Съешьте еще ломтик фуа-гра, пока я повествую вам о своем падении. Конечно, теплый сдобный хлеб с изюмом нам бы не повредил, но печенка несчастной утки из далекого По и без того — большая роскошь. Она полусырая, как и все обитатели города моего детства. Нам бы не грех вкусить от благодеяний, которыми одаряет нас Всевышний. Я с удовольствием слушаю, как вы жуете, равномерный звук работающих челюстей помогает мне сосредоточиться. Смотрю на вас и вижу свою техасскую бабушку, без бороды само собой, в саду виллы «Наварра» на проспекте Треспоэ, незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Она чавкала точно как вы, убаюканная журчанием воды в бассейне, доносившимся сквозь розовые кусты, и треньканьем ледышек в хрустальном бокале. Может, она размышляла о несчастном детстве своего сына (моего отца), которого сослала в пансион святых отцов Сореза? Может, она все-таки скучала по своему младшему мальчику? Может, ей не чуждо было ничто человеческое, как знать? Мой отец отсидел в интернате с 1948 по 1955 год, потом, в начале шестидесятых, женился и сразу родил двоих детей — можно ли требовать от мужчины вечного отказа от свободы? Его детству не хватало приволья, в моем же оно присутствовало с избытком. И тем не менее с возрастом я все более становлюсь похож на него, к тому же теперь мы почти коллеги (он был хедхантером, я — модельхантер). Сорез — это древнее аббатство бенедиктинцев у подножия Черной горы, в болотистой местности неподалеку от реки Сор (поскольку ваша нога не ступала в эту забытую богом дыру, могу вас сориентировать — это где-то между Тулузой и Каркассоном). В пятидесятые годы дисциплина у доминиканцев была суровая. Десятилетних мальчиков запирали на ночь в одиночных кельях два метра на полтора, задвигая снаружи металлическую щеколду. (В двенадцать лет улучшений не наблюдалось — они спали в общем дортуаре, мучаясь от удушающей вони немытых ног и шумной дрочки, не говоря уже об измазанном пастой члене — с дедовщиной там было все в порядке). Каждое утро в пять тридцать их будил колокол. Потом поднимали флаг, и, дрожа от холода, дети в накрахмаленных мундирчиках строились на перекличку. В семь часов они гуськом отправлялись на службу. Потом до восьми вечера шли занятия. В полдесятого в спальнях гасили свет. Часто они просыпались среди ночи от холода и голода. Зимой разогревали кирпичи в жаровне на углях, чтобы использовать их как грелку для постели. Для непослушных учеников существовало особое наказание, так называемое «заточение»: ребенка запирали в ледяном карцере, распахнув настежь окно, до которого нельзя было добраться — стол был намертво привинчен к стене. Узник сидел целый день на сухарях и воде, переписывая в тетрадь разнообразные тексты. Иногда старшие ученики бунтовали: как-то раз они привели корову и свиней, затолкав их по лестнице на второй этаж, в дортуар воспитателей. Легенда также гласит, что они стащили мумию из часовни Сореза (трофей, привезенный Наполеоном из египетской кампании) и засунули ее в кровать самого свирепого кюре. Бывало, директор школы обнаруживал, что его кабинет вымазан экскрементами. В этом случае наказания были коллективными: ученики, отказывавшиеся признаться в содеянном, становились врагами всей палаты. Месть сотоварищей доходила до изощренного насилия, когда в анус вводили все, что попадется, — ручки, линейки, мелки. Пансион Сореза закрыли только в 1991-м — одновременно с последними лагерями ГУЛАГа! Я вам все это рассказываю, потому что не может не существовать прямой связи между воспитанием родителей и нашим личным безумием — мы нагоняем упущенное ими и наследуем не только фамилию и немного денег, но также их неврозы, лишения, недолеченные депрессии и неотомщенную фрустрацию. То же самое произошло и с русскими после Горбачева, пятнадцать лет назад, когда им пришлось разбираться с миллионами покойников. У нас у всех есть свой ГУЛАГ в шкафу, засевшая внутри несправедливость, которую никак не удается переварить. Мы все — потерявшие память россияне. Что же касается моего родового гнезда, то Поль-Жан Туле [54] написал на вилле «Наварра» 27 октября 1901 года: «Не кажется ли вам, что больше всего в жизни я любил женщин, спиртное и пейзажи?» Мне очень нравится эта призовая тройка. Лучшее средство, чтобы убежать от себя.

