказал Алексей Палыч вслух. — Ты мне дай, Анечка, рубля два. И сумку для картошки. Зайдя в спальню, Алексей Палыч затолкнул портфель с украденным продуктом под шкаф и отправился в магазин. Знакомая продавщица (в Кулеминске все продавщицы со всеми знакомы) взвесила десять килограммов картошки. — Или своя кончилась? — спросила она, хотя прекрасно знала, что Мухины картошкой не занимались. — Да вот так… — ответил Алексей Палыч, чувствуя себя белой вороной, потому что в Кулеминске картошку сажал даже сам директор крупяного завода. — Неважная картошка, — сказала продавщица и шепнула: — Анне Максимовне скажите, чтобы зашла. Есть баночная селедка. — Хорошая? — наивно спросил Алексей Палыч. — Да вы что! — изумилась продавщица. — К нам из города приходили, по пять кило брали. И вот тут, размякнув, Алексей Палыч совершил первую ошибку. Сама по себе ошибка была незначительной, но, как увидим, будут другие ошибки, и это приведет к большому скандалу. — Скажите, Клавдия Петровна… — В Кулеминске все продавщицы носили имя Клавдия. — Скажите, Клавдия Петровна, а что примерно едят дети месяцев трех-четырех? — Мальчик или девочка? — деловито осведомилась продавщица. — Ну, скажем, мальчик… — Мальчик… — задумалась продавщица. — Конечно, это все равно — мальчик или девочка. Это я так спросила… У меня-то девочка. А вот у вас как раз мальчик, разве вы не знаете, чем его кормят? — Он уже большой. А чем кормили раньше, забыл. — Да и я забыла. Моей-то семь лет, все лопает, лишь бы побольше. А вам зачем? — Просто так. Из любопытства. — Из любопытства… — протянула продавщица, и глаза ее нехорошо засветились. — Ну, ясно, из любопытства… Как же назвали мальчика? — Еще не назвали, — машинально ответил Алексей Палыч и тут же ужаснулся своим словам. — Я хочу сказать… эти… родители… еще не придумали ему имя. — Это за три месяца?! — изумилась продавщица. — Вот представьте себе… — торопливо сказал Алексей Палыч. — До свидания. Алексей Палыч быстро повернулся и пошел к выходу. Продавщица смотрела ему вслед. Смотрела с интересом и подозрением, которые Алексею Палычу ничего хорошего не сулили. Когда Алексей Палыч занес картошку домой, Анна Максимовна была занята кормлением Андрюши. Впопыхах Алексей Палыч засунул портфель слишком далеко под шкаф, и теперь ему пришлось доставать с помощью кочерги. Чтобы заглушить шум, Алексей Палыч запел. Стоя на коленях перед шкафом и шуруя кочергой, Алексей Палыч ненатуральным голосом бормотал нараспев какое-то «на-на-на, ля-ля-ля». Если при этом учесть, что и натуральным-то голосом он не пел никогда, что голос его от природы был слегка дребезжащим и что распевал он чуть согнувшись, то можно представить, что до Анны Максимовны донеслось некое козлиное бормотание. — Чего ты раскашлялся? — крикнула она из соседней комнаты. — Выпей таблетку, а то в школе совсем охрипнешь. — Это я не кашляю, а пою, — отозвался Алексей Палыч. — Еще не легче, — засмеялась Анна Максимовна. — С чего же ты запел? Выудив пыльный портфель, Алексей Палыч обтер его о пальто; поразмыслив, смахнул пыль с пальто одеялом, а одеяло перевернул на другую сторону. Проходя через кухню, он приостановился у плиты, сказал «ля-ля-ля» и в тот же самый момент положил кочергу на место, стараясь не брякнуть. — Что ты сказал? — спросила невидимая Анна Максимовна. — Я сказал «ля-ля», — ответил Алексей Палыч, внезапно рассердившись на себя и свое мельтешение. — «Ля-ля» и больше ничего. Что ты удивляешься? Эти песни ты целый день слышишь по радио. Я побежал, Аня, уже пора. И Алексей Палыч поспешно ушел, оставив жену в легком недоумении. Подозрений у нее пока никаких не было. Просто Алексей Палыч дважды за сегодняшнее утро проявил необычную самостоятельность: сделал выговор дочери и пытался что-то спеть. Особенно удивительным было последнее. Алексей Палыч не пел ни на праздниках, ни на днях рождения, рта не открывал: стеснялся. Ему даже и за других было неловко, если пели очень громко. Поэтому легкомысленное «ля-ля», пропетое Алексеем Палычем, значило гораздо больше, чем могло показаться с самого начала. Это было отступление от правил, как будто Алексей Палыч на минуту перестал быть самим собой. Вот что выходило из простого «ля-ля». И Анна Максимовна это отметила. Отметила пока просто так, не делая никаких выводов. Когда Алексей Палыч подошел к школе, было уже без десяти девять. Со всех сторон тянулись к главному входу ученики. Те, что помладше, здоровались с Алексеем Палычем открыто и весело. Пожилые десятиклассники, боясь уронить свое достоинство, делали вид, что не замечают учителя, и здоровались, если только сталкивались с ним в упор. Впрочем, в это утро Алексей Палыч и сам едва замечал своих учеников. Он шел по двору, а взгляд его не отрывался от небольшой, обитой железом двери. В любой другой день он, не задумываясь, зашел бы на минуту в подвал и спокойно вышел бы оттуда, но сейчас ему казалось, что все это будет выглядеть подозрительно. Тут он заметил, что с задней стороны школы отворилась дверь. Во двор вышла женщина и направилась прямо к подвалу. У входа в подвал она остановилась, подергала замок и, как показалось Алексею Палычу, даже постучала в дверь. «Услышала ребенка! — пронеслось в голове Алексея Палыча. — Все пропало!» Женщина заметила учителя и махнула ему рукой. — Иди-ка сюда. Алексей Палыч подошел. Лицо его было бледным и выглядело как лицо раскаявшегося злодея. Это мог бы заметить каждый. Заметила это и стоявшая перед ним женщина, чему вовсе не удивилась. Она привыкла к тому, что все в школе были перед ней виноваты. Сама же она оказывалась всегда права. К этому она тоже привыкла. — Открой дверь. — Зачем, Ефросинья Дмитриевна? — робко спросил Алексей Палыч. — Затем, что там у тебя мое ведро осталось. Еще с прошлого года. Или ты его уже уработал? Сердце Алексея Палыча, опустившееся в низ живота, начало помаленьку всплывать кверху. Конечно, и в этом случае он был виноват. Именно он занял подвал, в котором уборщица Ефросинья Дмитриевна хранила свои ведра и щетки. С тех пор Ефросинья Дмитриевна малость его невзлюбила и стала называть на «ты», без имени-отчества. — Ведра там нет, Ефросинья Дмитриевна. Вы все еще раньше забрали. — Что же я, без ума, по-твоему? На вопрос этот ответить определенно Алексей Палыч не решился, да и некогда было разговаривать — нужно было немедленно увести Ефросинью Дмитриевну от двери. — У меня ключей нет. — Принеси. — И потом… я вспомнил… Вы извините, но, кажется, ведро я… — Загубил, — сурово сказала Ефросинья Дмитриевна. — Вот-вот… что-то в этом роде. Но я сегодня же куплю. — Ведро-то эмалированное было. — Ну конечно… обязательно… Хороший день сегодня, верно, Ефросинья Дмитриевна? — У вас всегда все хорошо, — сказала Ефросинья Дмитриевна и медленно стала удаляться. Даже со спины она выглядела величественной и неприступной. Между тем у себя дома Ефросинья Дмитриевна была весьма неплохой женщиной. Она ухаживала за больным мужем, помогала соседям; из своей скудной зарплаты умудрялась выкраивать деньги на переводы для сына, служившего в армии. И только в школе ей кружила голову власть, которая была велика, потому что распространялась на все школьные помещения, вплоть до кабинета директора. Когда Ефросинья Дмитриевна удалилась, Алексей Палыч попытался что-нибудь разглядеть в подвальное окно, но ничего не увидел: вчера перед уходом он сам аккуратно завесил окно газетой. Из подвала не доносилось ни звука. Алексей Палыч нащупал было в кармане ключ, но в школе послышался звонок, и Алексей Палыч торопливо пошел к главному входу. Пока он раздевался в учительском гардеробе и поднимался на второй этаж, прошло минут пять. В пустом коридоре он встретился с директором. — Опаздываешь? — спросил директор. — Сам видишь. С директором школы они жили на одной улице вот уже двадцать лет. — А что нужно сказать? — улыбнулся директор. — Я больше не буду. — Верю. А вот с Ефросиньей Дмитриевной ты, ради бога, не ссорься. Это я тебя по-дружески прошу. Подвал я тебе отдал… Мало того, что мне физкультурник всю шею перепилил: секцию борьбы он там хотел организовать… Да ты еще какие-то ведра ей не вернул. — Жаловалась? — Не то слово. — Ведер там не было. Но я куплю. — Купи, пожалуйста. Ты меня прости, но на наше с тобой место другие найдутся, а вот на ее — не знаю. Для меня это — проблема номер один. — Я бы тебе сказал, какая у меня проблема… — Заходи домой, потолкуем. — Может, и зайду, — сказал Алексей Палыч, подумав, что не плохо было бы иметь еще одного соучастника. С директором они были в самых дружеских отношениях. Как назло, первый урок был у Алексея Палыча в шестом классе. Хоть и свой человек Борис, но все же мальчишка: тайна распирала его; весь урок он вертелся, смотрел на Алексея Палыча глазами то намекающими, то сочувствующими; весь вид его говорил о том, что и под страхом смерти не выдаст он их великую тайну, но тот же вид просто кричал о том, что тайна все-таки есть. Весь урок Алексей Палыч как бы раздваивался. Душа его находилась в подвале, а тело передвигалось по классу, вызывало к доске и задавало вопросы. Ученики, заметив, что учитель частично отсутствует, понемногу обнахалились. Когда к доске был вызван сын директора крупяного завода, ему стали подсказывать нарочно неверно. Тот, не надеясь на себя, повторял глупости, Алексей Палыч слушал его невнимательно, но написанное на доске говорило само за себя. Получив двойку, сын крупяного директора, знавший, разумеется, о токарном станке, сел на место и до конца урока смотрел на Алексея Палыча как на предателя. Весь день Алексей Палыч чувствовал себя не в своей тарелке. Ученики ему попадались на редкость тупые, учителя выглядели хмуро и подозрительно. Посмотрев на перемене в окно учительской, Алексей Палыч увидел стоящий неподалеку от школы милицейский газик. Он знал, что в доме напротив живет шофер этого газика, но все же вид желто-синей машины наводил его на неприятные мысли. Кроме того, Алексей Палыч все время прислушивался. Он понимал, что невозможно услышать сквозь два потолочных перекрытия слабый младенческий крик, но все же ждал этого крика. Немного утешало его то, что мальчик вчера «обещал» не кричать. Но кто, как не учителя, знают цену всяким обещаниям… И еще Алексей Палыч думал о том, что мальчик голоден. Андрюша в подобных случаях поднимал такой крик, будто кормили его не три часа тому назад, а в прошлом году. Правда, мальчик был не земной. Возможно, он вообще не нуждался в пище или питался электричеством, но это еще надо было проверить. А пока перед глазами Алексея Палыча возникал голый беззащитный ребенок, которого чья-то мощная и безжалостная рука швырнула в холодный космос. Земля, которая встретилась на его пути, даже не сумела накормить далекого гостя. Но больше это не повторится. Земля поможет ему! Так думал Алексей Палыч. Он чувствовал себя уже не просто человеком и не просто учителем. Он был не похитителем продуктов и загрязнителем ведер. Он не боялся даже неприятного разговора с крупяным директором. Алексей Палыч ощущал себя представителем всего Человечества. Это была минута радости, горячая искра, недолгий всплеск. А потом, на перемене, подошел Борис Куликов и все разрушил. — Его там нет, Алексей Палыч, — сказал Борис. — Ты с ума сошел! — прошептал Алексей Палыч, снова превращаясь в заговорщика. — Я же тебе сказал — не открывать без меня. — А я и не открывал. Там в стекле дырочка; я карандашом газету проткнул — его в загородке нет. — Замок на месте? — Все на месте. …Маленькие руки цепляются за край доски… раз… другой… десятый… переваливается через загородку голый малыш… внизу — пустота. Мягкий удар… Так вот почему там все время тихо! Алексей Палыч бросился вниз по лестнице. Ученики прижимались к стенке, уступая ему дорогу. Наткнувшись на пожилую учительницу английского языка, Алексей Палыч сбил с нее очки прежде, чем она его разглядела. Впоследствии учительница долго говорила на педсовете о безобразном поведении учеников на переменах. Не озираясь, не думая ни о какой конспирации, Алексей Палыч открыл замки и ворвался в подвал. Мальчик лежал на своем месте. Все еще не веря глазам, Алексей Палыч ощупал его. Не было ни ушибов, ни царапин. Мальчик был живой и выглядел весело. Правда, что-то в нем изменилось. Впопыхах Алексей Палыч не заметил, что именно. Да и не до того ему было. Ведь если вдуматься, то Алексей Палыч за эти минуты пережил и смерть и новое рождение этого мальчика. А он, кажется, узнал Алексея Палыча. Он ткнул ему пальцем в глаз и с улыбкой произнес: — Палыч… — Я, миленький, я… — сказал Алексей Палыч. — Ты полежи еще чуть-чуть, я скоро приду. Я приду еще с одним мальчиком… Мы ему ушки оторвем за то, что он нас так напугал. Наверху снова зазвенел звонок. Он призывал Алексея Палыча на последний урок и никогда еще не звенел так отвратительно. В том же темпе Алексей Палыч замкнул дверь и направился в школу. На ходу он потирал глаз, ибо малыш ткнул в него по всем правилам. В коридоре снова встретился директор. — Опять опаздываешь? Алексей Палыч молча пожал плечами. — Что с тобой сегодня? И вид у тебя такой, как будто с Луны свалился. — Почему с Луны? — вздрогнул Алексей Палыч. — Кто тебе сказал, что с Луны? На сей раз директор взглянул на Алексея Палыча с удивлением. — А откуда же? — Это ты про меня? — сообразил наконец Алексей Палыч. — А про кого же еще… — засмеялся директор. — Тебе же все космос мерещится: серебристые облака и так далее… — Скорее — и так далее, — сказал Алексей Палыч. — Слушай, — нахмурился директор, — мне тут с крупяного звонили… Опять ты ему двойку влепил? — Сегодня, — сказал Алексей Палыч. — Когда и нажаловаться успел… — Вот успел. Он что, совсем безнадежный? — Почему безнадежный? Не умственно отсталый, вполне нормальный. Просто не хочет. А главное — на папу надеется. — Тогда вот что: ты его подтяни или… или станок верни. А то в неловком мы с тобой положении. — Я лучше станок верну, — сказал Алексей Палыч. — И вообще, — сказал директор, — я ведь даже не знаю, что там у тебя в подвале творится. У меня сейчас время есть. Дай-ка мне ключи, зайду посмотрю на твою лабораторию. — Ключи? — спросил Алексей Палыч. — Ах, ключи… А вот ключей у меня как раз и нет. Всегда, понимаешь, ношу, а сегодня дома забыл. Алексей Палыч нахально похлопал себя по карману. Так как врать он начал привыкать только со вчерашнего дня, то похлопал как раз по тому карману, где эти ключи лежали. — Да вот же, звенят, — сказал директор. — Да это от дома. — Зачем же тебе от дома, если дом ваш никогда не запирается? — Почему не запирается? — Потому что дома у тебя всегда кто-нибудь с внуком. — А если я поздно приду? — А когда ты поздно приходил? — Да что ты ко мне пристал! — сказал Алексей Палыч. — А то, — ответил директор, — что запасные ключи всегда должны висеть в учительской. Это на случай пожара. Иначе инспекция с меня будет стружку снимать, а не с тебя. Завтра чтобы ключи были. Договорились? — Хорошо, — буркнул Алексей Палыч и направился к двери класса, из которой уже одна над другой, в три этажа, выглядывали ребячьи головы. ДЕНЬ 2-й Продолжение с подключением Когда Алексей Палыч вышел после урока во двор, там уже ребята играли в футбол. Земля просохла достаточно, чтобы мяч не застревал в грязи, но еще не достаточно, чтобы футболисты не проваливались по уши. То есть сами по себе они не проваливались, но вид у них был такой, будто каждого из них хоть по разу закапывали в землю. Судьи не было. Поэтому штрафных не назначали. Просто нападающий, если его сбивали с ног, на некоторое время выключался из игры, потому что начинал бегать не за мячом, а за защитником, стараясь попасть ему по коленке. (Именно так играла сборная крупяного завода, показывая тем самым пример своим младшим братьям.) Младшие братья — почти все ученики Алексея Палыча — переняли и другой футбольный прием: после каждого забитого мяча они подолгу обнимали и даже целовали друг друга, словно встретились после долгой разлуки. Впрочем, эта мужская нежность, благодаря телевидению, распространилась сейчас по всему футбольному миру, и, возможно, скоро в футбольных матчах для поцелуев будут назначать дополнительное время. Воспользовавшись моментом, когда был забит очередной гол и в центре площадки образовалась поцелуйная куча, Алексей Палыч прошмыгнул в подвал и заперся изнутри. Никто, конечно, не обратил на него внимания. Ребята продолжали носиться по полю, выкрикивая спортивные и неспортивные слова. Алексей Палыч подошел к загородке и обнаружил, что мальчика нет. Второй дырки в стекле, через которую мог бы исчезнуть мальчик, тоже не замечалось. «Неужели он попал точно в ту же дырку? — подумал учитель. — Но зачем тогда его присылали?» На какое-то очень короткое время Алексей Палыч ощутил нечто вроде облегчения: кончилось наваждение, не нужно ни от кого прятаться, не нужно заниматься мелким воровством и обманом. Но тут же он понял, что ему очень хочется увидеть мальчика еще хоть раз. Ему даже было слегка обидно, что от него ушли не попрощавшись, не угостившись питательной смесью, которая была добыта с таким трудом. «Он на меня обиделся, — подумал Алексей Палыч. — Или те, кто его послал, решили, что я плохой человек? Может быть, он сообщил, что здесь не кормят, и его перебросили в другое место? Или вообще забрали назад?» Короче говоря, если еще несколько минут назад Алексей Палыч не знал, как разделается с этой историей, то сейчас ему хотелось, чтобы история продолжалась. И она продолжилась. Между шкафом и стеной, где под окном расположилась батарея отопления, что-то зашевелилось. Алексей Палыч бросился туда; не успел он добежать до окна, как мальчик сам вышел ему навстречу. И это был совсем другой мальчик. Вернее, не другой, а изменившийся. То, чего не уловил Алексей Палыч во время переменки, сейчас стало совершенно очевидно: мальчик вырос. И как вырос! Не какие-то там месяца, а как будто несколько лет прошло со вчерашнего дня. Перед Алексеем Палычем стоял все тот же голый и беспупковый, но неимоверно подросший ребенок. На вид ему было года четыре. Мальчик подошел к верстаку, подпрыгнул, ухватился руками за край загородки и подтянулся, он уселся в загородке и сказал: — Куда пасуешь, дурак! Давай мне пасуй! За окном раздавались на площадке вполне похожие выражения. — Так нельзя говорить, понимаешь? — родительским тоном сказал Алексей Палыч. — Дурак — нельзя. Дурак — нехорошо. — Нехорошо, — согласился мальчик. — Дурак — нехорошо. Дурак, дурак, нельзя, нельзя. Нельзя, дурак, нехорошо. — Вот и не говори так больше, — посоветовал Алексей Палыч. — Ты ведь меня понимаешь? — Понимаешь, — согласился мальчик и с наслаждением произнес: — Дурак, дурак, дурак… Алексей Палыч нахмурился, и мальчик, лукаво улыбаясь, добавил гораздо тише: — Нехорошо… Алексей Палыч со вздохом подумал, что космические дети, как и земные, любят делать то, что запрещается. Как ни странно, но именно это соображение его подбодрило. Если мальчик имеет земной характер, то и общаться с ним можно по-человечески. А человеческих детей нужно прежде всего кормить. Алексей Палыч достал из портфеля питательную смесь, прочитал рецепт и с сомнением посмотрел на подросшего гостя. — Чем же мне тебя кормить? — сказал он. — Из этой пищи ты уже вырос. Тебе уже небось мяса надо. Вон у тебя зубы какие. Отправим мы тебя, дружок, в Академию наук, должны ведь они поверить, если я им все объясню. Увидят, как ты быстро растешь, и поверят. — Нехорошо, — сказал мальчик. — Почему нехорошо? — Палыч — хорошо, Боря — хорошо. — А без Палыча и Бори разве нельзя? — Нельзя. — Почему? — Уйду. — Куда ты уйдешь? — Туда, — сказал мальчик и показал на дырку в стекле. Алексей Палыч подумал, что ответы мальчика уже не напоминают прежний лепет, в них чувствовался кое-какой смысл. — Что значит «уйду»? Если можешь, то объясни. — Седьмое солнце! — сказал мальчик, и щеки его порозовели. — Извини, не сдержался. Мне стыдно: так у нас ругаются только наездники. [19] Но ведь я не могу без конца притворяться, что ничего не понимаю. Надоело. Вчера я еще мало понимал, а сегодня уже подключился. Я понимаю, что с вами можно работать. Но если вы отдадите меня другим людям, то меня отзовут. Меня, конечно, и так отзовут, но гораздо позже. 19 Очевидно, мальчик имел в виду извозчиков. — Зачем же тебя к нам послали? — Этого я точно не знаю. — А что значит «подключился»? К чему ты подключился? — Этого я тоже не знаю. — Выходит, — сказал Алексей Палыч, — ты только с виду ребенок? На самом деле ты вполне взрослый и можешь вступить в контакт с человечеством? — Я и вступил, — ответил мальчик. — Ты и Борис. И достаточно. — Но я далеко не лучший представитель человечества, — сказал Алексей Палыч. — Я всего только учитель, а Боря еще школьник. Я думаю, что контакт — это дело большого коллектива, где будут ученые разных специальностей. Мы с Борисом заменить их не можем. — Если вы кому-нибудь расскажете обо мне, то меня немедленно отзовут. — Не понимаю, — сказал Алексей Палыч. — Тебя посылают для контакта и тут же почему-то должны отозвать. — О, третье солнце! — сказал мальчик, на этот раз не краснея. — До чего же вы надоели мне с этим контактом! Вам обязательно нужно, чтобы к вам прилетели красивые, умные, дружелюбные. Чтобы они были такие, как вы, но знали больше вас. Чтобы вам открыли рецепт бессмертия или секрет гравитации. Вы хотите, чтобы они были похожи на вас и в то же время были не похожи. Вы мечтаете о том, что называете «контактом», и в то же время боитесь этого. Вы посылаете в космос сигналы в поисках разума, а сами еще толком не знаете, что с этим разумом делать. Знаешь что, Палыч? Попробуй взять ружье, выйди ночью из дома, закрой глаза, выстрели в небо и жди, пока оттуда свалится горный орел. — Что ты этим хочешь сказать? — спросил Алексей Палыч, изумленный столь горячим выступлением гостя. — У нас не водятся орлы, тем более горные. — И все же, — ответил мальчик, — попасть таким образом в орла легче, чем попасть вашими лучами в населенную планету. Да и зачем вам попадать. У вас уже много раз были. — Как это так? Я, например, ничего не слышал. — Слышал. Писали в газетах и по радио не раз говорили. — Ты имеешь в виду летающие тарелки и прочее? — Летающие тарелки! — мальчик засмеялся. — Это наши ребятишки играют. Глупые еще, вот и забавляются. Разве за ними уследишь… Нет, у вас были из Центра. Но вы, люди, странные создания: стоит только одному встретить кого-нибудь из наших, вы сразу бежите ко второму, третьему, чтобы удивить его, рассказать. А тогда нас немедленно отзывают. Вот вам никто и не верит. Если бы меня сейчас отозвали, кто бы тебе поверил? — Тогда зачем тебя послали? — Не знаю. На твой вопрос не смогли бы ответить даже те, кто меня послал. Нужно что-то про вас узнать. Такое, что не знает у нас никто. И даже неизвестно, что нужно узнать. — И много вы про нас знаете? — спросил Алексей Палыч. — Что значит много? — спросил мальчик. — Много ли ты знаешь обо мне? — По сравнению со вчерашним днем — очень много. По сравнению с тем, что я еще смогу о тебе узнать, наверное, очень мало. — Ты сам ответил на свой вопрос, — сказал мальчик. — Повторяю: мы о вас не знаем чего-то очень важного. Это может оказаться важнее всех ваших изобретений. Для нас они не секрет. — Н-да… — сказал Алексей Палыч, который на секунду вдруг отвлекся от этого разговора и взглянул на себя как-то со стороны. Со стороны выглядело это, наверное, не совсем обычно: взрослый дядя, мужчина, прилично, как говорят, одетый, стоял возле дурацкой загородки, в которой сидел голый ребенок; на лбу мужчины от напряжения выступила испарина, а ладонь то и дело взъерошивала и без того потрепанную шевелюру. Ребенок сидел в позе восточного божества и спокойно рассказывал дяде веселенькую космическую историю. Алексею Палычу стало даже слегка досадно. Легкий укол самолюбия — земного, если так можно сказать, самолюбия — ощутил Алексей Палыч. — Чего же это вы… — сказал Алексей Палыч. — Я хочу сказать, вот послали тебя в такую даль… да… через весь, так сказать, космос… а пупка тебе не приделали… Мальчик вздохнул тяжело, по-взрослому. — Это у нас проблема, — сказал он. — Сколько раз пробовали — не получается, чтоб его четвертое солнце забрало, этот пупок! — Ага! — с торжеством сказал Алексей Палыч. — Значит, вы тоже не все умеете! Интересно бы узнать — почему? — Почему, почему… Потому что кончается на «у»! — ответил мальчик. — Господи, ты и это знаешь?! — Это потому, что я подключился. Я скоро отключусь, и тогда тебе будет легко со мной разговаривать. — Ну, — заметил Алексей Палыч, — я бы не сказал, что мне так уж и трудно. Я, видишь ли, большую часть жизни только и делаю, что разговариваю с такими, как ты. Правда, они немного постарше. Так что ты можешь не отключаться, если тебе не хочется. — Не хочется, — откровенно признался мальчик. — Но это необходимо. Все должно происходить естественно. Ведь у вас нет младенцев, которые знали бы столько, сколько взрослый землянин. — Гм… — сказал Алексей Палыч. — Возможно, где-то уже и есть. Во всяком случае, имеется точная тенденция. Я хочу сказать: среди подростков встречается нечто похожее. Мальчик задумался. — Знаю, — сказал он. — Это называется — бройлер. — Не совсем так, — мягко сказал Алексей Палыч. — Бройлер — это цыпленок, который за два месяца становится крупней взрослой курицы. От этого он, правда, не делается умнее ее. Нет. У людей это называется акселерация. — Так бы и говорил, — сказал мальчик. — Это уже понятно. Но все же мне придется отключиться. Ты ведь не отошлешь меня обратно? — Даже если б и захотел, то не смог бы, — сказал Алексей Палыч. — Нет, — вздохнул мальчик, — это проще простого. Я тебе уже говорил: если ты или Боря расскажете кому-нибудь, кто я такой, меня немедленно отзовут. Ты можешь избавиться от меня в любую секунду. — А тебе самому хотелось бы остаться? — спросил Алексей Палыч. Задавая этот простой вопрос, Алексей Палыч надеялся услышать в ответ что-нибудь вроде «да, ты мне понравился» или «да, мне на Земле хорошо», но услышал вполне спокойный и деловой ответ: — Я должен остаться, пока это возможно. Тогда, может быть, я узнаю… — Сложное у тебя задание, — сказал Алексей Палыч. — «Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что…» — Не совсем так, — ответил мальчик. — Куда — известно. А вот узнать пока не удавалось. Каждый раз что-то мешало. Один сразу помчался в газету. Другой испугался и выбросил ребенка в реку. От мальчика после так пахло, что его не приняли даже в школу наездников. А некоторые из ваших требуют за молчание миллионы… этих… — Долларов, — подсказал Алексей Палыч. — Нет, марок. — Марки есть в разных странах, — сказал Алексей Палыч. — В разных и требовали. — Мне ничего от тебя не нужно, — сердито сказал Алексей Палыч. — Значит, ты не хочешь, чтобы меня отозвали? — Нет! — сгоряча сказал Алексей Палыч. Сказал… и тут же задумался. Теперь-то уж ясно было, что мальчик этот вовсе даже не мальчик, а как бы разведчик, который должен что-то выяснить, чего не удалось прежним разведчикам. Правда, его, кажется, не интересовали технические секреты. Он хотел узнать что-то о людях. Технических секретов Алексей Палыч выдать не мог по причине простой: он их не знал. Потом, подумал Алексей Палыч, вряд ли те, кто швыряется младенцами на такие расстояния (на какие?), будут интересоваться чертежами. Да и мальчик об этом говорил… Но с другой стороны… Когда ребенок — ребенок, то с ним чаще всего нелегко. Его надо кормить, одевать, лечить, смотреть, чтобы он не совал в рот куличики из грязи и не выткнул себе глаз вилкой. Такой Алексею Палычу не нужен, потому что у него есть Андрюша, который ничуть не хуже и, честно говоря, не лучше. Когда ребенок — не ребенок, а такое вот чудо, способное «подключиться», «отзываться», толковать о серьезных вещах, то еще неизвестно, что может он выкинуть в дальнейшем. Такой ребенок тоже не нужен нормальному человеку. Но дело в том, что Алексей Палыч был человеком ненормальным. Мир, в основном, заполняют нормальные люди. Они едят, спят, ходят на работу, радуются и огорчаются — живут, как все. Ненормальные [20] люди тоже едят. Но, кроме того, они отличаются одной особенностью: задумываются над тем, до чего им вроде бы не должно быть никакого дела. Всегда было известно, что Солнце вращается вокруг Земли. Это было ясно; кроме того, это было просто-напросто видно. Но появился Коперник и сказал: 20 Имеются в виду не такие ненормальные, которые воображают себя белым мышонком или кастрюлей с горячим супом. Речь идет о нормальных ненормальных. — Не верьте глазам своим, это Земля вращается вокруг Солнца. [21] — Как так? — сказали ему. — Ты, Коперник, очки-то протри. Вот оно, Солнце. Отсюда оно выходит, а туда входит, разве не видно? — Видно. Но это потому, что и ты вместе с Землей вращаешься. — И церковь наша, выходит, вращается? — И церковь. — Куда же она вращается, если уже двести лет на месте стоит. И Коперника объявили сумасшедшим. Но вот сумасшедшего Коперника мы помним, а тех умных забыли. 21 Автор полагает, что современной науке о семье совершенно необходим новый Коперник: надо же, в конце концов, выяснить, кто вокруг кого должен вращаться — дети вокруг родителей или наоборот. Всегда было известно, что дождевая капля падает на Землю. Но появился Ньютон и сказал: — Земля тоже падает на каплю. Более того, она падает на все, что падает на нее, даже на Луну, которая с виду вообще никуда не падает. — А чего же Луна на нас до сих пор не упала? — спросили его. — Потому что она удаляется от нас с такой же скоростью, с какой приближается. — Как же она удаляется, если приближается? И как приближается, если удаляется? — А вот это вы узнаете в восьмом классе, — ответил Ньютон. Многие считали, что Ньютон не в своем уме. Но теперь-то мы знаем: он был не в уме тех, которые так считали. А однажды появился человек, который сумел оскорбить весь мир. Он заявил, что люди и обезьяны родились в одной колыбели. Оскорбились, конечно, не самые умные, но и умных достаточно. Говорят, что на одном весьма научном собрании образовался целый хор недовольных и между ними и Дарвином произошел примерно такой разговор: — Как? — кричал возмущенный хор. — И мы — тоже?.. — И вы тоже, — ответил Дарвин. — И даже король? — И даже королева. — Как же так?! — А вот так, — сказал Дарвин. — Читать надо больше, учиться. — У-ху, у-ху, — закричали недовольные и стали бросать в Дарвина сучьями и недозрелыми фруктами. Портрет Дарвина можно найти в каждой школе. Алексей Палыч не был ни Коперником, ни Ньютоном, ни Дарвином. Он даже не стал обыкновенным научным работником. Но ненормальность в нем все же была — он мог поверить в невероятное. Невероятное было все, что произошло с ним за эти два дня. Но это произошло. И Алексей Палыч решился, теперь уже окончательно. — Я обещаю, что тебя не отзовут, — сказал Алексей Палыч. — Вернее, если и отзовут, то не по моей вине. — А Боря? — Боря поймет. Но должен тебе сказать: у нас будет много трудностей. Я пока просто не представляю, как тебя прятать, и прочее… — Это хорошо, что будут трудности, — сказал мальчик. — Смотря для кого хорошо, — не согласился Алексей Палыч. — Для нас. Я не знаю почему, но очень важно, чтобы трудности были. А прятать меня не обязательно. Не нужно только говорить, кто я. Знаем мы вас — сразу броситесь меня исследовать, показывать кружочки и треугольники или рисовать строение атома. В общем, ты, Палыч, не робей. А я отключаюсь. — Ты бы хоть поел сначала, — сказал Алексей Палыч. В этот момент послышался стук в дверь. Алексей Палыч быстро накрыл мальчика своим пальто и пошел к двери. — Кто там? — Да я же, Алексей Палыч! В подвал скатился разрумянившийся и запыхавшийся Борис. — Ну что, нашелся? — Нашелся. Он и не пропадал. Тут, Боря, такое дело… — Алексей Палыч сбросил пальто на верстак. — Посмотри сам. Борис присвистнул. — Это же совсем другой! — Нет, тот же самый. Он так за одну ночь вырос. — Еще этого не хватало, — сказал Борис. — Что же теперь с ним делать? А я для него одеяло из дома стащил. А получается, что ему не одеяло, а штаны надо. Где же мы одежду возьмем? — Если бы только в этом дело… — вздохнул Алексей Палыч. И Алексей Палыч рассказал Борису о своем разговоре с мальчиком. Борис поверил сразу. Он еще вчера был уверен: дураков в космос не посылают. — Вот и хорошо, — сказал он. — А я как раз список принес. — Какой список? Борис вынул из кармана сложенный вчетверо листок тетрадной бумаги и протянул его Алексею Палычу. — «Конденсаторов разных — триста штук, — прочитал Алексей Палыч, — электромоторы переменного тока — пять штук; электромоторы постоянного тока — три штуки; аккумуляторные батареи — четыре штуки; проводов медных в изоляции — триста м; паяльные лампы — три штуки…» Ничего не понимаю. Какие паяльные лампы? Зачем три штуки? — А в запас, — сказал Борис. — Вы дальше смотрите. — И смотреть не хочу, — сказал Алексей Палыч. — Не до этого мне сейчас. Да никто и не даст нам столько оборудования… Борис кивнул на мальчика: — Пускай они присылают. Раз уж так получилось… — Вот оно что, — сказал Алексей Палыч. — Ты что же, Боря, по чужим планетам собрался попрошайничать? — Потому что надоело каждый кусок проволоки выпрашивать! — А что о нас там подумают, тебя не волнует? — А им что, жалко? Вы же сами говорили, что у них там всего полно. — Ну что же, проси, — сказал Алексей Палыч. — Если, конечно, тебе не стыдно. — Не стыдно, — ответил Борис. — Я ведь не для себя. Во время этого разговора мальчик внимательно поглядывал то на одного, то на другого. Взгляд у него был совершенно осмысленный, но, как это бывает у маленьких, настороженный. Борис подошел к мальчику и протянул ему развернутый список. — Это можешь достать? Мальчик взял листок и стал внимательно его разглядывать. — Борька, Борька, оглоед, съел собаку на обед, — сказал мальчик. Борис понимающе усмехнулся. — Молоток, — сказал он. — Только ты не притворяйся. Как тебя зовут? — Борька, Борька, дурачок, съел на ужин пятачок, — ответил мальчик, и по расплывшейся его физиономии было видно, что он собой очень доволен. На этот раз Борис с недоумением взглянул на Алексея Палыча. Учитель тоже не сразу понял, в чем дело. — Я думаю вот что… — сказал наконец Алексей Палыч. — Он уже отключился. Ему сейчас столько лет, на сколько он выглядит. — А зачем он нам тогда нужен? — спросил Борис. — Но ведь дело вовсе не в том, что он нужен нам, а в том, что мы ему нужны! Борис промолчал. Это означало, что с Алексеем Палычем он не согласился. Борис был не против того, чтобы мальчик совершил какое-нибудь чудо. Иначе зачем было тащиться в такую дорогу? Вообще, люди испокон веков ожидали сверху только чудес. Сначала — от бога. Но бог ничего, кроме молний и ураганов, не присылал. Тогда стали ждать чудес из других миров. В книгах сотни пришельцев прилетали на Землю — каждый со своими фокусами. И вот примчался один — прямо к Борису. И ничего не принес. Если не считать дырки в стекле. Но такие чудеса Борис мог делать и сам. — А теперь давай его покормим, — сказал Алексей Палыч. Борис возражать не стал. Он включил электроплитку. Алексей Палыч разбавил молочную смесь дистиллированной водой. Когда смесь стала теплой, он тщательно ее размешал и понес к мальчику. — Все-таки спокойный мальчик, — сказал Алексей Палыч. — Другой на его месте давно бы кричал от голода. Сейчас, сейчас мы его покормим, — сказал Алексей Палыч, обращаясь уже к мальчику, таким тоном, каким, по его мнению, нужно было разговаривать с голодным ребенком. — Не покормим, не покормим, — отозвался мальчик. — Кушай, это вкусно, — сказал Алексей Палыч, поднося ложку. — Не кушай, не вкусно, — отозвался мальчик, отталкивая ложку. Борис рассмеялся. — Нечего смеяться, — огрызнулся Алексей Палыч, — сам таким был. — Сроду таким не был, — сказал Борис, с удовольствием наблюдая, как учитель вытанцовывает возле мальчика. — Кушай, а то Палыч рассердится, — пригрозил учитель. — Не кушай, не Палыч, — с восторгом сказал мальчик. Эта игра явно ему понравилась. — Может быть, ты хочешь сам? — спросил Алексей Палыч. — Сам, — неожиданно согласился мальчик. Алексей Палыч с торжеством посмотрел на Бориса. — Добром, — сказал он, — можно добиться от ребенка чего угодно. На, — сказал Алексей Палыч, протягивая мальчику ложку. — На, — сказал мальчик и залепил кашей Алексею Палычу в переносицу. Алексей Палыч медленно выпрямился. Он достал из кармана платок и стер кашу. Борис, опираясь спиной о шкаф, постепенно сползал на пол. Он уже не смеялся, а тихо постанывал. — Что здесь смешного? — строго спросил Алексей Палыч. — К-ка… — простонал Борис, — к-каша… — Ну, каша. Что — каша? — К-каша… горячая? — Это не имеет никакого значения, — сухо сказал Алексей Палыч. — Извините, Алексей