Шрифт:
Но сейчас сын Будды Лицедеев был далеко отсюда.
Последняя нить, удерживавшая его в мире слез, только что лопнула. Можно, конечно, последовать вслед за отцом в изгнание, но Мотоеси был уверен: Дзэами воспротивится такой бессмысленной жертве. Да и внутри у самого Мотоеси образовались гулкая пустота и безразличие к жизни. К чему бессмысленные метания? Мир полон страдания и несправедливости – так не лучше ли поскорее покинуть его, уйдя на новый круг рождения? Ведь на этом делать уже нечего…
«Нечего?! – оскалился внутренний голос, пробуждаясь от спячки. – Ты вознамерился покинуть этот мир? Отлично! Давно пора. Вот только хорошо бы при этом захватить с собой правильных попутчиков!»
«Кого?» – уже понимая, чт'o ответит ему тайный советчик, послушно осведомился Мотоеси.
«Кого? Ты это у меня спрашиваешь?! Мямля!»
«Но как?.. Смогу ли я?!»
«Ты знаешь как. Ты сможешь».
Взгляд Мотоеси упал на меч, подаренный ему отцом почти четыре года назад: тот покоился на своем месте, на специальной подставке в углу. Блик от лаковых ножен ободряюще подмигнул сыну Будды Лицедеев – и юноша улыбнулся в ответ.
Он заставит проклятый дар нопэрапон сослужить ему службу.
Первую и последнюю.
7
На рассвете из Сакаи вышел человек в мирской одежде, с туго набитой походной сумкой; на плече человека покоился меч в лаковых ножнах из магнолии.
XV. По образу и подобию
На станции было немноголюдно. Это в выходные дни тут не протолкнешься – народ спешит к дачам-соткам-огородам, возделывать и удобрять! – а будни, они и есть будни.
Трудовые, городские.
– Три билета до дома отдыха.
– Обратные брать будете?
Вопрос был задан таким тоном, что верилось: кассирша еще в дни молодости точно так же осведомлялась у колонн, идущих на запад:
«Берлин брать будете?»
– Будем, – прочувствованно ответил я, влажнея глазами.
И кассирша ощутила мой трепет.
Молча дала билеты, сдачу и проводила взглядом, прикипев к окошку.
«Псих», – ясно читалось на ее лице.
Трудно было не согласиться. Я и сам-то знал: да, псих. Иначе сидел бы дома, вершил дела обыденные и никуда бы не совал свой горбатый нос, согласно просвещенному мнению здорового эгоизма. Лучше мгновение испытать стыд, зато потом наслаждаться покоем. Ремарк был умницей, цитировать его – сплошное удовольствие, даже если какому-то снобу он кажется излишне сентиментальным. Мы все пишем один сюжет, прав был Миха-балочный… один сюжет, один навсегда, и очень хочется наслаждаться покоем, вчера, сегодня и завтра.
На свете счастья нет, но есть покой и воля. Жаль, что покой нам только снится, и покойник перед смертью потел, радуя близких.
Слова, слова, слова… они что, все сговорились, эти умершие и живые создатели цитат?
Поодаль, на перроне, близ полупустой электрички, тусовалась компания студентов. Могучая кучка. Студенты были выспавшиеся и веселые, в отличие от меня. Терпеть не могу вставать ни свет ни заря. Странно: раньше, когда я честно полагал стипендию высшей мерой счастья, у нас было на троих по две гитары. Особенно при выезде на природу. У этих гитар нет, зато есть магнитолы и плееры. Пожалуй, если порыться в рюкзаках, там вполне может обнаружиться ноутбук. Бремя белого человека желтой сборки.
Думаю черт знает о чем, лишь бы не думать о главном.
И правильно.
Чтоб не перегореть заранее.
Помню, на старом-престаром турнире, перед самым выходом на татами, один молодой боец-грузин приставал к своему тренеру:
– Шота, настрой меня на бой! Шота, ну настрой! Шота, волнуюсь – финал ведь!
Тренер молчал, топорща усы щеткой, пока горячему финалисту не объявили выход. Тогда седой кавказец достал из кармана английскую булавку, раскрыл ее и хладнокровно воткнул своему питомцу в левую ягодицу.
До середины.
– С-с-сука! – почти без акцента взвыл питомец и ринулся в бой, потому что время вышло.
Это был самый короткий бой на турнире: кажется, что-то около двадцати секунд.
Нокаут.
До вечера находчивый Шота прятался в моем номере, только хмыкая, когда по коридору в очередной раз проносилось: «Найду – зарежу!» К вечеру молодой грузин-чемпион постучался в нашу дверь. В руке он держал бутылку коньяка «Ахтамар».
– Это Шоте Зурабовичу. – Чемпион улыбался во весь рот. – Отдай и выпей с ним за его здоровье.
– Заходи, – сказал я.
Коньяк оказался удивительно славным.
С тех пор, за неимением рядом хладнокровного Шоты, обученного точно рассчитывать нужный момент, я сам носил в кармане булавку. Воображаемую – и старался думать о всяких пустяках, пока жизнь не объявит мой выход на татами. Главное: воткнуть стальное жало в собственную, горячо любимую задницу лишь тогда, когда все время вышло. Все, без остатка, и тогда вместо рефлексии или унылого потирания ягодицы ты кидаешься вперед.