Еще я помню, как Габриэль Марсель [55] пил чай в библиотеке моего деда под звуки «Бранденбургского концерта». Это тоже было в По. Отец шептал мне, глядя на мудрого старика с белоснежной шевелюрой: «Октав! Не мешай господину Марселю, это великий философ, он был близко знаком с Анри Бергсоном, а сейчас он размышляет o Dasein [56] …» В семь лет я жадно ловил каждое его слово и движение, пытаясь уяснить, что могло бы означать это Dasein (долгое время я считал, что это русская песня, типа «kalin-kakalin-kamaia»). Габриэль Марсель с пышными седыми усами был очень похож на маршала Петена, только в более угрюмом варианте, хотя глаза его сверкали весьма благожелательно. Я бегал по саду в австрийских штанишках вместе с моими кузенами Эдуаром и Жеральдиной, а он смотрел на нас с удивленной улыбкой, словно разглядывал пожелтевшие от времени фотографии. Теперь я его лучше понимаю: в беззаботном детстве ему виделась смерть, он был нашим Ашенбахом, а мы играли в маленьких Тадзио [57] беарнского разлива. Вспоминая об этих минутах, я испытываю ту же ностальгию, что и он тогда. Позже я узнал, что в сорок лет он крестился. Дед любил принимать писателей в своем прекрасном доме: Жана Кокто, Рене Бенжамена… Об их визите объявляли заранее, это становилось событием недели. Дед показывал им письма Поль-Жана Туле. Думаю, он предпочитал их компанию обществу своих сыновей. Наверняка у меня возникло желание писать именно благодаря его библиотеке. Сегодня вилла «Наварра» стала гостиницей, вы можете провести ночь в комнате Габриэля Марселя с видом на темно-синюю гору в обрамлении кипарисов, грабов, тюльпанных деревьев и гигантских секвой.

Тогда я смертельно скучал в глухом провинциальном безмолвии, почему же сегодня, вспоминая то время, я погружаюсь в такую сладостную меланхолию? Проиграв целый день в прятки в лесу Ирати, мы ужинали в превращенной в бар часовне (все церкви рано или поздно становятся дискотеками, вроде «Limelight» в Нью-Йорке и Лондоне, может, и ваш храм в один прекрасный день… как знать?). Преклонных лет умники, улыбаясь украдкой, вдыхали воздух Пиренеев, американки орали на испанских кухарок, детей отправляли в пансион, стены были заставлены книгами, а шофер натирал до блеска капот «даймлера», припаркованного перед крыльцом, — где он, мой вечнозеленый рай, я чувствую, что ключ к моему безумию спрятан в той усадьбе. Знаете ли вы, что этот дом, построенный в британском стиле, принадлежал когда-то Мадлен де Монтебелло, чей супруг Густав стал послом в Санкт-Петербурге? При нем был заключен франко-русский союз 1893 года. Видите, вилла, где я проводил летние каникулы, была не так уж далека от России… От Беарна до Невы один шаг… Мой Роузбад, [58] моя Утопия, воображаемая страна Томаса Мора. Она же и неотступно преследующий меня кошмар. Когда я был совсем маленьким, отец говорил: «Если у тебя заболит живот, сразу скажи мне», потому что он помнил, как его товарища по пансиону, который побоялся сказать отцам Сореза, что у него боли в желудке, нашли мертвым в промозглом дортуаре — у него несколько дней продолжалось внутреннее кровотечение. Почему я сегодня вспоминаю об этом? Удивительно, как память сортирует отбросы, может быть, она отнесется благосклонно и к утилизации мусора? Набоков говорил, что воображение — это форма памяти. Предположим, я выдумал всю свою историю, тогда получается, что я всего лишь исказил воспоминания?