Палыч, — проговорил Борис, понемногу успокаиваясь. — Я просто никогда такого не видел. — Будешь сам отцом — увидишь. — Но вы же не отец, — возразил Борис. — За что же вас — кашей? Алексей Палыч взглянул на мальчишку, застывшего с поднятой в руке ложкой, и неожиданно для себя рассмеялся: — А он понимает, что провинился. Смотри, какой у него виноватый вид. И, словно в ответ на эти слова, мальчик сказал: — Я больше не буду. — Вот и прекрасно! — обрадовался Алексей Палыч. — Будешь хорошим мальчиком? — Не буду. — Не будешь хорошим мальчиком? — Буду нехорошим! — И глаза мальчишки лукаво блеснули. Второй тайм Алексею Палычу начинать не хотелось. Он догадывался, что игру эту все равно не выиграть. Борису тоже уже не было смешно. — Пускай лучше он подключится, — посоветовал Борис. — Это от меня не зависит, — сказал Алексей Палыч. — Давай подумаем насчет одежды. — Алексей Палыч, — неуверенно сказал Борис, — это я, конечно, так… просто сейчас в голову пришло… Может быть, сделать так, чтобы его отозвали? — Почему? — спросил Алексей Палыч. Спросил так, будто ему важен был не сам ответ, а важно было понять, что за человек перед ним. — А какая от него польза? — А какая польза была от тебя в этом возрасте? Или, допустим, от меня? — Это все понятно, — сказал Борис. — Но мы ведь ниоткуда не прилетали. Неужели он прилетел сюда, чтобы кашей бросаться? — Боря, — сказал Алексей Палыч, — я не имею права ни к чему тебя принуждать. Ты свободен. Но я дал слово. — А я слова не давал. Вы будете молчать и никого не обманете, а я могу сказать и тоже никого не обману. И — привет. И никакой одежды не нужно. — А то, что он сейчас нас слышит, не имеет значения? Борис взглянул на мальчика. Тот сидел прямо, внимательно взглядывая то на Бориса, то на Алексея Палыча. — Пускай он тогда скажет, что понимает. Мальчик молчал. Вид у него был чрезвычайно серьезный. — Ну, скажи что-нибудь, — обратился к нему Борис. Мальчик молчал. Что-то не по-детски напряженное было в его позе. И еще — глаза: расширившиеся, застывшие в ожидании. Такие глаза бывали у Сереги, когда Борис заносил над ним руку. Борису почему-то стало неловко. — Насчет одежды… — сказал он. — Я бы мог принести чего-нибудь Серегино, но ведь ему будет велико. — С одеждой мы выкрутимся, — сказал Алексей Палыч. — Может быть, я даже сегодня успею съездить в одно место. Но в этот день Алексей Палыч никуда не успел. Как раз в этот день вечером обнаружила Анна Максимовна пропажу продуктов, и Алексей Палыч не решился уйти из дома. И это хорошо, что не решился, потому что на следующий день, когда Алексей Палыч и Борис скрывались в лесу от пожарников, в лаборатории кое-что изменилось. ДЕНЬ 3-й Голубой силуэт с голубыми иголочками На следующий день, решив, что пожарный инспектор уже закончил обход школы, Алексей Палыч и Борис направились в лабораторию. Они хотели заглянуть на минутку, после чего Алексей Палыч собирался поехать на ближайшую от Кулеминска станцию за одеждой. Покупать одежду в Кулеминске было чистым безумием. Молодые продавщицы когда-то учились у Алексея Палыча, а не очень молодые учили у него своих детей сейчас. Конечно, не все они знали, какого возраста у учителя внук. Но всех и не надо, достаточно одной. После вчерашней беседы с мальчиком Алексей Палыч не так уж боялся, что в его отсутствие с ним что-то случится. Если те сумели «отозвать» ребенка, брошенного в реку, то, наверное, и этому не дадут погибнуть. На этот раз в портфеле учителя на всякий случай лежали две булочки с маком и четыре сосиски, купленные в школьном буфете. — Вот что, Боря, — сказал Алексей Палыч, подойдя к школе. — Пройдись-ка ты по этажам на всякий случай, вдруг он еще не ушел. В школе было пусто и тихо. Но проникнуть дальше вестибюля Борису не удалось. Его атаковала Ефросинья Дмитриевна, которая тряпкой вытирала пол. — Ты куда? — сказала она грозно. — Я? — Борис думал недолго. — Я в кабинет физики. Учитель велел прибор принести. — Это какой еще прибор? — Физический. — Понятно, что физический. А какой такой учитель? — спросила Ефросинья Дмитриевна, хотя прекрасно знала какой. — Алексей Палыч, — покорно ответил Борис. — Куда принести? — К нему домой. — Как же ты в кабинет попадешь, ломать будешь, что ли? — Он мне ключ дает. — А разве это порядок, чтобы ученикам ключ давали? — Вы же знаете, что я ему помогаю. — Ничего я не знаю, — сказала Ефросинья Дмитриевна, хотя прекрасно знала и это. — Мне вот никто не помогает, одна на всю школу. — А в школе больше никого нет? — Кто ж тут сейчас может быть? И не пущу никого. И учителя твоего не пущу. Вам бы только топтать. Вон, пожарник только что ушел, шлялся тут по чистому, наследил хуже медведя. Теперь ты будешь топтать? — Тогда я не пойду, — сказал Борис. — Ладно уж, иди, только ноги вытри. Но задача была выполнена, идти наверх не имело смысла. — До свидания, — сказал Борис, направляясь к выходу. — Борька, — пригрозила вдогонку Ефросинья Дмитриевна, — я матери-то скажу. — Что вы скажете? — спросил Борис от двери. — А вот… это самое… — Не говорите, пожалуйста, — попросил Борис. — Чего не говорить? — с интересом спросила Ефросинья Дмитриевна. — А вот… это самое… Борис вышел, оставив Ефросинью Дмитриевну без последнего слова. Неуместная эта шуточка еще отольется двоим заговорщикам, ибо неясное, крошечное подозрение зародилось в голове Ефросиньи Дмитриевны. Что за подозрение, она не знала сама. Просто возникла и связалась в уме цепочка: Борис — кабинет — Алексей Палыч — пожарный инспектор. После условного стука дверь в подвал отворилась, и Борис увидел растерянного Алексея Палыча, который молча посторонился, пропуская Бориса. Лаборатория выглядела так, будто в ней повеселилась парочка обезьян. На столе и под столом валялись перепутанные провода. Из приборов на столе была сложена башня, грозившая вот-вот развалиться; инструменты, раньше аккуратно развешанные над верстаком, теперь были разбросаны по полу; даже шкаф был сдвинут со своего места. Но все это было не главной новостью. Возле стола стоял мальчик лет восьми, почти ровесник Сереги. Он был закутан в одеяло, молча наматывал на палец кусок провода и изредка шмыгал носом. На лице его застыла обида. — Опять вырос, — сокрушенно сказал Алексей Палыч. — Ты зачем все это наделал? — сурово спросил Борис. — Я играл. — Разве приборы для игры? — Мне Палыч уже говорил, — мальчик тяжело вздохнул. — Теперь ты говоришь. Я не знал… — Мы тоже не знали, что ты вырастешь. — Разве я вырос? — спросил мальчик. — Ты что, смеешься? — Разве нужно смеяться? — спросил мальчик. — Перестань дурака валять! — А ты не поздоровался. Мне Палыч говорил, что, когда приходишь, всегда нужно здороваться. Борис мельком взглянул на учителя. Тот пожал плечами. — Ну, привет, привет, — усмехнулся Борис. — Что еще скажешь? — Привет, — дружелюбно сказал мальчик. — Ты только не говори так громко. Мне это почему-то неприятно. — Почему-то? — иронически переспросил Борис. — Да, — серьезно ответил мальчик. — Только я не знаю почему. Алексей Палыч положил Борису на плечо руку. — Боря, — сказал учитель, — ты все-таки с ним помягче. Ты не забывай, кто он. — Алексей Палыч! — возмутился Борис. — Что ж, так всегда будет?! Он будет все ломать, а его — по головке? Если бы я столько наломал!.. — Ты и ломал, — сказал Алексей Палыч. — Пылесос, например. — Правильно, — согласился Борис. — Но сколько мне было лет — и сколько ему. — А сколько ему? — спросил Алексей Палыч. — Сколько тебе лет? — спросил Борис. — Не знаю. А сколько нужно? Борис ничего не ответил, только вздохнул — усталым таким, родительским вздохом. Он был очень сердит в эту минуту. Ведь столько труда затрачено на лабораторию. Его личного труда и его выдумки. И тут появляется какой-то дурачок с какой-то дурацкой планеты и наводит свои порядки, вместо того чтобы подарить летающую тарелку или хотя бы лучевой пистолет. Правда, мальчишка не спорит и выглядит виноватым, но это почему-то злит еще больше. Не будь здесь Алексея Палыча, космический гость получил бы пару затрещин. Воспользовавшись минуткой молчания, Алексей Палыч вытащил из портфеля булочки, сосиски и протянул их мальчику. — На, поешь. Мальчик взял одну булочку. — Когда тебе что-то дают, нужно говорить «спасибо», — сказал Борис. — Спасибо, — повторил мальчик и завертел булочку в руке, не зная, что с ней делать. — Кусай, — сказал Алексей Палыч и щелкнул зубами, показывая, как нужно обращаться с булочкой. Мальчик откусил кусочек, проглотил и положил булочку на стол. — Не хочу. — Ты что, вообще никогда не ешь? — спросил Борис. — Я могу. Но я не хочу. — Хочу, не хочу — это все на твоей планете осталось, — строго сказал Борис. — У нас нужно есть. Мальчик, морщась, проглотил и булочки и сосиски. И лицо его, пока он ел, снова чем-то напомнило Борису брата Серегу, когда тот попадал в безвыходное положение. — А теперь, — сказал Борис, — давай наводить порядок. Ты будешь все ставить на место, как было. Чего не понимаешь, спрашивай. Мы тебе поможем. Так, Алексей Палыч? — Так, так… — согласился Алексей Палыч, глядя на Бориса внимательно, будто открыл в нем что-то новое. — Так, давай попробуем. Пока лаборатория принимала нормальный вид, в ней ничего интересного не произошло. Но в это время поблизости происходили другие события, от которых и в лаборатории скоро станет интересно. Дело в том, что разведка Бориса оказалась точной только наполовину: пожарный инспектор на самом деле ушел из школы, но он собирался в нее вернуться. Часа два он бродил по школе, осматривал распределительные щиты, проводку, выворачивал пробки и даже иногда зачем-то нюхал. Ничего опасного в пожарном смысле ему обнаружить не удалось. И никто не заподозрил, что в смысле этом наиболее опасным являлся сам инспектор. Ибо в груди у него бушевал пожар. Пожар этот разгорался постепенно в течение ночи. Накануне вечером инспектор закусывал селедкой и съел их четыре штуки. Пожар не удалось потушить утром ни холодным молоком, ни кефиром. Мучась от сжигавшего его внутреннего огня, инспектор ходил по школе. Даже огнетушители вызывали у него воспоминания о чем-то шипучем, прохладном, приятно освежающем горло. Наконец инспектору стало невмоготу бороться с внутренним пламенем. Так и не осмотрев подвал, инспектор устремился в столовую, решив вернуться попозже. Пока инспектор глоток за глотком поливал пивом пылающий внутри костер, в лаборатории инструменты и приборы постепенно возвращались на свои места. Когда же он решительным шагом подошел к двери и подергал ее, то предпринимать что-либо было уже поздно. — Кто там? — спросил Алексей Палыч. — Инспектор… Спрятаться в лаборатории было совершенно негде. Спустившись на три ступени, инспектор увидел троих людей: двух ребят и одного взрослого, которого знал довольно давно. — Ну, как тут у вас в нашем смысле? — спросил инспектор, протягивая Алексею Палычу руку. — По-моему, все хорошо. Сам делал, в соответствии с наставлением, — почтительно сказал Алексей Палыч, кося глазами в угол, куда Борис успел затиснуть мальчишку. — Ну, это мы посмотрим, хорошо или плохо. Силовой ввод есть? — Вот, к станку. Инспектор подтащил табуретку в угол. — Ну-ка, мальчик, подвинься, — попросил он, отодвигая рукой пришельца. Как ни старался Борис заслонить мальчишку, взгляд инспектора все же скользнул по невысокой фигурке, закутанной в одеяло. Только скользнул, не более. Проверив ввод силового тока, инспектор занялся остальной проводкой. Он влезал на верстак, на стол, светил в темных местах своим фонариком. Инспектор работал не спеша, добросовестно, не отвлекался, задавал вопросы только по делу, но, видно, какая-то посторонняя мысль сверлила его затылок. Какую-то ненормальность, желание что-то скрыть ощущал инспектор во всеобщем молчании… От инспектора почти всегда пытались что-то скрыть. Но ведь здесь проводка-то была в полном порядке! Наконец инспектор нащупал эту мысль. Он развернулся на табуретке. — А чего это вы мальчишку в одеяло закутали? — Видите ли… — пробормотал Алексей Палыч. — Это в целях… — Репетиция, — быстро сказал Борис первое, что пришло ему в голову. — Ага, ага, — согласился инспектор, сразу утрачивая любопытство; репетиция была словом привычным, житейским; во Дворце культуры инспектор бывал часто. Осмотр заканчивался. Инспектор поковырялся в щитке с пробками, слез с табуретки, потер ладонь о ладонь. — Вроде все в норме. Хотя не мешало бы вас и оштрафовать. Оживший было Алексей Палыч снова завибрировал: — За что же нас штрафовать? — А так. Для порядка. Чтобы не репетировали. Последнюю фразу инспектор произнес в шутку. Он даже улыбнулся, что в практике инспекторов равносильно дикому хохоту. Но его собственные слова самому же ему кое-что напомнили. — А почему вы тут репетируете? — спросил он, отыскивая глазами мальчишку. — Это мой брат, — быстро сказал Борис. — Ага, — кивнул головой инспектор, которому слова Бориса ровно ничего не объясняли. — Брат — это хорошо. Попрощавшись с Алексеем Палычем, инспектор ушел, унося смутное ощущение, что в лаборатории все-таки есть какой-то непорядок. Алексей Палыч запер дверь и вытер платком лицо. Борис хлопнул мальчика по спине. Тот посмотрел на Бориса с удивлением. — Ты — молоток, — сказал Борис. — Молоток? — повторил мальчик. — Молоток — это значит молодец. Молодец, что молчал. А то бы мы погорели. — Погорели? — снова спросил мальчик. — Ну, засыпались бы, понимаешь? Мальчик отрицательно покачал головой. — Засыпались — это значит… — уже с некоторым раздражением сказал Борис. — Это значит… это значит… — Борис умолк, взглянув на Алексея Палыча, и увидел, что тот улыбается. Борис нахмурился. — Засыпался — это означает, что… — начал Борис, как на уроке. — Что… что человек хочет что-то скрыть, а его… разоблачают. Ты молчал, и поэтому ты не засы… поэтому инспектор не догадался, что мы тебя скрываем. — Теперь понятно, — сказал мальчик. — Это же очень просто. Удивительно, что я сразу не понял. — Ты бы лучше подключился, тогда не придется объяснять по десять раз, — посоветовал Борис. — Подключился? А что такое — подключиться? — Да не темни ты! — тоскливо сказал Борис. — Ведь мне же Алексей Палыч все рассказал. Ты и сам слышал. — Я слышал, — согласился мальчик. — Но я все равно не понимаю, что такое «подключиться». А еще больше не понимаю, что такое «темнить». — Темнить — это значит скрывать правду! — заорал Борис. — А говорить «еще больше не понимаю» — неграмотно! Надо говорить «еще меньше понимаю»! — Ты опять говоришь очень громко, — сказал мальчик. — Когда ты говоришь громко, я еще меньше понимаю. Но я не скрываю правду. Борис, обессилев, плюхнулся на табурет. Он посмотрел на Алексея Палыча, словно призывая того в свидетели тупости инопланетных жителей. Другой бы на месте Бориса мог насладиться чувством превосходства; это чувство согревает души многих людей. Некоторые способны годами копаться в себе, выискивая, чем же они лучше других. Есть и такие, кто может потратить на это всю жизнь. И тогда, устав от поисков, они неожиданно обнаруживают это превосходство. Им, к сожалению, оказывается возраст. Борис Куликов был не из этой породы. Он умел работать. Он знал, что может и чего не может. Если кто-то из его одноклассников не мог решить несложной задачи по математике, Борис не хохотал и не издевался над ним. Но и не помогал. Таких он просто не замечал. Борис всегда шел вперед. На этом пути он никого не отталкивал, но никого и не увлекал за собой. Он делал свое дело, и из этого всегда что-нибудь получалось. Теперь же с мальчишкой не получалось ничего. И даже Алексей Палыч, с которым все всегда у Бориса ладилось, теперь ничего придумать не мог, а плыл по течению. Вместо того, чтобы посочувствовать, Алексей Палыч сказал: — Боря, а ведь ты не соврал, когда сказал инспектору, что мальчик твой брат. Вы и есть братья — по разуму. — У меня таких братьев — целый класс, — буркнул Борис. — Только они умнее. — Боря, я понимаю тебя, — стараясь говорить как можно мягче, произнес Алексей Палыч. — Я тем более понимаю тебя, потому… ну, потому что видел много разных ребят. Бывали и такие, от которых просто в отчаяние приходишь. Но они понимали, что делали. А наш гость не делает ничего назло. Он ведет себя как положено ребенку: если не понимает — спрашивает. Неужели ты хочешь, чтобы его «отозвали» только за это? Для меня само это слово звучит как-то жестоко. Будто не «отозвать», а убить. Мальчик шевельнулся. — Что такое «убить»? — спросил он. — Это… ну, как тебе объяснить… — сказал Алексей Палыч. — Это так, вроде «отозвать». — Отозвать? — Да. Когда тебя отзовут, ты ведь с нами больше не будешь. — Я с вами, — сказал мальчик. — Кто меня отзовет? Алексей Палыч многозначительно посмотрел на Бориса. — Никто тебя не отзовет, — сказал он. — Ты будешь с нами. Это была шутка. — Что такое шутка? На этот раз в затруднении оказался и Алексей Палыч. — Боря, — сказал он, — ты у нас специалист по переводу с русского на русский. Может быть, попробуешь? — Не могу я, Алексей Палыч, [22] - взмолился Борис. — У меня и так в голове как будто каша. Я тебе потом объясню, — сказал он мальчику. — Ведь не горит у тебя? — Не горит? Борис застонал. Не голосом застонал, а так — внутренне. В школе ему давно уже объяснили, что русский язык богат и разнообразен. Но это был тот случай, про который говорят: «Язык мой — враг мой». 22 Автор тоже затрудняется объяснить, что такое шутка. У одного из племен Южной Америки шуткой считается столкнуть человека в водопад. У некоторых наших ребят шуткой считается подложить своему товарищу на сиденье кнопку. Очевидно, все зависит от местных условий… — Ты можешь обождать? — простонал Борис, на этот раз вслух. — Не обязательно, чтобы я все немедленно объяснял. — Я могу обождать, — послушно сказал мальчик. — Ты, Боря, хороший, когда не кричишь. — А ты не слишком хороший, — сказал Борис. — Ты все время растешь. А это уже не шутка. Мы не знаем, какую одежду тебе доставать. Долго ты еще будешь расти? — Я не знаю, — тихо сказал мальчик. — А я знаю, — решительно сказал Борис. Взяв мальчика за руку, он подвел его к стене. — Алексей Палыч, какой рост ему лучше всего сделать? — Я думаю, хорошо, если бы вы были примерно одного роста. Но каким образом… — А это пускай он сам соображает. Или они пускай думают. — Борис показал пальцем наверх. — Посылают человека в такую даль без штанов, а мы должны изобретать. Может быть, они нас сейчас слышат? — Борис задрал подбородок и проговорил в потолок: — Эй вы, товарищи, или пришлите одежду, или перестаньте его растить! — Спохватившись, Борис глянул на мальчика, но тот ничего не сказал. Борис поправился: — Или сделайте так, чтобы он не рос выше этой черты. Борис прислонил мальчика к стене, встал с ним рядом и карандашом провел на уровне своих глаз черту. — Нормально? — спросил он учителя. — Это было бы неплохо, — согласился Алексей Палыч. — Ну и все, можно покупать на такой размер. — Ты уже, кажется, начал распоряжаться в космосе, — усмехнулся Алексей Палыч. — Больше я ничего не могу придумать. — Да я не в укор, — сказал Алексей Палыч. — Мне, например, это и в голову не пришло. Будем надеяться. Впрочем, у меня завтра свободный день, я с утра зайду сюда на примерку. А теперь давай по домам. Если нас будут домашние разыскивать да заглянут сюда, это может кончиться плохо. Мама ведь не инспектор, ей не докажешь, что он твой брат. — А инспектор Серегу знает, — беззаботно сказал Борис. — Серега у пожарки по целым дням крутится. Ему там даже погудеть дают. Я еще удивился, что инспектор ничего не сказал. — Да как же ты тогда!.. Зачем же ты так сказал? — А вы думаете, он их различает, маленьких? Я и сам-то не всех отличаю. — Ну, ну, — только и мог выговорить Алексей Палыч. — Хорошо, если так. Наказав мальчику ничего не трогать, не шуметь, не включать света и убедившись, что тот как будто бы все понял, они вышли из подвала и заперли дверь. Всю дорогу до перекрестка, где они должны были расстаться, Алексей Палыч молчал, что-то обдумывая. Борис уже собирался повернуть в свой переулок, когда Алексей Палыч сказал: — Боря, ты мне так и не ответил… Мне кажется, эта история не очень тебе нравится. Точнее, тебе неинтересно. Я уже говорил: ты — свободен. Тем более что скоро каникулы… Я хочу сказать, что ты никому ничего не обязан. Ни ему, ни мне. — А вам интересно? — Для меня это слово не подходит. В этом случае я не могу сказать «интересно» или «неинтересно». Слова вроде «должен» или «не должен» тут тоже не годятся. Просто у меня ощущение, что я, как человек, не имею права отослать его обратно. А ты как думаешь? — Наверное, вы правильно говорите, — сказал Борис. — Я это понимаю, только сам так не думаю. Я хочу знать: для чего мы стараемся? Может быть, мы от него вообще завтра взорвемся. — Ты боишься? — Не боюсь, а хочу знать: зачем? — упрямо повторил Борис. Эту черту характера — упрямство — Алексей Палыч уже подмечал в Борисе. Правда, до сих пор она проявлялась в деле. Можно ли было назвать историю с мальчиком делом, Алексей Палыч и сам сомневался. — Когда-то братья Монгольфье запустили первый воздушный шар, — сказал Алексей Палыч. — На запуск собралось много народу. Среди зрителей находился Франклин. Увидев полет, он сказал: «Не вижу, чтобы из этого могла получиться какая-то польза». А ведь он был великий ученый. — Намек понял, — сказал Борис. — Только вы тоже не ответили на мой вопрос. Я не боюсь. Не нужно мне никакой свободы. Я вам буду помогать, раз так случилось. Я никому ничего не скажу. Но если мы засыплемся… — Ты хочешь сказать: нас разоблачат? — улыбнулся учитель. — Я хочу сказать: мы можем влипнуть, — ответил Борис. — За себя я не боюсь. А вот вы — учитель, вам мало не будет. Алексей Палыч покачал головой. — Нет, Боря, — сказал он, — дальше учителя меня все равно никуда не пошлют. На том заговорщики и расстались. И ничего существенного больше не произошло в этот день, если не считать… Если не считать того, что как раз в этот момент у дверей подвала стояла Ефросинья Дмитриевна. Заставило ее сюда прийти то смутное подозрение, которое возникло во время разговора с Борисом. Цепочка: Борис — кабинет — Алексей Палыч — пожарный инспектор — не привела ее к какой-то определенной мысли. Мелькали несвязные соображения: Борька Куликов хотел пойти в кабинет, но не пошел, когда ему разрешили; он же просил не рассказывать о чем-то матери; он же интересовался пожарным инспектором; или не интересовался, а она сама рассказала? И еще этот учитель… При чем тут Алексей Палыч? Ага, он просил принести к нему домой какой-то прибор. Но насколько Ефросинья Дмитриевна знала, физик перетаскал множество всякого барахла в школу, но чтобы из школы… Алексей Палыч — мужик неплохой, но вот ведро он ей не вернул… Стоп! Цепочка сразу рассыпалась, остальные действующие лица расплылись. Учитель не вернул эмалированное ведро, хотя еще вчера обещал! Это была уже вполне конкретная мысль, и Ефросинья Дмитриевна сразу успокоилась. Зная, что учитель часто по вечерам копошится в подвале, Ефросинья Дмитриевна повернула туда по дороге домой. Дверь была заперта на замок. Ефросинья Дмитриевна собиралась уже уйти, как вдруг заметила, что от подвального окна тянется тоненький синий лучик. Наклонно он уходил далеко в небо и там терялся. Конечно, она не могла догадаться, что все было как раз наоборот. Не в небо, а с неба шел этот луч, проникал в самую дырочку и кончался в лаборатории. «Забыли выключить прибор, — подумала Ефросинья Дмитриевна. — Пожару еще мне тут наделают.» Она прильнула лицом к стеклу, заглянула в дырочку. Окно изнутри было завешено газетой, но в ней тоже имелась дырочка — маленькая, как укол. Много разглядеть не удалось, но все же Ефросинья Дмитриевна увидела как бы светящийся силуэт, окаймленный как бы синенькими иголочками. Силуэт медленно угасал, пока не растворился в темноте. Ефросинья Дмитриевна прижала к дырочке нос: горелым не пахло. В лаборатории было темно и тихо. Лучик тоже исчез. — Есть кто там? — спросила Ефросинья Дмитриевна, целясь губами в дырочку. Тишина. Темнота. Молчание. Постояв немного у окна, Ефросинья Дмитриевна направилась к дому. Теперь она была уже точно уверена, что в лаборатории творится какое-то безобразие. Правда, на языке Ефросиньи Дмитриевны безобразием считался даже неплотно закрытый кран, из которого капало по капле в час. Но тут было что-то похуже. На сей раз Ефросинья Дмитриевна ушла с твердым убеждением, что подозрения ее были не напрасны: в лаборатории делались какие-то темные дела. ДЕНЬ 4-й Мелкое разоблачение Наступило утро четвертого дня с тех пор, как был установлен контакт. На судьбе нашей маленькой планетки это никак не отразилось. Не изменилась жизнь и в Кулеминске, который неторопливо вращался вокруг земной оси, подставляя бока восходящему солнцу. Взрослые кулеминцы уже шли на работу. Еще ворочались в постелях школьники, которым теперь все чаще снились каникулы. Вернулась с ночного дежурства вполне выспавшаяся Анна Максимовна. На кухне, брезгливо морщась, намыливала шею Татьяна — ей сегодня предстояло сдавать зачет. Алексей Палыч по случаю свободного дня жарил на плите яичницу. — Саша опять не ночевал? — спросила Анна Максимовна, когда сели за стол. — У него рано утром полеты, — сказала Татьяна. Анна Максимовна временно промолчала. Но Татьяна прекрасно понимала, в чей огород полетел камень. Некоторое время, сдерживая себя, она яростно кромсала вилкой яичницу. Из двух глазков она сделала четыре, потом — восемь, и на этом ее терпение истощилось. — Ты, мама, напрасно так беспокоишься. Меня мой муж вполне устраивает. — Устраивает? — Абсолютно! — Ну, ну, — сказала Анна Максимовна. — Тебе виднее. В голове Анны Максимовны было столько тихого, но упорного сопротивления, что Татьяна вышла из себя окончательно. — И я раз навсегда прошу, — сказала она звенящим голосом, — не будем больше обсуждать эту тему. — Можно и не обсуждать, — согласилась Анна Максимовна. — И верно: поздно уже обсуждать. Тут бы самое время было Алексею Палычу стукнуть кулаком по столу, чтобы подпрыгнули на нем ложки-тарелки. Но тогда это был бы не Алексей Палыч. Нет, так он не мог поступить. Ему, в его положении, вообще не надо было бы никак поступать. Но он мирно сказал: — Аня, давайте не будем ссориться. Всем ведь нелегко: и тебе, и Танюшке. Тем более что у нее сегодня зачет. Тут очень хотелось бы написать, что Татьяна посмотрела на отца с благодарностью. Но это было бы неправдой. Правдой было только то, что она посмотрела. А точнее — метнула копье из-под длинных ресниц, которые так нравились летчику Саше. Отец-то уж совсем не имел права вмешиваться в дела взрослой дочери! — Можно и не ссориться, — сказала Анна Максимовна. — Это ты верно заметил: женщинам всегда нелегко. Вот мужчинам полегче. У них времени много, они могут лялякать у пивного ларька, а могут продавщиц пугать. Вот, вроде тебя. — Я — у ларька? — искренне изумился Алексей Палыч. — Да когда же я?.. — Я говорю: продавщиц пугать. — Каких продавщиц? — А Клавдию из овощного. Я у нее вчера была. Она мне селедки баночной оставила… «Прибежал, — говорит, — взлохмаченный весь, не то красный, не то зеленый… Кричит: „Чем ребенка кормить, чем ребенка кормить?!“ Я, — говорит, — испугалась: уж не с внуком ли вашим что случилось? А он весь стал бледный, затрясся и кричит: „Имени нет… имени нет три месяца!“ Я уж подумала, что у вас пожар или другое что… Вроде как не в себе человек.» С любопытством поглядев на отца, Татьяна отметила, что тот «весь стал бледный». — Почему же — взлохмаченный? — растерянно спросил Алексей Палыч. — Да уж не знаю почему. — И когда я кричал на кого-нибудь? — Ну, Клавдия и соврет — не дорого возьмет. Но ведь не все же она наврала? — Мама, — скромно сказала Татьяна, — мне кажется, что папа не может быть красным, взлохмаченным и зеленым. Кричать он тоже не умеет… — Умею, — с тихой угрозой сказал Алексей Палыч, начиная понимать, куда клонит настырное чадо. — Не умеешь. Но ты, мама, обрати внимание на одну вещь: он интересовался, чем кормить ребенка. — Ну и что? — спросила Анна Максимовна, еще не успевшая связать все факты в единый узел. — А то, что продукты у нас пропали… — Не пойму я, что ты одно к другому лепишь. Продукты Андрюшины. Разве отец не знает, чем мы его кормим? — Андрюшу — знает… — многозначительно сказала Татьяна. — Татьяна! — повысил голос Алексей Палыч. — У тебя во сколько зачет? Татьяна поднялась из-за стола, повесила на плечо сумку и пошла к двери. — Интересно, — сказала она, оборачиваясь, — как только я заговариваю о продуктах, ты сразу вспоминаешь о моей электричке. Татьяна закрыла за собой дверь, но тут же приоткрыла ее снова. — Интересно! — сказала она. — И даже — странно! Дверь за Татьяной закрылась. В эту минуту Алексей Палыч не возражал бы, чтобы она закрылась навсегда. — Алексей, — тихо сказала Анна Максимовна, — это ты взял продукты? — Ну, я, — ответил Алексей Палыч. — Зачем? — Взял, — сказал Алексей Палыч. — Взял — принес. Хотел купить — спросил… купил… забыл спросить… забыл купить… забыл принести… забыл отнести… Зеленым я не был. Бледным не был. Желтым не был. Не кричал. Не трясся. — Зачем? — настойчиво повторила Анна Максимовна. — Не скажу! — строптиво заявил Алексей Палыч. Анна Максимовна оперлась локтями о стол, уперлась подбородком в ладони. Алексей Палыч увидел, что из глаз ее катятся слезы. — Алексей, — проговорила она, — у тебя есть твой ребенок. Алексей Палыч, присев к жене, обнял ее за плечи и поцеловал в ухо. — Аннушка, — сказал он, — у меня нет моего ребенка. Клянусь тебе в этом чем ты только хочешь. Во всей Вселенной у меня нет детей, кроме Татьяны, чтоб ей зачет сегодня не сдать. И не плачь, пожалуйста, попусту, иначе я тоже начну реветь. Ты посмотри, там же все на месте, кроме одной банки. — Правда? — воскликнула Анна Максимовна, и вопрос этот относился вовсе не к банкам. — Честное слово, — сказал Алексей Палыч, и ответ относился не к банкам тоже. — Ладно, — сказала Анна Максимовна, — пора Андрюшку будить. Бог с ней, с этой проклятой банкой. Когда Алексей Палыч вышел из дома, земля слегка покачивалась под ним. И было это вовсе не от того, что ось земная, как выяснили давно астрономы, немного пошатывается. За четыре дня чувство опасности несколько притупилось. У входа в подвал Алексей Палыч уже не озирался по сторонам, но, войдя, дверь все же запер. — Палыч, привет, — сказал мальчик, и в тоне его явно слышалось удовольствие. — Я слышал, как ты идешь. А вчера здесь был не ты. — А кто же? — встревожился Алексей Палыч. — Не знаю. Я слышал, как он уходил. Ты, Палыч, не бойся. Я ничего не трогал, не шумел и не включал свет. Я только посмотрел в эту дырочку, — мальчик показал на окно, завешанное газетой. — Как же он выглядел? — Не так, как ты. — Это ясно. Не сможешь ли ты его нарисовать? Алексей Палыч подал мальчику листок бумаги и карандаш. К его удивлению, мальчик очень легко, несколькими штрихами изобразил женскую фигуру. Рисунок оказался настолько верным, что ошибиться было невозможно. — Это не он, а она, — вздохнул Алексей Палыч. — Это женщина. Ее зовут Ефросинья Дмитриевна. Что она делала? — Ничего. Сказала: «Есть кто там?» Потом сказала: «Господи, господи». Потом ушла. — «Господи, господи…» — пробормотал Алексей Палыч. — Этого еще не хватало. Впрочем, все равно пора тебя выводить отсюда. Ты уже не младенец. Да, теперь уже нельзя было сказать, что перед Алексеем Палычем стоял младенец. За ночь мальчик подрос еще и теперь стал ростом примерно с Бориса. Алексей Палыч подвел его к стенке, к черте, проведенной карандашом. Все было точно до миллиметра. — Значит, у вас слышат, о чем мы говорим? — спросил Алексей Палыч. — У нас? — переспросил мальчик, и на лице его было искреннее недоумение. — Ладно, — сказал Алексей Палыч, — это неважно. Лучше скажи: ты еще будешь расти? — Теперь я знаю, почему Боря вчера говорил громко. Я не должен расти? — Нам, вообще-то, не жалко, — пояснил Алексей Палыч. — Но ведь не можешь ты все время ходить в одеяле. А мы не можем менять тебе одежду так часто. — Теперь я знаю, — сказал мальчик. — Я не буду расти. — Есть хочешь? Мальчик засмеялся: — Вчера — есть, сегодня — есть. Разве всегда нужно есть? — Мы едим каждый день, — осторожно сказал Алексей Палыч. — А я не хочу. Но, если ты хочешь, давай, буду есть. Алексей Палыч смутился и зачем-то похлопал себя по карманам. — А у меня как раз нет еды. Я сейчас принесу. — Не нужно, — сказал мальчик. — Я никогда не хочу. — Слушай… — Алексей Палыч вдруг запнулся. Безликое это обращение давно уже ему не нравилось. — Как тебя зовут? — Не знаю. — Как тебя зовут у вас, дома? — У нас? — снова удивился мальчик. — Я тебя не понимаю. — У каждого человека есть имя. Меня зовут Алексей Палыч… — Тебя зовут Палыч, — поправил мальчик. — Ну, пускай так. Борю зовут Борей. Тебя тоже надо как-то называть. Выбирай. — Называй меня Палыч. Мне так нравится. — Двух Палычей будет многовато. Лучше как-то по-другому назовем тебя. — Тогда — Боря. — Боря у нас уже есть. Еще думай. — Сенька-зараза, — сказал мальчик. — Что?! — переспросил Алексей Палыч. Мальчик кивнул в сторону окна. — Там они все время кричат: «Сенька-зараза, отдай мне! Сенька-зараза, не твой аут!» Наверное, Сенька-зараза хорошее имя, раз они все время кричат. — Не совсем хорошее, — сказал Алексей Палыч, решив не пускаться в объяснения. — Давай я попробую. Алексей Палыч задумался. Может быть, инопланетное происхождение мальчика было тому виной, что в голове учителя всплывали любые имена, кроме русских. — Феликс! — воскликнул Алексей Палыч. — На нашем языке это означает «солнечный». [23] 23 Алексей Палыч ошибся: на русский язык имя «Феликс» переводится как «счастливый». — Тогда и зови на нашем языке, — сказал мальчик. — Сенька-зараза мне нравится больше, но пускай будет Солнечный. — Нет, — возразил Алексей Палыч, у которого тоже имелись свои слабости. — Феликс звучит гораздо лучше. У нас в Кулеминске еще нет ни одного Феликса. Ты будешь первым. Согласен? Мальчик согласился без особой охоты. Наверное, правду говорят, что первая любовь — самая сильная. Первой любовью Феликса продолжал оставаться Сенька-зараза. — А теперь, Феликс, — сказал Алексей Палыч с некоторой торжественностью, — я иду за одеждой. А ты посиди тут тихо. Ладно? — Посижу, — согласился Феликс. Алексей Палыч направился к двери. Феликс его окликнул: — Палыч… — Да, Феликс? — Они там бегают, кричат… — Феликс показал на окно. — А что они еще делают? — Они? Ну, еще они учатся, спят, едят, смотрят телевизор, ездят на велосипедах, ходят в кино, просто бездельничают. — Я тоже хочу бегать, кричать и учиться. — Послезавтра каникулы, — сказал Алексей Палыч. — Учиться они перестанут. — Я тоже хочу смотреть, ездить и просто бездельничать, — настойчиво повторил Феликс. — Ведь я такой же, как они. Это ты не такой. — Ты прав, — подтвердил Алексей Палыч. — Ты такой, а я не такой. Но я был таким и поэтому тебя хорошо понимаю. Я тебе обещаю: ты будешь бегать, смотреть и все остальное. — Правда? — Правда. — И я увижу Сеньку-заразу? — Обязательно. — Когда? — Скоро, — неопределенно пообещал Алексей Палыч. — Ты меня жди. Я вернусь часа через два. Алексей Палыч ушел. Точнее говоря, сбежал. Сбежал от вопросов, на которые ему все равно придется ответить… Электричка привезла Алексея Палыча почти к самому магазину, который находился рядом со станцией. Надеясь, что уж здесь-то он знакомых не встретит, Алексей Палыч поднялся во второй этаж. В отделе верхней одежды не было ни одного покупателя. — Будьте любезны… — обратился Алексей Палыч к девушке-продавщице, которая стояла за прилавком спиной к нему. — Все на стеллажах, — сказала девушка, не оборачиваясь. — Я бы хотел спросить… — замялся Алексей Палыч. — Может быть, вы посоветуете? Я, видите ли, полный профан в этих вопросах. — И Алексей Палыч даже слегка хихикнул, как бы показывая, сколь ничтожен он сам и его попытка обеспокоить… — Я же сказала: все на стеллажах, — повторила девушка, не меняя позиции. Тут следует сразу оговориться. Перед Алексеем Палычем стояла не бездельница и не грубиянка продавщица — из тех, которые видят в покупателях своих личных врагов. И не бездушная это была девушка, и не какая-нибудь уродина со скверным характером. Если разобраться, то виноват был сам Алексей Палыч. Просто зашел он не вовремя. Девушка была занята важным делом: в маленькое зеркальце она рассматривала прыщик, вскочивший у нее на левой брови. Одновременно она решала важный вопрос: сковырнуть или оставить? Поэтому каждому должно быть понятно, что Алексей Палыч со своими делами был ей ни к чему. Однако и Алексея Палыча можно понять. Деваться ему было некуда. — Простите, но я хотел бы… — О господи! — сказала продавщица, оборачиваясь. — Никакой совести у людей нет! Вам