— …В голубом серебре! — грянул нестройный хор.

И начался суд.

— Как твое имя? — вопросил Укруф.

— Я Нирул… сын медника Нистрака и жены его Криулы, — ответил подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.

— Ты светловолос, — бесстрастно продолжал Укруф, — и в обличье твоем есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?

— Я тартессит! — поспешно выкрикнул Нирул.

Укруф покачал головой.

— Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?

— Да… — раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед, к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. — Я здесь, блиста… фу… светящий…

— Сверкающий, — терпеливо поправил Укруф. — Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?

— По крови?… Да откуда ж я знаю, сияю… фу… сверкающийся… Отец возчиком был при руднике. Возил слитки… Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит…

— Помолчи, женщина. — Судья перевел холодный взгляд на Нирула. — Как известно, — продолжал он, — я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.

— Да нет же, сверкающий Укруф, — нервно возразил Нирул. — Я чистокровный тартессит, уверяю тебя…

Тут из толпы раздался громыхающий бас:

— Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть… Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной…

Укруф подслеповато смотрел на говорившего — коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.

Я не разрешал тебе говорить, — сказал он строго, — но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?

— Да, Нистрак я, медник… Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть…

— Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! — вскричал Нирул.

— Не говорил, точно… Чего уж тут хорошего — с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю… Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту… Сущность… все как есть знаю. Я наш!

— Похвально, — сказал Укруф. — Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. — Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. — Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?

— Я… я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных…

— Рассуждаешь, — неодобрительно заметил Укруф. — Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?

В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.

— До сих пор я полагал, что стихотворство — дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов — так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня…

— Ты ввел меня в заблуждение! — звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. — Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!

Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.

— Говорил я ему, — прогромыхал Нистрак, — говорил: брось писанину, не нашего ума это дело… Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо… А этот… Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду… Умничает все…

— Тебе не следует говорить без дозволения, — сказал Укруф, — но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?

— Го-го-го-о! — грубый хохот прокатился по толпе горожан. — Блистательные — к горнам! Умо-ора!

Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:

— Как видите, смешна даже мысль о подобной нелепости. Прислушайся, Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты поймешь, сколь тщетны и преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.

— Я не расшатывал! — возразил Нирул, побледнев. — Наоборот, я в своих стихах воспевал Неизменяемость…