Если считать, что память экологична, не понимаю, почему она стерла лицо Лены Дойчевой. Ведь Лена-то еще никого не замарала (хотя… я бы не прочь…) Хорошо, допустим, если детство проходит за решеткой, вырастаешь неизлечимым бабником. Но чем объяснить мое женолюбие, учитывая, что мои младые годы были самыми свободными за всю мировую историю? Поэтому, возможно, я сексуально корректен. Я бы женился на девушке, которая выдает себя за чеченку, чтобы красоваться на рекламных щитах всей планеты. Чем чаще я пытаюсь ее вспомнить, тем сложнее мне восстановить ее черты. Приходится рассматривать фотки в мобильнике в надежде, что ее образ снова возникнет в моей памяти. Смотрите, как она светится на этом снимке, полюбуйтесь туманным нимбом, окутывающим ее сияющие плечи, — ну вот и объяснение нашлось, девушка, видимо, радиоактивна, в конце концов, она родилась не так далеко от Чернобыля. Глядя на нее, я вспоминаю слова Габриэля Марселя: «Любить — значит говорить другому: нет, ты не умрешь». С тех пор как скаут из агентства «Форд» обнаружил в супермаркете Баии тринадцатилетнюю бразильянку Адриану Лиму, ставшую звездой «Элит», непорочность не была столь сексуальной. Ну, не считая, разумеется, Девы Марии. Izvinite, простите, отец мой, я богохульствую, но если бы вы видели Лену, вам бы все было по барабану, даже тучи, нависшие над Даниловским монастырем. Ад — это расставание с ней. Сегодня я знаю, как быть счастливым: избежать знакомства с Леной Дойчевой. Я уверен, что излечит меня только смерть, ибо Лена бессмертна. «Любить кого-то значит всегда верить в него». Габриэль Марсель, сидевший при галстуке на веранде в По, так определял любовь. Помню, как я, маленький мальчик в серых фланелевых штанишках, наблюдал за старым человеком, которому суждено было умереть в будущем году. Этот христианин, чей «Метафизический дневник» я прочту тридцать лет спустя, прогуливался по саду с моим дедом, опираясь на него за неимением трости, и ему даже в голову не приходило, что Бог конфискует его бытие несколько месяцев спустя. Ладно, я готов верить в малышку Лену во веки веков, но при одном условии — чтобы мне дали покончить с собой у ее лог.

Мне следовало бы вас возненавидеть, ваше преосвященство… Как вы догадались, что она мне понравится? Боже мой! Ну и дурак же я! Каждый день к вам валом валят каяться мужчины, и вы их всех посылаете к Лене Дойчевой, как на бойню, ничего удивительного. Я, как последний идиот, воображал себя ее единственной ослепленной жертвой. Но в вашей промороженной церкви эта фея, наверно, одна из самых горячительных тем исповеди. Сколько клиентов является сюда каждую неделю описывать вам ее огненную белоснежность, едва проклюнувшиеся грудки и прозрачные зрачки? Ваше целомудрие с лихвой вознаграждено: слушая весь год рассказы о Лене — пожирательнице сердец, вы можете расслабиться и получить удовольствие. Вот почему вы отправляете к ней заблудшие души за вожделенной дозой непорочности… Как сладко, должно быть, замкнуться в бородатом молчании и кивать время от времени, внимая одному и тому же нытью, спровоцированному одной и той же дрянной девчонкой? Жизнь служителя культа не чужда роскоши: ваш обет надежно защищает вас от демонов страсти, зато слух позволяет насладиться ими по доверенности. Прелесть что за порядки! Я завидую вашей силе, ибо сам слаб. В любом случае, как вы понимаете, я не сержусь на вас за то, что вы навели меня на Лену Дойчеву. А тайна исповеди прикроет нас всех от милиции.

На следующий день после нашего разговора я позвонил ее матери и оставил короткое сообщение: «Дорогая госпожа Дойчева, передайте вашей дочери Лене, что она приглашается на кастинг конкурса „Aristo Style of the Moment“ в гостинице „Европейская“ в Санкт-Петербурге 23 мая в 15 часов. Ваш телефон мне дал отец Иерохиромандрит из храма Христа Спасителя». И тут же забыл о ней. Теперь, увы, мне это уже не удастся.