же русским языком ска… — И вдруг лицо девушки из скучного и недовольного мгновенно превратилось в приветливое и улыбающееся. — Алексей Палыч, здравствуйте! — сказала она. — Что бы вы хотели, Алексей Палыч? Алексей Палыч напрягся, вспоминая, как зовут его бывшую ученицу. — Здравствуй, Клава, — осторожно сказал Алексей Палыч и понял, что угадал. — Мне бы комплект одежды для мальчика. — На какой возраст? — Примерно на такой, — Алексей Палыч отметил рукой высоту на уровне своего плеча. — Сорок второй, — определила Клава. Она огляделась и добавила шепотом, хотя в отделе по-прежнему никого не было: — Есть джинсовый костюм… — А это хорошо? — спросил Алексей Палыч, тоже невольно понижая голос. — Да вы что, Алексей Палыч! — изумилась Клава. — Я последний оставила, для себя. — Тогда, может, не надо, если последний? — Да ладно уж, берите, — вздохнула Клава. — У меня еще есть. Сорок один рубль. — Еще бы рубашку… Нет, две рубашки. И двое трусов. И две майки. Клава выложила на прилавок несколько стопок белья. — Выбирайте, пожалуйста. Не успел Алексей Палыч отложить в сторону нужные вещи, как за спиной его послышался голос: — Добрый день, Алексей Палыч. Тоже прогуливаете? Алексей Палыч обернулся. Рядом с ним стояла учительница английского, та самая, которую он недавно чуть не сбил с лестницы. — Здравствуйте, Елена Сергеевна. «Вас-то какого лешего сюда принесло?» — последнюю фразу Алексей Палыч произнес мысленно. Елена Сергеевна опытным женским глазом впилась в незавернутый еще костюм. — Ой, и мне нужен точно такой же! Вот повезло! — Последний, — сухо сказала Клава, которая у Елены Сергеевны не училась. У Алексея Палыча не было ни малейшего желания, чтобы эта встреча осталась в памяти Елены Сергеевны. Он умоляюще посмотрел на Клаву и даже чуть шевельнул веком, как бы вроде подмигнул. — Последний… остался, — сказала Клава, доставая из-под прилавка точно такой же костюм. — Спасибо вам, девушка, — растроганно произнесла Елена Сергеевна и приветливо посмотрела на Алексея Палыча. — А вы, Алексей Палыч, оказывается, не такой уж и нерасторопный. И как это вы пронюхали? Я уже полгода ищу. — Ничего не пронюхал, — сказал Алексей Палыч. — И вообще, я тут случайно. И вообще, это я не для себя. Не для себя и вообще… Взяв первое попавшееся белье и костюм, Алексей Палыч вылетел из магазина. А чего было вылетать? Нечего было вылетать, потому что в памяти Елены Сергеевны прочно осели и джинсовый костюм, и белье, которое нервно пошвырял в портфель Алексей Палыч. Когда Алексей Палыч вернулся в лабораторию, он увидел такую картину: Борис и Феликс сидели за столом, между ними стояла шахматная доска с фигурами. Они спорили. В том, что шахматисты спорят, нет ничего удивительного — в шахматном кружке кулеминского Дворца культуры бывали даже и драки. Но вот о чем они спорили, Алексей Палыч понял не сразу. — Разве я неправильно сходил? — спрашивал Феликс. — Ты же сам показывал, что конь ходит так. — Правильно, но плохо, — отвечал Борис. — Я его бесплатно возьму. — Бери, пожалуйста. — Так не играют. — Почему? — удивился Феликс. — Ты ведь объяснил: нужно взять как можно больше фигур противника. Я — противник. Вот и бери. Тебе ведь хочется взять? — Мало ли, что хочется… Мне, может, хочется десять фигур взять! Феликс аккуратно отсчитал десять своих фигур, сгреб их с доски и протянул Борису: — Бери десять, пожалуйста. — Ну, и с чем ты остался? — У меня осталось шесть штук, — дружелюбно ответил Феликс. — Дать тебе еще? Борис снова поставил фигуры на прежнее место. — Так не играют, — сказал он. — Ты пойми, я должен стараться взять у тебя, а ты у меня. — Я стараюсь. Но ведь ты не даешь. Ты дай, тогда я тоже возьму. — Я же тебе объяснил! — повысил голос Борис. — Игра в том и заключается, чтобы не отдавать ничего! — Ты опять говоришь громко, — сказал Феликс. — Я не понимаю. Хочешь взять — не берешь. Нужно взять больше — нужно не давать ничего. Я хочу взять — нельзя. Ты хочешь взять — нельзя. Никто никому ничего не дает, а взять нужно… — Не взять — просто взять, а взять — слопать. — Слопать? — Ну, съесть. — Съесть? Разве это тоже едят? — Выиграть, — простонал Борис. — Это называется выиграть фигуру. Вот, смотри. — Борис снял с доски коня, а на его место подвинул свою пешку. — А теперь ты постарайся у меня что-нибудь выиграть. — Понимаю, — сказал Феликс. Он убрал с доски белого коня, а на его место переставил свою пешку, которую от коня отделяло пять клеток. Борис смахнул с доски фигуру на стол. — Вот и поговори с ним, — сказал он, обращаясь к Алексею Палычу. Феликс не обиделся. Похоже даже было, что он обрадовался. — Теперь ты взял все, — сказал он. — Теперь ты доволен? — Все?! — заорал Борис. — Все у меня и дома были. Незачем было их приносить. — Если незачем, то зачем принес? — спросил Феликс. — Да, с тобой не соскучишься! — сказал Борис. — Тебе со мной весело? — Еще и как… — вздохнул Борис. Алексей Палыч решил, что наступило время вмешаться. За Феликса он не опасался: кажется, у того был спокойный характер. Алексей Палыч решил пощадить нервы Бориса. Нервы эти, как понимал учитель, скоро потребуются все до единого. — Боря, — примирительно сказал Алексей Палыч, — ты представь, что попал в незнакомую страну. И вот тебя учат играть в круглики… — Какие круглики? — Ну, допустим, у них такая игра. — Буду делать, как они, и научусь. — Вот как раз в шахматы так нельзя. Если ты будешь повторять ходы противника, то обязательно проиграешь. Уметь играть и уметь обучать игре — это совершенно разные умения. И давай договоримся — не нервничать. Думаю, что умение обучать нам понадобится в ближайшее время больше всего. В особенности тебе. Но об этом мы поговорим позже. А теперь давай займемся примеркой. Когда Феликса переодели, вид у него оказался приличный. Даже слишком приличный, словно его только что вынули из витрины. — Ну, как? — спросил Алексей Палыч. — Ничего, — ответил Борис. — Если бы ему немного штаны запачкать… курточку порвать… ботинки грязью потереть… — А вот это он сделает уже с твоей помощью, — сказал Алексей Палыч. — Боря, мне кажется, что мы больше не имеем права его здесь держать. Иначе все это не имеет смысла. И еще я тебе вот что хочу сказать: он сейчас примерно твой ровесник, и ты ему нужен больше, чем я. ДЕНЬ 5-й Начинается новая жизнь Арсений Петрович Куликов работал на кулеминской фабрике игрушек. Был он роста весьма небольшого, и в Кулеминске про него говорили: фабрика игрушечная, и директор тоже игрушечный. Люди маленького роста часто бывают обеспокоены этим больше, чем им самим бы хотелось. Чтобы компенсировать этот, с их точки зрения, недостаток, они стараются выделиться в чем-то другом: например, красят бороды в рыжий цвет или становятся художниками. Арсения Петровича его собственный рост не смущал. Он спокойно отнесся к тому, что стул в кабинете прежнего директора пришлось заменить, а сиденье нового «Запорожца» приподнять чуть повыше. Благодаря тому, что его мало интересовало, насколько его шляпа возвышается над тротуаром, характер Арсения Петровича с годами почти не менялся. И в этом характере тоже было нечто игрушечное, а точнее — легкомысленное. Это проявлялось в том, как он относился к воспитанию своих сыновей. Арсений Петрович считал, что каждый человек, прежде чем стать взрослым, должен получить свою порцию шишек и синяков. Он знал, что существуют два вида ранений: одни остаются на теле, другие — в душе. Душевных ранений Арсений Петрович своим сыновьям не желал; к синякам на теле относился совершенно спокойно. — Не поддавайся, Серега! Дай ему сдачи! — советовал Арсений Петрович, заслышав пыхтение младшего сына, затиснутого старшим в узкую щель между диваном и печкой. Серега вообще-то не нуждался в советах. Он старался изо всех сил. Борис хорошо знал, что будет, если свернутого в крендель Серегу отпустить хоть на секунду. Серега извивался как змей. Даже в этом положении он умудрялся укусить брата за палец или поддать коленом в живот. Иногда Серега делал вид, что сдается. — Чур, — говорил он. — Больше не буду. В первый раз Борис поверил ему. Он даже попытался проявить благородство и повернулся к брату спиной. Тут же он получил такой удар головой под лопатку, что не смог устоять на ногах. Серега смеялся. Но недолго. Спустя несколько секунд он пролетел над столом, грохнулся о диван и сполз на пол. Другой бы на его месте мог что-нибудь сломать или вывихнуть. Но только не Серега. Он скорчился на полу, закрыл руками лицо, и можно было подумать, что он потерял сознание. Когда же Борис к нему подошел, то увидел в просвете между пальцами хитрый Серегин глаз и едва успел отскочить в сторону. Нога Сереги грохнула о ножку стола. Целил он, конечно, не в стол. Укротить Серегу было невозможно. Иногда в безвыходном положении он мог состроить жалостную гримасу. Но верить ему нельзя было ни на копейку. В последнее время Серега изменил тактику. — Отпусти, писать хочу, — заявил он однажды. И опять Борис поначалу поверил: а вдруг и правда?.. Серега выбежал за дверь. Но только для того, чтобы набрать снега. Твердый снежок, миновав затылок Бориса, влепился в стену, точнее — в то ее место, где висел фотографический портрет отца. Стекло в рамке разбилось — подлый Серега не только скатал снежок поплотней, но еще и намочил его в воде. — Играть-то вы играйте… — сказал Арсений Петрович, очищая от снега свое лицо в молодости. — А вот вещи портить не надо. А ну, Сережка, убрать. А ты, Борька, в другой раз держи его крепче — пускай в штаны писает. Как видим, Арсений Петрович не рассердился. Очевидно, он понимал, что сейчас собирает плоды с тех деревьев, которые сам же вырастил. При всем при том надо сказать, что Серега без Бориса скучал. Это проявлялось в том, что Бориса он выслеживал чаще других и чаще расстреливал из своего автомата на батарейках. Да и Борис хоть и грозился разломать автомат, но всерьез об этом не думал. Отношения между братьями были очень простыми. Борис спокойно выливал воду из своего ботинка и отвешивал затрещину младшему брату. Младший брат спокойно принимал затрещину, спокойно попадал старшему ногой под коленку и наливал воду в другой ботинок. При этом никакой злости друг к другу братья не испытывали. Арсений Петрович хотел, чтобы сыновья росли мужественными и сильными. — На одних стычках с Сережкой мускулов не накачаешь, — говорил он Борису. — Сколько ты раз подтягиваешься на перекладине? — Нисколько. — То есть как — нисколько? — Не пробовал. — А ну, пойдем во двор. Во дворе, между двумя березами была укреплена железная труба, на которой по утрам упражнялся Арсений Петрович. Борис подтянулся два раза; второй — корчась от усилий и дрыгая ногами. Отец подтянулся одиннадцать раз. — Мне мерзко на тебя смотреть, — сказал Арсений Петрович. — В лагерь. В спортивный лагерь немедленно! Арсений Петрович все любил делать немедленно. Но до лета тогда было далеко, и Борис не стал спорить. Отец быстро воспламенялся, но быстро и остывал. Еще зимой он затеял обливание по утрам холодной водой. Он не стал приучать себя постепенно, а вышел во двор в трусах и вылил на себя подряд три ведра ледяной воды. За завтраком он восхищайся: — Хор-рошо! Вы не представляете себе, как хорошо! Каждая жилочка играет. А бодрости сколько, бодрости!.. Легковой машины на фабрике игрушек не было, и вечером отца привезли на самосвале: у него оказалась сильнейшая ангина. Обливания прекратились. Но вот о спортивном лагере Арсений Петрович почему-то на днях вспомнил. — Кончатся занятия — в лагерь, — сказал он Борису. — Я уже договорился. Великолепное место. Тренировки. Вода. Воздух. — Мне и здесь воздуха хватает, — заметил Борис. — Зачем мне туда ехать, если я не спортсмен? — Будешь спортсменом! Там из тебя сделают человека. Пока десять раз не подтянешься, домой не возвращайся. И побольше синяков, шишек побольше. Не скули, если больно, не поддавайся, если трудно. — И я хочу в лагерь, — заканючил Серега. — Я хочу с Борькой. — Поедешь, — пообещал отец, — года через три. Даже заставлю тебя поехать, если будешь рыпаться. Серега из угла полоснул отца автоматной очередью. Отец, конечно, остался жив, и Серега обиделся. — А вот посмотрите… — пообещал он. Серегину туманную угрозу никто всерьез не воспринял. И напрасно. Борис-то уж должен был знать, что младший брат ничего не забывает. Борис мог от спортивного лагеря увильнуть. Отец пошумел бы, но справиться с ним можно при помощи мамы. Борис так и сказал Алексею Палычу. Но учитель посмотрел на дело совершенно иначе. — Да это же то, что нужно, — сказал он. — Мы с тобой голову ломаем, что делать с Феликсом… А если вас вместе отправить? — Его там сразу разоблачат, — засомневался Борис. — Что значит «разоблачат». Кому в голову может прийти, что он оттуда? Это мы с тобой знаем, да и то потому, что видели, как он появился. А ты посмотри на него со стороны: мальчик как мальчик, немного со странностями. Но у кого нет странностей? У каждого человека — свои особенности. — Ничего себе особенность — не ест! — Но ведь он может есть. Мы его предупредим. Он мальчик послушный. Если ты не согласен, предлагай свой вариант. Ты же сам понимаешь, что оставлять его в лаборатории нельзя. Вот тогда-то его наверняка обнаружат. — Может, где-нибудь в лесу спрятать? — Скоро дачники понаедут, грибы начнутся… Где ты спрячешь? — Это верно, — согласился Борис. — Я в прошлом году два белых нашел… Маленькие совсем, думаю — пускай подрастут. Даже листком прикрыл. На другой день пришел — уже нет. Дачники эти везде шныряют. — А главное, — сказал Алексей Палыч, — он должен быть среди людей. Я в этом совершенно уверен. Давай, Боря, думай. Если ты не согласен, я буду что-нибудь изобретать. — Хорошо, я попробую. Только вы не обижайтесь, если не выйдет. — Я не обижусь, — сказал Алексей Палыч. — Главное, чтобы он не обиделся. Честно говоря, Борису ехать в лагерь совсем не хотелось. Спортом он не увлекался, без компании обходился довольно легко. На лето у него были другие планы. А теперь придется ехать с мальчишкой в лагерь и быть возле него чем-то вроде папы и мамы. Мальчишка, конечно, забавный… Но ни сейчас, ни в далеком будущем не видать, какой от него может быть прок. В глубине души притаилась мыслишка: не так уж и плохо, если бы Феликса отозвали. Тогда и Алексей Палыч перестанет чудить и займутся они вместе чем-нибудь стоящим. Хорошо, если сделалось бы это само собой. Обмануть Алексея Палыча — об этом Борис даже не думал. Но он не мог не думать о том, что с каждым днем Алексей Палыч все больше заботится о мальчишке. Это Борису не нравилось. С путевкой для Феликса — на что втайне Борис надеялся — трудностей не оказалось. Все обошлось удивительно просто. — Он ваш родственник? — спросил начальник лагеря. — Не совсем, — осторожно ответил Алексей Палыч. — Знакомый? — Он издалека, — сказал Алексей Палыч. — Его на лето не с кем оставить. — Понятно, — усмехнулся начальник лагеря. — Как всегда, Алексей Палыч, вы за кого-то хлопочете. О себе только забываете хлопотать. Дело прошлое, но ведь мою квартиру и вам могли дать. — Мне что-то говорили… — засмущался Алексей Палыч. — Но дом у нас еще вроде приличный… Опять же — огород, картошка… — Да ведь картошку-то вы не сажаете. — Не сажаем, — согласился Алексей Палыч, — но все-таки… — Путевку я сам выпишу, — сказал начальник лагеря. — В порядке исключения. А вы внесите на наш счет в сберкассу восемьдесят рублей. Дороговато, конечно. Но скидку я вам оформить не могу. — Зачем скидка? Не нужно никакой скидки, — заторопился Алексей Палыч, соображая, хватит ли у него денег. Деньги эти вот уже третий год копились — втайне от жены — на магнитофон для лаборатории. Часть их уже была истрачена на одежду. — Мальчика как зовут? — Очень просто — Феликс. — А фамилия? — А фамилии у него нет, — сказал Алексей Палыч и тут же мысленно стукнул себя кулаком по темени. — Ну, вы понимаете, я хочу сказать: нет такой звучной, такой красивой фамилии. Он — Солнечный. — Очень даже оригинальная фамилия, — не согласился начальник лагеря, заполняя путевку. — Вот, пожалуйста. Смена начинается завтра. Вы его сами приведете? — Нет, он придет с моим учеником Куликовым Борисом. Вы их, пожалуйста, поселите вместе. — Сделаем, — сказал начальник, пожимая руку бывшему своему учителю. — А помните, Алексей Палыч, как вы мне годовую тройку влепили в девятом? — Давно было… — уклончиво сказал Алексей Палыч, — И потом, тройка — тоже отметка. — Да, — ударился было в воспоминания начальник, — лихое было время… Что хотел этим сказать его ученик, Алексей Палыч так и не понял. И в гражданскую этот ученик не воевал, и в Отечественную еще не родился. И вообще, окончил школу всего семь лет назад. Пока Алексей Палыч прикидывал, что такого лихого случилось семь лет назад, в кабинет кто-то вошел. Алексей Палыч удалился, прибавив к своей шевелюре полтора седых волоса. Впрочем, виноват был он сам: фамилию можно было придумать и раньше. Начался уже второй день каникул, когда Алексей Палыч, махнув рукой на все предосторожности, ясным утром вывел Феликса из подвала. Никто не заметил, как они выходили, а дальнейшее было не так уж и страшно. Любой школьник имеет право ходить рядом со взрослым, если он не голый или не завернут в одеяло. Накануне, в день оформления путевки, Алексей Палыч рисковал дважды. Первый раз, когда вносил деньги в сберкассу. Там все обошлось. Кассирша, разумеется, его знала, но для нее было вполне естественным, что люди всегда платят ей деньги, и она не выделила Алексея Палыча из общей очереди. Она лишь спросила: — Куда? — На счет номер пятьдесят семь восемьдесят семь дробь четырнадцать, — бодро отчеканил Алексей Палыч. — Принято, — сказала кассирша, выдавая квитанцию. «В сберкассе обошлось», — с облегчением подумал Алексей Палыч. Может быть, он и зря так подумал. Он не видел, что кассирша, внося запись на счет спортивного лагеря, вдруг подняла голову и взглянула поверх барьера на дверь, за которой только что скрылся посетитель. Она только сейчас осознала, что деньги ей платил Алексей Палыч. Второй раз рисковал Алексей Палыч, покупая спортивные туфли для Феликса. Слегка обнахалившись, Алексей Палыч зашел в кулеминский магазин культтоваров. Там он купил кеды тридцать седьмого размера и ушел в уверенности, что и на этот раз он не «засыпался». Дальше события покажут, что уверенность эта была напрасной. Ничего не подозревающий, в самом хорошем настроении, Алексей Палыч утром вывел Феликса из подвала. До начала экзаменов оставалось еще больше часа, и возле школы никого не было. Той же улицей, что когда-то шли они с Борисом, Алексей Палыч и Феликс двинулись к лесу. Там должен был ждать Боря. — Теперь мы будем с тобой видеться не каждый день, — сказал Алексей Палыч. — Ты уезжаешь? — спросил Феликс. — Нет, у нас начинаются экзамены. Я не смогу приходить к тебе часто. — Что такое экзамены? — Феликс, — сказал Алексей Палыч, — сегодня у тебя начинается совсем другая жизнь. Там будет много ребят, таких, как ты. Но ты не все у них спрашивай, если что-то не понимаешь. Все спрашивать можно только у Бори. — А Боря там будет? — Боря все время будет с тобой. Но там будут и взрослые. Ты должен делать все, что они говорят. Ну, и конечно, ты должен есть, как и все остальные. Феликс поморщился. — Это обязательно? — Обязательно. Тогда ты будешь такой же, как они. — Я буду бегать, играть, ходить, смотреть и бездельничать? — Каждый день. — А там будет Сенька-зараза? — Возможно, — сказал Алексей Палыч, прикидывая, кто бы мог быть этот Сенька. Пожалуй, Семен Дегтярев из седьмого. По вредности характера прозвище было ему в самый раз. На опушке леса их ждал Борис. В руках он держал чемоданчик, в котором хватило места и для вещей Феликса. — Я постараюсь вас навестить в ближайшее воскресенье, — пообещал Алексей Палыч. — В ближайшее не пустят, — сказал Борис. — Родительский день — через две недели. Мне отец говорил. — Меня пустят, — засмеялся Алексей Палыч. — За последние дни у меня обнаружилось столько связей… Боря, теперь все зависит от тебя. По-настоящему я освобождаюсь только в конце июня. Вот тогда… — А что тогда? — спросил Борис. Но Алексей Палыч и сам не знал, что будет «тогда». А если бы даже и знал? Конечно, можно кое-что изменить в мелочах. В главном выбора не было: мальчик должен жить среди людей или отправиться обратно. Глядя вслед удаляющимся ребятам, Алексей Палыч очень хотел, чтобы все окончилось хорошо. Но что такое «окончилось» и что такое «хорошо», он тоже не знал. К стыду своему, Алексей Палыч не испытывал никакого чувства ответственности перед жителями нашей планеты. Еще меньше его волновали заботы ученых, посвятивших себя «контактам». Алексей Палыч видел перед собой живого мальчишку — наивного и беззащитного. Хотелось, чтобы этот мальчишка нашел свое неземное счастье. Но в чем заключалось это счастье — угадать было невозможно. Борис и Феликс шли по тихой лесной дороге. Скоро на этой дороге, буксуя, завоют «Жигули» и «Москвичи» горожан. Потея и чертыхаясь, горожане будут вытаскивать свои машины из колдобин, стараясь проехать в лес как можно дальше. Они хорошо знали, что дальше грибов больше. Об этом знали десятки тысяч людей и очень удивлялись, когда им приходилось возвращаться с пустыми корзинами. Кулеминцы тоже кое-что знали. Они собирали грибы на окраинах и возле дорог. Завидев тихого старичка с полной корзинкой, горожане выскакивали из машин. «Где?» — настойчиво допытывались они. «А там», — охотно отвечал старичок. При этом он указывал на юг, если стоял спиной к северу, и наоборот, если стоял наоборот. Но пока еще первый гриб не был найден, и весть об этом не облетала город по телефонным проводам с обычной для таких случаев скоростью. [24] В лесу было пусто. В кулеминский спортивный лагерь собирались ребята со всего района. Сейчас они уже уехали на автобусах и электричках. Но Борис и Феликс шли пешком. От Кулеминска до лагеря было всего три километра. Феликс еще раньше выслушал подробные наставления Алексея Палыча. Теперь он внимательно слушал Бориса. 24 Если произнести в телефон слово «гриб», то слово это помчится по проводам со скоростью 300 000 км/с. Впрочем, любые другие слова — тоже. — Это тебе не в подвале сидеть, — говорил Борис. — Там распорядок дня. В одно время все встают, в одно время все ложатся. Не вздумай по ночам куда-нибудь бегать. Все встают — и ты вставай. Когда будут занятия, делай, как все. Когда не будет занятий, держись поближе ко мне. Если тебя кто-нибудь тронет, скажи. Если сам будешь драться, не бей по морде — синяки остаются. — По морде? — спросил Феликс. — По лицу, — нахмурился Борис. — Хватит меня русскому языку учить. — Я тебя не учу. Палыч сказал, чтобы я тебя слушался. А зачем бить по лицу? Ты Палыча бьешь по лицу? — Не говори глупостей: Палыч — учитель, его бить нельзя. — А тебя Палыч бьет по лицу? — Я же говорю: Палыч — учитель, он никого бить не может. — Тогда я хочу быть учителем, — сказал Феликс. Борис собирался рассердиться — ему начинали надоедать глупости. Но тут же подумал, что терпение надо беречь. Ведь все только начиналось. — Ты не можешь быть учителем, — пояснил Борис. — Для этого надо много учиться. А ты даже читать не умеешь. — Я умею читать, — возразил Феликс. — Когда же ты научился? — скептически спросил Борис. — У себя дома, что ли? — У себя дома. Борис огляделся. Искать долго ему не пришлось. В лесу хватало всякого мусора. Борис поднял обрывок бумаги с крупными буквами. — Читай, если такой грамотный. — «Не засоряйте лес! Он ваш др…» — прочел Феликс. — Боря, что такое «др…»? — Друг, наверное, — догадался Борис и вдруг заметил, что Феликс держит текст вверх ногами. — Не так, — сказал он и повернул обрывок. — Вот как надо. — Нет, не так, — возразил Феликс и вернул обрывку прежнее положение. — Не воображай, что ты такой фокусник, — сказал Борис. — Крупные буквы и я могу читать вверх ногами. Ты вот это прочитай. И снова далеко ходить не пришлось. Отбросив обрывок плаката, Борис тут же подобрал кусок газеты. — Читай. — Не засоряйте лес! Он ваш др… — сказал Феликс. — Это ты уже прочитал, читай вот это. — Я не читаю, а говорю, — сказал Феликс, показывая на обрывок, брошенный Борисом. — Лес наш др… а ты его засоряешь. Борису показалось, что при этих словах Феликс едва заметно улыбнулся. Может быть, он соображает лучше, чем это кажется? Хотя нет, просто мальчишка еще совсем темный и все понимает буквально. — Я тебе говорю — читай. Феликс повернул текст вверх ногами и быстро прочел: — «…ершение нужно помнить: каждой брига… дует хорошо подготовиться… левым работам. Учитывая опыт прош…» — Хватит, — прервал Борис. Он взял из рук Феликса обрывок, повернул его нормально и пробежал глазами. Все было верно. — Кто же тебя так читать научил? — Меня никто не учил, — сказал Феликс. — Я всегда умел читать. У себя дома, в лаборатории, я прочитал газету пять раз. Не смог прочитать только одну букву: там была дырка. Борис постарался вспомнить. Да, газета, которой было завешено подвальное окно, висела вверх ногами: заголовок крупными буквами просвечивал внизу. — Лучше бы ты совсем не умел читать, — вздохнул Борис. — Нет у меня времени тебя переучивать. Мы уже скоро придем. На этот раз Борис не швырнул обрывок бумаги на дорогу. Стараясь сделать это незаметно для Феликса, он скатал обрывок в кулаке и сунул в карман. Ему легче было поступить так, чем снова объясняться с мальчишкой. — Теперь слушай дальше, — сказал Борис. — В лагере будут девочки… ДЕНЬ 6-й и 7-й Учиться трудно, но и учить нелегко… Начальник лагеря не забыл слова, данного Алексей Палычу. Он сам проследил, чтобы Бориса и Феликса поселили в одной комнате. Их кровати стояли рядом. — Нравится? — спросил он ребят. — Здесь очень хорошо, — сказал Феликс, вспомнив наставления Бориса. Начальник удовлетворенно хмыкнул. — Для вас старались, — сказал он. — Чем намерены заниматься у нас? Вы ведь оба без направления от спортшколы. — Бегать, играть и бездельничать, — откровенно сказал Феликс. Начальник засмеялся: — Бегать — сколько угодно. Специализации по спортиграм у нас нет, но играть будете. А вот бездельничать мы вам не дадим. Бездельников мы не держим. — А Палыч говорил… — начал было Феликс, но тут же замолк: был у него с Борисом такой уговор — молчать, если Борис наступит ему на ногу. — Какой Апалыч? — спросил начальник. — Алексей Палыч, — поспешил вмешаться Борис, пока Феликс еще чего-нибудь не сморозил. — Его в школе так зовут: Апалыч значит — Алексей Палыч. — Мы его так не звали, — сказал начальник. — Впрочем, времена меняются. Давайте устраивайтесь — и на медосмотр. Начальник ушел. Борис убрал пятку от ступни Феликса. — Ты про Палыча забудь! — Я не могу про него забыть. — Тогда хоть молчи, про чего не спрашивают. Сейчас пойдем на медосмотр. Там отвечай только на вопросы, как я тебе говорил. Если ничего не спрашивают, молчи. Пускай лучше думают, что ты тупарь. Такие у нас попадаются. В спальне начали появляться другие ребята. Феликс смотрел на них с восторгом. Они были такие же, как он. У некоторых были даже похожие костюмы. Знакомых Борису ребят пока не было, и нельзя сказать, чтобы он об этом жалел. Возле медицинского пункта толпились девочки. Борис показал их Феликсу издали. — Вон девочки стоят, про которых я тебе говорил. — Я помню, — сказал Феликс, внимательно вглядываясь в девичью очередь. — Девочка — это «она». Но они совсем не похожи на Ефросинью Дмитриевну. — Какую еще Ефросинью Дмитриевну? — Которая приходила вечером. Палыч сказал, что она тоже «она». Но она не такая, как они. — Когда она приходила? Феликс повторил все, что уже говорил Алексею Палычу. Борис присвистнул. — Вовремя мы оттуда смылись! — Смылись? — Ушли, — пояснил Борис. — Это приходила наша уборщица. Она не девочка, она старушка. Как бы тебе объяснить? Старушка — это такая девочка, которая уже старая. — Понятно, — сказал Феликс. — Значит, девочка — это молодая старушка? — Девочка — это девочка, — простонал Борис. — А старушка — просто старушка. Просто — они обе женщины. Она — это женский род. Девочка потом станет старушкой, а старушка никогда уже девочкой не станет. — Почему? — спросил Феликс. — Она не хочет? — Если и хочет, то не может. — Теперь понятно, — сказал Феликс. Борис с подозрением покосился на Феликса. — Может, тебе вообще все понятно? Может, ты мне просто нервы треплешь? — Может, и треплю, — сказал Феликс. — Что?! — с угрозой произнес Борис. — Может, и треплю, — повторил Феликс, — а может, и нет. Я ведь сам не знаю. — А откуда ты знаешь, что такое «трепать нервы»? — А я и не знаю, — ответил Феликс. — Ведь я тебе только что об этом сказал. Борис молча рассматривал Феликса. Ведь должно Сыть хоть как-то заметно, если человек врет. Но глаза Феликса ясны и прозрачны, как и в первую минуту его пребывания на Земле. Глаза большого доверчивого младенца. С такими глазами врать невозможно. Медицинский осмотр прошел почти без происшествий. Ребят осматривали в трусах, и отсутствие пупка не было обнаружено. В остальном Феликс был не хуже других, а кое в чем даже получше: у него оказались не по возрасту сильные ноги и большой объем легких. Вот с этим объемом и получилось недоразумение, которого, к счастью, никто, кроме Бориса, не заметил. — Набери полную грудь воздуха. Дуй сюда, — сказала Феликсу женщина в белом халате. Борис, стоявший сзади, боялся, что сейчас Феликс начнет задавать вопросы вроде «Что такое „дуй“?» или выяснять, где у него грудь. Но Феликс дунул без всяких вопросов. — Великолепно! — сказал врач. — Даже слишком великолепно. Мальчик, ты не работаешь стеклодувом? — Стеклодувом не работаю, — спокойно ответил Феликс. — Подойти ко мне. Дыши. Феликс послушно подошел и подышал. — Не дыши. Хорошо. Можешь идти. Когда Феликс ушел, Борис вздохнул с облегчением. Каждая лишняя минута в медкабинете грозила разоблачением беспупковости. Когда же Борис вышел из кабинета, он обнаружил, что Феликс все еще не дышит. Он сжал кулаки, покраснел и сдерживался из последних сил. На секунду у Бориса мелькнула мысль, что сейчас Феликс, как никогда раньше, похож на нормального человека. — Дыши, дурачок, — с непритворной заботой сказал Борис. — Дыши, а то так и помереть можно. Феликс вытаращил глаза на Бориса, покраснел еще больше, но дышать не стал. Борис забеспокоился всерьез. — Феликс, дыши, говорю! Феликс шумно выдохнул воздух. Вдохнул. Снова выдохнул. Снова вдохнул. И сказал: — Спасибо, Боря. Я не знал, что так тяжело не дышать. Там в медпункте плохая девочка? — Она не девочка, а врач, — пояснил Борис. — Чтобы дышать, разрешения не спрашивают. Нужно самому дышать, нечего пыжиться. Плохо бы тебе было, если бы я не пришел. — И дурачку тоже плохо? — Какому дурачку? — Которому ты дышать разрешил? Опять с сомнением глянул Борис на Феликса, стараясь угадать на его лице притворство. Но притворства не заметил. Нужно быть артистом, чтобы так притворяться. Даже не простым артистом — заслуженным. — Хватит, — сказал Борис. — Сегодня ты меня больше ни о чем не спрашивай. Договорились? — Сегодня не буду, — послушно ответил Феликс. — Но ты не ответил на вопрос: где дурачок? — Он здесь, — сказал Борис. — Я тебе его потом покажу. На этот раз Борис имел в виду самого себя. Сейчас он просто не представлял, как выдержит целый месяц. После ужина, который Феликс проглотил без всякого удовольствия, ребятам показали кино. На экране скакали лошади, трещали пулеметы; непобедимые мальчики побеждали взрослых врагов. Мальчики были настолько умнее взрослых, что не восхищаться ими было нельзя. Ребята смеялись и подпрыгивали на стульях. Им хотелось жить в то время, когда взрослых было побеждать так легко. Феликс не смеялся. Несколько раз он открывал было рот, но пятка Бориса весь сеанс прочно покоилась на его ступне. В конце концов Борис тоже имел право на отдых. После отбоя ребята, уставшие от шумного и суматошного первого дня, быстро уснули. Уснул и Борис, растолковав Феликсу, что такое сигнал подъема. Утром Феликс под руководством Бориса застелил постель. Никто не обращал на них внимания: ребята еще толком не проснулись. Борису тоже хотелось спать, но что-то разбудило его за несколько минут до горна. Он проснулся с тревожным чувством, с каким просыпаются люди, которых ждут неприятности. Он не сразу понял, откуда у него это ощущение, но, скосив глаза, догадался. Неприятность лежала на соседней кровати, у стенки. — Сейчас побежим умываться, — шепнул Борис. — Потом зарядка. Делай так, как все делают. С разных концов лагеря к озеру бежали ребята. Феликс бежал рядом с Борисом: под ноги он не смотрел и два раза споткнулся. — Не заглядывайся на девочек, — посоветовал Борис на ходу. — Мне девочки нравятся, — на бегу ответил Феликс. — Этого еще не хватало, — буркнул Борис. Борис понимал, что невозможно все время держать Феликса в стороне от ребят, но для первого раза увел его на дальний конец пляжа. Борис уже убедился, что Феликс, если ему показать, все запоминал точно. Зубы, например, он почистил с первого раза. Но плохо выходило, когда он начинал действовать самостоятельно. Намыливая лицо, Борис зажмурился, а когда промыл глаза, увидел, что Феликс откусывает кусочек мыла. — Выплюнь, это нельзя есть! Но было уже поздно. Когда Борис залез пальцами в рот Феликса, мыла там не оказалось. — Допрыгался, — сказал Борис. — А если у тебя живот заболит? Ведь твой живот и показать никому нельзя. Особенно — врачу. — И не надо показывать, — ответил Феликс. — Она плохая девочка. — Я тебе уже объяснял: она не плохая, она врач. Врач может даже сделать больно, а все равно для твоей пользы. — Боря, мне не нужно два раза объяснять, — сказал Феликс. — Зачем же ты ее девочкой зовешь? — А это шутка, — пояснил Феликс. — Какая шутка? — возмутился Борис. — Ты разве забыл? Ты мне обещал потом объяснить. — Только шуток мне еще твоих не хватало! Ты сначала научись соображать, что к чему! Тебе Палыч велел меня слушаться? Ты обещал? — Я обещал. — Тогда я тебе приказываю, — никаких шуток. Понял? — Понял, — послушно ответил Феликс. — А все-таки девочки лучше, чем старушки? Да? — Лучше, — отмахнулся Борис. — Только не вздумай задавать такие вопросы старушкам. Старайся спрашивать только меня. — Я стараюсь, — сказал Феликс. — Но ты не всегда отвечаешь. Когда ты не отвечаешь, мне хочется спросить у других. На пляже уже почти никого не было. Опаздывать на зарядку на виду у всех Борис не собирался. — Хорошо, — сказал он, собирая остатки терпения. — Я постараюсь отвечать на все твои вопросы. Но ты учти — я тоже не все знаю. — Разве? — спросил Феликс. — А я думал, что все. Сказано это было всерьез или в шутку, Борису раздумывать было некогда. Зарядка прошла нормально. За столом кроме Бориса и Феликса сидели еще две девочки. Вчера этих девочек не было. Наверное, они приехали рано утром. Феликс, как только уселся за стол, уставился на них так старательно, что, будь у него четыре глаза, их тоже бы не хватило. Забыв о еде, он смотрел внимательно и неотрывно. Он не улыбался и не хмурился, а просто смотрел. Нога Бориса под столом поехала вбок. Честно говоря, девочки не слишком смутились. Это были закаленные девочки; им не раз приходилось выступать на районных и на областных соревнованиях; им уже пришлось пережить и свист и аплодисменты; на них были тренировочные костюмы из чистой шерсти; мальчишек они видели и не таких. Да, не таких — видели. Но было что-то странное в серьезной внимательности этого парня. Он не просто смотрел. Он смотрел так, будто хотел запомнить их на всю жизнь. Сначала одна девочка, потом другая положили свои ложки на стол и переглянулись. Та, что была с короткими косичками, торчавшими вбок, спокойно спросила: — Ну, что смотришь? Борис придавил ногу Феликса посильнее. Это был намек, чтобы Феликс отвернулся и начинал есть. Но для Феликса это означало только приказ молчать. Он молчал, хотя ему очень хотелось кое-что спросить. Вторая девочка, с длинными волосами, пожала плечами. — Разве не видишь? Мы ему понравились. Это было выше сил Феликса. Он уже не чувствовал ногу Бориса. — Вы мне понравились, — сказал Феликс, и изо рта его выплыл мыльный пузырь. Девочки снова переглянулись. Это были заслуженные девочки, рассмешить их было не просто. Пузырь тут же лопнул. — Ты фокусник? — спросила девочка с косичками. — Я Феликс, — ответил Феликс, и изо рта его выплыло два пузыря. На этот раз пузыри не лопнули. Переливаясь радужными боками, они поплыли к потолку столовой. Девочки фыркнули. Но за остальными столиками пока еще ничего не замечали. Феликс заулыбался. Ему было приятно смотреть на девочек. Но сейчас он видел, что и девочки смотрят на него с любопытством. Они проводили пузыри взглядами, и Феликс понял, чем он заслужил их внимание. Быстро сообразив, что количество пузырей зависит от количества выдыхаемого воздуха, Феликс дунул изо всех сил. Цепочка пузырей сорвалась с его губ. Покачивая боками, искривляясь, увеличиваясь в объеме, радужные шары поплыли над головами юных спортсменов. Теперь уже смеялись и за соседними столиками. Дежурный воспитатель, он же тренер по легкой атлетике, зашарил глазами по столовой. А счастливый Феликс, не понимая, какая нависла над ним гроза, все дул и дул, и пузыри вылетали из его рта сплошной цепочкой. Тренер поманил Феликса пальцем. Феликс послушно подошел. — Ты что, думаешь, в цирк приехал? — спросил тренер. Все на минутку притихли, ожидая, как выкрутится этот незнакомый парнишка. — Я думаю, что приехал в спортивный лагерь, — вежливо сказал Феликс. В ответе Феликса было ровно семь слов. И ровно семь пузырей разбились о широкую грудь тренера. Не будь в столовой второго этажа, ее потолок вполне мог подняться на воздух от хохота. Но тренер укрощал и не таких скакунов. — Вон из столовой, — спокойно сказал он. — Подойдешь ко мне после завтрака. Проходя мимо девочек, Феликс смотрел на них, стараясь поймать их взгляды. Но девочки отвернулись. Тренер, выгнавший Феликса, был как раз их тренером. После завтрака Борис пулей вылетел из столовой. Феликс стоял возле доски объявлений и выворачивал голову самым немыслимым образом, чтобы текст объявлений принял привычное для него положение. Борис ткнул Феликса в спину и показал рукой за угол столовой. — Что это такое! — прошипел Борис, когда они скрылись от выходящих из столовой ребят. — Тебя же выгонят из лагеря! Сколько Алексей Палыч старался. Сколько я старался! И все теперь пропадет из-за твоих пузырей! Ты зачем мыло жрал? — Жрал? — с привычным уже для Бориса недоумением спросил Феликс. — Ел, ел, ел… — горячо зашептал Борис. — Кушал, кушал, кушал… кушал, лопал, трескал, шамал… это все одно и то же… — От волнения он начал отбивать рукой такт и, сам того не замечая, продолжал говорить стихами. — Если это не понятно, то катись домой обратно! Понял теперь? — Я понял, что ему не понравились пузыри. Но зато всем остальным понравились. Все смеялись. Ведь если смеются, это хорошо? Разве может быть один лучше всех? — Он не лучше. Он главнее. — Главнее девочек? — Феликс, — сказал Борис безнадежным голосом, — если ты еще раз… Слушай, Феликс, я тебя отправлю домой. — В лабораторию? К Палычу? — Нет. Я про тебя расскажу, и тебя отзовут. — Куда меня отзовут? — безмятежно спросил Феликс, и Борис вспомнил, что Феликс перед ним беззащитен. — Сейчас ты пойдешь к этому человеку, — вздохнул Борис. — Ты ему скажешь: «Простите меня, пожалуйста, я никогда больше не буду хулиганить. У меня получилось не нарочно, я случайно уронил в кашу кусочек мыла». — Но я не ронял в кашу мыло, — возразил Феликс. — Так нужно, — сказал Борис. — Я тебе потом объясню. Говори только эти слова и ничего больше, даже если тебя будут спрашивать. Иди, он выходит. И не говори все подряд. Он скажет — ты скажи, он скажет — ты скажи. Феликс направился к тренеру. Тот увидел его издали и остановился, заложив руки за спину. Феликс подошел и встал молча. — Ну? — спросил тренер. — Простите меня, пожалуйста, — сказал Феликс. — Допустим… — Я никогда больше не буду хулиганить. — Допустим и это. — У меня это получилось не нарочно, я случайно уронил в кашу кусочек мыла. — Предположим, поверил. Слушаю дальше. Поскольку Феликсу было приказано ничего больше не говорить, пластинка пошла на второй круг. — Простите меня, пожалуйста, — сказал Феликс. — Ну, дальше, дальше… — Я никогда больше не буду хулиганить. — У тебя внутри патефон? — спросил тренер. — У меня получилось не нарочно, я случайно уронил в кашу кусочек мыла. Тренер внимательно посмотрел Феликсу в лицо и увидел чистый инопланетный взгляд. Впрочем, тренер даже мысли не допускал, что над ним могут шутить. — В столовой ты был похрабрее. Девочки тебе мои, что ли, понравились? Феликс вздрогнул. Игла соскочила с пластинки. — Девочки понравились, — радостно сказал Феликс. — А вам они тоже понравились? Тренер усмехнулся: — Ты вот что: пойдешь в группу легкой атлетики. Посмотрим, как ты там будешь пузыри пускать. Феликс вернулся к Борису. — Ну, что он сказал? — Сказал, что девочки… — Помешался ты на девочках! Что он про тебя сказал? — Сказал — пойдешь в группу легкой атлетики. — Значит, простил, — обрадовался Борис. — Пойдем вместе, мне все равно где заниматься. Надо сказать, что в спортивной жизни Кулеминска имелись свои особенности. Кулеминские руководители вовсе не считали, что их город должен выставить на Олимпиаду свою команду. В Кулеминске не было такого порядка, при котором все учителя физкультуры и все тренеры водят хороводы вокруг десятка способных, а остальные — пускай наживают горбы над учебниками. В Кулеминске старались помочь всем, кто хотел заниматься спортом. Это уменьшало количество чемпионов и рекордсменов. Но это увеличивало количество здоровых людей. Конечно, в спортивный лагерь съезжались и чемпионы. Но были там и просто ребята, которые за лето научатся выше прыгать и бегать быстрей. А заодно научатся правильно стоять (не сутулясь), правильно ходить (не шаркая ногами) и даже правильно дышать (грудью, а не животом). Когда Борис и Феликс подошли к легкоатлетическому сектору, там уже собралась группа человек в тридцать. Знакомый тренер поставил их в строй; а сам отошел в сторону, где на траве сидели девочки в синих тренировочных костюмах из чистой шерсти. — Володя, — сказал тренер своему помощнику, — ты тут разберись что к чему. Мы пойдем поработаем над стартом. Пошли, девочки. Девочки поднялись и направились за тренером на беговую дорожку. Походка у них была ленивая и расслабленная; в руках они несли туфли, каких Феликс еще никогда не видел: на подошвах туфель росли зубы. — Зовут меня Владимир Антонович, — сказал помощник, одетый в костюм еще более прекрасный, чем у девочек: по синим рукавам шла белая полоса. — Для начала подтяните животы и распрямите спины. Дегтярев, что ты стоишь, как будто кочергу проглотил? Строй зашевелился. Дегтярев выпрямился, втянул до отказа живот и замер, изображая стопроцентное повиновение. — Можешь дышать, — сказал Владимир Антонович. — И не паясничай. Никому не смешно, даже тебе самому. При слове «дышать» Феликс шевельнулся. — Это он — дурачок? — шепотом спросил он Бориса. — Вроде того, — ответил Борис. — Ты с ним лучше не связывайся. — Сейчас все разденутся, — сказал Владимир Антонович. — Пробежите два круга по стадиону. В легком темпе. Не старайтесь друг друга обгонять — это не соревнование, а разминка. У кого нет спортивной обуви, можно босиком. Разойдись! Раздевшись, ребята выстроились на дорожке. — Марш! Феликс бежал первый раз в жизни. То, о чем он мечтал в подвале, свершилось: рядом с ним бежали такие, как он. Зачем все это делалось, Феликс не знал, но это было прекрасно. Бежать было так легко, что Феликс постепенно стал выходить вперед. Остальные уступать не хотели. Хоть и не соревнование, но они тоже прибавили. Однако Феликс без особых усилий скоро оказался впереди всех метров на пять. Феликс не знал, что такое соревнование. Но почему-то ему было приятно, что он бежит впереди всех. Великолепное чувство — чувство победы — охватило его. Но тут же это чувство столкнулось с более сильным. На беговой дорожке, у линии старта, прохаживались девочки. Они посторонились, пропуская Феликса и остальных. Остальные убежали вперед, а Феликс остановился. Он не мог пробежать мимо этих девочек. Но было похоже, что девочки его не узнали. А если бы и узнали? Зачем им нужен этот худощавый парнишка в длинных, неспортивных трусах? Девочки в синих костюмах продолжали разминаться, не глядя на Феликса. — Ну, что скажешь? — спросил тренер. — А что нужно сказать? — спросил Феликс. Девочки не смотрели на Феликса. Но они не были бы девочками, если бы даже не глядя не знали, что этот парнишка таращится на них, как на чудо. Девочки переглянулись и засмеялись. А опытный глаз тренера машинально отметил, что паренек дышит ровно и глубоко, хотя пробежал почти целый круг. — Догоняй, догоняй, — сказал тренер. Феликс побежал. Бежал он, с точки зрения тренера, безобразно: шаг укороченный, не размашистый; подбородок задран, грудь выпячена. Но догнал он всю группу еще в начале второго круга. На втором круге Феликс опять собирался притормозить, но тренер был теперь начеку. Легким шлепком пониже спины он послал Феликса на финишную прямую, и тот прибежал впереди всех метров на двадцать. Владимир Антонович про себя это отметил. Но вслух он сказал: — Я же говорил — не устраивать гонки. Ты мне всю группу загонял. Некоторые из ребят, в том числе и Борис, повалились на траву. — Не лежать, не лежать! Прохаживайтесь! — крикнул Владимир Антонович. — Впредь будете знать, когда пробежка, а когда чемпионат мира. Запыхавшийся Борис подошел к Феликсу. — Бегаешь ты прилично, — сказал он. — Только бегай потише. — А как это потише? Чтобы не слышно было? — Помедленней. Особенно не выделяйся. Тебе нельзя. — Не понимаю, — сказал Феликс. — Боря, ты все время мне говоришь: это можно, а это нельзя. Почему ты говоришь только мне? Почему ты не говоришь другим, таким же, как я. В голосе Феликса не было ни малейшей обиды. Он просто интересовался — почему? — Потому что я тебе вроде бы друг. — А что такое «вродебыдруг»? — Господи, — сказал Борис, — не «вродебыдруг», а просто друг, не приставай. Потом объясню. — Все потом и потом… Ты говоришь «потом», а сам забываешь. — Зато ты хорошо помнишь, — усмехнулся Борис. Но Феликса сбить было не так-то просто. — Я хорошо помню, — сказал он. — Разве это плохо — хорошо помнить? Борис уже знал, что игра в вопросы-ответы могла продолжаться до вечера. Выручил на этот раз Владимир Антонович. — Отдохнули? — сказал он. — Теперь давайте попрыгаем. — Каким стилем? — осведомился Дегтярев, который в любой компании привык быть главным. — А каким ты умеешь? — Перекидным, — сказал Дегтярев, вычитавший это слово в газете «Советский спорт», которую выписывал отец. — Прекрасно, — сказал Владимир Антонович. — Стиль вполне современный. Планку на метровой высоте перепрыгнули все. Кроме Дегтярева. Поплевав зачем-то на руки, Дегтярев разбежался и прыгнул вперед головой. Стиля хватило ровно на первую половину прыжка. Хоть это и невозможно, но Дегтярев умудрился остановиться над планкой в воздухе. Затем он обрушился на песок вместе с планкой. — Попробуй без стиля, — посоветовал Владимир Антонович. Но Дегтярев был парнем самолюбивым. Еще дважды он бодал головой воздух над планкой и дважды грохался на живот. — Упорство — хорошее качество, — заметил Владимир Антонович. — Если это, конечно, упорство, а не упрямство. — А у него упорство или упрямство? — спросил любознательный Феликс. Владимир Антонович усмехнулся, но ничего не ответил. Он начал устанавливать планку повыше. Дегтярев придвинулся к Феликсу и негромким голосом человека, привыкшего повелевать, посоветовал: — А ты, деревня, заткнись. В голове Феликса автоматически возникли сразу два вопроса: почему он «деревня», а не Феликс, и что означает «заткнись». Но Борис уже прочно обосновался на его ноге. Феликс промолчал. Дегтярев отошел в сторону. Это вовсе не значило, что он простил. На высоте сто двадцать осталось всего два человека. Это было естественно, потому что группу подобрали из новичков. На высоте сто тридцать остался один Феликс. А дальше пошло: сто тридцать пять… сто сорок… сто сорок пять… сто пятьдесят. Так и хочется написать, что Феликс взлетал в воздух, как птица. Но нет. Он перелетал планку в положении, которое можно назвать «положением сидя». Он поджимал колени к животу и нелепо размахивал руками. Он падал на песок то боком, то на колени. Но планка оставалась на месте. Напрасно Борис подмигивал и строил гримасы, показывая, что пора остановиться. Но Феликс намеков не понимал. Ему нравилось прыгать. Ему нравился спортивный лагерь и все вокруг. Он был готов прыгать весь день. Владимир Антонович не делал никаких замечаний. Это не имело смысла, потому что Феликс все выполнял неправильно. Но с каждой новой высотой он все более убеждался в том, что у мальчишки есть два важных качества: природная координация и отсутствие страха перед высотой. С каждым новым прыжком Борис мысленно желал, чтобы планка слетела. С каждым новым прыжком мрачнел Дегтярев. Успех Феликса он расценивал как личное оскорбление. Наконец на высоте сто пятьдесят пять планка упала. Ребята захлопали в ладоши, поздравляя Феликса с нечаянной победой. Сердце Дегтярева сжалось от злости. Оставив девочек, к месту прыжков приближался тренер. Он уже успел разглядеть кое-что издали. — Хороший толчок, — сказал Владимир Антонович, кивая на Феликса. — Я видел, — кивнул тренер. — И координация. Это от бога. Остальное ноль, если не считать пузырей. На сколько он тянет по толчку, как думаешь? — Сто восемьдесят пять — сто девяносто. Это прямо сейчас. — Похоже, — согласился тренер, — толчок, если честно говорить, не просто хороший, а уникальный. Подойди-ка сюда. Феликс подошел к тренеру. Феликс улыбался. Этот человек ему нравился, потому что, как уже стало понятно, был повелителем девочек. — Как тебя зовут? — Феликс. Он думает, что меня зовут «деревня», но он ошибся, — сказал Феликс, показывая на Дегтярева. Дегтярев чуть не взвыл. Немедленно отплатить доносчику он не мог, но мысленно поклялся сделать это при первой возможности. — Ну, мы еще посмотрим, кто тут «деревня», — сказал Владимир Антонович и крикнул: — Перерыв! У кого есть закурить? Ребята с недоумением переглянулись. Впрочем, недоумевали не все. Большой ум и большая злость могут совмещаться в одном человеке. Но у Дегтярева они не совмещались. Машинально он сделал шаг в сторону своей одежды. — Дегтярев, подойди ко мне. С одеждой, пожалуйста. — Обыскивать, что ли, будете? — мрачно спросил Дегтярев, когда до него дошло. — Не буду, — сказал Владимир Антонович. — Сам отдашь. Дегтярев молча достал из кармана брюк пачку «Памира». — И спички. — А спичек нет, — злорадно сказал Дегтярев. — Хоть обыщите. — Мы тебе верим, — сказал тренер. — Но если я хоть раз увижу тебя с сигаретой, ты вылетишь из лагеря в тот же день. А сейчас иди поруководи. Видишь, без тебя в футбол никак не могут начать. Это было правдой. Ребята ждали Дегтярева. Почему-то они уже знали, что тот хорошо играет. — Ты откуда? — спросил Феликса тренер. — Из лаборатории. — Что значит из «лаборатории»? Из какой лаборатории? — Из лаборатории Алексея Палыча. Тот вопросительно взглянул на Владимира Антоновича. — Он не из нашей школы, — сказал Владимир Антонович. — Но начальник мне говорил, что Алексей Палыч хлопотал за какого-то парнишку. Наверное, это тот самый и есть. — Где ты живешь? — спросил тренер. — Я живу в лагере. — Я спрашиваю: где ты живешь вообще? Где твой дом? — Мой дом у Алексея Палыча. Борис, переживая, маячил неподалеку. Разговора он не слышал, но понимал, что ничего хорошего ожидать не приходится. Решившись, Борис подошел поближе и поманил рукой Владимира Антоновича. — Вы его не спрашивайте, — сказал Борис. — Он вам все равно ничего не скажет. Ни где живет, ни кто его родители… Что говорить дальше, Борис не знал. Выручил его сам Владимир Антонович. — У него дома случилось что-то неприятное? — Просто жуть! — обрадовался Борис. — Жуткие неприятности! — Понятно, — сказал Владимир Антонович, вернулся к тренеру и что-то шепнул ему на ухо. — Ну, иди поиграй, — сказал тренер Феликсу. — Ты хорошо прыгал, мне понравилось. Теперь мы тебя будем учить прыгать не только хорошо, но и правильно. Сегодня этот парень развеселил всю столовую, — сказал тренер Владимиру Антоновичу. — Он пускал изо рта мыльные пузыри. Не слишком это похоже на человека, у которого дома трагедия. Тут что-то другое. — Не трудно ведь выяснить и без него. — Конечно, — согласился тренер. — Меня заинтересовал этот парнишка. Я выясню. Футбольная площадка в лагере была уменьшенного размера. Но играть от этого было только веселей: мяч быстрей переходил от одних ворот к другим. Как и положено неумелым игрокам, ребята кучей носились за мячом; клубок игроков перекатывался по полю. В этой свалке мастерство Дегтярева слегка затушевывалось. Но все же он чаще других получал мяч, чаще бил по воротам. Кроме того, он умел так себя вести, что ему невольно хотелось отдать мяч. Дегтярев был из породы людей, которым остальные обычно подчиняются. Отбирая мяч, Дегтярев не стеснялся: бил ногами, толкал в спину. А вот его не толкали. И не потому, что боялись. В группе имелись ребята и посильнее. Было в Дегтяреве нечто такое, что заставляло ему подчиняться. Борис и Феликс, стоя возле ворот, наблюдали за игрой. Феликс подпрыгивал от восторга. Смысл игры он понял быстро. Но самое прекрасное заключалось в том, что игра содержала в себе все, о чем он мечтал: тут можно было бегать, прыгать, ходить и даже бездельничать. Последним как раз и занимался один из игроков команды-противника Дегтярева. — Да выгоните вы этого сачка! — посоветовал Дегтярев, когда игра приостановилась. — Он всю дорогу на месте стоит. Дегтярева послушались. Кто-то позвал Бориса, но Дегтярев вмешался и тут. — Давайте попробуем вот этого, умного, — сказал он, показывая на Феликса. — Умный, хочешь сыграть? Дегтярев пригласил Феликса не случайно. У него были на этот счет свои планы. После того, как Феликс объяснил, что его зовут не «умный», а совсем по-другому, игра началась. Феликс наслаждался изо всех сил. Правда, мяч ему пока не доставался: пасов ему не давали, а отнимать мяч у противника Феликс считал неудобным. Но зато он бегал и прыгал! Этого ему хватало для полного счастья. Несколько раз за его спиной пробегал Дегтярев. Тогда Феликс почему-то падал, иногда ушибался. Но он видел, что другие падают тоже, считал, что это входит в правила игры, и не обижался на Дегтярева. Впрочем, Феликс и не знал, что такое обида. А вот Дегтярев знал. Рубанув в очередной раз по ногам Феликса, он ждал, когда тот ответит, и тогда можно будет начать драку. А Феликс падал на землю и счастливо смеялся. И Дегтярев раздувался от злости. Наконец Феликс получил мяч. Никто ему не пасовал, просто мяч случайно откатился к нему. Подождав секунду и увидев, что мяча у него никто не просит, он побежал к воротам. Так вышло, что Феликс находился в стороне от ребят. И когда он побежал, то догнать его никто не мог — бегал-то он быстрей всех. До ворот оставалось уже метров пять. И тут Феликс внезапно остановился. Он увидел, что вратарь протянул в его сторону руки, и подумал, что тот просит у него мяч. Отказать Феликс не мог. Он взял мяч в руки и протянул его вратарю. Вратарь почему-то мяч не принял. Он ошалело смотрел на Феликса. — Рука! — заорал Дегтярев. — Штрафной. Последние слова Дегтярев произнес уже в воздухе. Он прыгнул с разбегу, как будто остановиться уже не мог. Он летел головой вперед, летел в своем «перекидном» стиле, только вместо планки теперь перед ним была спина Феликса. Спортсменам известно, что для игрока, который успел «сгруппироваться», столкновение с другим игроком почти безопасно. Опасно оно для того, кто столкновения не ожидает. Дегтярев сгруппировался: он подтянул колени и руки к животу и целил в спину Феликса не головой, а плечом. Феликс, держа мяч в руках, влетел в ворота и растянулся. Удар о землю не причинил ему сильной боли. Но спина в момент удара Дегтярева была у него расслаблена. А получать такие удары не любят даже взрослые футболисты. Ребята стояли молча. Всем было ясно, что дело тут не в штрафном. — Ну, давай, давай, — заторопился Дегтярев. — Кто будет штрафной бить? Дегтяреву не было жалко Феликса. Просто он понял, что перестарался. С другого конца поля к воротам, почуяв неладное, спешил Борис. — Зря ты, Сенька, — сказал один из ребят. — А чего ему сделалось? Вот, смотрите, смеется. А Феликс и вправду, пересиливая боль, широко улыбался. Он встал и подошел к Дегтяреву. — Ты — Сенька? — спросил Феликс. — Ну? — буркнул Дегтярев, не понимая, что случилось веселого. — Ты Сенька-зараза? — радостно улыбаясь, сказал Феликс. — Че-во? — спросил Дегтярев. — Сенька-зараза! — с восторгом повторил Феликс. Феликс ошибался. Семен Дегтярев был вовсе не тем Сенькой, которым он восхищался, сидя в подвале. Случайное совпадение. Но Феликс не знал, что на свете бывают другие Сеньки, для него существовал только единственный. Услышав такое оскорбление, Дегтярев обрадовался. Теперь все видели, как он обижен. Теперь все понимали, что он вынужден защищаться. Дегтярев двумя руками толкнул Феликса в грудь, и тот упал на спину. Феликс все еще улыбался. Но уже и он начал понимать, что так не играют. — Ты чего хочешь, Сенька-зараза? — спросил он дружелюбно. Именно это дружелюбие окончательно взбесило Дегтярева. Злость его кипела внутри как смола. — Зараза?! — заорал Дегтярев. — Я тебе покажу «заразу»! Дегтярев замахнулся ногой. Он хотел пнуть лежащего на земле Феликса. Но не успел. В тот же момент он сам полетел на землю. Это Борис, не разбираясь, врезался в него с ходу. На лице Дегтярева впервые за весь день появилась усмешка. — Двое на одного… — сказал он и вскочил на ноги. Дрался Дегтярев не слишком красиво: он пинался, захватывал руки, старался ударить в лицо головой. Борис был слабее, и ему порядочно доставалось. Кроме того, Борис не хотел драться: не было в нем сейчас настоящей злости для драки. Он защитил Феликса, и этого ему было достаточно. Больше всего он боялся, что драку заметит тренер. Наверное, этого боялись и остальные. Они обступили Бориса и Дегтярева кольцом. Издали донесся свисток, призывающий ребят на занятия. Дегтярев нехотя остановился. — Это тебе задаток, Кулик, — сказал он. — Остальное после получишь. Ребята направились к легкоатлетическому сектору. Дегтярев гордо вышагивал впереди. Никто его не догонял, словно никто не хотел идти с ним рядом. Злость пополам с удовлетворением все еще булькала в Дегтяреве. Но он не знал, что именно сейчас, победив, он потерпел поражение. Он не знал, что с этой минуты никто не будет проситься в его команду, что прекратилось уже молчаливое подчинение, что драться больше ему никто не позволит. Как уже говорилось, в группе имелись ребята и посильней Дегтярева. Борис и Феликс плелись позади. Феликс видел, что Борис не такой, как всегда. Феликс догадывался, что произошло что-то необычное. — Теперь я знаю, кого можно бить по лицу, — сказал Феликс. — Кого? — машинально спросил Борис, потирая подбородок, куда Дегтярев попал довольно чувствительно. — Тебя. — Это почему же? — Потому что Сенька-зараза бил тебя по лицу. — Он не зараза, — сказал Борис. — Он просто Сенька. Хотя и зараза, конечно. А бить он хотел тебя. — Со мной он играл. — Он хотел бить тебя. А со мной он дрался потому, что я за тебя заступился. Я ведь его первый ударил, вот он и стал драться. — Значит, ты — плохой? — спросил Феликс. — Нет. Если бы я тебе не помог, он бы тебя избил ни за что. Это называется — заступиться. Это не плохо, а хорошо. Понимаешь? — Значит, заступаться и помогать — это одно и то же? — Умница, — мрачно сказал Борис, сплевывая красной слюной. — Все равно не понимаю, — настаивал Феликс. — Заступаться и помогать — хорошо. Бить — плохо. Почему нужно делать плохо, чтобы сделать хорошо? — Ты можешь помолчать хоть полчаса? — спросил Борис. — Могу, — согласился Феликс. — Но я буду думать. После перерыва Феликс занимался уже не так усердно. Он поглядывал то на Бориса, то на Дегтярева; в голове его шла мыслительная работа. Когда занятия кончились и тренеры ушли, Феликс подошел к Борису. — Теперь я понимаю, — сказал он. — Сенька совсем не зараза. Он плохой. Он еще хуже той девочки. Он хотел бить меня по лицу. А ты не хотел, чтобы меня били по лицу. Тогда он стал бить тебя. — Все правильно, — ответил Борис. — Сегодня я за тебя заступился, завтра — ты за меня. — Почему завтра? — спросил Феликс. — Я могу сегодня. Феликс подошел к Дегтяреву и, ни слова не говоря, врезал ему кулаком в живот. В лицо он ударить не решился, помня давние наставления Бориса. Дегтяреву, не ожидавшему такого нахальства, ничего не оставалось, как опрокинуться в яму с песком. — Сенька, я заступился за Борю, — пояснил Феликс. — Если ты его будешь бить, я еще заступлюсь. На Дегтярева было неприятно смотреть. Он скривился от боли, но усмешка снова появилась на его лице. Не человек, а комок злости поднимался на ноги перед Феликсом. Это видели и ребята. Именно поэтому второй драки не получилось. На Дегтярева навалились кучей. Его не били, но кормили песком до тех пор, пока он не успокоился и не перестал кусаться. Затем его оставили в яме и пошли на обед. Дегтярев шел позади с камнем в руках. Не доходя столовой, он куда-то исчез и на обед не явился. ДЕНЬ 7-й В это время в Кулеминске Пока Борис и Феликс обживались в спортивном лагере, в Кулеминске тоже происходили кое-какие события. Алексей Палыч в этих событиях не участвовал; он даже не подозревал, что они совершаются. Он помаленьку принимал экзамены и в первый же свободный день собирался наведаться в лагерь. Алексей Палыч не знал, что вокруг него уже начала сплетаться невидимая сеть. Сеть эту плел кулеминский парикмахер Август Янович. Август Янович был человеком вовсе не злым. Наоборот, весь Кулеминск знал его как совершенно безобидного старика. Болтливость его никому не причиняла вреда, а осведомленность даже вошла в поговорку. «Этого и Яныч, наверное, не скажет», — говорили кулеминцы, рассуждая на тему: грибной будет год или нет? Август Янович знал почти все, что происходит в Кулеминске. Это и понятно, если учесть, что других парикмахерских в Кулеминске не было. Рано или поздно — раз в месяц или раз в год — кривая жизни приводила каждого кулеминца в кресло Августа Яновича. При этом он с одинаковым успехом работал и в мужском и женском зале — тут все зависело от настроения. Если он с утра чувствовал себя бодро, то устраивался в женском зале; если болела поясница, то перебирался в мужской: там можно было работать молча. В парикмахерской работали и другие мастера, но пожилые кулеминцы, словно по молчаливому сговору, причесывались, стриглись и брились только у Августа Яновича. И вот этот вполне безобидный старик в один прекрасный день начал плести сеть, в которой скоро затрепещет, запутается Алексей Палыч. Дело в том, что Август Янович имел вторую профессию. По совместительству он был сыщиком. Если точнее, то сыщиком-теоретиком или сыщиком-любителем, кому как больше нравится. Этому занятию он посвятил почти сорок лет. За эти годы он собрал множество книг о шпионах, о загадочных убийствах, о следователях и полицейских инспекторах. Из книг следовал очень простой вывод: если начинать прямо с конца, то можно расследовать все что угодно. Новые книги Август Янович с некоторых пор до конца не дочитывал. Он останавливался перед последней главой, в которой все становится ясным, и начинал рисовать на бумаге кружочки и соединять их линиями. Чем больше линий сходилось к какому-нибудь кружочку, тем подозрительней становилось вписанное в него имя. Иногда таким способом удавалось угадать злодея, и Август Янович тихо радовался и засыпал в хорошем настроении. В реальной жизни Август Янович тренировал свой ум на клиентах. Постепенно это вошло у него в привычку. — Иван Иванович, вы были на той неделе в городе, — говорил он, намыливая клиенту лицо. — Не дергайтесь, будьте любезны… Раз я говорю, значит, так и есть. — Был, — мычал сквозь пену Иван Иванович. — Вот видите… Скажу больше: вы заходили к вашей дочери, а внучке вы принесли подарок. Скажу больше: вернулись электричкой… не задирайте подбородочек… электричкой двадцать три сорок. И еще больше скажу… Извините, мыло — не грязь, ничего вашим брюкам не сделается… скажу, что с зятем вы немного поцапались… Зять у вас ведь не сахар? Так я говорю? — Так, — соглашался Иван Иванович. — Но в этот раз как будто… — Не спорьте, — прерывал Август Янович. — Что было, то было. Между нами, конечно. — Может, и было, — соглашался Иван Иванович, уже забывший, ругались они с мужем дочери в этот раз или нет. — Ну, ты, Яныч, даешь. Тебе бы в милиции работать. Секрет такой проницательности Августа Яновича был не слишком сложен. Он заметил свежую стрижку Ивана Ивановича, но знал, что это не его стрижка. Значит, человек ездил в город. В город ему ездить было не к кому, кроме собственной дочери: театрами Иван Иванович не баловался. Из гостей кулеминцы обычно возвращались последней электричкой. К внучке, которую видишь раз в полгода, нормальный человек без подарка не поедет. А что зять был не сахар, об этом давно уже знал Август Янович со слов самого Ивана Ивановича. Не поругаться с таким зятем за целый вечер довольно трудно. Итак, как будто все просто. Для человека, знающего весь Кулеминск, возможно, и просто. Но при этом ум такого человека должен иметь определенное направление. У Августа Яновича такое направление было. Но все началось даже не в парикмахерской. Все началось с разговора между Анной Максимовной и Ефросиньей Дмитриевной. Ефросинья Дмитриевна работала на двух работах. Закончив убирать в школе, она направлялась в больницу, чтобы вечером, без помех, наводить чистоту в отделении неврозов. «Нервных» она жалела. Иногда она даже приносила им домашние лепешки, считая, что казенная пища и здоровых может свести с могилу. «Нервные», растолстевшие от безделья, от передач из дому, объевшиеся апельсинами, которые родня приносила чуть ли не мешками, лепешки съедали только из вежливости. Но Ефросинью Дмитриевну они уважали, делали вид, что ходят по струнке, и это ей нравилось. А поздним вечером, когда больные уже спали, между двумя женщинами иногда возникала беседа. Вот как выглядела часть беседы, которая имеет отношение к делу. — Пора и тебе ложиться, — сказала Ефросинья Дмитриевна, собираясь уходить. — Только здесь и поспать, — согласилась Анна Максимовна. — Дома бы не дали. Закричит — все равно я вставай. Кричит он у нее что-то много. Руки, что ли, у нее какие-то не материнские… — Молодая еще. — Не в том дело. Меня-то ведь тоже этому не в школе учили. Сама научилась. Некогда ей. Утром убегает — кусок изо рта торчит. Вечером прибежит — за чертежи садится. А муж все летает… — Сам-то помогает хоть малость? — Сам-то? Да он не отказывается. А и от него толку немного. В последнее время еще и чудить стал. — Это как же? — Ефросинья Дмитриевна замерла. В этот момент она была похожа на одно большое ухо. — Как будто характером изменился. Раньше у него легкий был характер, а теперь нервный какой-то ходит, озабоченный. Продукты из дома зачем-то унес. Ну, унес, и бог с ним. Но ведь и сказать можно: взял, мол, для того-то и того-то. А он не говорит… Мне бы и ни к чему, да тут как раз Клавдия из овощного сказала: говорит, интересовался, чем ребенка кормить. — Внука, что ли? — В том-то и загвоздка, что не внука. Андрюшка от него не берет, капризничает. Я подумала было: какой-то другой ребенок у него есть… А потом рукой махнула. В его-то годы… Перед глазами Ефросиньи Дмитриевны снова возник светящийся силуэт, окаймленный синенькими иголочками. Силуэт — теперь это стало ясно — напоминал мальчишескую фигуру. Подвал был заперт на замок. Хозяином подвала был Алексей Палыч. Ефросинью Дмитриевну так и подмывало — взять и все выложить Анне Максимовне. Та, конечно, сразу помчится в подвал… А вдруг там уже нет ничего? Жена с мужем всегда помирятся, а вот ей напраслины не простят. Тогда — конец задушевным беседам. — Не думай ты, Анюта, ни об чем таком, — сказала Ефросинья Дмитриевна. — Он по вечерам в подвале своем пропадает. С ним — Куликов Борька. Мастерят чего-то… Но, если хочешь, я разузнаю… — Не надо, — вздохнула Анна Максимовна, — не мешайся ты в это дело. Это дело семейное. — Ну, ну, — согласилась Ефросинья Дмитриевна. — Я и говорю… Ты отдыхай, я пойду. Ефросинья Дмитриевна ушла. Но сосуд был уже переполнен. То, что наполняло его, должно было пролиться. И пролилось. На другой же день. На другое утро пошел второй день лагерной жизни Бориса и Феликса. В это утро Ефросинья Дмитриевна привела в парикмахерскую своего племянника. — Ты, Август Яныч, стриги, не жалей — лето теперь, — сказала Ефросинья Дмитриевна. — Но челочку нам оставь. — Будет челочка, — пообещал Август Янович, проводя электрической машинкой по затылку. — Не щекотно, молодой человек? — Не-а, — ответил молодой человек, — зуждит только сильно. Ефросинья Дмитриевна присела на свободное соседнее кресло. — С него, как с худой овцы, шерсти на копейку, — сказала Ефросинья Дмитриевна. — А вот баловства на руль. — Ничего, шерсть отрастет. У молодого человека волос хороший, мягкий. Такой волос обрабатывать легко. А бывает, знаете, волос ломкий, сухой. Проведешь, к примеру, расческой, а из него током бьет. — Это как же током? — удивилась Ефросинья Дмитриевна. — Искры такие голубенькие. — Голубенькие, как иголочки? — Совершенно справедливо, — подтвердил парикмахер. — Именно — как иголочки. Из этого я могу сделать вывод, что вы, Ефросинья Дмитриевна, тоже имеете дело с электричеством. И даже догадываюсь — откуда. Не советую вам носит всякие капроны-нейлоны. Они буквально пропитаны электричеством. Я вам скажу больше: вы лично носите синтетику. Так я говорю? Но Ефросинья Дмитриевна уже не слушала парикмахера. В мыслях ее мерцали голубенькие иголочки. — Август Яныч, — спросила она, — ты Алексея Палыча знаешь, учителя? — Как самого себя, — ответил парикмахер. — Волос у него богатый, с таким волосом можно жить. Иметь в таком возрасте такой волос — редкость по теперешним временам. Скажу больше… — Погоди, погоди… Ты меня не сбивай. Скажи — ты был на днях у нас в школе? Не запирали тебя в подвале? Не стриг ты там кого? Вопросы, конечно, странные, но странности человеческие как раз и были второй профессией Августа Яновича. — Я вам скажу больше, — ответил тот, — я не сомневаюсь, что у вас в подвале кого-то стригут. Но я там не был. Тем более меня не запирали. А в чем дело? Ефросинья Дмитриевна не могла более сдерживаться. Август Янович всегда вызывал у нее доверие. И не у нее одной. Парикмахер, если он хороший парикмахер, должен не только уметь стричь, но и уметь слушать. Август Янович был хорошим парикмахером. Ефросинья Дмитриевна рассказала ему о том, что увидела в темном подвале, и о том, что узнала вчера в больнице. — Забирайте вашего молодого человека, — сказал Август Янович, выслушав все до конца. — С вас пятнадцать копеек. — А больше ты ничего не скажешь? — А что тут можно сказать? — равнодушно ответил парикмахер. — Первое вам просто показалось. Скажу больше: вы в тот день сильно устали. Что касается продуктов и сведений уважаемой Клавдии Петровны, то, с одной стороны, это не мое дело, а с другой стороны, Клавдия Петровна иногда может преувеличить. — Трепло она, Клавка, это ты верно сказал, — согласилась Ефросинья Дмитриевна. — А уж устаю — наутро ноги не ходят. Одна на всю школу. Значит, говоришь, почудилось? — Абсолютно. Как говорится, преступление, которое не состоялось. — Ну и ладно, — вздохнула Ефросинья Дмитриевна, почуяв вдруг облегчение. Одной заботой у нее стало меньше. Август Янович с удовольствием принял эту заботу на себя. Он чувствовал, что наклевывается приятная работенка. Август Янович взял чистый кассовый лист и на обратной его стороне нарисовал четыре кружочка. В большом кружке он поместил буквы «А.П.», в остальных трех написал по очереди: «пр. пр.» (пропажа продуктов), «п. в п.?» (посторонний в подвале?) и «Б.