Когда Лена вошла в «Caviar Ваг», она показалась мне ничем не примечательной, неуклюжей, косолапой, зажатой недотепой, — одним словом, я был сражен. Английское слово «clumsy» [59] — одно из моих любимых. Лена сама ходячий оксюморон — ее тело отрицает лицо. Странно, но мне показалось, что она чем-то на меня похожа, наверное, дело было в волевом подбородке, таком же выдающемся, как у меня. Ненавижу, когда при первой же встрече с девушкой у меня создается впечатление, что мы уже где-то виделись, особенно если я только что нажрался картошки с луком, селедки с луком и баклажанов с луком. Увидев ее, я разинул рот, но тут же закрыл его, чтоб не пахло. Черт, мне кажется, я не в состоянии о ней говорить. Мои эпитеты несуразны и дрожат от волнения. С чего же начать? Божественная красота не имеет изъянов. Ну, разве что ногти. Они сверкали, словно капельки росы. Обгрызенные, но без нервозности, — скорее надкусанные. Худосочные ломкие запястья цвета… личи? Гладкий браслет из серебристого металла был единственным препятствием на этом шелковом пути к локтю. Чувствовалось, что он слишком для нее тяжел, что крохотному запястью его не удержать. Ее ладони пришлись бы и Мадонне. Разнообразные оттенки бледно-белого, светло-розового и пушисто-песочного сливались в монохромную радугу, когда Лена протягивала ладошку и следом возникала вся рука и плечо, перерезанное дешевой бретелькой. Плечи — абсцисса, лифчик — ордината: красота обожаемой девочки, казалось, расчерчена на миллиметровке. Кружева выдавали нижнее белье юной паиньки, которая не ночевала дома и утром наспех оделась, чтобы поскорее вернуться к маме. Венера Милосская плюс руки: маленькие, но твердые соски, совсем как у статуи, мраморная грудь, но летучие волосы; тот же легкий наклон головы, та же белизна бессмертия, только лилейный ее отблеск оттенен голубыми прозрачными жилками, разбегающимися по шее сетью ручейков. Под светлой челкой брови уснувшими скобками царят над голубыми глазами, белоснежными скулами и алыми губами. Ее лицо равняется на цвета французского флага! Зубы твердые, словно только что очищенный миндаль. Жалко, к резцу не прилип листик петрушки, я бы, может, избежал тогда ее мертвой хватки. Создавалось впечатление, что она питается исключительно розовыми грейпфрутами, а как иначе добиться такой первозданной свежести. Глядя на нее, хотелось глубже вдохнуть, или стать воздухом, проникнуть в ее легкие и выйти через нос в виде углекислого газа, или взмыть к солнцу, но не чайкой, а человеком, который, взмахнув стремительно руками, вдруг оторвался от земли, потому что это любовь. Ее волосы золотились в свете люстры, под которой я застыл. Щеки, вспыхнувшие от ветра, гуляющего по Невскому, придавали ей вид радостного ребенка с младенческим ртом и здоровьем юной крестьянки, которая только что встала с сеновала после полуденного отдыха с конюхом или без оного. Лена сродни царю Мидасу: когда я смотрел на нее, все превращалось в золото — время дня, и ее шея, и ноги, и холмик крохотных ступней, выгибающихся в дешевых босоножках, и воздух вокруг нее, и даже язык, если бы можно было его увидеть, превратился бы в слиток золота. Рядом с ней я чувствовал себя рыцарем на час, беглецом, безутешным стариком. Мне хотелось превратиться в шипучую таблетку от мигрени и раствориться в стакане воды, который она выпьет, чтобы в компании других пузырьков пощекотать ей язык, прежде чем избавить от головной боли. Я готов был триста лет смотреть, как она спит, зная, что такое зрелище надоесть не может. Ее сверкающие глаза были слишком ясны, чтобы выдержать их взгляд. И тем не менее от них было не оторваться. Они пронзали любую броню. Мне не удавалось угадать, разрыдается она в следующее мгновение или рассмеется. Ее губы, словно бабочки, собирали мед между носом и подбородком. Вы возразите мне, что мед собирают не бабочки, а пчелы. А я вам отвечу: заткнись, дорогой зампатриарха, ты просто ее не знаешь, потому что с Леной бабочки собирают мед, ягнята рычат, орлы воют, а крапива вопит, и точка. Ее шея, обвязанная каким-то левым платком, казалась прутиком, который Стендаль, полагаю, не преминул бы украсить ниточкой кристалликов. [60] Теперь уши: два пылесоса для поцелуев, с танцующими, вполне заслуженными жемчужинками. Сквозь прозрачную кофточку угадывались твердые мягкие грудки, мягкие твердые (короче, тверкие) — они распускались, трепетали, дрожали и цвели под коротким открытым платьицем. Настораживаясь, словно кошка в присутствии чужаков, Лена тем не менее уже прекрасно осознавала свою власть, еще не успев злоупотребить ею. Смотреть на нее было чистым наслаждением, наркотиком, а главное — пыткой, потому что я невольно думал о боли, которую мне причинит расставание. Я заранее тосковал о ней, как о бесценном сокровище, которое неминуемо украдут. И повторял про себя: «Подумаешь, невидаль какая! Не станешь же ты втюриваться в четырнадцатилетнюю блонду, совсем спятил! Приди в себя, мой мальчик!» Но чем больше себя уговариваешь, тем скорее теряешь голову. Метод Куэ [61] бессилен против любви с первого взгляда. Может, при виде ее подбородка во мне взыграл нарциссизм? Может, склонившись над ней, я смотрелся в самого себя? Попытки расшифровать чудо обречены на провал. А будь я Нарциссом, мне удалось бы утонуть в ней… Вот что я понял, общаясь с Леной: когда говоришь себе: «Кажется, я схожу с ума», это, как правило, уже свершившийся факт.

Мысль о том, что рано или поздно, через несколько минут или часов, я вынужден буду смотреть на что-то другое, болтать с кем-то другим, что я вернусь к нормальной жизни — жизни пятиминутной давности, без Лены Дойчевой, до ее эры, — была мне невыносима. Лена — сновидение, от которого не хотелось пробуждаться. Вы всё это предвидели, да, зловредный иеромонах? Вы знали, что мои поиски на этом закончатся. Вы знали, что у меня есть шанс вернуться к жизни.

Правда, в воскресении есть одна неувязочка — перед этим полагается умереть.

А ведь мне часто удавалось устоять перед русскими красавицами. Я умел предохраняться, во всех смыслах этого слова, — мне пришлось натянуть ментальный презерватив. Я иногда вообще не дотрагивался до них, требуя просто принять ту или иную позу — напряженную, извращенную или чувственную, и скромно довольствовался этим, как искусно выполненной фотографией. Половой акт был мне в напряг. Та еще радость за час принимать сиалис, мыть под мышками (чуть ли не брить волоски на груди) и нахлобучивать резинку (плюс к той, что обволакивает сердце) — лучшая гарантия против каких-либо ощущений, — затем наяривать не переводя дыхания, словно бегун на длинные дистанции, и испускать вежливый хрип в финале. Уверяю вас, вы не много потеряли, приняв обет безбрачия, извините, что затрагиваю эту тему. Физическая любовь больше похожа на экзамен или на отжимания. Я ничем не отличался от любого мужика, пережившего два неудачных брака, и не собирался больше жертвовать своей независимостью ради получения удовольствия, — так выходило дешевле, да и хлопот меньше. Я давал кандидаткам очень точные инструкции: им полагалось, стоя на четвереньках, ущипнуть себя за соски, лизнуть пол, высунув до отказа язык, потом, опустив глаза, широко раскрыть пасть, накрасить помадой губы своей партнерше, побрить лобок моей бритвой и пустить слюни себе на грудь, — короче, любезно поунижаться. А что такого: самец — это вполне предсказуемый механизм. Мы все кончаем до обидного банально: выпячиваем нижнюю губу, издаем прерывистые звуки, потеем и пунцовеем, как будто только что соврали. В сущности, моя сексуальность сродни поповской: мимолетное постыдное блаженство, пачкающее изнутри штаны. Да не возмущайтесь вы так, господин духовник богачей! Я провожал девушек до дверей студии, оставив себе в качестве трофея все полярондные снимки, которые в случае необходимости успешно питали мои грезы. Фотографии получались просто очаровательные, словно разноцветные переливающиеся сласти, некоторые из них так и таяли во рту, другие приходилось надкусывать… Эти картинки составляют теперь основу моей половой жизни. Аня, шестнадцать лет, — раскрытые ляжки, подмигивающий глаз, язык высунут до щеки, левой рукой я лохмачу ей влажные волосы, а она шепчет: «Vilizhiiiii meniaaaa»… Настя, пятнадцать лет, пламенный мотор, — прислонившись к стене, она задирает юбку, на ней ничего нет, кроме бус на шее и прозрачных колготок… Весна, девятнадцать лет, губки вперед — привет Анжелине Джоли, — присела на корточки, будто бы пописать, потому что так легче круто изогнуть ступни и напрячь мускулы на икре… Юнна, семнадцать лет, сидит верхом на своей сестричке Нине с обнаженной грудью, изображая игрока в поло на снегу в московском «Поло Клубе»… Евгения, четырнадцать лет, бренчит на собственном животе, как на воображаемой гитаре, к губе прилип бычок, в пупке торчит брильянтовый крестик… Светлана, восемнадцать лет, грудь усыпана блестками и умащена «Hottest body», новым кремом от «Victoria's Secret», прямиком из Нью-Йорка, она гордо демонстрирует свои зубы, потягивает кока-колу через соломинку, повернувшись лицом к вентилятору, и вокруг ее сосков выступают пупырышки… И восхитительная Снежана, шестнадцать лет, с медово-горчичными глазами, того же цвета, что и родинки, усеявшие вытянутые кончики ее грудей… Снежане, самой бедной из всех, не на что было купить даже бутерброд, но, фотографируя ее, я уплетал пирожки, чтобы она испытывала танталовы муки… От голода у нее очень эротично впадали щеки, и она шептала мне: — Finger me, Октав…