К. - с.?» (Борис Куликов — соучастник?). Затем три малых кружка были соединены линиями с большим. Для начала получилось неплохо: сразу три линии протянулись к Алексею Палычу. Главная персона как будто вырисовывалась. Подумав, парикмахер кружочек «пр. пр.» соединил пунктирной линией с кружочком «п. в п.?». Теперь «п. в п.?», хоть и под вопросом, соединялся с остальными уже двумя линиями. Нутром закоренелого сыщика Август Янович чувствовал, что все дело в этом «п. в п.?». Если его нет, то нет и загадки. Но начинать с абсолютно неизвестной величины было бессмысленно. Не было ни книги, ни последней главы. Главу эту нужно еще создать. Логика подсказывала, что начинать нужно с Алексея Палыча. Вообще говоря, парикмахер не особенно торопился. Время у него имелось. Но в тот день время двигалось ему навстречу. Часа через два после ухода Ефросиньи Дмитриевны в парикмахерскую зашла учительница английского языка. В любой другой день Август Янович сделал бы ей прическу и отпустил с миром. Но с сегодняшнего дня все связанное с Алексеем Палычем стало особенно важным для парикмахера. — Елена Сергеевна, — любезно сказал Август Янович, — для вас, как для старой клиентки, я сделаю все возможное. Скажу больше: и невозможное тоже. Учительница погрозила ему пальцем. — Вы хотите сказать, Август Янович, не для старой, а для давнишней клиентки. — Мадам, — развел парикмахер руками, — не вам бы об этом говорить. Если я сделаю вас на двадцать лет моложе, вы превратитесь в грудного ребенка. В свои пятьдесят лет Елена Сергеевна, разумеется, знала цену таким комплиментам. Но это вовсе не означало, что она должна эти комплименты оспаривать. — Август Янович, — сказала Елена Сергеевна, — сегодня я принимала экзамены. К нам приезжала инспекторша из города. У нее была прическа… Я обратила внимание — как она головой ни вертела, волосы всегда укладывались на место. Вы считаете, мне такую можно носить? — Сессун, — ответил парикмахер. — Разумеется, можно. Эта прическа идет абсолютно всем. Правда, ее нет в нашем прейскуранте… Но для вас… Придется посидеть часа полтора. Прошу вас, не скучайте. Рассказывайте… — О чем же рассказывать? Вы ведь и так все знаете. — Далеко не все. Расскажите, например, о… наклоните головку вперед… о вашей школе… о ваших учениках… пожалуйста, не шевелитесь — у меня в руках ножницы… о ваших коллегах… — Что же школа… — вздохнула Елена Сергеевна. — С каждым годом становится все труднее. И нам и ученикам. Мне кажется, что в наше время было гораздо легче учиться. — В наше время мы имели время для «чижика», я уж не говорю о «казаках-разбойниках», — сказал Август Янович. — Теперешняя школа — тихий ужас. У нас уже не дети, у нас сплошные академики. — Это с одной стороны. А с другой, ни у одного учителя нет полной успеваемости. — Даже у Алексея Палыча? — невинно спросил парикмахер. — У Алексея Палыча? — повторила Елена Сергеевна. — Не знаю, я давно его не видела. — И я тоже. Уж не заболел ли он? — Не думаю. Не слышала… Впрочем, я ошиблась, я на днях видела его в магазине. — Интересно, что можно купить в Кулеминском магазине? — иронически спросил парикмахер. — Надеюсь, не красную икру? — Нет, я видела его в промтоварном. На Старом Разъезде. — Представляю, что можно купить на Старом Разъезде! — продолжал актерствовать Август Янович. — Надеюсь, не дубленку? Тогда, извините, я вас бросаю и бегу на Старый Разъезд. — Не угадали, — улыбнулась Елена Сергеевна. — Но — близко. Он купил прекрасный джинсовый костюм. — Прекрасный джинсовый костюм, — забормотал как бы про себя Август Янович. — На Старом Разъезде… Представляю — шестидесятый размер, пятый рост. Прошу вас, не говорите мне ничего. Знаю я Старый Разъезд. Работал я два года на Старом Разъезде. — Что-то у вас сегодня настроение скептическое, Август Янович. Очень миленький мальчиковый костюм. Сорок второй размер. Я купила себе точно такой же для младшего. — Будет скептическое, — продолжал бормотать Август Янович. — Люди покупают джинсовые костюмы, людям везет. Один покупает для младшего сына, другой для… — И Август Янович застыл с поднятыми ножницами, ожидая подсказки. — Я не знаю, для кого он купил, — сказала Елена Сергеевна. — Как будто в семье у них нет подростков. Может быть, он купил в запас… — Теперь модно покупать в запас, — весело сказал парикмахер. — Некоторые покупают в запас даже прически. Я имею в виду парики. Впрочем, это неважно. Посмотрите в зеркало, Елена Сергеевна. Посмотрите, что получается! Клиентка и парикмахер беседовали еще больше получаса, но этот разговор не имеет уже значения. Джинсовый костюм оказался важнейшей уликой, попавшей в копилку Августа Яновича. В кружочке «п. в п.?» вопрос был зачеркнут: в существовании таинственного подростка не было теперь никаких сомнений. Но неугомонный старик на этом не успокоился… Закончив смену, Август Янович направился в обход магазинов. Он понимал, что Алексей Палыч не может ездить за каждой покупкой на Старый Разъезд. Где-то должна была выскочить еще ниточка. В хозяйственном магазине у прилавка стоял народ, и поэтому следовало вести себя осторожнее. Август Янович долго вертел в руках топорище. Наконец у прилавка стало посвободнее. — Хорошие у вас топорища — березовые, — сказал он продавцу вполголоса. — У нас все хорошее. — Мне посоветовали купить именно у вас. И знаете кто? Алексей Палыч Мухин, учитель, — с дьявольской хитростью сказал парикмахер. — Ну, — безразлично сказал продавец, — берете? — Вот только я забыл, когда это было. Алексей Палыч к вам заходил, кажется… — Мы с покупателей документов не спрашиваем. Берете? Продавец был явно не кулеминец. Август Янович заплатил сорок копеек, вышел из магазина и бросил топорище в канаву. Продуктовый ларек, молочный и мясной магазины новых открытий не принесли. Но в магазине промтоваров неожиданно повезло. Август Янович уже перестал надеяться и потому спросил грубо и прямо: — Алексей Палыч у вас был? Продавщица стриглась у Августа Яновича и потому ответила прямо, но не грубо: — Сегодня — нет. Но на днях заходил. — Да, да… — «вспомнил» парикмахер. — Он мне говорил — искал ботинки для мальчика. — Насчет ботинок не знаю, а кеды он купил. — Это он для себя, — небрежно сказал Август Янович. — У нас с ним нога одинаковая — сорок первый. — Тридцать седьмой, — уточнила продавщица. — Сорок первого у нас с Нового года не было. Август Янович вышел из магазина вприпрыжку. Все сходилось в одну точку, как на глобусе. Напротив магазина находилась сберкасса. Август Янович не собирался в нее заходить. Но тут он подумал, что джинсовый костюм, кеды и кое-что, конечно, еще — это деньги. И деньги немалые, которые с получки не утаишь. Со сберкнижки тоже не очень-то возьмешь: жена узнает. Но, возможно, Алексей Палыч был в безвыходном положении? — Шурочка, — произнес парикмахер, любезно пошевеливая усиками, — не снимал ли Алексей Палыч энную сумму со своей книжки, чтобы одолжить ее мне? Он обещал, но что-то не приходит. А я не решаюсь ему напоминать. Если не снимал, то я займу в другом месте. — Август Янович, у нас тайна вклада охраняется законом, — кокетливо сказала Шурочка. — Вы задаете невозможный вопрос. Кассирша оказалась в положении довольно сложном: с одной стороны, она когда-то училась у Алексея Палыча, с другой — носила сессун от Августа Яновича. — Я вас понимаю, — вздохнул парикмахер. — Я вас тем более понимаю, что мне тоже иногда приходится нарушать инструкции. Например, делать прически, которых нет в прейскуранте… Шурочка тоже вздохнула. Намек был достаточно ясен. Август Янович не осмелился настаивать, но вздохнул еще раз. И опять Шурочка ответила ему сочувственным вздохом. Когда же стеклянная перегородка слегка затуманилась от взаимных вздохов, Шурочка решилась: — Я вам скажу, брал или не брал, но не скажу сколько, — Шурочка достала из кармана счет Алексея Палыча и засмеялась. — Я даже скажу сколько. За последние полтора года счет Алексея Палыча не менялся. На нем один рубль двадцать две копейки. — Благодарю вас, Шурочка. Очевидно, деньги у него дома. Я буду ждать. Вас я всегда рад видеть в своем кресле. Парикмахер направился к выходу и вздрогнул, когда в спину его воткнулась стрела дополнительной информации: — Два дня назад он вносил деньги. Не на книжку, а на счет спортлагеря. — Это уже неважно, — сказал Август Янович. — До свидания, Шурочка. Август Янович был одинок. Никто не ждал его дома. Никто не видел, как неугомонный старик до двух часов ночи рисовал на кассовом листе кружочки и вычерчивал линии. Иные линии были прямыми и сплошными, иные извилистыми и пунктирными. Все вместе было похоже на паутину, в центре которой вместо паука сидел кружочек с буквами «А.П.». Вот какая карусель завертелась в Кулеминске благодаря неугомонному Августу Яновичу, но, в отличие от настоящей карусели, она пока вращалась без музыки. Ничего, скоро будет и музыка… ДЕНЬ 8-й Испытание искусством Шел третий день пребывания Феликса в спортивном лагере. Феликса и Бориса видели только вдвоем. Из этого можно было понять, что они большие друзья. Те, кто помнил историю с пузырями и видел нападение Феликса на Дегтярева, считали даже его главным из них двоих. Но никто проникнуть в их компанию не пытался. Парочка держалась особняком, это было видно. Лишь один Борис замечал, как меняется Феликс. Какая-то невидимая работа шла у него внутри. Он подчинялся Борису, но уже стремился к самостоятельности. Он догадывался, что не с Бориса начинается мир и не Борисом заканчивается. Его все больше интересовали другие ребята, особенно девочки. Но жизненный опыт Феликса был еще слишком мал. Он не знал забавных историй, а пузыри пускать ему запретили. Он не знал, как еще заставить девочек засмеяться, а потому молча, но упорно разглядывал их за столом, забывая о еде. Девочки, разумеется, все это замечали. Девочкам было иногда даже слегка неловко, несмотря на их закаленность. Взгляд этого мальчишки просто кричал о… Впрочем, о чем могут кричать взгляды мальчишек, девочки не догадывались, они знали об этом совершенно точно. На третий день девочки поняли, что Феликс их чем-то интересует. Не в том вовсе смысле, о каком могут подумать иные. Они видели, что Феликс отличается от других, но не могли понять точно, чем именно. Феликс интересовал их, как ребус. Впрочем, у нас, на Земле, когда девочки начинают разгадывать такие ребусы, тут не так уж далеко и до того самого смысла. Но одно дело — интересоваться, а другое — как проявлять интерес. Девочки держали Феликса в черном теле. — Ну что ты на меня смотришь? — сказала Феликсу девочка с косичками. — У меня даже суп в горле застрял. Ты не можешь смотреть в другую сторону? — Могу, — ответил Феликс. — Но мне хочется смотреть на вас. Вот в этом и заключалась странность Феликса — то, что нормальные люди обычно пытаются скрыть, он говорил прямо. Бывают, конечно, люди, которые умеют острить с серьезными лицами. Но Феликс говорил правду. Это было совершенно ясно. Нельзя сказать, что девочки были в восторге от такой прямоты. Но скажем так: противно им тоже не было. Девочка с длинными волосами была не столь красива, как ее подруга. Поэтому жизнь приучила ее думать немного быстрее. Она первая поняла, что Феликс может выпалить и не такое. Она сообразила, что на тему, кто кому нравится, Феликсу нельзя задавать прямых вопросов. Кроме того, она первая осознала свою власть. — Ешь, — сказала она. — И не мешай нам обедать. Феликс послушно принялся за еду. Но длилось это недолго. Молчащий Феликс тоже почему-то не устраивал девочек. — Твой друг всегда такой молчаливый? — спросила Бориса девочка с длинными волосами. На Феликса при этом она не смотрела. — Всегда, — коротко ответил Борис. — Почему? — А тебе-то что? Девочки к грубостям не привыкли. Кроме того, они умели за себя постоять. — Оставь ты его в покое, — сказала девочка с косичками. — Разве ты не видишь, что он из деревни. — А ты прямо из Москвы? — огрызнулся Борис. Он понимал, что лучше бы промолчать. Но ведь и у кулеминцев есть свое самолюбие. Кроме того, Борис невзлюбил девочек с самого начала за то, что они прямо-таки излучали спортивное мастерство. — Мы не из Москвы, — небрежно ответили Борису. — В Москву мы поедем только в июле, на первенство СССР. — Смотри, не займи случайно первое место, — съехидничал Борис. — Первое не занять, — сообщили Борису с таким смирением, что ему захотелось слегка врезать девочке ногой по ее спортивной коленке. — Разве что третье, в крайнем случае — второе… Девочки не знали, чем озабочен Борис. С первой встречи за столом он показался им угрюмым и молчаливым. Такие ребята девочек не интересовали. Слова «первенство СССР» и «второе место» были адресованы Феликсу. Но Феликса они не сразили по вполне понятной причине. Феликс продолжал молчать. Это было уже похоже на оскорбление. — Пойдем, Тома, — сказала девочка с косичками. — Вообще-то, неплохо было бы пересесть за другой столик… Как ты думаешь? — Можно пересесть… — согласилась подруга, растягивая слова и давая тем самым время Феликсу осознать их ужасный смысл. Феликс осознал. — Не нужно пересаживаться, — с испугом сказал Феликс. Испуг был отмечен не без удовольствия. Девочки и не ожидали столь быстрой победы. Впрочем, для чего нужна им эта победа, они и сами не знали. Просто так, победа ради победы. А ведь девочки рисковали: даже очень спортивным девочкам не разрешают менять столы без причины. Что, если бы их не попросили остаться? Но девочкам и этого показалось мало. Им хотелось еще и прищемить нос Борису. Сам по себе Борис был нужен им не больше, чем стул, на котором он сидел. Но девочки привыкли быть первыми на финише любого забега. — Можно и не пересаживаться… — согласилась девочка с длинными волосами. — Но мы боимся, что надоели твоему другу, — добавила Тома. — Верно, Ира? — Да, — подтвердила Ира. — Я просто ужасно его боюсь. Девочки хорошо понимали друг друга. Не сговариваясь, они разыгрывали спектакль на тему «укрощение нахала». Феликс принимал все за чистую монету. — Девочки не могут надоесть, — твердо сказал Феликс. — Девочки лучше всех. — Даже лучше твоего друга? — Моего друга? — Феликс заколебался. — Я не знаю… Боря, наверное, знает. Боря, они лучше тебя? Борису уступать не хотелось. Но он понимал, что спектакль этот можно прекратить только одним способом: выдать девочкам то, чего они добивались. — Они лучше, — сказал Борис. — Они умнее. Они даже толще. Девочки остались довольны. Им только не понравилось замечание о толщине. Но Феликс, со своим стремлением к справедливости, тут же объяснил Борису, что девочки толще, если их взять вместе; по отдельности они намного тоньше Бориса. На этом девочки успокоились. Они удалились вполне довольные. Борис набросился на Феликса: — Я тебе разве говорил, что девочки лучше всех? — Ты не говорил. Я сам так думаю. Ты мне утром говорил: думай больше сам. Я стал думать сам и увидел, что понимаю больше, чем ты мне рассказываешь. — Думай, что хочешь. Не обязательно вслух говорить. Они надо мной смеются, а ты им поддакиваешь. — Они не смеялись, они даже не улыбались. — Не обязательно, когда смеются, рот разевать. Можно говорить одно, а думать другое. — А что они думали, когда говорили? — спросил Феликс. — Это ты пойди у них спроси. — Сейчас пойду. — Феликс охотно поднялся со стула, но Борис дернул его за руку. — Сядь! Когда я говорил «пойди спроси», я вовсе не хотел, чтобы ты пошел и спросил. Я хотел сказать, что не знаю, о чем они думали. — Почему ты тогда так не сказал? — Я тебе уже объяснял: не всегда говорят то, что думают. — А что важнее? — спросил Феликс. Вопрос, заданный Феликсом, был не так уж и глуп. Сам Борис перед собой никогда таких вопросов не ставил. — Наверное, важнее, что думают… — неуверенно сказал Борис. — Но говорить все нельзя. Если все будут знать, что думают другие, то… Борис остановился. Феликс ждал. — …то просто жуть какая-то получается! Тогда ни с одним дураком нельзя разговаривать! Придется говорить ему, что он дурак! — А зачем с ним разговаривать? — Тоже верно… — засомневался Борис. — Как будто незачем. Слушай, Феликс, у тебя нет вопросов полегче? — Пока нет, — сказал Феликс. — Но теперь я понимаю: девочкам ты говорил не то, что думал. Ты не считаешь, что они умнее, лучше и толще. — А они совсем меня не боятся, хоть и говорили… — Все это непонятно, — сказал Феликс. — Но я буду думать и пойму. Я всегда говорю то, что думаю. Мне надо знать, хорошо это или плохо. — Когда узнаешь, скажи мне, — усмехнулся Борис. — Будет просто здорово, если ты разберешься в этом деле. Выходя из столовой, Борис решил, что не так уж и страшно, если Феликс получит больше самостоятельности. Рассказать о своем космическом происхождении он не мог, потому что сам ничего об этом не знал. А странные его вопросы и замечания не говорили ни о чем, кроме странности. Человек немного «с приветом», не более. После обеда Феликс исчез. Борис оставил его на несколько минут. Он побежал к почтовому ящику — опустить письмо для Алексея Палыча. Когда он вернулся, Феликса не было. Борис обегал весь лагерь: футбольная площадка — там играли, но без Феликса; стадион — пусто; баскетбольная и городошная площадки — кто угодно, кроме Феликса; спальня, столовая, гимнастический городок — безрезультатно… Борис уже подумал, что Феликса «отозвали», и ему вдруг стало не по себе. Пока Феликс маячил рядом, все время приходилось быть настороже и ждать неприятностей. Но вот его не стало — и что-то ушло вместе с ним. Может быть, так казалось, потому что в жизни Бориса еще не было человека, которого можно назвать другом… Борис начал второй круг поисков… А с Феликсом ничего страшного не случилось. Его увела библиотекарша Лилия Николаевна, или просто Лиля. Сегодня утром в столовой она объявила, что после обеда в клубе состоится сбор желающих участвовать в самодеятельности. Но погода стояла прекрасная, каникулы только что начались, и ни у кого не было желания что-то разучивать. Научились уже за зиму до тошноты. Никто не пришел. Заведующий клубом нервничал. С утра он находился в творческом настроении — ему хотелось творить искусство немедленно. Он послал Лилю на поиски артистов. Лиля старалась, но ей никого не удалось завербовать, кроме Феликса. Феликс согласился сразу. Он не все понял в словах Лили, но там было слово «игра». Заведующего клубом звали Марком Морковкиным. Так, во всяком случае, его звала мама. В мире искусства он носил другое, более звучное имя: Вениамин Веньяминов, а для друзей просто Вен-Вен. В кулеминском Дворце культуры он руководил вокально-инструментальным ансамблем, исполнявшим знаменитую песню: Я иду к тебе, бе-бе-бе, Ты идешь ко мне, ме-ме-ме… Музыку и слова этой песни сочинил сам Вен-Вен, из чего можно понять, что он является композитором и поэтом. В Кулеминске Вен-Вен был человеком известным. Но слава его была, так сказать, вечерняя. Те, кто ходил на концерты его ансамбля, мечтали хоть раз пожать ему руку. «Дневные» кулеминцы его не знали. А он мечтал о всеобщей славе. Для этого Вен-Вен решил создать театр, пусть какой-нибудь плохонький, например — детский. Он прочитал несколько детских книг и пьес. Они показались слишком простыми. Впечатление было такое, будто их написали люди с детскими мозгами: что, значит, видят, о том, значит, и пишут. Это показалось несовременным. Вен-Вен не мальчик, он знал: в современной пьесе смысл нужно прятать так глубоко, чтобы ни один зритель не мог до него донырнуть с первой попытки. Если, например, на сцене появляется заяц и говорит о том, что ему снился волк, то это означает, что зайцу хотелось бы стать медведем. Век-Вен сам написал пьесу, с помощью которой собирался перевернуть детский театр. Вен-Вен не догадывался, что совершает обычную ошибку обычных начинающих гениев — первым делом они стараются что-нибудь перевернуть. Весь мир кажется им стоящим «не так». При этом они не замечают, что это происходит оттого, что они сами пока еще стоят вверх ногами. Пьесу Вен-Вен написал легко, за три недели. Ему не терпелось ее поставить. Но на лето кулеминский зритель разъезжался по лагерям, и Вен-Вен отправился в погоню за зрителем. — И все? — спросил Вен-Вен, когда в зрительном зале появились Лиля и Феликс. — А что я могу сделать? — виновато сказала Лиля. — Они не хотят. Не могу я каждого тащить за руку. — Запомни, Лиля, — строго заметил Вен-Вен, — в искусство никого не тащат за шиворот. Это моя ошибка — не нужно было ехать в спортивный лагерь. В обычном от желающих отбоя бы не было. Но здесь единственная сцена под крышей… Вен-Вен скептически оглядел Феликса. Уже с утра он настроился на многолюдную репетицию, на распределение ролей, на выявление талантов, на читку своей пьесы, на свои мудрые и точные замечания режиссера. И уже — в мыслях — ребята с восторгом спросили его, чья это пьеса, и — в тех же мыслях — он скромно ничего не ответил, но ребята все узнали от Лили. Теперь же перед Вен-Веном стоял длинноногий мальчишка в джинсовом костюме. Правда, смотрел он на Вен-Вена с почтением, и это понравилось. — Подойди ко мне, — промолвил Вен-Вен. Феликс подошел и остановился у эстрады, глядя снизу вверх на Вен-Вена и соображая, чем будет с ним заниматься этот тренер. — Ты когда-нибудь играл? — Вен-Вен смотрел на Феликса внимательно, проницательно, с дружеской суровостью, со скрытой теплотой. От такого взгляда утаить ничего было невозможно. Тут следует заметить, что в эту минуту Вен-Вен уже начал репетировать. Сейчас он видел себя в помещении совсем другого театра. Он репетировал свое будущее. — Играл, — сказал Феликс. — А ты? — Кого ты мне привела, несчастная? — спросил Вен-Вен, не глядя на Лилю. Лиля всполошилась. Она подбежала к Феликсу и дернула его за руку. — Мальчик, ты разве забыл, что взрослых зовут на «вы»? — Я не знал, что он взрослый, — сказал Феликс, — я буду говорить «вы». Вен-Вену было двадцать три года, выглядел он моложе, что было слегка обидно. — Вон, — сказал Вен-Вен, не повышая голоса. Феликсу это слово было уже знакомо. Молча направился он к двери. Покорность его понравилась режиссеру. — Стой, — приказал Вен-Вен. — Подойди сюда. Феликс опять подошел к эстраде. — Кого ты играл? Феликс не знал, что на свете существует театр. Для него играть можно было не «кого», а «во что». Не знал он и о существовании падежей. Но из практики Феликс уже понял, что в разговоре одно слово подчиняется другому. — Я играл футбола, — сказал Феликс, стараясь говорить так же неправильно, как и Вен-Вен. — Юмор? — спросил Вен-Вен, покачиваясь с носков на пятки и обратно. — Юмор — это хорошо. Если, конечно, он глубоко скрыт… Поднимайся сюда, бери вон тот стул, садись и слушай. Лиля, ты тоже перебирайся поближе. Феликс послушно выполнил указание режиссера. Вен-Вен достал из заднего кармана джинсов свернутую в трубочку тетрадь, уселся и сказал Феликсу: — Слушай внимательно. Реплики потом. Я прочту небольшой отрывок, а ты попробуй представить себя на месте героев. О чем они думают? Чего они хотят? Больше пока от тебя ничего не требуется. Лиля, ты тоже постарайся реагировать. — Я слушаю, Вен-Вен, — отозвалась Лиля и покорно замерла рядом с Феликсом. Лиле исполнилось восемнадцать лет. Самым крупным артистом, которого она видела по телевизору, был Вен-Вен. Она была влюблена. — Итак, — сказал Вен-Вен, — в отрывке этом действуют только три персонажа. Как их зовут и все остальное будет ясно из текста. И Вен-Вен, положив ногу на ногу, начал читать: Небольшой современный двор большого современного дома в четырнадцать этажей. Действие происходит по вертикали. Откуда-то доносится музыка. Возможно, играют «Болеро» Равеля. Возможно, нет. Но скорее всего — «Болеро». Да, кажется, «Болеро». Теперь уже явственно слышится «Болеро». Оно самое. Коля Звездочкин (высовываясь из окна тринадцатого этажа). Эй, кто там есть? Оля Мамочкина (из окна второго этажа). Птицы, птицы, не пролетайте мимо. Поля Чечеткина (в лифте, поет). Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра… Коля Звездочкин. Неужели там нет никого? Оля Мамочкина. Звездочка, звездочка, не прячься за горизонт. Поля уже на первом этаже. Молча выходит из лифта. В руках у нее коньки. Коля Звездочкин. Значит, нет никого. Значит, мне опять показалось. (Прыгает вниз с подоконника.) Вен-Вен остановился и пытливо оглядел слушателей. — Ну? — спросил он. Феликс молчал. Лиля слегка покраснела. Ей очень хотелось сказать приятное автору, но она не знала, что именно нужно хвалить. — Настроение в сцене есть? — Есть! — обрадовалась Лиля подсказке. — Настроения просто много. Очень! — Тут все дело в настроении, — сказал Вен-Вен. — Ведь почему Оля обращается к птицам? — Она хочет их покормить, — догадалась Лиля. — Это дело десятое, — нахмурился Вен-Вен. — Можно кормить, а можно и нет. Может вообще не быть никаких птиц. У Оли трагедия в семье. У нее ушел папа. А потом от нее ушла мама. Осталась одна бабушка, да и та глухая. Оля дико одинока, ей не с кем поговорить. Это же совершенно ясно из текста. Она дошла до отчаяния, она готова разговаривать с кем угодно, хоть с птицами, хоть со звездой. Вот в чем смысл ее обращения к птицам. — А куда ушли папа и мама? — спросила Лиля. — Это дело десятое, — сказал Вен-Вен уже с легким раздражением. — Ну, пускай в кино. Какая разница? Важно, что они, все эти ребята, дико одиноки. Их разделяют этажи современных построек. Они ищут друг друга и не могут найти. Это мир без друзей. Коля хочет поделиться с кем-нибудь своей радостью — он сегодня получил три пятерки. Но и он зверски одинок. Его никто не слышит: каждый уединился в своей квартире. Вот в чем смысл. Даже веселая Поля… Она только хочет казаться веселой. На самом деле ей жутко тоскливо. Она поет, чтобы скрыть свою тоску. Но при этом все трое — мужественные ребята. Они переваривают свою боль в себе. Они глубоко чувствуют, но скупы на слова. Разве это не понятно? Впрочем, если есть замечания, я с удовольствием выслушаю. — Замечаний у меня нет, — сказала Лиля. — Нет, ты уж давай, — настаивал Вен-Вен, — не может быть, чтобы все было так уж гладко. Я, понимаешь ли, пока не Шекспир. — Один маленький вопрос… — решилась Лиля. — Ради бога, хоть десять. — Окна у всех открыты… Значит, это весна или лето? — Конец весны. Уже тепло, но еще учатся. Не забывай о том, что Коля получил три пятерки. — Почему же тогда коньки? — Это абсолютно ясно. Поля занимается фигурным катанием на искусственном льду. Она не просто несет коньки. Она несет их так… Ну, это, конечно, надо сыграть… Она несет их так, что зрителям становится абсолютно понятно, что ее только вчера исключили из секции. Она идет, не нужная никому, с ненужными ей коньками. Но она поет. В этом ее трагедия. Впрочем, это абсолютно ясно из текста. — Теперь все понятно, Вен-Вен. Только мне жалко Колю. — И мне жалко, — вздохнул Вен-Вен. — Но в этом его трагедия. — А ты не можешь написать так, чтобы он не разбился? — Кто тебе сказал, что он разбился? — нахмурился Вен-Вен. — Но ведь он спрыгнул с тринадцатого этажа, — робко заметила Лиля. — Дура, — сказал Вен-Вен. — Он не во двор спрыгнул, а в комнату. В пу-сту-ю комнату! В этом его трагедия. Феликс сидел молча. Он уже понял, что эта игра не для него. — Ну, а ты что понял? — обратился к нему Вен-Вен. — Кто тебе больше понравился? — Оля, — сказал Феликс. — Почему? — Она меньше говорит. — Где-то ты прав, старик, — сказал он. — Чем меньше слов, тем труднее сыграть характер. Тут все, понимаешь, держится на настроении. Но для Оли мы подыщем настоящую девочку. А как тебе понравились остальные ребята? — Никак. — Это почему же? — с недоумением спросил Вен-Вен. — Они говорят не то, что думают. — Но, старик, — сказал Вен-Вен со средним раздражением, — так и должно быть. Ты представь себе, что живешь в таком же доме. Вы все жутко одиноки, вы стремились друг к другу. Но вас разделяют этажи. Неужели ты пройдешь на чужой этаж, постучишь в чужую дверь и скажешь: «Приходите ко мне»? — Пойду, — ответил Феликс. — А если меня исключат из секции, я не буду петь «та-ра-ри-ра-ра». — Вон! — сказал Вен-Вен. На этот раз никто Феликса не остановил. А разгневанный Вен-Вен так и не узнал, что провел лучшую в своей жизни репетицию: он научил Феликса понимать, что разные люди могут думать об одном и том же по-разному. К тому времени, когда так неудачно заканчивалась для Феликса репетиция, Борис обходил лагерь уже в третий раз — обходил без всякой надежды. В клуб он так и не заглянул, да Феликса там уже и не было. Борис был растерян: он не знал, что делать, что сказать Алексею Палычу и что вообще теперь будет. Борис мысленно перебрал все произошедшее за последние дни и вины своей не нашел: он ничего не сделал такого, чтобы Феликса «отозвали». И все же Борис чувствовал себя виноватым. А Феликс стоял уже там, где его оставили, и, когда Борис увидел его, он обрадовался так, что даже разозлился. — Где ты был, чучело космическое? — крикнул Борис, налетая на Феликса. — Я весь лагерь обыскал три раза! — Там, — сказал Феликс, показывая в сторону клуба. — Меня девочка Лиля позвала играть. Я думал, что мы будем играть. Но она сказала неправду. Там был тренер Вен-Вен, Сначала он читал, потом рассказывал. Девочка Лиля говорила, что все понимает, но я видел, что она ничего не понимает. Я еще меньше понимал. Боря, если девочка Оля говорит: «Птицы, птицы, не пролетайте мимо…» — то почему это значит, что она хочет пойти к мальчику Коле? Борис понял меньше даже, чем Феликс. Пьеса Вен-Вена в пересказе Феликса яснее не стала. — Тебе голову не напекло? — спросил Борис, слегка встревожившись. — Какая Лиля? Какая Оля? При чем тут птицы? Что ты несешь? — Лиля настоящая. И тренер Вен-Вен настоящий. А Оля и Коля — на бумаге. Вен-Вен про них рассказывал, но на бумаге было совсем другое. Борис вспомнил, что утром в столовой какая-то девушка объявляла о репетиции. — Ты был на репетиции! — сообразил он. — Морковкин читал вам сценку и хотел, чтобы ее разыграли. Запомни: играть можно не только в футбол. Играть можно на гитаре или на сцене. Все это называется «играть». Морковкин не тренер, а культурник. Он здорово играет на барабане. — Его зовут не Морковкин, а Вен-Вен, — возразил Феликс. — Этого я не знаю. Зато я знаю, что он Морковкин. И ты к нему больше не ходи. Мне твоей самодеятельности хватает. — Он меня выгнал, — сказал Феликс без всякой обиды. — Сначала он назвал меня стариком, а потом выгнал. Боря, разве я — старик? — Он назвал тебя стариком потому, что ты ему понравился. — Тогда почему он меня выгнал? — Наверное, ты что-то не так сказал. Ты ему не нагрубил? — Нет. Я один раз назвал его на «ты», ему не понравилось. — Ну и дурак, — сказал Борис, тут же спохватился, но слово уже вылетело. — Пора знать, что взрослых называют на «вы». — Я давно знаю. Но я не думал, что он взрослый. Боря, почему ты… — Хватит спрашивать, — прервал его Борис. — Я ничего не могу объяснить тебе про репетицию, если сам не видел. На этот раз Феликс не послушался. — Я не буду спрашивать про репетицию. Я хочу тебя спросить про другое. Ты мне все рассказываешь, объясняешь слова. Ты все время ходишь со мной. Почему другие ребята со мной не ходят и ничего не объясняют? Почему только ты один? — Потому что я твой друг, — ответил Борис, радуясь тому, что Феликс не обратил внимания на «дурака». — А у человека бывает только один друг? — Бывает — и ни одного. — А два друга бывает? — Бывает и пять. — Тогда почему у меня не пять? Это был один из тех вопросов, на которые невозможно ответить. Борис не смог бы объяснить, почему у него до сих пор и одного друга среди ровесников не было. На такие вопросы обычно отвечают: «Спроси сам себя». Но это тоже не ответ, а отговорка. Тем более нельзя было так ответить Феликсу. Он жил на Земле всего несколько дней. Ему не объяснишь, что друзей приобретают всю жизнь, а теряют за считанные секунды. — Не знаю, почему у тебя не пять, — ответил Борис. — Просто так получается. — А почему у тебя не пять? — Мне больше никто не нравится. Кроме тебя, конечно. — Теперь понятно, — сказал Феликс. — Мне понятно про тебя, но не понятно про меня. Мне нравятся все ребята. — Даже Дегтярев? — Дегтярев мне не нравится. Если я его увижу, то опять за тебя заступлюсь. — Лучше не надо, — сказал Борис. — Он ведь сейчас ни к кому не лезет. Кончил свои вопросы? — У меня есть еще один. Борис вздохнул. Феликс задавал вопросы о вещах, над которыми Борис никогда не задумывался. Но лучше было все же ответить самому, чем ждать, пока Феликс начнет спрашивать кого-нибудь другого. — Давай. Только последний. Сегодня ты меня больше ни о чем не спрашиваешь. Договорились? — Больше не буду, — согласился Феликс. — Мне непонятно… Ты назвал меня «чучело космическое»… — Это была шутка. — Ты назвал меня «дурак»… — Тоже шутка. — А Вен-Вен назвал меня «старик». Кто же я на самом деле? — Я тебе объяснил: «стариком» называют человека, когда он нравится. А «чучело» и «дурак» — это шутливые слова. — Нет, — твердо сказал Феликс, — это не шутка. Я уже знаю: шутка — это когда смешно. Ты не смеялся, а сердился. Это плохие слова. — Вот чу… — сказал Борис, но вовремя остановился. — Вообще-то ты прав. Слова не совсем хорошие. Если тебе их скажет кто-то посторонний, то можно обидеться. Но если тебе говорит друг, то у них получается совсем другой смысл. Я могу назвать тебя дураком, или свиньей, или гадом. И ты не должен на меня обижаться. Это все говорится по-дружески. Понимаешь? Это все вроде «старика». — Теперь понимаю, старик, — сказал Феликс. — Вот и хорошо. А сейчас пойдем сыграем в футбол. — Пойдем, дурак! — обрадовался Феликс. — Я уже давно не играл в футбол, гад. Борис вздрогнул, и Феликс это заметил. — Это я только тебе, чучело, — пояснил он. — Другому я никому не скажу. ДЕНЬ 8-й Допросы, допросы… Карусель, запущенная Августом Яновичем, продолжала раскручиваться над Кулеминском. Новые граждане, сами того не зная, вовлекались в ее вращение. Старик парикмахер не торопился, но и времени не терял. Кружочки и линии были перенесены на большой лист чертежной бумаги, купленный в книжном магазине. — Уж не в художники ли вы собрались, Август Янович? — спросила его продавщица, имевшая от парикмахера прическу морковного цвета. — Нет, — туманно сказал Август Янович, — это для эксперимента. Слово было весьма научное, и взгляд продавщицы слегка затуманился от размышлений: эксперименты в парикмахерской — это всегда интересно для женщины. Август Янович воспользовался минутой и воткнул в разговор свой традиционный вопросик насчет Алексея Палыча. Но, кроме листа бумаги, он на этот раз ничего из магазина не вынес. Дома у Августа Яновича лист чертежной бумаги расположился на стене, над той спинкой кровати, в которую упирались его пятки. Засыпая поздно вечером и просыпаясь рано утром, Август Янович не без удовольствия смотрел на этот лист. Собственно говоря, процесс невидимой работы ума уже почти закончился. Пора было приступать к действиям. Но вот к каким действиям, Август Янович еще не решил. Алексей Палыч не казался ему человеком, способным на преступление. Ну, может быть, какая-нибудь мелочь… Нет, вот из-за мелочи учитель и пальцем не шевельнет. Тут что-то покрупнее. Из литературы Август Янович знал, что на мелочах как раз попадаются крупные преступники; новобранцы сразу начинают с убийства. Но убийство и Алексей Палыч не сочетались в мозгу парикмахера: он знал учителя двадцать лет. Честно говоря, Август Янович даже не знал, как он поступит, если обнаружится что-то серьезное. Он уважал и ценил Алексея Палыча как человека. Но натура неугомонного старика была такова, что, начав расследование, остановиться он был не в силах. Август Янович работал добросовестно. Верный своему принципу, он продолжал обрабатывать своих клиентов бритвой и языком, и скоро две последние жертвы, запутавшись в паутине невинных вопросов, прожужжали кое-что ценное. Предпоследней жертвой оказался пожарный инспектор. Август Янович настолько уже напрактиковался, что любой разговор, даже о погоде или нейтронной бомбе, мог привести к Алексею Палычу. — Тяжелая у вас служба, — сочувственно заметил парикмахер, намыливая инспектора. — Тяжелая и неблагодарная. — Именно так, неблагодарная, — согласился инспектор. — Да благодарности мы и не ждем. Они бы, мошенники, хоть не скрывали… поставит «жучка» и ходит, вид делает, что святой. Как будто мы для себя стараемся. Я же не могу в каждую пробку залезть. А он доволен — инспектор не заметил. А после — пожар. Сами через себя люди страдают. Из-за собственной глупости. Вон на днях на Привокзальной дом сгорел… Из-за чего? Я вам точно скажу: из-за проводки. — Дом — это еще не так страшно, — сказал Август Янович. — Дом свой, можно сказать: сами свое сожгли. Обидно, когда люди страдают. Особенно дети. Знаете, ясли или детский сад, или, например, школа… — Ну, в детских учреждениях мы каждый сантиметр проверяем. Там подход особый. — И правильно, — гнул свое парикмахер. — Пожар в школе — страшно подумать. Часто вы в школе проверяете? — А недавно был. Там завхоз у них молодец: все содержит в полном порядке. — Бывает так, что наверху в порядке, а где-нибудь в другом месте не уследят, например, в подвале… — И подвалы мы проверяем. Был я и в подвале. Там у них силовой ток подведен. Это особо опасно, но все сделано на совесть. Так что насчет школы можете не сомневаться. С точки зрения Августа Яновича, инспектор продвигался к делу несколько медленно. Может быть, он и не встречался с учителем? Но парикмахер знал, что в расследованиях нельзя быть нетерпеливым. Нужное слово может выскочить неожиданно. И оно выскочило. — Зачем же силовой ток? — Август Янович спросил просто так, для поддержания разговора. — Для токарного станка. Алексей Палыч там целую мастерскую устроил. — Ну, уж Алексей Палыч ничего от вас, наверное, не прятал? Верно? Исключительно добросовестный человек. — Алексей Палыч — мужик что надо, — согласился инспектор. — И вы ничего, конечно, не нашли. — Ничего не нашел. Все в полном порядке. Инспектор явно не торопился сообщить что-нибудь ценное. У Августа Яновича было такое ощущение, будто он катит наверх по склону бочку, набитую камнями. У инспектора оставалась невыбритой только верхняя губа. Август Янович решил идти в лобовую атаку. — А был там еще кто-нибудь с Алексеем Палычем? — С Алексеем Палычем? Не помню. Вроде бы никого не было. — Так уж и никого? — спросил Август Янович, решив уже, что ничего полезного для дела этот клиент не сообщит. — Совсем, значит, никого? — Никого. Ну, был еще мальчишка один. — Ага, — сказал Август Янович, оживляясь. — Вот о мальчишках-то и речь. В смысле пожаров они самые опасные люди. Все время что-нибудь взрывают, поджигают; почти у каждого спички в кармане. А некоторые, представьте себе, даже курят… — Этот не должен. Вроде бы парень серьезный. — Интересно, — скептически, иронически, а также с сомнением, недоверием и горечью произнес парикмахер, — где же это в наше время в нашем Кулеминске можно встретить серьезного молодого человека? Кто же этот уникальный юноша? — Куликов. Сын директора фабрики игрушек. Доберусь я до этого директора! Древесные отходы, понимаете, сваливают рядом с котельной. Представляете? Захожу я как-то на фабрику… Инспектор был уже выбрит, как жених перед свадьбой. Но Август Янович точным ударом кисточки залепил ему рот и принялся намыливать щеки в третий раз. Этим приемом он добился того, что инспектор на время умолк. В другое время Август Янович его бы выслушал, как выслушивал всех. Ведь не случайно парикмахер знал почти все обо всех в Кулеминске. Но сейчас нельзя было позволить инспектору растекаться и уходить от главного. Август Янович прошелся бритвой по гладкой щеке инспектора, вытер ему губы салфеткой и только тогда продолжил разговор: — А кроме Куликова там никого больше не было? — На фабрике? В том-то и дело, что самого Куликова я не застал… — Не на фабрике, а в подвале, — сухо сказал Август Янович. — Дался вам этот подвал, — с досадой сказал инспектор. — Что у вас за интерес в этом подвале? Золото вы там закопали? — Золото у меня в другом месте, — сказал Август Янович. — Дети — вот наше золото. Я интересуюсь: не было ли там еще детей? — Насчет детей я вам скажу… — начал было инспектор. Холодный душ из пульверизатора заставил инспектора умолкнуть. Обычно Август Янович всем давал договорить до конца. Но сейчас он понял окончательно, что из инспектора больше ничего не выжмешь: просто жать, видно, было нечего. А за дверью ждали другие клиенты. Уже расплатившись, инспектор вдруг сообщил: — А вообще-то там был еще один паренек. Брат этого Куликова. — Каждый человек имеет право иметь своего брата, — пробормотал Август Янович, уже настраиваясь на допрос следующего клиента. — Только он ему не брат, — сказал инспектор. — Брата я тоже знаю: он все время у пожарной части околачивается. До свиданья, Август Янович. — Стоп! — сказал парикмахер. — А этот брат-небрат, как он выглядел? — Обыкновенно. Он мальчишка как мальчишка. — Ох уж эти мне мальчишки, — сказал Август Янович. — Все они на первый взгляд выглядят обыкновенно. Сегодня мальчишка — завтра бриться придет. Следующий! Информация инспектора, добытая ценой таких усилий, оказалась важнейшей из всех, полученных ранее. Джинсовый костюм, «видение» Ефросиньи Дмитриевны, кеды, деньги, внесенные на счет спортлагеря — детского! — это все были весьма симпатичные, но косвенные улики. Теперь появился живой персонаж: «небрат», которого почему-то выдавали за брата; теперь уже стало совершенно ясно, что Алексей Палыч и Борис Куликов кого-то скрывают. Предварительное следствие можно было считать законченным. Но до конца смены времени оставалось еще порядочно. Август Янович, верный своему методу, допросил еще несколько клиентов, ничего нового не узнал и решил уже на этом закончить. Но в конце смены за стеклянной дверью появилась стройная фигура начальника спортивного лагеря. Начальник лагеря был человеком еще молодым и вполне современным. Он не испытывал какого-то особого почтения к Августу Яновичу. Ему было все равно, сорок лет работал парикмахер в Кулеминске или сорок дней, лишь бы брил хорошо. Поэтому допрос по системе, разработанной. Августом Яновичем, сразу же пошел как-то не так. — Тяжелая у вас служба, — сочувственно заметил Август Янович, намыливая клиента. — Тяжелая и неблагодарная. Замечание это обычно било без промаха: почти каждый клиент считал, что служба его тяжелей, чем у других, и что его мало ценят. Но на этот раз получилась осечка. — Почему тяжелая? Вполне нормальная служба. — Но… — сказал Август Янович. — Работа с детьми… — Мне нравится работать с детьми. Клиент замолчал. Молчал и парикмахер, собираясь с мыслями. Система не сработала, а другой системы Август Янович не знал. Он привык, что клиенты быстро настраиваются на волну задушевного разговора. Сидящий в кресле и закутанный в простыню клиент обычно чувствует некоторую беспомощность, им легко управлять. Этот клиент был из строптивых. — Не беспокоит? — спросил Август Янович, пытаясь связать разорванную нить разговора. — Нет. Разговора не получалось. Но разговор был нужен. Этот клиент просто обязан был что-то знать. — Много у вас народу этим летом? — спросил Август Янович. — Сто тридцать семь человек. — Жуть подумать! — вздохнул Август Янович. — Накормить такую ораву — тихий ужас. — Для этого есть специальные люди, — пожал плечами клиент. — Не дергайтесь, будьте любезны, — строго сказал Август Янович. — У меня в руках бритва, а не нож из вашей столовой. — Но вы все время со мной разговариваете. Не разговаривайте, и я буду молчать. Август Янович понял, что если он сейчас прекратит разговор, то начинать снова будет еще труднее. — Можете не обращать на меня внимания, — сказал он. — Я привык разговаривать за работой. Между прочим, это не сделает вашу прическу хуже. Попробуйте простоять у кресла молча весь день. Я стригу не овец и брею не баранов. Это все, между прочим, люди. Между прочим, в древние времена парикмахеры были одни из самых уважаемых людей. Волосы, между прочим, растут не только у пастухов, но и у королей. Будем считать, что вы король. — Я-то как раз скорее пастух, — улыбнулся начальник лагеря. Улыбка клиента слегка ободрила Августа Яновича. — Да, — сказал он, — у вас большое стадо. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Работа у вас сложная, как… — Как у любого другого. — Нет, извините, не как у любого, — возразил Август Янович, увидевший вдруг, что над пропастью замаячил узенький шаткий мостик, ведущий к Алексею Палычу. — Если уж говорить про любого, то будем говорить про любого учителя. Современные учителя — это каторжники. Их приговорили всю жизнь делать добро. А что они получают взамен от учеников? Извините меня — грубость и глупые прозвища. — Чепуха, — равнодушно заметил клиент. — То есть как чепуха?! — возмутился Август Янович, не привыкший к таким оценкам своих выступлений перед клиентами. — Так, чепуха. Хороший учитель не только что-то дает ученикам, но и получает от них. — Интересно, что же можно получить от них в наше время? — спросил Август Янович. — Молодость, — кратко ответил клиент. — Это в каком же смысле? — Они все время растут. Меняются. Заставляют думать. — Молодость… Я знаю людей, которые по двадцать лет работают в школе. За это время никто их них не помолодел. Это, извините, заметно не только по волосу. — Глядя на клиента в зеркало, Август Янович грозно шевельнул усами, что того совершенно не смутило. — Может быть, мы займемся делом? — спросил клиент. Как и все старые люди, Август Янович был обидчив. Кроме того, он привык, что с ним разговаривали всегда уважительно. От него, не от кого другого, зависела красота человеческая — внешняя, самая заметная красота. Поэтому отметим, что мужество в разговоре с непочтительным клиентом пришлось проявить немалое. Впрочем, Августу Яновичу было с кого брать пример: тени великих комиссаров полиции и частных сыщиков затаились в углах парикмахерской. Август Янович вздохнул и продолжил: — Хотя бывают прекрасные учителя. Например, Мухин Алексей Палыч. Клиент промолчал. — Вот человек, достойный памятника. — Он еще не умер, — сказал клиент. — Значит, вы знаете этого прекрасного человека? — Знаю. — Головой ручаюсь — вы у него учились. — Учился. — Скажу больше: вы у него учились, но с ним теперь не встречаетесь. — Встречаюсь. — Скажу больше: встретились вы с ним совершенно случайно. — Послушайте, что вам нужно? — неожиданно спросил клиент. — Мне? — Август Янович слегка оторопел. — Мне абсолютно ничего не нужно. Просто интересно, где в наше время может встретиться бывший ученик со своим бывшим учителем? — Допустим, у меня в кабинете. — А-а-а… — сказал Август Янович. — Да, да. Он приходил к вам с каким-то мальчиком. — Он приходил один. Может быть, вы мне все-таки скажете прямо: что вам от меня нужно? — Абсолютно ничего. — Почему же вы задаете уже шестой вопрос об Алексее Палыче? — Разве шестой? — удивился парикмахер. — Простите, я не считаю. — А я считаю. Почему вас интересует какой-то мальчик? — Кажется, Алексей Палыч что-то говорил… — Кажется или говорил? Начальник лагеря спрашивал быстро и без пауз. Август Янович едва успевал отмахиваться. Если свои вопросы парикмахер задавал с подготовкой, то клиент на разведку времени не тратил. — Даже если и говорил, то вам-то какое до всего этого дело? — Господи! — жалобно сказал Август Янович. — Да неужели в наше время у клиента спросить ничего нельзя? — Спрашивайте. — Что же спрашивать? — растерянно спросил Август Янович. — Что вы хотите узнать? — Я ничего не хочу, — защищался Август Янович, уже мечтавший о том, чтобы клиент побыстрее ушел. — Почему я должен что-то хотеть? — Я вижу, что вы очень интересуетесь Алексеем Палычем и каким-то мальчиком, который ко мне не приходил. — С вас пятьдесят копеек, — пробормотал Август Янович наугад и при этом обсчитал себя копеек на тридцать. — Этот мальчик ваш родственник? — спросил начальник лагеря. — Избави бог… — Знакомый? — Ни боже мой… — Тогда почему вы им интересуетесь? — Извините, — сказал Август Янович, слегка откачнувшись от поднявшегося клиента. — Пожалуйста, — холодно заметил клиент. — В следующий раз не ходите вокруг да около, а начинайте сразу. Так будет проще. Сообщаю: интересующий вас мальчик находится у нас в лагере. Алексей Палыч действительно за него хлопотал. Я выписал для него путевку. Это не вполне по правилам, но переживем. Будут еще вопросы? — Да я просто так… — защищался Август Янович. — Я в смысле заботы о детях. — В этом смысле у нас все в порядке, — отчеканил начальник лагеря. — Так что спите спокойно, дорогой товарищ. Спасибо и до свидания. Начальник лагеря вышел пружинистой, спортивной походкой. Август Янович показал ему вслед язык. Он был доволен: молодые современные начальники тоже имели свои слабые места. Слабым местом этого оказалась самоуверенность. Просто Август Янович не сразу сообразил, что с такими людьми лучше всего играть в открытую. Но, как бы то ни было, игра ума на этом заканчивалась. Следовало подумать о конкретных действиях. ДЕНЬ 9-й Игры для взрослых Пока Август Янович занимался допросами, ничего не подозревающий Алексей Палыч продолжал принимать экзамены. Он волновался, не зная, как складываются дела в лагере. Он понимал, что первые дни для Бориса и Феликса будут самыми трудными. Получив письмо от Бориса, Алексей Палыч слегка успокоился. Теперь он ждал воскресенья, чтобы побывать в лагере. Борис продолжал «пасти» Феликса. Кажется, он ошибался, думая, что дальше с Феликсом будет легче. Феликс осваивался быстро, даже слишком быстро. Если раньше неприятности могли возникнуть из-за его «глупости», то теперь он опасно «поумнел». Выполнять родительские обязанности Борису становилось трудней не с каждым днем, а с каждым часом. Впрочем, ничего интересного из жизни Феликса упущено не было. А пока стоит вернуться к Августу Яновичу. Вечером того дня, когда состоялся малоприятный, но крайне полезный разговор с начальником спортивного лагеря, Август Янович в последний раз вернулся к своей схеме. Он перерисовал ее заново — схема выглядела великолепно. Особенно хорош был кружок «А.П.». Деваться этому «А.П.» было совершенно некуда. От удовольствия Август Янович даже раза два притопнул ногой, изобразив тем самым танец «фокстрот», за который получил приз сорок пять лет тому назад. Затем Август Янович начал собираться. Из старого портфеля, с которым ходил в баню, он вынул мочалку и мыло. В портфель положил два бутерброда с маслом и два с творогом. Туда же отправились бутылка минеральной воды, стаканчик, открывалка, темные очки в футляре, шапочка с козырьком от солнца и надписью «Tallinn», кулечек конфет и прозрачный плащик из полиэтилена. Сверху легло покрывало с кровати. Покрывала было жалко, но ничего более подходящего не нашлось. Подумав, парикмахер добавил еще маленькую подушечку. Затем Август Янович лег спать. Завтра у него намечался тяжелый день. Если бы он знал, какой тяжелый… Утром следующего дня два человека направлялись к спортивному лагерю. Для одного из них путь этот стал уже привычным: Серега проделывал его в третий раз. Болтаясь вокруг лагеря, он несколько раз засекал брата издали, раз десять уже его «подстрелил» и давно отметил, что брат ходит с каким-то незнакомым парнишкой. Отметил также Серега, что, когда нет занятий, брат уводит парнишку в тихое место возле опушки и они там о чем-то подолгу беседуют. Но наивысшим достижением и наивысшей разведчицкой гордостью было то, что брат ни разу не заметил его на территории лагеря. Серега появлялся и там. Он прокрадывался под окнами спальни, прятался возле столовой, устраивал засады под скамейками стадиона. Серега знал, что дают на обед и на завтрак. Иногда ему удавалось подбираться к брату метров на двадцать. Но его ни разу не обнаружили, и в этом Серега находил понятное одному ему наслаждение. На него не обращали внимания, потому что по лагерю болталось много других малолетних: дети воспитателей, поваров, уборщиц и прочего персонала. Вторым путешественником был, конечно, Август Янович. Он не наметил определенного плана, просто хотелось взглянуть на мальчика. Совершенно справедливо рассудив, что таинственный мальчик должен находиться в компании Бориса Куликова (иначе зачем столько линий протянулось к нему по схеме?), Август Янович решил понаблюдать издали, под прикрытием леса. Ему почти сразу же повезло. Территория лагеря из леса просматривалась хорошо, и среди остальных ребят он увидел Бориса и какого-то парнишку, бредущих через стадион к лесу. Они шли по прямой. Август Янович начал пробираться опушкой, не теряя из виду преступную парочку. Парикмахер никогда не увлекался прогулками по лесу. Прожив всю свою жизнь в Кулеминске, он не смог бы отличить осины от липы, а кукушки от дятла. При жизни жены ему приходилось прогуливаться с ней по лесным дорожкам, но всегда в лесу было то слишком прохладно, то душно. Тянуло домой — к любимым книгам и порошкам от простуды. Минут пятнадцать Август Янович потратил на преодоление ручейка, встретившегося на пути. Ручеек был шириной с полметра, и перепрыгнуть его старик не решился. Пройдясь по берегу в ту и другую сторону, он не нашел узкого места. Пришлось разуться и закатать брюки. Но ручеек оказался глубоким. Сидя на берегу, парикмахер окунул ногу в воду, но дна достать не удалось. При этом берег под ним нехорошо прогибался и вздрагивал. Пришлось обуться и опустить штанины. Оставался один путь — по тонкой березе, перекинутой поперек. Август Янович встал на колени и лег животом на березу. Береза тоже вела себя мерзко — она прогибалась, цеплялась складками коры за одежду. Внизу бушевал полуметровый поток, свалившись в который можно было утонуть или получить насморк. К счастью для Августа Яновича, когда он лег животом на дерево, руки его достали противоположный берег. Таким образом, безопасность передней половины тела была уже гарантирована. Мысленно простившись с задней половиной, парикмахер судорожно подтянулся, и обе половины вновь соединились на другом берегу. Поднявшись, Август Янович отряхнул одежду, гордо взглянул на побежденный ручей и обнаружил, что портфель остался на той стороне. Август Янович снова встал на колени и так далее… Спустя пятнадцать минут Август Янович уже затаился на опушке, напротив того места, где сидели Борис и незнакомый парнишка. Они разговаривали, но отсюда ничего не было слышно. Август Янович достал из портфеля покрывало, расстелил его на земле под кустом, уложил подушечку, натянул на голову шапочку «Tallinn» и улегся на живот. Прошло пятнадцать минут. Ребята по-прежнему разговаривали. Парнишка не выделялся ничем особенным, но глаз парикмахера отметил и джинсовый костюм, и новенькие кеды. Это было уже посущественнее силуэта с голубыми иголочками. Собственно, можно было уже уходить: все подтвердилось. Но Август Янович еще на что-то надеялся. При этом он не подозревал, что беда уже нависла над ним. Беда приближалась с другой стороны короткими перебежками. Она перемещалась не бесшумно — хрустели сучки, шуршали под ногами прошлогодние листья, — но опасности с той стороны Август Янович не ждал. Да он и вообще не ждал никакой опасности. С другой стороны то по-пластунски, то на четвереньках приближался Серега. Еще издали Серега заметил странного старика, который притаился в кустах. Старик не просто лежал и грелся на солнце, как дачник, а почему-то выбрал тенистое, укрытое место. В позе его было нечто настороженное. Он наблюдал за Борисом и его приятелем. И кепочка у него была самая подходящая — такая шпионская кепочка с козырьком, и темные очки — типично вражеские очки. Серега сжался и замер. В своей зеленой курточке и зеленых брюках он казался издали не то обомшелым камнем, не то ворохом листьев. Он не двигался, но он был живой, и в этом скоро убедился ничего не подозревающий парикмахер. Серега лежал спокойно. Но спокойствие было чисто внешним. Внутренне Серега был сжат, как пружина. Он застыл, словно кошка перед прыжком, и, как у кошки, напряжение его можно было заметить по легкому шевелению пальцев и нервному вздрагиванию хвоста. [25] 25 Автор ничего не может с собой поделать: он уверен, что в это мгновение у Сереги появился хвост, причем — черный. Да, не часто выпадали на долю Сереги такие счастливые минуты. Первую гранату Серега метнул из положения лежа. Боковым зрением Август Янович уловил, что сверху и наискось бесшумно падает на него какая-то птица. Инстинктивно он прикрыл ладонью глаза и покорно подставил птице затылок. Птица почему-то не клюнула, а мягко опустилась рядом. Раздвинув пальцы, парикмахер увидел возле подушечки черничный кустик, вырванный с корнем. Август Янович взглянул наверх: над ним нависла крона большой сосны. Сердце парикмахера слегка трепыхалось, но он Август Янович, успокоившись, быстро взял себя в руки. Разве не бывает, что с дерева падают веточки? О том, почему с сосны должны падать веточки черники, парикмахер не задумался. Август Янович, успокоившись, продолжал наблюдения. Серега переполз за другой куст и метнул вторую гранату, которая разорвалась под боком врага. Он увидел, как шпион подпрыгнул и остался стоять на четвереньках. Очевидно, он был тяжело ранен. Август Янович внимательно рассматривал обломок березовой ветки, свалившийся на подстилку. Затем он снова посмотрел наверх. Даже если бы парикмахеру грозила смертная казнь, он и тогда не отличил бы березовой ветки от сосновой. На всякий случай Август Янович передвинул подстилку и снова улегся. Серега, видя, что шпион попался не больно-то хитрый, обнаглел окончательно. Он подполз метра на три и собирался метнуть третью гранату. Но прежде чем он это сделал, сосна, уже сама по себе, уронила шишку прямо на голую шею парикмахера. Август Янович вскочил так резво, как не вскакивал уже лет тридцать. Нервы его были напряжены, и ему показалось, что на него валится все дерево. Он отпрыгнул в сторону и чуть не наступил на Серегу. Затем он обнаружил, что сосна стоит на месте, а возле его ног лежит маленький мальчик и смотрит на него — так ему показалось — с испугом. — Господи! — сказал Август Янович. — Я чуть тебя не задавил! Ты что тут делаешь, мальчик? — Лежу, — ответил Серега, в котором испуга было ровно столько, сколько снега в лесу. — Это ты в меня бросал разными штуками? — наивно спросил Август Янович. — Не-а… — ответил Серега, честно глядя на парикмахера. — А что это у тебя такое? Ружье? Ты играешь в войну? Серега поднялся и, сопя, стал отряхиваться. Старик давно был ранен, взят в плен и расстрелян. Для Сереги он был уже не интересен. Но и Серега не был нужен Августу Яновичу. — Ты, мальчик, иди поиграй в другом месте. Я тут еще поотдыхаю. Надо сказать, что с детьми Август Янович не умел обращаться совершенно. Маленький рост Сереги и его честный взгляд обманули парикмахера. Ему казалось, что дети в этом возрасте должны слушаться беспрекословно. Вообще-то Август Янович был человеком добрым. Ошибка его заключалась в том, что он попытался эту доброту изобразить. — Ты хороший мальчик, — сказал Август Янович ласковым — с его точки зрения — голосом. — Я тебе дам конфетку, и ты уйдешь. Хорошо? Серега сразу понял, что его покупают, но решил сначала выяснить цену. — Шоколадная? — деловито спросил он. — Шоколадная будет завтра. А пока возьми вот эту. «Пчелка». Удивительно вкусно, просто ц-ц-ц, — и Август Янович поцокал, изображая, как он наслаждается конфетой. — А вы завтра тоже придете? — спросил Серега, не обращая внимания на протянутую руку. — Приду, приду, — уже несколько нетерпеливо сказал Август Янович. — Так ты не хочешь конфетку? — Не-а, — сказал Серега и указал головой в сторону Бориса и Феликса. — Вы за Борькой следили? Я видел. — Ты его знаешь? — Брат, — небрежно сказал Серега. В груди Августа Яновича возник легкий холодок, сердце прибавило оборотов. — А второго мальчика знаешь? — Не-а… Август Янович решил, что счастье само плывет в руки. Он вообразил, что из маленького Сереги нетрудно сделать помощника. Ему чудилось, что этот славный маленький мальчик будет рад услужить взрослому дяде. И еще ему показалось, что все выйдет легче, если обставить дело таинственным образом. — Я тебе открою одну тайну, — шепотом сказал Август Янович и сделал большие глаза. — Мне нужно поговорить с тем мальчиком, но я не хочу, чтобы об этом знал твой брат. Только ты поклянись, что никому не откроешь нашу тайну. Август Янович умышленно употребил слово «нашу», думая, что связывает этим Серегу по рукам и ногам. Он ожидал, что Серега прошепчет в ответ «Клянусь!» или же доверчиво возьмет его за руку и молча кивнет головой. Уж Август-то Янович знал, как ему казалось, детскую душу. Детская душа почесала одну ногу о другую и спросила: — А зачем? — Но это же тайна! — сказал Август Янович голосом заговорщика. На Серегу это не произвело никакого впечатления. — Никакая не тайна, — сказал он. — Вы его отец, а сегодня день не родительский… Я могу его хоть сейчас позвать. Хотите? — Не хочу, потому что я не его отец. Кто я — это большой секрет, — заявил Август Янович, таинственно зажмурился и покачал головой. — Вы из парикмахерской, — лениво сказал Серега. — Да, — признался Август Янович, — но там я только работаю. А на самом деле я… Я тебе открою большую тайну. Но сначала скажи: ты можешь увести отсюда своего брата минут на десять? — Могу хоть на двадцать. А зачем? — А затем, что я… Тут Август Янович сделал большую паузу, потому что пока еще сам не знал, кто он такой. Сначала он хотел сказать, что он Карабас-Барабас. Это единственное, что помнилось из детства, да и то не своего. Затем он хотел признаться, что он знаменитый сыщик, но и от этого пришлось отказаться, потому что слишком похоже было на правду. Взгляд Августа Яновича уперся в Серегин автомат, и он понял, кто он такой. — Я — шпион, — просто сказал Август Янович. — Иностранный разведчик. Парикмахер мог назвать себя Иванушкой-дурачком или уссурийским тигром — все сошло бы ему с рук. Ну, повернулся бы Серега и удалился спокойно. Но Август Янович умудрился совершить единственную из возможных ошибок. Серега, конечно, не поверил. Но при слове «шпион» мышцы его напряглись, а глаза выстрелили в парикмахера дуплетом. Секунду он колебался. Секунду он оценивал: что можно выжать из этого старого чудака? Дело решили темные очки и шапочка с иностранной надписью. — Сыграем в шпиона? — предложил Серега. — А потом ты уведешь брата? — спросил Август Янович. — Уведу. — Сколько играем? — осведомился Август Янович. — Два часа, — быстро сказал Серега. — Двадцать минут. — Тогда час. — Но за час они могут уйти, — сказал Август Янович. — Давай так: играем пятнадцать минут, потом ты его уводишь. А после играем еще сорок пять минут. — Тогда с гранатами, — сказал Серега. — Хорошо, — согласился Август Янович, не знавший, на что согласился. — Что я должен делать? — Я пойду в лес. Когда свистну, вы тоже идите. — И все? Так просто? — Все, — сказал Серега и скрылся за кустами. Спустя минуту из глубины леса послышался свист. — Иду, иду, — отозвался Август Янович. — Берегись, озорник! В детстве Августа Яновича в шпионы не играли. Играли в «салочки», в «красных и белых», в «казаки-разбойники», в «лапту», в «чижика». Современные игры Август Янович представлял себе плохо. Но поскольку этот шустрый ребенок куда-то скрылся, то Август Янович подумал, что предстоит нечто вроде игры в прятки. Август Янович продвигался по лесу и, желая доставить мальчику как можно больше удовольствия, проговорил «страшным» голосом: — Где же этот проказник? Вот я его сейчас найду! На пути попался старый заросший окоп, и парикмахер не без труда сполз в него и с трудом выполз. Слева еще раз свистнули, совсем близко. Свист доносился как будто бы сверху, но Август Янович не обратил на это внимания. На пути стояло толстое дерево с раздвоенным стволом, спрятаться за ним было очень удобно. Да и свист доносился оттуда. — Где же этот негодник? До чего же он ловко спрятался! — сказал Август Янович и в ту же секунду рухнул куда-то вниз. Через Кулеминск когда-то прошла война; в его окрестностях было достаточно старых окопов, ям и даже разрушенных дотов. Но Август Янович слабостью зрения не страдал и вполне спокойно мог миновать эту яму, если бы она не была прикрыта ветвями. Надо сказать, что ловушка не была запланирована. Это вообще была не ловушка, а убежище, которое Серега оборудовал для себя еще вчера. Сегодня он просто ловко навел парикмахера на яму. Но Августу Яновичу было от этого не легче. Он сидел в яме. Наверху, в дыре, которую он пробил при падении, просвечивало недоступное голубое небо. Шапочка, зацепившаяся за сучок, приветливо помахивала козырьком. Очков на лице тоже не было. Август Янович зашарил рукой по земле. Ладонь его нащупала какой-то холодный предмет. Предмет вдруг задергался, выскользнул из-под ладони и молча запрыгал вокруг Августа Яновича, норовя ужалить его в лицо. На этот раз Август Янович проявил резвость, которая была свойственна ему лет сорок назад. Когда он вскочил на ноги, края ямы оказались всего по грудь. Он вымахнул из ямы, как молодой кенгуру, вынося на плечах ворох ветвей. На поверхности все выглядело не таким страшным. В яме сидела вовсе не змея, а обыкновенная жаба, одна из тех, какими в детстве Августа Яновича мальчишки пользовались для сведения бородавок. Очки лежали рядом с ямой, а шапочка болталась на ветке, торчащей из-за шиворота Августа Яновича. Приведя себя в порядок, Август Янович осторожно продолжил путь к раздвоенному дереву. Настроение его слегка изменилось, и теперь он приговаривал уже так: — Вот я сейчас возьму прут… Вот я покажу этому безобразнику… Август Янович подобрал прут, подошел к раздвоенному дереву и, хитро прищурясь, просунул прут в развилку. В то же мгновение дерево обрушилось на него. Во всяком случае, так ему показалось. Что-то неимоверно тяжелое свалилось на Августа Яновича сверху. Ударило одновременно по шее, спине и как будто даже по всем внутренностям. Он распластался на земле в виде буквы «X», раскинув руки и ноги, В затылок ему уперлось что-то твердое, а суровый голос сказал: — Не шевелиться! Куда там шевелиться! Август Янович чувствовал себя так, будто его разобрали на части и каждая часть лежала отдельно от другой. Серега действовал по всем правилам разведки: не стал стрелять в шпиона, а прыгнул на него с дерева, чтобы взять живым. Если бы Сереге вздумалось забраться повыше, то живым бы он, конечно, Августа Яновича не взял. — Встать! Руки за голову! — приказал Серега, слезая со спины парикмахера. Но вставать не хотелось. Боль в спине начала утихать, земля была прохладной. То, что оставалось от Августа Яновича, двигаться не хотело. Оно готово было лежать вечно. Возле носа полз муравей, неся хвоинку, и это навело парикмахера на мысль, что на свете имеется и другая жизнь, в которой можно жить просто и беззаботно. — Мальчик, — сказал Август Янович, с трудом переворачиваясь на спину, — может быть, уже хватит? Ты меня поймал, я сдаюсь. — Давай, давай, — сказал Серега. — Вперед! — Куда вперед? — простонал Август Янович. Вместо ответа Серега молча ткнул его дулом автомата в живот. Не следует думать, что Серега был злобным и мерзким мальчишкой. Он был всего-навсего ребенком. И, как всякий ребенок, играл всерьез. Ему и в голову не приходило, что эти игры Августу Яновичу не под силу. В конце концов, тот сам назвался шпионом. Август Янович, подобно ножику с двумя лезвиями, по складам изогнулся в виде буквы «П». Затем поднялся, ощущая боль в пояснице и хруст в суставах. — Иди вперед! — сказал Серега, не замечая, что перешел на «ты». И Август Янович пошел. Он шел и думал о том, что в его время дети были другие и жили проще. Так оно, наверное, и было. В его семье он рос девятым ребенком. В обед они получали на всех девять картошин, и ни у кого не было автомата на батарейках. Работать Август Янович пошел с десяти лет. Жизнь была такая простая, что проще и не придумаешь. «Рассказать ему о моем детстве? — подумал Август Янович. — Вот, наверное, удивится. А что, если попробовать рассказать?» — Мальчик, — сказал Август Янович, — ты знаешь, когда я был маленьким… — Молчать! — отозвался Серега. — Пристрелю, как собаку! Август Янович вздохнул и побрел дальше. Он давно бы закончил эту игру, но ему было жалко потраченных сил: он заплатил вперед и хотел хоть что-нибудь получить взамен. Если бы он знал, какая еще потребуется плата… Серега привел его к небольшому окопу. Под дулом автомата Август Янович покорно съехал вниз на пятой точке. — Попробуй-ка сбежать, — сказал Серега. Августу Яновичу показалось, что в голосе его конвоира звучит угроза. Он встревожился. Что еще собирается выкинуть это шустрое дитя? — Я не буду убегать, — сказал Август Янович. — Я понимаю, сопротивление бесполезно. Но Серега имел в виду именно то, что сказал. Ему нужна была попытка побега. — Не бесполезно, — сказал он. — Я отойду, а ты убегай. Серега закинул на спину автомат и удалился. Август Янович взглянул на часы. — Малыш, — крикнул он, — осталось три минуты! — Хватит, — донеслось до него. «Что значит „бежать“ и куда надо бежать? — подумал Август Янович, высовывая голову из окопа. — Нет, никуда я не побегу. И никаких сорока пяти минут… Нехорошо обманывать ребенка, но мне еще хочется жить. Пусть только уведет брата…» Тут же Август Янович увидел какой-то предмет, приближающийся к нему по воздуху. Предмет ударился о землю метрах в двух впереди окопа. В Августа Яновича полетели песок и мелкие камешки. Он быстро присел и взглянул на часы. Оставалось две с половиной минуты. Следующий предмет ударился уже о край окопа и свалился вниз, задев козырек шапочки. Им оказался кусок дерна, вырванный из земли с корнями, среди которых застряли песок и камни величиной с горошину. Серьезного вреда этот снаряд причинить не мог, но Август Янович совершенно явственно ощутил песок на зубах и за воротом рубашки. Август Янович не стал ждать, пока очередной снаряд свалится ему за голову. Он переместился в правый конец окопа. На военном языке это называлось бы «скрытой переменой позиции». К военному делу Август Янович никогда отношения не имел, если не считать того, что ему дважды случалось брить генералов. Но в данном случае он действовал как заправский солдат. Серега был тоже гранатометчиком не из последних. Едва Август Янович затаился в углу окопа, в стенку за его спиной влепился третий снаряд. На этот раз песок потек за шиворот. «Проклятое дитя», — подумал Август Янович, переползая на четвереньках в левый край окопа. На сей раз он был уверен, что передвижение осталось незамеченным. Но дитя и в этот раз каким-то образом угадало. Кусок дерна плюхнулся впереди окопа и медленно сполз на колени Августа Яновича. Август Янович вернулся на середину и лег на живот. Оставалась всего одна минута. Он должен был продержаться. Август Янович лежал и молил бога о том, чтобы этому сообразительному ребенку не пришла в голову идея метать камни. Но Сереге в голову пришла совсем другая идея. Понимая, что прямо попасть во врага, притаившегося в окопе, невозможно, он стал бросать свои снаряды круто вверх. Точность при этом резко уменьшалась, но ведь для одного шпиона достаточно и одного попадания. К такой же мысли пришел и Август Янович, когда кусок дерна опустился на его спину. Осталось всего полминуты, но Август Янович вовсе не хотел, чтобы эти полминуты были последними в его жизни. И Август Янович пошел на бессовестный обман — он обманул ребенка. — Время! — крикнул Август Янович. — Время кончилось! Я уже не шпион. Август Янович вылез из окопа и сел на землю. В голове у него шумело. Он сидел и никак не мог вспомнить, зачем пришел в этот лес. Серега вылез из соседнего окопа, метрах в пяти от Августа Яновича. Парикмахер тупо смотрел на мальчишку, ничего не понимая; ведь тот на глазах у него ушел в лес. Откуда ему было знать, что все окопы, кроме того, в котором он сипел, соединялись между собой. — Ты маленький негодник, — сказал Август Янович. — Мы не договаривались бросаться камнями. Серега смотрел на него с искренним недоумением. — Это не камни, — сказал он. — Это гранаты. Мы договаривались с гранатами. — Все равно. Давай вот ты ползи в эту яму, а я буду в тебя бросать. Что ты на это скажешь? — Давайте! — обрадовался Серега. — Возьмите мой автомат. Смотрите, куда нажимать, вот сюда. Август Янович безнадежно махнул рукой. Он с трудом поднялся на ноги, подошел к портфелю и начал укладывать вещи. — Ну, дяденька же… — сказал Серега. — Вы же сами сказали… Август Янович молча закрыл портфель и, хромая, зашагал прочь. Серега стоял в крайней растерянности. Он в жизни не видел, чтобы взрослые могли так нахально обманывать. — Дяденька, не уходите! Август Янович вздрогнул и зашагал быстрее. — Дяденька, подождите! — крикнул Серега, идя вслед за парикмахером. И тут Август Янович побежал. Он бежал, не выбирая дороги и довольно лихо перепрыгивая через поваленные деревья. А Серега бежал сзади, и крик его подхлестывал Августа Яновича и прибавлял ему скорости. — Дяденька, подождите! Да дяденька же… Серега вовсе не случайно пытался остановить Августа Яновича. Он просто хотел честно выполнить уговор — увести брата. Ему было совершенно непонятно, почему этот дяденька ничего от него не требует. Ведь Серега-то пока не выполнил своего обещания… А Август Янович уже перестал хромать. Он бежал с резвостью, которая была доступна ему лет пятьдесят тому назад. Не останавливаясь, он перемахнул через ручей, выронил портфель, на лету поймал его и побежал дальше. Серега отстал. Не потому, что не мог догнать парикмахера, а потому, что понял: по каким-то неизвестным причинам этот дяденька играть больше не хочет. Выбежав на лесную дорожку, Август Янович оглянулся. Никто его не преследовал. Август Янович пошел шагом. Сердца стучало в ребра барабанной дробью, в голове с шумом работал какой-то насос, Он уже жалел, что удрал и там же, на месте, не нарвал уши мальчишке. При этой мысли он почему-то потрогал свои уши. Они оказались на месте. Вернувшись домой, Август Янович повалился на постель в одежде и проспал до следующего утра на одном боку, даже не шевельнувшись. С этого дня, когда в парикмахерской заходила речь о детях, Август Янович проговорил: — Дети? Разве в наше время есть дети? Все они сплошные разбойники! ДЕНЬ 10-й Начало конца В это воскресное утро Кулеминск спал дольше обычного. Самым последним в Кулеминске проснулся Август Янович. Парикмахер лежал, соображая, не приснился ли ему вчерашний кошмарный день. Когда же он, ощущая ломоту во всем теле, с трудом приподнял голову и смог взглянуть на постель, усыпанную хвоинками, песком, листьями, то понял, что не приснился. Он перебирал в памяти события вчерашнего дня. При воспоминании о Сереге по телу его пробежала легкая судорога. Тихая стариковская обида возникла в душе Августа Яновича. Обижался он тем не менее не на Серегу. И не на себя. Во всем виноват был Алексей Палыч. Сейчас, утром, все выглядело так, будто Алексей Палыч заставил его козлом прыгать через поваленные деревья и увертываться от «гранат» малолетнего бандита. Это из-за Алексея Палыча пришлось извиваться перед начальником спортивного лагеря. Алексей Палыч находился в центре всего, к нему тянулись все нити… Тут он снова вспомнил Серегу, его доверчивые детские глаза, и холодок страха прополз по телу парикмахера и остановился где-то в области сердца. — Нет, — сказал сам себе Август Янович, — это просто кошмар! К черту всех этих детей! Если я еще хочу жить, то с этим нужно кончать! Я сегодня же поговорю с Алексеем Палычем! Первым делом парикмахер сорвал со стены лист и разорвал его в клочья. Затем он взглянул на часы и увидел, что опоздал на работу. Путь до парикмахерской, на который Август Янович обычно затрачивал десять минут, на сей раз потребовал получаса по двум причинам: во-первых, ноги двигались как бы отдельно от тела, во-вторых, завидев издали мальчика примерно Серегиного роста, Август Янович прятался за любое укрытие, вплоть до чужих калиток. А в лагере в это воскресенье был выходной день — никаких занятий. Родителей не ждали, но Борис надеялся, что Алексей Палыч придет. Кроме того, сегодняшний день был особенным: сегодня разрешили купаться. Неподалеку от лагеря протекала речка Кулемка, но купаться в ней запрещалось. Виновные немедленно изгонялись из лагеря. Обнаружить виновных было предельно просто: они окрашивались в синий, зеленый или красный цвета. Эта окраска за один раз не смывалась даже под горячим душем. Таково было свойство речки Кулемки. Свойство не природное, оно появилось не так давно. Речка Кулемка имела синие, зеленые и красные дни. Все зависело от того, какую продукцию в этот день выпускала фабрика игрушек. Если делали пушки, танки и самосвалы, то из красильного цеха в речку лилась зеленая струя. Когда «нажимали» на флажки, мячики и матрешки, то струя приобретала праздничный красный цвет. Если же не выпускали ничего, то струя становилась почему-то синей и оставалась такой от вечера пятницы до утра понедельника. Сегодня был синий день. Лагерь предусмотрительно построили на берегу чистого лесного озера, ходить к речке не разрешалось, да и не было в этом никакой нужды. Но почему-то все же находились любители окунуться в запретные воды. За все годы существования лагеря из него были выдворены восемь синих, два красных и один зеленый — все мальчики. Но и в озере не разрешалось купаться кому как вздумается. Для тренировок пловцов был сооружен бассейн на плотах. Для прочих у песчаного пляжа огородили буйками кусок озера, где утонуть можно было только при большом желании. За каждой сменой купальщиков наблюдали тренеры и воспитатели. На озере постоянно дежурила спасательная лодка. Вот уже шестое лето можно было видеть одну и ту же картину: спасательная лодка болталась возле линии ограждения; один из спасателей сидел за веслами, второй — на корме, извлекая из гитары современные звуки. Делать им было совершенно нечего: никто не собирался тонуть. Пока первая смена барахталась в воде, Борис и Феликс наблюдали за ними с берега. Феликс смотрел с завистью. Он вообще не мог смотреть равнодушно, если собиралась группа ребят и они что-то делали вместе. — А когда мы будем купаться? — спросил Феликс. — Не наша смена, — сказал Борис. Вторая смена залезла в воду. Веселья и шуму было не меньше, чем в первой. Если закрыть глаза, то можно было подумать, что в озеро с ходу ввалился большой табун. [26] Но Феликс глаза не закрывал. 26 Одна лошадь — одна лошадь; две лошади — две лошади; много лошадей — табун. — Опять не наша смена? — спросил он. — Опять, — ответил Борис. — Ты же видишь, что я не купаюсь. На этот раз Борис соврал. Смена была их с Феликсом. Борис не хотел, чтобы Феликс пошел купаться. Попробуй уследи за ним в такой толчее. Его могли схватить за ноги и опрокинуть, могли окунуть головой в воду и держать там, пока он не начнет задыхаться (популярная шутка под названием «огурец»). Да мало ли что мог выкинуть и сам Феликс в этой новой для него стихии. Он и на воздухе-то один раз чуть не задохнулся. Наконец, и третья смена, отшумев, вылезла из воды. — Опять не наша? — спросил Феликс. — Не наша, — вздохнул Борис. — А больше смен нет. — Мы будем купаться завтра. Но Феликс был уже не тот Феликс. — Боря, ты меня обманул, — сказал он. — Купались все. Только мы не купались. Зачем ты меня обманул? — Я за тебя боялся. Ты мог утонуть. Я тебя обманул, чтобы с тобой не случилось ничего плохого. — Это я уже знаю — сделать плохо, чтобы стало хорошо. Но мне совсем не хорошо. Ты хотел для меня сделать плохо и сделал. Почему? — Потому что я твой друг, — пробубнил Борис. — Значит, у них друзей нет? — Феликс показал на остальных ребят. — Они все купались, их никто не обманывал. — Далось тебе это купание! — сказал Борис. — Я вот не купался, и мне ничего. — Тебе ничего, а мне — чего, — возразил Феликс. — Разве я хуже их? — Ты не хуже. — Тогда я сейчас пойду купаться. — Одному нельзя. Тебя сразу заметят, и тебе попадет. — Пусть попадет, — заупрямился Феликс. — Мне попадет, но зато мне объяснят, почему я один не купался. — Я тоже могу объяснять, но долго рассказывать. — Я могу слушать долго. — Ты все равно не поймешь. — Не глупее тебя, — сказал Феликс. — Я хочу знать: почему только ты один отвечаешь на мои вопросы? Я хочу знать: кто отвечает на вопросы других ребят? Я хочу знать: почему я не пойму то, что ты понимаешь? Разве я не такой, как ты? Вот такой небольшой мешок вопросов высыпался на голову Бориса. На любой из них был совершенно точный и четкий ответ. Но каждый ответ вызывал бы новый вопрос. Даже для того, чтобы объяснить Феликсу, кто он такой, нужно прочесть ему краткий курс астрономии. К такому подвигу Борис не готовился. Да и бесполезно все это. При характере Феликса он начал бы мучиться оттого, что он не такой, как все. Борису уже становилось ясно, что эти умники с планеты Феликса чего-то там недодумали, посылая его на Землю. Но Борис уже знал и прием, с помощью которого можно выйти из положения. На время, конечно, потому что Феликс ничего не забывал. Его можно отвлечь, как отвлекают маленьких детей. Опыта в воспитании детей Борис не имел. Но за последнее время кое-чему научился. — Ладно, — сказал Борис, — пойдем, будешь купаться. Феликс захлопнул рот, из которого уже показался кончик следующего вопроса. — Так бы и говорил, — сказал он. — А то придумал: «утонуть», «не поймешь». Шутить тоже надо с умом. Борис слегка обалдел. Ничего подобного он Феликсу не говорил. — Это откуда же ты взял такие слова? — Взял, — таинственно сказал Феликс. — Ты все равно не поймешь. Решение, принятое Борисом, было грубым нарушением дисциплины: купаться в одиночку да еще в стороне от пляжа запрещалось категорически. Но ведь правила не предусматривали инопланетных гостей. Они были написаны для нормальных утопленников. Борис повел Феликса на дальний конец озера. Там деревья и кусты подступали к самой воде, берег довольно круто опускался в озеро. Место для купания неудобное — для обычного купания. Для тайного — лучше не придумаешь. Небольшая полянка оказалась занятой. Неподалеку от воды на синем костюме чистой шерсти лежала Тома с книжкой в руках. Костюм подруги валялся рядом, но самой ее не было видно. — Привет, — сказала Тома, не отрываясь от книги. Они уже виделись за завтраком, но Феликс поздоровался еще раз. Как всегда, когда он обращался к девочкам, в голосе его слышалось непритворное удовольствие. — Пойдем отсюда, — сказал Борис. Еще минуту назад, заслышав шаги, Тома хотела, чтобы ребята прошли стороной. Но Тома не привыкла к тому, чтобы знакомые мальчики поступали так, как им вздумается. Чтобы уйти спокойно, Борису нужно было захотеть остаться. Он же захотел уйти, и сделать это теперь оказалось не так просто. Тома отложила книжку и села. Она не торопилась: сначала откинула назад волосы, потом перетянула их лентой, затем сказала: — Мальчики, не уходите, мне скучно. Тома не смотрела на Феликса. Ей не нужно было на него смотреть — она уже все знала наперед. Феликс все сделал так, как ему полагалось. — Мы не уйдем, если ты не хочешь, — сказал Феликс. — Ты мне нравишься. Это было уже чуть больше, чем полагалось. Знакомые мальчики никогда не говорили о таких вещах прямо. Они чаще говорили совсем противоположное. Один мальчик говорил только противоположное. Именно он и ходил за ней как привязанный. Тома сделала вид, что последней фразы она не слышала. — Хорошая сегодня погода, — сказала она. Феликс согласился. — Но немного жарко, — добавила Тома. Феликс согласился и с этим. Борис мрачно молчал, постукивая носком ботинка о землю. — Феликс, пойдем купаться, — сказал Борис, упирая на последнее слово. Феликс взглянул на Тому. Она отрицательно покачала головой. — Сегодня слишком прохладно… — Слишком прохладно, — повторил Феликс. — Феликс не хочет купаться, — сказала Тома голосом влюбленной змеи. — Верно, Феликс? — Не хочу, — подтвердил Феликс. Борис начал злиться. Ведь столько сил он потратил на воспитание Феликса, но стоило девчонке шевельнуть пальцем — и все полетело к чертям. — Ты можешь оставаться, а я пойду, — сказал Борис. — Видишь, Феликс, тебе разрешили оставаться, — иронически заметила Тома. — Но, может быть, ты не хочешь оставаться? — Я хочу остаться. Тома вздохнула. — Нет, уж лучше иди. Мне, конечно, будет скучно, но я привыкла, — сказала Тома таким голосом, будто ее собирались оставить одну в пустыне Сахара. Однако тут Тома слегка промахнулась. Она понимала, что власть ее над этим мальчишкой велика. Но она не знала, что каждое ее слово равносильно приказу. — Хорошо, я уйду, — покорно и грустно сказал Феликс. Борис злорадно улыбнулся. Он взял Феликса за руку и повел прочь. За спиной Бориса Тома увидела известную фигуру, сложенную из трех пальцев. Вот это уже было ошибкой Бориса. — Феликс, вернись, пожалуйста, — сказала Тома. — Я не хочу, чтобы ты уходил. Феликс вырвался из рук Бориса и подбежал к Томе. Тома показала Борису то же самое, только на двух руках. Борис сплюнул, удалился за ближайший куст и улегся там. Как ни злился он на Феликса, оставлять его одного он не решился. Тома опять победила. Теперь она не знала, что делать дальше. — Ну, садись, — сказала она. — Ты читал эту книгу? — Не читал, — ответил Феликс, даже не взглянув на обложку. — Откуда ты знаешь? — Я никаких книг не читал. Это интересно — читать книги? Тома с подозрением взглянула на Феликса. Может быть, этот мальчишка не так уж и прост, как кажется. — Ты откуда приехал? — Я не приехал, а пришел. Из лаборатории. — Ага, понятно, — сказала Тома. — Ты — из инкубатора. Ты вылупился из яйца. Вас там было много, таких цыпляточек. И никого не учили читать. — Цыпляточек не было. А читать я умею. Тома никак не могла понять, шутит Феликс или говорит серьезно. Если шутит — то не смешно. Если серьезно — то странно. — Как же ты умеешь читать, если не читал ни одной книги. Или ты читал только учебники? — Учебников я тоже не читал. Если бы Феликс не выглядел таким честным, Томе давно бы надоел этот разговор. Глупо было врать так неумно. Но совсем другое дело, если Феликс не врет. Да и вообще, он очень-очень отличался от остальных. Тома это чувствовала. А девочки, когда чувствуют, ошибаются редко. — Читай, — приказала Тома, подавая Феликсу раскрытую книгу. Феликс послушно взял книгу и прочел небольшой кусок. — Ира! — крикнула Тома. — Иди скорей сюда! — У меня окунь [27] сорвался, — отозвались с берега. 27 Окунь — такая свежезамороженная рыба; иногда встречается в живом виде, но до сих пор не установлено, как она размораживается. — Иди, говорю, не пожалеешь. Из прибрежных кустов выбралась Ира. — А-а-а, — сказала она, — кого я вижу? — Меня и Тому, — объяснил Феликс. Ира засмеялась. — Тебя и Тому, — сказала она. — Тому и тебя. Тебя с Томой, а Тому с тобой. Колоссально! Тома, я тебя поздравляю… — Читай, — снова приказали Феликсу. Феликс не заставил себя упрашивать. — Колоссально! — сказала Ира. — Мы не знали, что рядом с нами живет гений. — Он не просто гений, — сказала Тома. — Он — Маугли. Его вскормили волчьим молоком. Он в детстве рос вместе с волчатами и не прочел ни одной книги. А теперь он встретил прекрасную девушку. Книга, которую Феликс держал вверх ногами, и была «Маугли». — А эта девушка — ты! — воскликнула Ира, пока еще в шутку. — Он сказал, что я ему нравлюсь. — Правда? — спросила Феликса Ира. — Правда, — ответил Феликс. — Я всегда говорю правду. — А я тебе нравлюсь? — Нравишься. — А кто больше — я или Тома? Феликс задумался, переводя взгляд с одной девочки на другую. Борис за кустом прекрасно слышал весь разговор. Он не торопился на выручку Феликсу. Он ждал той минуты, когда выручка потребуется девочкам. — Вы мне нравитесь одинаково, — сказал Феликс. Ни Иру, ни Тому это почему-то не устроило. Конечно, они были подругами, но всякой дружбе наступает предел, когда друзей начинают сравнивать. — Так не бывает, — сказала Ира. — Одна обязательно должна нравиться больше. — И эта «одна» — ты, — сказала Тома. — Не обязательно. Но и не обязательно ты, хотя я уверена, что ты, — сказала Ира все еще в шутку. — Феликс, — сказала Тома, — посмотри на нас внимательно. Мы ведь не одинаковые? — Не одинаковые. — Значит, кто-то из нас лучше, а кто-то хуже. Если ты не можешь сказать, кто лучше, то скажи, кто хуже. Мне кажется, что я. Напрасно Тома была так в себе уверена. Она получила вовсе не такой ответ, какого ждала. — Правильно. — Вот как! Это почему же? — Ты говоришь не то, что думаешь. Ты не думаешь, что ты хуже. Тома слегка покраснела. Но при ярком солнце этого не было заметно. Ира засмеялась. Она была красивей Томы и знала об этом. Но Феликса, как видно, мало интересовала внешняя человеческая красота. Людей он оценивал по другим качествам. — А ты тоже хуже, — сказал Феликс Ире. Феликс и не думал грубить. Просто ему хотелось, чтобы девочки, которые ему нравились, не имели никаких недостатков. У нас, обитателей Земли, это называется дружеской критикой. Ира перестала смеяться. — Интересно… — сказала она. — Что значит — тоже? — Ты думаешь, что нравишься мне больше, а говоришь, что мне больше нравится Тома. — Да откуда ты взял, что тебе кто-то хочет понравиться? — Я думал, — сказал Феликс, — и догадался. Ведь я красивый мальчишка. Это было правдой. Тут все было правдой: девочки видели, что они нравятся Феликсу, и хотели нравиться еще больше, хотя сами не знали, для чего это им нужно. А Феликс был красивым мальчиком. Это его совершенно не волновало. О своей красоте он сообщил спокойно и просто. Для него красота была нечто вроде мыльных пузырей — привлекательное свойство человеческое, которое должно нравиться девочкам. Так, во всяком случае, объяснил ему Борис слова «красивый мальчишка». А слова эти были произнесены вчера докторшей за спиной Феликса. Девочки временно онемели. Парень, выглядевший таким скромным и послушным, оказался нахалом. Правда, нахальство, как и все в этом парнишке, было каким-то странным. Его можно было бы назвать правдивым нахальством. — Тома, — сказала Ира, — что же нам теперь делать? — Думай сама, — ответила Тома. — Я уже подумала. Если честно, то он не сказал ни одного слова неправды. — Что касается меня… — начала было Ира. — Это касается и тебя. — Нет, уж я-то такого не думала. — Думала. — Не суди по себе. — Я не по себе, а по тебе. — А ты?.. — А я тоже, — сказала Тома. — Только я честно признаюсь. — Значит, я нечестно? Тома пожала плечами. Иногда ей начинала надоедать красота Иры. А Ире иногда надоедала разумность Томы. В этом девичьем разговоре, полном скрытых намеков, Феликс не понимал ничего. Зато почти все понимал Борис. Ему было приятно, что слишком спортивные девочки на этот раз споткнулись о Феликса. — Я тебе его дарю, — сказала Ира. — Спасибо, — сказала Тома. — И вообще, у меня уже давно, наверное, клюет, — сказала Ира. — Не здесь, так там, — сказала Тома. — У тебя всегда где-нибудь клюет. До Феликса наконец дошло, что девочки в эту минуту не слишком любят друг друга. Этого ему не хотелось. Он хотел мира. Он хотел сидеть с девочками, смотреть на них, слушать их и говорить им, как они ему нравятся. — Ира и Тома, — сказал он, — не нужно так разговаривать. — А как мы разговариваем? — спросила Ира. — Плохо и громко. — Да ты что! — удивилась Ира. — Тома — моя лучшая подруга! Верно, Тома? Ира подошла к Томе и поцеловала ее в щеку. — Самая лучшая! — сказала Тома и проделала обратную операцию. Феликс смотрел на них с удивлением. Рукопожатие было ему прекрасно известно, но вот чтобы люди облизывали друг друга, он видел впервые. Однако он быстро сообразил, что присутствует при обмене самыми дружескими чувствами. Он обрадовался, что девочки больше не ссорятся. Ему тоже хотелось стать лучшей подругой. Феликс подвинулся к Томе и лизнул ее в щеку. Тома, ожидавшая от Феликса чего угодно, кроме этого, завизжала и вскочила на ноги. Феликс прицелился было к Ире, но та отпрыгнула и убежала, заливаясь хохотом. Борис за кустом чуть не плакал от смеха и наслаждения. О таком повороте дела он не мог даже мечтать. Тома — красная, гневная, решительная — смотрела на Феликса сверху вниз. — Ты с ума сошел?! — Разве я сделал плохо? — спросил Феликс, не понимая, за что на него сердятся. — А ты сам не понимаешь?! — Не понимаю. Почему Ире можно, а мне нельзя? — Ты — дурак? — спросила Тома. — Нет, — сказал Феликс. — Я тоже хочу быть твоей лучшей подругой. За что ты на меня сердишься? Если тебе не нравится, я больше не буду. Как ни была Тома рассержена, она видела, что Феликс искренне огорчился. — Почему мне это должно нравиться? — строго спросила Тома. — Ты со всеми девочками так себя ведешь? — Нет. Только с тобой, — откровенно признался Феликс. Тома лучше дала бы разрубить себя на куски, чем призналась, что в последних словах Феликса была некоторая приятность. Но, как девочка умная, отношений сама с собой выяснять не стала. Ей захотелось выяснить кое-что другое. — Ты лучше иди к Ире, — посоветовала она. — Вот с ней можешь целоваться хоть до обеда. — А она не будет сердиться? — спросил Феликс. — Нет, не будет. Это ее любимое занятие. Что же ты стоишь, беги к ней. Тома была уверена, что Феликс никуда не уйдет. Худо ли, бедно ли, но Феликс дал ей понять, что она для него — единственная на этой планете. За это она даже готова была простить ему безобразную выходку. Феликс встал и пошел. Тома не знала, что он уходит без особого желания. Что-то сместилось в инопланетной душе за эти минуты. Девочки уже не были для Феликса одинаково хороши. Они обе были прекрасны, но Тома стала чуть-чуть прекрасней. Именно потому и не решился Феликс ее ослушаться. Тома в растерянности смотрела на уходящего Феликса. Поведение этого парнишки было явно нестандартным. Борис, увидев, что Феликс направился к воде, вылез из своего укрытия. Он был очень доволен, но всему есть пределы. — Не вздумай к ней приставать, — предупредил Борис Феликса. — Можешь получить по мор… Я хочу сказать: ей это не понравится. — А Тома сказала… — Тома — змея, — пояснил Борис. — Они, девочки, все змеи. — Ничего ты в девочках не понимаешь, — заявил Феликс. — Ого! — сказал Борис. — Быстро ты разобрался… Кто же тебе больше нравится? — Теперь Тома. — Зачем же ты идешь к Ире? — Потому что Тома сказала… — Идем лучше в лагерь, хватит тебе девочек на сегодня. Ты их еще в столовой увидишь. — Нет, не хватит, — твердо сказал Феликс. — В столовой они совсем не такие. Там они сердитые. — Они и здесь не сахар, — заметил Борис. — Конечно, не сахар, — согласился Феликс. — Это я и сам понимаю. Не сахар, не масло, не хлеб, не компот. Ты, Боря, не смешно шутишь. — Какие уж тут шутки, — вздохнул Борис. Ира сидела на берегу с удочкой. Заслышав шаги ребят, она обернулась. Взглянув на Феликса, она засмеялась. Феликс тоже заулыбался. — Ира, я пришел с тобой целоваться, — объявил он. Ира стала сразу серьезной. Она положила удочку и показала кулак. — А вот это ты видел? — Он шутит, — сказал Борис. — Нет, не шучу, — возразил Феликс. — Тома сказала, что это твое любимое занятие. — Ах, Тома? — Ира сразу успокоилась. — Тогда все понятно. Феликс, давай отложим мое любимое занятие на завтра. До завтра ты можешь обождать? — Могу, — сказал Феликс. — А завтра когда? На этот раз засмеялся Борис. — Два дурачка, — сказала Ира. — Я-то думала, что вы умнее. А тебе, Борька, я это припомню. — А почему мне? — спросил Борис. — У него своя голова есть. — Что-то незаметно. Лучше помогите мне отцепить удочку. Ира подняла удилище, оно согнулось, леска натянулась: крючок за что-то зацепился на дне. — Ныряй, — посоветовал Борис. — Да? — сказала Ира. — Этого еще не хватало! Феликс… — Я здесь, — отозвался Феликс. — Отцепи, пожалуйста. Феликс, как был в одежде, шагнул к берегу. Борис вцепился руками в его куртку. — Стой! — крикнул он. — Она тебя научит… Ты же плавать не умеешь! — Разве я не умею плавать? — спросил Феликс. — Все умеют, а я нет? Ира давно уже отметила, что из двоих главным был Борис. Он распоряжался, советовал, командовал — руководил. Но в то же время Борис был не похож на человека, любящего командовать. По какой-то непонятной Ире причине Феликс нуждался в постоянных советах. Странный парнишка… — Разве ты сам не знаешь, что не умеешь плавать? — спросила Ира. — Не знаю. Я никогда не плавал. — Почему ты тогда хотел прыгать? — Ты просила. — Из-за моей просьбы ты согласен утонуть? — Конечно, согласен, — сказал Феликс. Он не знал, что такое «утонуть», но подозревал, что это какое-то приятное для Иры событие. И тут Ира подумала, что Феликс вовсе не дурачок: человек, согласный утонуть ради нее, дурачком быть не может. Не имеет права. — Ладно, — сказала Ира, — можешь не тонуть. Придумай что-нибудь другое. — Оборви крючок, — вмешался Борис. — Он последний. И удочка чужая. — Боря, — сказал Феликс, — если Ира просит, надо помочь. Ты же мне всегда помогаешь. Борис молча отошел в сторону. Он сломал тонкое ольховое деревце, очистил его от ветвей. — Ни за что не отвечаю, — сказал Борис. Вершинкой деревца удалось поддеть нижний конец лески. Крючок отцепился. — Спасибо, — сказала Ира. — За это я вас прощаю. Теперь насадите мне червяка. — Может быть, ты хочешь, чтобы я еще и клюнул? — спросил Борис. — Попроси лучше Феликса. — Я могу клюнуть, только не знаю — как. Ты покажи, — сказал Феликс Ире. Феликс говорил совершенно серьезно. Но Ира восприняла все иначе. — Не могу понять: кто из вас остроумнее? — сказала она. — Наверное, все-таки Феликс: таких я еще не видела. — Не видела, — согласился Борис. — И никогда не увидишь. Никогда в жизни. — Боря, — сказал Феликс, — ты опять не смешно шутишь. Она увидит меня сегодня, и завтра, и послезавтра… Вот тут-то Феликс здорово ошибался. Он знал, что срок их кончается почти через месяц. Но он не мог знать, когда кончается его срок. Из-за кустов вышла Тома, уже в костюме. На раскрытой книге она несла стебелек с двумя красными ягодами. — Земляника уже поспела, — сказала она. — Мальчики, пойдемте искать землянику. Ира, ты пойдешь? — Что-то не хочется. — Я так и думала, — заметила Тома. — Ира, — сказал Феликс, — мне непонятно. Если вы лучшие подруги, то должны идти вместе. А если вы не хотите идти вместе, то вы не лучшие подруги. Зачем ты обманываешь Тому? — Чем я ее обманула? — Ты сказала, что она твоя лучшая подруга. — Это правда. Ты же видишь, что мы всегда ходим вместе. — Но не сегодня. Я догадался: сегодня день отдыха, вы отдыхаете от дружбы. Феликс был прав. Девочки и сами чувствовали, что слегка друг от друга устали. Они дружили давно, но на стадионе были соперницами. Тома имела скверную привычку — приходить к финишу чуть раньше Иры. Если бы она поступала так через раз, то все было бы в порядке. Но вредность характера Томы в том и заключалась, что она на каждой тренировке оказывалась на несколько сантиметров впереди Иры. Из-за этого между девочками пробежала уже, как говорят, черная кошка. Ну, не большой жирный кот, а маленький, почти симпатичный котенок. Но черного цвета. Он всегда караулил их возле финиша. Однако девочки делали вид, что никакого котенка не существует. — Глупости, — сказала Ира. — Просто я хотела еще поудить. Но вы тут всю рыбу распугали. Можно и за земляникой. Борис не стал спорить. Он понимал, что до обеда Феликса от девочек за уши не оттянешь. Впредь он решил быть поосторожнее, а сейчас смирился. Ира надела свой спортивный костюм, и все четверо побрели вдоль опушки. Как-то так получилось, что Тома и Феликс пошли чуть в стороне, а из этого уже само собой вышло, что Борис и Ира остались вдвоем. Борису совершенно не о чем было говорить с Ирой. Он даже немного побаивался ее; вместе с прекрасным спортивным костюмом Ира как будто надела на себя маску неприступной спортивной девочки. В компании, за столом Борис ее не боялся. Наедине все выглядело по-другому. Они шли молча. Оба ощущали, что в молчании этом есть какая-то неловкость. От молчания они молчали еще молчаливее, а от неловкости без нужды окликали Тому и Феликса. При этом Борис, разумеется, обращался к Феликсу, а Ира — к Томе. Земляники попадалось очень мало. Видно, кто-то шустрый уже прешел здесь до них: некоторые кустики были вырваны с корнем, с других сняли ягоды. Тома и Феликс отвечать перестали. Иру это не особенно взволновало, но Борис забеспокоился по вполне понятной причине. — Надо их найти. — Это была первая фраза, обращенная к Ире. Ира охотно согласилась. Это все-таки лучше, чем ходить без толку и молчать. Оки покричали, но никто не отозвался. — Тома заблудиться не может, — сказала Ира. — Мы с ней много раз ходили в лес. Она хорошо ориентируется. — Она-то, может быть, и хорошо… — ответил Борис. — Ты давай беги на опушку и покричи оттуда. Я зайду подальше. Борис сказал это таким решительным тоном, что Ира послушалась беспрекословно. Она видела, что Борис взволнован. Больше, чем нужно, как ей казалось, взволнован. Вскоре Борис услышал голос Иры с опушки. Затем издалека, еле слышно отозвалась Тома. Голос ее стал приближаться. Ира звала Тому к себе. Вскоре все трое сошлись на опушке. — Феликс с вами? — спросила Тома. — Он же с тобой был! — Он ушел. Я его искала и не нашла. — Куда он ушел? — спросил Борис. — В лес. — Почему ушел? — строго спросил Борис. — Я не знаю… — Знаешь, — сказал Борис. — И не ври! О чем вы разговаривали? Что ты ему сказала? — Ничего такого я не сказала. — Не ври, — снова повторил Борис. — Он от тебя сам бы не ушел. Я его знаю. Такого Бориса девочки еще не видели. Решительный и серьезный, Борис выглядел сейчас так, как будто имел право распоряжаться. — Что ты ему сказала? — Ну… я показала ему, как растет земляника… он не знал, как ее искать… — Дальше. — Он сказал, что теперь каждый день будет для меня собирать… — Я тебя спрашиваю, не что он сказал, а что ты сказала. — Я села переобуться: мне в туфлю камешек попал. — Пока ты болтаешь, он уходит все дальше! Что ты ему сказала? — Сказала… — ответила Тома, уже чувствуя себя виноватой. — Сказала, чтобы он собрал пятьдесят ягод, а я подожду его на полянке. Но ведь я его ждала… И я ничего не соврала — все так и было. Пятьдесят ягод! Да, может быть, их столько и во всем лесу не было. Так и будет бродить Феликс по лесу, пока не наберет эти ягоды. А куда он может уйти, ему и самому неизвестно. Никто не объяснил Феликсу, как найти дорогу обратно. Это было нетрудно. Слева — железная дорога, справа — шоссе, впереди — река Кулемка. Заблудиться не мог бы никто, кроме Феликса. Никто не запретит ему перейти шоссе. Никто не помешает перебраться через железную дорогу. Никто не помешает утонуть в речке Кулемке ради прекрасных глаз девочки Томы. — Ты даже не понимаешь, что ты наделала! — сказал Борис. Девочки притихли. Девочки сразу стали послушными. — Мы его найдем. Разойдемся и будем искать. — Никуда вы не пойдете, — распорядился Борис. — Будете ходить здесь, возле опушки. Он может сам выйти. Девочки даже не пискнули, те самые девочки, которым даже тренер старался не слишком часто приказывать, послушно остались. Они чувствовали, что Борис сейчас имеет право командовать. ДЕНЬ 10-й Середина конца Боря побежал в лес. Первые две ягоды Феликс нашел сразу. Он сообщил об этом Томе. — Еще сорок восемь! — откликнулась Тома. Следующие три ягоды попались шагов через пятьдесят. Феликс опять сообщил. — Молодец! — крикнула Тома. А потом земляника перестала попадаться вовсе. Феликс углубился в лес. Он не знал, что земляника тени не любит, а Тома об этом ему не сказала. Феликс шел быстро. Он хотел поскорее набрать ягоды и вернуться к Томе. День стоял солнечный — запомнить дорогу ничего не стоило, нужно только заметить, с какой стороны находится солнце. Но Феликса никто этому не учил. Когда он сообразил, что на прежних местах ягод попадалось больше, и захотел вернуться, то это ему не удалось. Сначала он, как и большинство ходящих по лесу, загибал вправо. Продолжая идти в этом направлении, он вышел бы к лагерю, хотя и не на прежнее место. Когда же он повернул в обратную сторону, то опять начал загибать вправо и стал удаляться от лагеря. Прозрачный смешанный лес сменился густым ельником. Молодые ели стояли так часто, что местами приходилось пролезать под ними на четвереньках. Миновав еловую полосу, Феликс вышел в редкий березовый лес и нашел еще три ягоды. Он крикнул Томе, но в ответ не услышал ничего. Феликс немного удивился: по его расчетам, он давно уже должен был вернуться. Затем снова пошел ельник — сырой, темный и мрачный. Под ногами похлюпывала вода, скелеты высохших елей преграждали дорогу. Феликсу приходилось то пролезать под упавшими деревьями, то перелезать через них. Он и сам не заметил, как и когда ягоды в его кулаке превратились в бело-розовую кашицу. Любой человек, если он, конечно, не лишен элементарной смекалки, сумел бы на месте Феликса вернуться назад. Справа проходило шоссе, откуда иногда доносились приглушенные гудки автомобилей; развернись так, чтобы гудки слышались слева, и выйдешь на прежнее место. Слева пролегала железная дорога; если идти так, чтобы шум электричек слышался справа, то опять же придешь куда надо. Но Феликс не обращал внимания на все эти звуки: они ничего не говорили ему. Феликс шел прямо, туда, где, затаившись в извилистых берегах, текла речка Кулемка. Лес неожиданно расступился. Вниз побежал песчаный откос. А под откосом тихо, мирно и ядовито синели воды небольшой речки. Впрочем, не так уж они и синели. Кусты, деревья, небо и облака отражались в них так же чисто, как и в обычной воде. На вид это была вполне невинная речка. Еще не так давно в ней водились окуни и плотва и даже раки, которые, как известно, любят чистую воду. Но несколько лет назад фабрика игрушек начисто перевела в ней всякую живность. Дольше всех, говорят, продержалась старая щука. Но и она, не выдержав, сплыла вниз по течению и ушла в другую реку, где погибла от тоски и одиночества: у этой щуки была красная голова, зеленое брюхо, синий хвост, и другие щуки не хотели с ней разговаривать. Всего этого Феликс не знал. Но на той стороне реки он увидел множество белых цветов. Тома объяснила ему, что так цветет земляника. Феликс спустился с обрыва на берег. Речка была неширокой, и отсюда цветы показались совсем близкими. Феликс разделся и сложил одежду на берегу. Он решил, что сплавает на ту сторону и вернется с ягодами. Он не верил, что не умеет плавать: ведь все ребята умели, он сам это видел. Феликс ступил одной ногой в воду и похлопал себя по груди, как это делали сегодня ребята, прежде чем окунуться. С обрыва послышался крик: — Феликс, стой! Не ходи туда! Феликс обернулся, нога его оскользнулась на глине, и он бухнулся в речку… Тут следует на время остановиться и объяснить, почему героев всегда спасают в последнюю минуту. Ну, во-первых, пока еще никого не спасли… Во-вторых, ни один автор не имеет права топить своих героев без крайней необходимости, а эта необходимость еще не настала… В-третьих, давайте разберемся: а в какую же минуту вообще-то спасают тонущих людей? Ведь не за час до их гибели и не за два. И конечно, спасают их не после смерти, а хотя бы незадолго до нее. В общем, спасают как раз в ту самую минуту, когда они тонут… Но автор уже чувствует, что слишком много оправдывается. Когда человек приводит множество оправданий, то это означает, что у него нет ни одного серьезного. Поэтому автор мысленно зачеркивает все предыдущие оправдания и оставляет одно, но серьезное: все было так, как написано. И не случайно. Не случайно Борис встретил Феликса, хотя вышел на его розыск не сразу и двигался другим путем. Вот Феликс попал к речке случайно. А Борис понимал, что самую большую опасность для Феликса представляет не шоссе и не железная дорога, а речка Кулемка, потому что машинист и шофер могут посигналить или затормозить, а речка проглотит человека без всяких сигналов. Борис кратчайшим путем добежал до Кулемки и побежал вдоль нее по тропе. Итак, Феликс бухнулся в речку… Здесь так и хочется написать, что Феликс ударился о камень или его вынесло на стремнину, а впереди шумел водопад, а Борис, рискуя жизнью, вытащил его на берег. Но речка Кулемка мелка; стремнины и водопады не снились ей даже в ее лучшие годы. Когда Борис скатился вслед за Феликсом в речку, то воды в ней оказалось всего по грудь. Феликс в трусах, а Борис в рубашке и брюках стояли прямо друг против друга, и синие ручьи прямо текли по их шеям. — Допрыгался… — сказал Борис. Феликс молчал. Он чувствовал, что провинился. Борис на четвереньках выбрался на скользкий берег и протянул руку Феликсу. — Все, — сказал Борис. — Привет… Прощайся с лагерем. — Я хотел набрать земляники. Смотри, сколько ее на том берегу. Борис взглянул через реку и сплюнул синей слюной. — Это ромашка, — сказал он кратко и начал раздеваться. Одежда Бориса закрасилась неровно: в одних местах синий цвет лег погуще, в других посветлее. Но зато тело, руки, ноги, шея стали цвета морской волны — такой радостной синей волны, какую можно встретить на детских рисунках. Феликс выглядел не лучше или не хуже — кому как понравится. Ни ругать Феликса, ни объяснять ему что-то Борису не хотелось. Он понимал, что скрыть купание не удастся, для этого потребовались бы новые руки и шеи для них обоих, а для Бориса еще и новый костюм. Борис выжал белье и одежду, надел все мокрое. — Идем. — Боря, а почему ты сказал: «Прощайся с лагерем»? — Выгонят. — А куда мы с тобой пойдем? — Я домой. А ты не знаю куда. — Я тоже домой — к Палычу. Борис ничего не ответил. Разговаривать ему не хотелось. Они шли по тропе вдоль Кулемки. Сзади и немного сбоку от них похрустывали сучья, словно это шагов отражалось от леса. Борис остановился и придержал Феликса. Но эхо не умолкало. Невдалеке, за деревьями Борис заметил какое-то движение. — Серый, — негромко сказал Борис, — а ну выходи, а то башку оторву. Из-за дерева показался Серега с автоматом. Он следил за братом у озера, бежал за ним по тропе, видел купание. Он понимал, что сейчас с братом шутить не стоит. — Чтобы через полчаса дома был, — приказал Борис. — Отцу ничего не говори. — Борька, а я нарочно не прятался. Я тебе что-то сказать хочу. — Я сказал — домой! — повысил голос Борис. — Борька, за вами один дяденька следил. Борис остановился. — Сейчас? — Не-а… вчера… за тобой следил и за Феликсом. — За каким еще Феликсом? — А вон за ним, — кивнул головой Серега. — Откуда ты знаешь, как его зовут? — А у меня ухи есть, — сказал Серега. — Вот я тебе сейчас их и оборву. Кто следил? — Дяденька из парикмахерской. Хотел, чтобы я тебя увел. Хотел с Феликсом поговорить. А сам сказал, будто шпион. Только он притворялся. — Надо было вчера сказать. — А я пока его догнал, вы ушли. А я есть захотел… — Сгинь, — сказал Борис, и Серега растворился в кустах. — Боря, кто хотел со мной поговорить? — спросил Феликс. — Есть тут один… Не знаю даже, зачем ты ему нужен. Теперь это неважно. Нас все равно выгонят. Мне-то наплевать, а вот что с тобой делать… Говорили же на линейке — в реке не купаться. Полез… — Я не купался, я хотел перейти на ту сторону. — Какая разница, все равно — синий. Я-то отца не боюсь: он сам виноват… Борис остановился. Неожиданная мысль пришла к нему при упоминании об отце. — Феликс, кажется, я придумал! На обед мы все равно опоздали… Давай сбежим сейчас в Кулеминск к нам домой. Отцу скажем, что ты свалился в воду нечаянно, а я бросился тебя спасать. Вот мы и закрасились. А виноват-то он! Его уже два раза штрафовали за речку. Я переоденусь, а он пускай отвезет нас в баню. До ужина мы вернемся. — Я свалился не нечаянно, а пошел за земляникой, — сказал Феликс. — А сказать надо, что нечаянно. — Но это будет неправда. — Ты можешь молчать. Говорить буду я. И вообще, если родителям всегда правду говорить, то и жить невозможно. — Боря, ты говоришь «отец», «родители»… А где мои родители? — Чем больше будешь спрашивать, тем скорее их увидишь, — усмехнулся Борис. — Пока твои родители — Алексей Палыч и я. — Я так и думал, — сказал Феликс. — Но говорить неправду я все равно не буду. — Никто тебя не заставляет. Молчи — и все. Но план Бориса, не такой уж сложный, выполнить не удалось. Обходя лагерь, Борис увидел небольшую толпу, направляющуюся к лесу через стадион. — Все, — сказал Борис. — Уходить нельзя. Нас идут искать… Девчонки все разболтали. Да, это поработали девчонки. И вряд ли можно винить их за это. Походив возле опушки до обеда, они направились в столовую. Ни Феликс, ни Борис к обеду не явились. Девочки подождали еще полчаса. А потом они решили, что если с ребятами что-то случится, то в этом будут виноваты только они. Девочки покаялись тренеру. Тренер пошел к начальнику лагеря. Начальник по трансляции объявил немедленный сбор всего персонала. И вот теперь толпа человек в двадцать направилась к лесу. Впереди вышагивал Вен-Вен с мегафоном в руках. Позади всех шел Алексей Палыч, который только что появился в лагере. Увидев толпу, Борис понял, что план сорвался. Нельзя было заставлять этих людей бродить до темноты в лесу. Тем более, что своими силами они бы никого не нашли, а значит, начались бы звонки в милицию, лесничество, к летчикам: сотни людей оторвались бы от своих дел, чтобы прочесывать лес, пока двое пропавших спокойно моются в бане. — Конец, — сказал Борис. — Кажется, всему конец. Но ты молчи. Может быть, еще поверят. Только они не поверят. Вон их сколько собралось. — Палыч идет! — радостно воскликнул Феликс. — Тут и Палыч не поможет, — вздохнул Борис. Двое синих вышли из зеленого леса и пошли по желтому песчаному полю навстречу толпе. — Вот они! — воскликнул кто-то весело, потому что страдал близорукостью. — Я бы сказал — не совсем они, — заметил Вен-Вен, близорукостью не страдавший. Мальчиков окружили кольцом. Женщины смотрели на них с жалостью: они знали, что грозило этим ребятам. Мужчины тоже знали, но жалости в их глазах не было, ибо именно мужчины на нашей планете призваны осуществлять справедливость. — Господи, до чего они синие! — вздохнула повариха, которую освободили от поисков, но она пошла из любопытства. Алексей Палыч скромно маячил в задних рядах. Он проклинал себя за то, что не освободился с утра и не успел вовремя. Он понимал, что при таком количестве свидетелей даже начальнику лагеря трудно будет что-нибудь сделать. Феликс, не обращая ни на кого внимания, бросился к Алексею Палычу. — Палыч, привет! — радостно сказал Феликс. — Ты почему так долго не приходил? Алексей Палыч, не поднимая глаз, пожал синюю ладошку, но тут же спохватился. — Безобразие! — сказал Алексей Палыч, косясь в сторону начальника лагеря. — Товарищи, спасибо, — сказал начальник лагеря нехорошим голосом. Таких голосов не бывает у людей, собирающихся простить. — Все свободны. Куликов и Солнечный пройдут со мной в канцелярию. — Концерт окончен, — сказал в мегафон Вен-Вен. — Граждане, расходитесь. Граждане, не толпитесь. Именно в эту минуту при виде синих мальчишек в голове Вен-Вена произошло короткое замыкание в творческом смысле. Он ясно увидел свою новую пьесу. Она была в синем цвете. Синие мальчики и синие девочки пели и танцевали на сцене. Синий оркестр играл «Голубой блюз». Все было дико тоскливо, невыносимо скучно, жутко одиноко. Смысл пьесы заключался в том, что в ней не было слов. Можно было петь только «на-на», «ла-ла», «ра-ра», «па-па» и… «ку-ку». «Ку-ку» было настоящей находкой, такого еще нигде не встречалось. Вен-Вен быстрым шагом направился в клуб — записывать идею, пока она еще дымилась. За ним потянулись остальные. Начальник лагеря, Борис, Феликс и Алексей Палыч пошли в канцелярию. Ребята, встречавшиеся им на пути, прилипали к этой группе, как железные опилки к магниту. Всем хотелось посмотреть, как ведут себя приговоренные перед казнью. Провожали Бориса и Феликса молча. Никто не смеялся и не злорадствовал. Один лишь Дегтярев забегал вперед и пятился задом, надеясь разглядеть слезы на лицах преступников. Все четверо поднялись на второй этаж над столовой — в небольшой кабинет начальника лагеря. Он молча подвинул стул Алексею Палычу и сел за стол. — Ну… — сказал начальник лагеря, и в этот момент в дверь постучали. — Войдите. В дверь просунулись Ира и Тома и остановились у порога. — Что скажете? — Они не виноваты, — сказала Ира. — Это мы виноваты, — сказала Тома. — В чем же ваша вина? — Мы послали их за земляникой, а они заблудились. — И все? — Все, — сказали девочки. — Хорошо, девочки, идите. — А вы их простите? — спросила Тома. — Идите. Девочки ушли. Теперь они чувствовали себя виноватыми еще больше, теперь им стало ясно, что не нужно было поднимать панику. — Ну, вот и все, — со вздохом сказал начальник лагеря. — Скажите мне, какой черт вас туда занес? — спросил он ребят. — Что за удовольствие купаться в этой канаве? Кроме того, в лес ходить тоже не разрешается. — Мы не купались, — ответил Борис. — Все получилось нечаянно. — Что значит нечаянно? — Он случайно упал в воду, а я… — Борис хотел сказать «спас», но подумал, что в слове этом слишком много геройства. — Я ему помог вылезти. — Значит, ты его спасал? Борис промолчал. — Вообще-то так могло быть, — робко вступился Алексей Палыч. — Куликов мальчик довольно решительный. — Допускаю. Тогда пусть Куликов мне так же решительно объяснит, почему у него костюм крашеный, а у его друга нет. — Потому что он упал без костюма. — Случайно упал без костюма? Сначала разделся, а потом упал… Зачем он раздевался? Знал, что упадет? Борис молчал. Феликс видел, что Борису отвечать трудно. Он знал, что должен молчать, но все же бросился на выручку: — Я разделся, чтобы перейти на другой берег. — Зачем? — За земляникой. — Ясно. Дальше. — Боря говорит правду. Я упал, а он прыгнул и помог мне вылезти. — Что же, на другом берегу земляника слаще? — Там не было земляники. Там ромашка, — правдиво сказал Феликс. — А друг твой честнее тебя, Куликов, — сказал начальник лагеря. — Вот уж действительно ирония судьбы: отец спускает в реку краску, а сына за это выгоняют из лагеря. Начальник лагеря подошел к окну и взглянул вниз. — Целая толпа стоит, — сказал он. — Ждут, чем кончится. И все знают, чем должно кончиться. Сто раз говорили: полез в речку — пощады не будет. В разное время мы уже выгнали одиннадцать человек. Если сейчас простить этих, то что сказать следующим? Вы же сами педагог, Алексей Палыч, вы должны меня понять. — Я-то понимаю, — покорно сказал Алексей Палыч. — Только мне мальчика деть совершенно некуда. Мальчик издалека… — Кстати, — сказал начальник лагеря, — что-то многие интересуются этим мальчиком. Тренер интересовался, откуда он приехал. Документов на него в канцелярии нет, но об этом я и сам знаю. Это уж наша с вами договоренность. Но вот почему им так интересуется парикмахер, это мне не совсем понятно. — Парикмахер? — удивился Алексей Палыч. — Да. Вы его знаете, наверное; Август Янович, кажется. — Чушь какая-то! С какой стати им должен интересоваться Август Янович? — Вот и я не пойму. Причем плел какую-то чепуху, будто вы с мальчиком ко мне приходили. У меня сложилось впечатление, что он хотел что-то выведать, но я так и не понял, что именно. — Август Янович — человек весьма любопытный, — деликатно заметил Алексей Палыч. — Очевидно, это свойство профессии… — Ну, оставим парикмахера. Вы старше меня и опытней, Алексей Палыч. Может быть, вы мне посоветуете, что делать? В семье Куликовых как-нибудь переживут. В этом есть даже определенный юмор. Мне было бы крайне жалко, если бы Куликов-старший не увидел своего синего сына. Но вот вы говорите, что Солнечного вам девать некуда… — Пока, — сказал Алексей Палыч. — Временно. До конца экзаменов. Но я понимаю ваше положение… — Есть один выход, — сказал начальник лагеря. — Я им еще не пользовался, не было необходимости. Но он существует. Наступление — лучший способ обороны. Что про вас знают девочки? Где они были, когда вы купались? — спросил он Бориса. — Они в лес не ходили. — Значит, они знают только, что вы пошли за земляникой? — Пошел я, — сказал Феликс, — а Боря пошел меня искать. — Хорошо, Солнечный, я уже убедился в твоей честности. Сейчас ты убедишься в моей нечестности. Но если вы думаете, что я делаю это ради вас, то вы ошибаетесь. Девочки видели, как вы барахтались в речке? — Не видели. — Прекрасно. Способ заключается в том, — обратился начальник лагеря к Алексею Палычу, — что преступники объявляются героями. Они были вынуждены, чтобы спасти человека, броситься в воду. Кто-то тонул в этой речке, допустим — турист. Таким образом, провинность превращается в благородный поступок, и вопрос о наказании сам собой отпадает. Но не полностью. За побег в лес мы с первого раза не выгоняем. За это объявляется строгое предупреждение. За спасение туриста выносится благодарность. Все это, во избежание слухов, объявляется по трансляции. Нам с вами противно, мы плюемся от отвращения, но другого способа я не вижу. Алексею Палычу было стыдно. Он понимал, что все это делается ради него. Но уж слишком как-то выходило все откровенно нечестно. Особенно неловко было перед ребятами. Да и согласны ли они сами на это? Начальник лагеря, словно угадав мысли Алексея Палыча, спросил Бориса: — Ну, как тебе нравится моя идея? Борис промолчал. Идея ему не нравилась. Но не надо забывать, что он знал то, чего не знал начальник лагеря. Кроме того, он представлял себе, что свалится на Алексея Палыча. — Понятно. А тебе? — обратился начальник лагеря к Феликсу. — Это неправда, — сказал Феликс. — Разумеется. Я, кажется, этого не скрываю. — А нельзя ли как-то по-другому? — спросил Алексей Палыч. — Если без благородных поступков… — Никак не выходит. Героизм — единственное оправдание для синих, зеленых и красных. Если бы они были иностранцами и не понимали по-русски… Еще лучше, если бы они были с другой планеты. Но это уже фантастика. Скоро ужин. Нужно решать, Алексей Палыч. Я понимаю, что вам тоже нелегко сделать выбор. Выбирайте меньшее из двух зол. — Нельзя ли немного подумать? — попросил Алексей Палыч. — Мы с мальчиками все обсудим… Мне бы не хотелось решать одному. Начальник лагеря явно обрадовался, что есть повод немного помедлить. — Сейчас ужин, — сказал он. — Ну, на ужине им делать нечего в таком виде. Потом ночь… Знаете, Алексей Палыч, забирайте их до утра. Если они придут к завтраку, то будем считать, что вы согласны на героический вариант. Если не придут, пойдет вариант обычный. За вещами можно прийти в любое время. — Мне бы не хотелось появляться с ними в Кулеминске в таком виде. — Это уже проще, — сказал начальник лагеря. — В нашем душе их не отмыть — опыт есть. Я даю вам машину, и вы везете их в баню. Только не в Кулеминск, а на Старый Разъезд — так я вам советую. Впрочем, может быть, Куликов предпочтет, чтобы его отмывал отец? — Предпочту, — угрюмо сказал Борис. — Вот и прекрасно. Передавай ему привет. — Начальник лагеря вышел за машиной. По пути он разогнал уже сильно поредевшую толпу болельщиков, пообещав им, что завтра они все узнают по трансляции. — Вот так… — сказал Алексей Палыч. — Как же ты, Боря, прозевал? Я тебя не упрекаю. Но ты видишь, как все сложилось. — Девчонки… Он от них совсем обалдел. — В баню поедешь? — Нет, все равно костюм не отстирать. Алексей Палыч, а этот, парикмахер, он и за нами следил. Мне Серый сказал. Он его видел возле лагеря. — Совершенно непонятно, — сказал Алексей Палыч. — Чего старик добивается? Может быть, попробовать с ним поговорить? Алексей Палыч еще не знал, что поговорит с парикмахером гораздо раньше, чем ему бы хотелось. Возле канцелярии ребят уже не было. Лишь одинокая девочка в спортивном костюме маячила неподалеку. Она помахала рукой в сторону всех троих — Алексея Палыча, Бориса и Феликса, вышедших из канцелярии. Но подошел к ней один Феликс. — Вас оставили? — спросила Тома. — Оставят, если скажем, что будто спасали туриста. — Ну и скажите. — Тома, — сказал Феликс, — ты ведь знаешь, мы никого не спасали. — Ну и что? Соврешь чуть-чуть, зато останешься на целый месяц. — Ты хочешь, чтобы я говорил неправду? — Хочу. — Ты шутишь? — спросил Феликс. Тома нахмурилась. — Если вас выгонят, мы больше не увидимся. Через месяц мы с Ирой уезжаем в Москву на соревнования. Потом вернемся в город… Ты что, ничего не понимаешь? От канцелярии посигналила подъехавшая машина. Феликса позвали. — Куда ты уезжаешь? — спросила Тома. — В баню, — честно ответил Феликс. Тома резко повернулась и, не оглядываясь, пошла к столовой. Она не знала, что в здешнем душе краска не отмывается, и приняла слова Феликса за дурацкую и совершенно неуместную сейчас шутку. Высадив Бориса неподалеку от дома, Алексей Палыч попросил шофера отвезти их с Феликсом на Старый Разъезд. Еще по дороге Алексей Палыч понял, как изменился и повзрослел Феликс. Он рассказал и про Вен-Вена, и про девочек, и про тренировки. Лишь когда Феликс пытался рассказать о путешествии к речке, учитель показал ему, что нужно молчать. Алексей Палыч еще не решил, как поступить, и боялся, что услышит шофер. А шофер весело поглядывал через плечо. О причине синевы мальчика он догадывался, но ему непонятно было, почему мальчик называет учителя «Палыч» и на «ты». В бане Алексей Палыч взял отдельный номер с ванной. Но и тут не удалось уклониться от любопытства дежурной. Она мельком взглянула на Феликса и без труда поставила точный диагноз: — Никак в Кулемку ввалился? — Ввалился, — кратко ответил Алексей Палыч. — Это значит, сегодня у нас воскресенье… Ну, эту еще отмыть можно разов с пяти. Синяя, она еще ничего, сносная. Вот которые на неделе вваливаются, с теми хуже. Этих хоть в щелоке вари — не отмывается. Я тебе, хочешь, мыла дам? Такое у меня мыло есть, «черное», оно для собак употребляется. Вот оно с трех разов отмывает. — Буду очень благодарен, — сказал Алексей Палыч и попытался было сунуть дежурной рубль, но рука его была отведена спокойно и с достоинством. В отличие от больших городов, в Кулеминске и его окрестностях еще не привыкли брать деньги за помощь. Дежурная оказалась права: после третьей перемены воды Феликс принял вполне сносный вид. Запарившийся Алексей Палыч ополоснул его, велел одеваться, а сам вышел на свежий воздух. Становилось прохладно. Небеса над головой начали синеть. Оценит ли кто-нибудь в этих небесах хлопоты Алексея Палыча, отплатит ли чем-то за это? Забегая вперед, следует сказать, что и оценят и отплатят. Но — по своему, по небесному разумению. Возвращались в Кулеминск электричкой. Выбора у Алексея Палыча не было, и он повел Феликса в тот же подвал. Между тем, пока происходили все эти события, Август Янович отрабатывал свою смену в парикмахерской. Его постоянные клиенты отмечали, что был он в этот день неразговорчив, даже как будто сердит. Губы Августа Яновича беспрестанно шевелились, словно он что-то жевал или разговаривал сам с собой. После смены Август Янович не пошел домой, а направился прямо к Алексею Палычу. Того не оказалось дома. Парикмахер, похрустывая коленками, принялся курсировать между домом и школой. Неподалеку от школы он и встретил Алексея Палыча с Феликсом. — Алексей Палыч, — сказал парикмахер, — очень хорошо, что я вас встретил. Я вас, можно сказать, даже искал. Я все знаю. Только парикмахера еще не хватало сегодня Алексею Палычу! Обычно спокойный, Алексей Палыч сразу же почувствовал раздражение. Поначалу он сдержал себя лишь потому, что знал о болтливости парикмахера и боялся огласки. — Что же вы знаете, Август Янович? — Все. Джинсовый костюм, кеды, путевка в спортлагерь; жена ваша ничего не знает об этом мальчике. Алексей Палыч машинально отметил наиболее слабое место в заявлении парикмахера и уцепился за него. — Какое вам дело до моей жены? — До жены — никакого. Меня интересует, кто этот мальчик. — Август Янович, — сдерживаясь, сказал Алексей Палыч, — давайте говорить спокойно. Я никогда не вмешивался в ваши дела. Почему вы должны вмешиваться в мои? Почему я не имею права гулять со своим воспитанником? Алексей Палыч инстинктивно применил тот же метод обороны, что и с Анной Максимовной: на вопрос он отвечал вопросом. Но парикмахер был хоть и самодеятельным, но все же следователем, он сразу брал быка за рога. — Я вас очень уважаю, Алексей Палыч, — сказал парикмахер, — но этот мальчик не ваш воспитанник. Он вообще не из нашего города. Я хочу знать: кто этот мальчик? Последнюю фразу Алексей Палыч умышленно пропустил мимо ушей и прицепился к предпоследней. — Вы еще скажите, что он не с нашей планеты! — Этого я не скажу, я еще не сумасшедший. Вы мне ответьте на один вопрос: кто этот мальчик? И я уйду. — Я ведь тоже могу задавать вопросы, — с раздражением сказал Алексей Палыч. — Но я не понимаю, с какой стати вы ко мне привязались. — Бросьте, Алексей Палыч, — по-дружески сказал парикмахер, — вы все понимаете. Сам факт, что вы не посылаете меня к черту, а разговариваете со мной, говорит о многом. Неужели так трудно ответить на простой вопрос? Против этого возразить было трудно. Если бы рядом не было Феликса, то, может быть, Алексей Палыч как-нибудь и выкрутился бы. Но Феликс стоял рядом с ним, внимательно следил за разговором и не понимал, почему старик пристает к Алексею Палычу и почему тот не может ответить. — Может быть, я так и поступлю, — сказал Алексей Палыч. — Может быть, я вас и пошлю. Кажется, это единственный способ закончить наш разговор. Чем больше сердился Алексей Палыч, тем спокойней становился Август Янович. Он чувствовал уже, что почти оправдался за козлиные прыжки возле лагеря. Признайся сейчас Алексей Палыч, что Феликс его девятый сын от десятой жены, или выдумай еще какой-нибудь бред — и старик успокоился бы и даже сам предложил мировую. Но Алексей Палыч был раздражен, вилять перед парикмахером ему не хотелось. Тем более, что у парикмахера был отвратительно самоуверенный вид. — Есть еще один способ закончить наш разговор, — сказал Август Янович. — Можно признаться. — Вам? — Именно мне. Терять было нечего. — Значит, так, — сказал Алексей Палыч, — вы, Август Янович, идите, пожалуйста, к черту. Август Янович ни капельки не обиделся. — Может быть, вы мне разрешите поговорить с мальчиком? Мальчик, как тебя зовут? — Феликс. — Прекрасное имя. А где ты живешь? — В лагере. — А где ты жил до лагеря?.. — В ла… Алексей Палыч загородил Феликса спиной. — Оставьте мальчика в покое и уходите! — Нет, я не уйду! — возвысил голос парикмахер. — Вам не удастся обмануть Августа Яновича! Август Янович не так прост, дорогой Алексей Палыч. Он прекрасно знает, что вы украли этого мальчика! Август Янович заговорил о себе в третьем лице — это с ним случалось, когда он волновался. А он разволновался неожиданно для себя: мысль о краже ребенка осенила его внезапно. Он уже не думал о том, что вся жизнь Алексея Палыча была посвящена занятию прямо противоположному. — Но Август Янович этого так не оставит! — воскликнул парикмахер. — Он защитит этого мальчика! Он поднимет на его защиту весь город! Весь народ!.. Парикмахер не успел сказать все, что хотел. Он хотел сказать еще: «Всю страну!». Однако при словах «весь народ» Август Янович, воспламеняясь, поднял свой маленький кулачок и потряс им перед лицом Алексея Палыча. Для Феликса этого оказалось достаточно. Поняв этот жест как нападение на учителя, он высунулся из-за его спины и толкнул парикмахера в грудь. Август Янович сделал два шага назад и рухнул на землю. Алексей Палыч бросился его поднимать, но парикмахер оттолкнул протянутую руку. — Ножом, Алексей Палыч… — бормотал он, сидя на краю канавы. — Бейте лучше сразу ножом. Где у вас нож? Почему я не вижу ножа, Алексей Палыч? Алексей Палыч схватил Феликса за руку и быстро пошел прочь. Уже стемнело. В школьном дворе никого не было. Отомкнув подвал, Алексей Палыч завел туда Феликса. — Побудешь тут до утра? — Хорошо, — согласился Феликс. — А утром мы пойдем в лагерь? — Еще не знаю, — сказал Алексей Палыч. — Ничего я сейчас не знаю. Зачем тебе нужно было толкать этого старика? — Я за тебя заступился. — Лучше бы ты не заступался. И в лагерь возвращаться неловко, и здесь тебя теперь не оставишь: старик шум поднимет. Да теперь он тебя и в лагере не оставит в покое. И жене моей про тебя расскажет. Просто не знаю, Феликс, что мне с тобой делать. — Палыч, — сказал Феликс, — я и раньше догадывался… Немножко… Боре я не говорил. Но сегодня я уже точно понял — я не такой, как все ребята. Почему ты не мог сказать этому старику, кто я? — Не хотел. Да и нельзя было. — А мне тоже нельзя сказать? — Тебе? — Алексей Палыч задумался. — Тебе, наверное, можно, ты уже взрослый. Только я боюсь, что если тебе рассказать, то… тебе легче не станет. Может даже стать тяжелее. — Я хочу знать правду, — сказал Феликс. — Я вижу — тебе тоже плохо. Я уже знаю: если нельзя сказать правду, всегда плохо. Но я не понимаю, как может стать плохо от правды. — Бывает правда, которую лучше не знать, — сказал Алексей Палыч. — Ладно, завтра я попробую тебе объяснить. Хотя я и сам не знаю, что будет завтра. — Завтра… — усмехнулся Феликс. — Мне все время говорят «завтра», «потом», «после». Иди, Палыч, отдыхай. Свет я зажигать не буду: я знаю, что ты меня прячешь. Алексей Палыч вернулся домой поздно. Его не спросили, где он был, Анна Максимовна промолчала: с некоторых пор она вообще старалась поменьше спрашивать. Алексей Палыч поставил будильник на семь, но будильник ему не потребовался: всю ночь он ворочался, думал, но, как можно догадаться, ничего не придумал. Наступило утро тяжелого дня — понедельника. ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ — ДЕНЬ 1-й Конец и начало — Нет, ты мне скажи: зачем ты туда полез? — Сначала скажи: зачем ты ее каждый день красишь? — Это совершенно не твое дело. — Если твое не мое, то и мое не твое. — Пока что отец — я. Мое дело — спрашивать, твое — отвечать. Если ты мне все расскажешь по-честному, то я, может быть, тебя прощу. — Меня не за что прощать. Это тебя надо прощать. Тебя уже много раз прощали. — Борька, как ты разговариваешь с отцом?! Но Борис сейчас не боялся ни бога, ни черта. Не боялся он и отца. Он-то знал, что правда на его стороне. — Я с тобой нормально разговариваю. Если по-честному, то виноват ты. — Ты слышишь его? — обратился Арсений Петрович к жене. — Нет, я всегда говорил, что наша молодежь «дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие». [28] 28 В этом месте автор впервые воспользовался своим правом на вымысел: он заставил Арсения Петровича произнести слова, сказанные древним философом примерно 2400 лет тому назад. — Да, — согласилась мама Бориса. — «Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру». [29] Представитель «растленной» молодежи отнесся к этой критике довольно спокойно. Подобное ему уже приходилось слышать. — Хорошо, Боря, — сказал Арсений Петрович, — давай поговорим разумно. Мне мерзко на тебя смотреть, но я первый протягиваю тебе руку. Объясни, как это с тобой получилось? Наверное, нечаянно? Мы тебе поверим. 29 В этом месте автор вторично воспользовался своим правом и заставил маму Бориса произнести текст, записанный примерно 4500 лет назад в древнем городе Вавилоне. — Сначала объясни, как у тебя получилось. Тоже нечаянно? — Борька, — сказал Арсений Петрович, — я тебе переломаю ноги, выверну руки, наставлю синяков, набью шишек. — А еще меня выгонят из лагеря, — сказал Борис. — Я этого не допущу! — Они допустят, — сказал Борис. — Они тебя знают. Знаешь, что хуже всего в жизни? Хуже всего краснеть за своего отца. Вот так, рикошетом, вернул Борис отцу его собственные слова. С заменой, разумеется, одного слова. — Вот змей! Он еще острит! Борька, я беру ремень! — Может быть, его лучше отмыть, пока не закрыта баня? — спросила мама, которая отлично знала, что максимум, на что способен разгневанный Арсений Петрович, — это три раза обежать вокруг стола. — Проклятье! Я же не могу появиться с ним в нашей бане! Надо мной до конца жизни будут смеяться! — Поезжайте на Старый Разъезд. Так во второй раз за сегодняшний вечер появился в бане на Старом Разъезде синий мальчишка. — Что-то сегодня много синеньких, — покачала головой дежурная, провожая отца и сына в отдельный кабинет с ванной. — Хоть бы сгорела она, эта фабрика. Ты бы, гражданин, не оставлял это дело, написал бы в газету, глядишь, и турнут директора. А новый призадумается… Чувствуя на спине сверлящий взгляд сына, Арсений Петрович шмыгнул в ванную комнату. Он проделал это так быстро, что дежурная не успела предложить ему «черного» мыла. Бориса пришлось отмывать в пяти водах. Алексей Палыч проворочался всю ночь, так ничего и не придумав. Встал он с тяжелой головой и от завтрака отказался. Его не спросили — почему. Его вообще мало о чем спрашивали в последние дни. Домашние видели, что он похудел, стал беспокойным. Но его не трогали и не расспрашивали, словно боялись узнать нечто ужасное. Анна Максимовна не говорила о домашних делах, Татьяна перестала делать замечания. Никто еще ничего не знал, но предчувствие какой-то беды висело в воздухе. Ощущение было такое, словно в доме была спрятана бомба с часовым механизмом, — все слышали тиканье и все делали вид, будто ничего не случилось. Сегодня опять экзаменационный день. Но не случайно говорят: утро вечера мудренее. Едва Алексей Палыч вышел из дома, его осенило. Он все время пытался справиться в одиночку. Ну, с Борисом. Пожалуй, Борис сделал даже больше, чем он. Но теперь и сам Борис попал в тяжелое положение. Нужно поберечь его самолюбие — его нельзя возвращать в лагерь в роли героя. Хватит того, что ему достанется дома. Алексей Палыч решил, что сегодня же сходит к Куликовым домой, поговорит с родителями, постарается как-то помочь Борису. Но сейчас самому Алексею Палычу нужна была помощь. И срочная. Неизвестно ведь, где сейчас находится и в какую дверь стучится оскорбленный парикмахер. Старики встают рано… И вот — идея! Нужно увезти Феликса из Кулеминска! Увезти к кому-нибудь из друзей. Друзей у Алексея Палыча накопилось довольно много. Правда, дружба была односторонняя и односезонная. С тех пор, как Алексей Палыч обжился в Кулеминске, с той поры, как умерли родители Анны Максимовны и у Мухиных образовался собственный дом, друзья по институту все чаще стали вспоминать Алексея Палыча. Дружеские отношения вспыхивали каждый год с новой силой в начале июня и с такой же силой затухали в конце августа. Друзья наезжали поодиночке и семьями, ночевали в доме, раскидывали во дворе палатки, ходили за грибами и ягодами, рыбачили на дальних озерах, называли Алексея Палыча «стариной» и спрашивали, почему он не пишет диссертацию. В конце августа друзья исчезали. Конечно, Алексея Палыча приглашали вместе с женой в город, обещали билеты в театр и на концерты, грозили даже какими-то путевками в санаторий. Но Алексей Палыч по субботам был занят в школе, а на один день смысла не было ездить. Санаторий же для него вообще был понятием отвлеченным — нечто вроде Антарктиды. И вот нужда заставила Алексея Палыча вспомнить о друзьях. Удивляясь тому, как эта простая мысль не пришла к нему в голову раньше, он поспешил на почту. Разменяв рубль на пятнадцатикопеечные монеты, Алексей Палыч оседлал автомат. Еще не было восьми — все друзья оказались дома. Первый очень обрадовался Алексею Палычу, но когда зашла речь о том, чтобы на десять дней приютить мальчика — очень послушного мальчика, — сказал, что, к великому сожалению, на днях, ну буквально завтра, улетает в командировку. Второй друг пришел в полный восторг, но тут же выяснилось, что у него в квартире идет ремонт. И надолго — «Ты же знаешь этих мастеров!» — на все лето. Третий друг — надо же такое совпадение! — как раз сегодня уезжал в отпуск… Затем друзья начали повторяться: отпуск, ремонт, командировка, ремонт, ремонт, отпуск… На десятом друге обозначился некоторый сдвиг: десятый чужим голосом сообщил, что он умер этой зимой. И только на одиннадцатом звонке, к концу второго рубля, Алексею Палычу повезло: Феликса согласился принять человек, который никогда не приезжал к Алексею Палычу и не обзывал его «стариной». Но они когда-то вместе были на практике, и у Алексея Палыча случайно сохранился его телефон. Значительно повеселев, Алексей Палыч направился в школу. Он решил увезти Феликса сразу же после экзамена. О том, что будет спустя десять дней, он пока не загадывал. Там посмотрим, может, обойдется… С задней стороны школы уже прогуливался Борис. — Он там? — спросил Борис, кивая на дверь подвала. — Конечно, — ответил Алексей Палыч. — Как у тебя? — Пока никак. Вчера я спать лег, а сегодня они на работу ушли. Вечером будут разбираться. Алексей Палыч, я думал, думал… Жутко не хочется опять в лагерь. Будем там дурачками ходить… — А в лагерь и не надо. Я все устроил. Идем к Феликсу. Когда они вошли, Феликс стоял возле лабораторного стола. Вид у него был невеселый. Алексей Палыч подумал, что Феликсу тоже не хочется возвращаться в лагерь, и поспешил его обрадовать: — Феликс, в лагерь больше вы не поедете. — Вообще-то жалко, — вздохнул Феликс. — Мне там нравилось. Но теперь это уже неважно. — Сегодня я отвезу тебя в город. Там ты поживешь с одним человеком всего десять дней. Он хороший человек. Он сведет тебя в музей, в кино, вы сходите в детский парк, покатаетесь на каруселях. — А Боря? — Боря пока останется здесь. У него сейчас, понимаешь, некоторые трудности… Но я уверен, что вы еще встретитесь. — А я уверен, что нет, — сказал Феликс. — Боря, я тебе очень надоел? — Вчера я на тебя здорово разозлился, — ответил Борис. — А сегодня встал — вроде ничего. Если бы ты не полез в речку, жили бы себе спокойно. — Разве в лагере ты жил спокойно? — Не очень, — признался Борис. — Но терпеть можно. — И ты согласился бы терпеть еще? — Ну… если нужно… не бросать же тебя одного. — Одного… — задумчиво повторил Феликс. — Да, одному, наверное, трудно. Я продержался дольше всех. Наверное, потому, что был не один. — Я тебя не понимаю, — сказал Алексей Палыч. — Что значит «продержался»? — Меня отзывают, Алексей Палыч. — Что значит «отзывают»? Феликс, ты подключился? — Конечно! — сказал Феликс. — Я подключился, когда вы ушли. Я не хотел подключаться, но это от меня не зависит. Меня хотели отозвать сразу, я еле упросил, чтобы мне разрешили с вами попрощаться. — А ты не мог попросить, чтобы тебя оставили? — А зачем? — невесело усмехнулся Феликс. — Чтобы вам опять со мной мучиться? Вам-то от меня нет никакой пользы. — А это уж не твое дело, — сказал Алексей Палыч. — И не все в нашем мире измеряется пользой. — Я это знаю, — сказал Феликс. — И у нас знают все, что со мной происходило, но они непонимают, почему вы со мной возились. Алексей Палыч и Боря, вы на меня не очень обижайтесь. Иначе вести я себя не мог. Я был таким, каким вы меня видели, я ничего не делал нарочно. Если я причинял вам неприятности, то это не умышленно. — Ну, хоть на десять-то дней ты бы мог остаться, — сказал Алексей Палыч. — Я обо всем договорился. — Не имею права. Они уже меня ждут. Им кажется, что они узнали что-то важное, но без меня им этого не понять. — Феликс, а вы… они… какие они там? — спросил Борис. Феликс улыбнулся: — Не семиногие. Не пучеглазые. Не змееподобные. Не разумные насекомые. Не мыслящие растения. Не такие, каких выдумывают ваши фантасты. Мы очень похожи на вас. Но все остальное у нас сильно отличается. Мы далеко ушли от вас в науке. Но, уйдя вперед, мы кое-что позабыли. Мы утратили какие-то важные свойства разума. Мы даже забыли, как они раньше назывались. Если говорить вашим языком, мы утратили какие-то человеческие качества. Вот мы их и разыскиваем на других планетах. Наша техника нам это позволяет. Единственное, с чем нам еще не удалось справиться, — с пупком. Не получается, пятое солнце его забери! Уже без улыбки Феликс протянул Алексею Палычу руку. — Алексей Палыч, я еще раз прошу у вас прощения. Спасибо… Передайте, пожалуйста, мои извинения парикмахеру. Мне кажется, вы очень нам помогли. К сожалению, мы не можем прислать вам подарок, как это принято на Земле. Прислать — не проблема, но вам ничего не подойдет из наших вещей. — А вот сейчас ты уже говоришь глупости, — сказал Алексей Палыч. — У меня такое впечатление, что ты опять отключился. — Я бы с удовольствием… — вздохнул Феликс. — Пускай бы меня навсегда отключили. Я бы остался. Но я на работе. Я себе не хозяин, как, например, и ваши космонавты. Да, чуть не забыл. Алексей Палыч, меня просили поблагодарить вас за то, что вы меня отмыли. У нас нет средств, чтобы смыть эту краску. — Ага, — шутливо заметил Алексей Палыч, — я же говорил, что вы не все знаете. Кое-чему можно и у нас поучиться. — И еще одна просьба: можно мне оставить костюм? — Разумеется, не отпускать же тебя голым в такую дорогу. — Это мгновенно, — сказал Феликс. — Но им зачем-то нужен костюм. Феликс протянул руку Борису. — Ты никогда не вернешься? — спросил Борис. — Нет, дважды не посылают: нужна свежая голова. Будь здоров, старик. Спасибо тебе за все. Ты прекрасно меня воспитывал. Желаю тебе много детей, когда ты вырастешь. Ты замечательно их воспитаешь. — Ну уж нет, у меня детей не будет! Ни одного! Даже ни половинки! — Борис помолчал и сказал решительно: — А ты, Феликс, оставайся. Вернемся в лагерь… Я согласен — пускай нас обзывают героями. Мы еще успеем к завтраку. Феликс снова вздохнул. — Я же говорил: от меня уже ничего не зависит. Возвращайся один. Когда увидишь Тому, передай ей… И в это мгновение в комнате вспыхнул и погас голубой луч. Феликс исчез. — Вот и все, — сказал Алексей Палыч. — Он уже дома! Ты знаешь, Боря, мне сейчас кажется, что мне снился долгий-долгий сон. Я даже забыл, с чего все началось. — Вот с этого началось, — Борис взял в руки катушку. — Вы тогда верно сказали — сгорел наружный виток. — Ну и что из того, что наружный? При чем тут этот виток. И вообще… радиотелескопы… галактики… Мы-то с тобой тут при чем? Алексей Палыч взял из рук Бориса катушку, повертел ее в руках, поставил на стол. Они оба смотрели на эту катушку, потом взглянули друг на друга, и одна и та же мысль пришла к ним одновременно. — Спаяй, — попросил Алексей Палыч. — А ничего не будет, — сказал Борис. — А ты спаяй… Борис воткнул паяльник в розетку, подождал, пока он нагреется, разогнул перегоревший виток, соединил концы и ткнул в них паяльником. Затем обмотал место спайки изоляционной лентой. — Включить? Алексей Палыч кивнул. — А ничего не будет, — повторил Борис и воткнул вилку от катушки в розетку. И ничего не произошло. — Выключай, — сказал Алексей Палыч. — Мы с тобой действительно ни при чем. Пойдем. Мне пора на экзамен. Борис выключил катушку. Алексей Палыч подошел к щитку и выключил общий рубильник. — Я, Боря, зайду к вам сегодня. Если ты не возражаешь. Мне бы хотелось поговорить с твоими роди… Тонкий голубой луч возник вдруг в лаборатории на мгновение. Он вспыхнул и исчез. А рядом со столом, на том месте, где недавно стоял Феликс, возникла девочка в знакомом джинсовом костюме. — Здравствуйте, Алексей Палыч! Здравствуй, Боря! — весело сказала девочка. — Вам привет от Феликса. ПОСЛЕСЛОВИЕ К чести Августа Яновича надо сказать, что он не пошел в милицию. Он дождался, пока Алексей Палыч сам не пришел к нему в парикмахерскую. Алексей Палыч извинился и все ему рассказал: теперь он имел на это право. Сначала Август Янович слушал и только кивал головой, затем начал поддакивать, а напоследок, в самом конце разговора, Август Янович стал уже со всем соглашаться и тихо пятиться от собеседника. Он знал, что сумасшедшим нельзя возражать. Август Янович был человеком не злым. Он решил, что человека, который слегка свихнулся, нужно оставить в покое. Август Янович вернулся к своим прическам и к своим книгам. Борис пока что вернулся домой. Старый знакомый Алексея Палыча очень удивился, когда вместо мальчика к нему привезли девочку. Что было дальше, автор, разумеется, знает, но об этом будет рассказано в следующий раз. Но вообще-то и так ясно, что за нами давно наблюдают, так что давайте вести себя по-человечески. Может быть, девочка эта и сейчас живет в большом городе, но не исключено, что и в маленьком. Возможно, она учится в шестом классе, но есть вероятность, что и в седьмом. Во всяком случае, читателям не следует забывать, что рядом с любым из них может оказаться гостья с планеты, которую пока не обнаружили самые современные приборы. Городок Кулеминск на карте искать не стоит — по причине, указанной в предисловии. В заключение автор выражает благодарность Алексею Палычу Мухину и Борису Куликову, без которых эта повесть не была бы написана. Привет всем от Феликса.