Наконец-то счастливый характер Гумми принес счастье ему самому!.. Не все же ласкать поленья… Ему теперь было зачем, кому и для кого, а так же — куда и к кому. Как говорится, жизнь его обрела смысл. Он разделил свое одиночество пополам. Он был счастлив.

Он и сам не заметил, как в первый же раз, пока он провожал доктора Давина от вокзала до его желтого особняка, успел ему рассказать все, всю свою жизнь, все, что знал, и даже все, над чем задумывался. Его и это удивило, и еще больше то, как быстро он все это рассказал, какая маленькая оказалась его жизнь — как у новорожденного. Он даже замер с открытым ртом, нагнав своим рассказом на полдороге настоящее мгновение и совпав с ним: вот он идет с доктором по этой дороге… Этим вся его жизнь и кончалась. Венчалась удачно — он покачал головой, посмеиваясь над собой, и закрыл рот.

Доктор ужасно заинтересовался всем, что рассказал Гумми. Он ему сразу поверил. Иначе зачем бы он стал задавать столько вопросов?

Действительно, случай показался Давину любопытным. Он объяснил себе эту легкость общения, некоторое обновление и неожиданность собственных соображений в присутствии Гумми чисто профессиональным обострением. Он и не мог этого иначе объяснить, а то, что ему было просто приятно в его обществе, необъясненное, накапливаясь, вдруг раздражало его своим неясным скоплением — он удивлялся тогда самому себе: что это с ним? на что он тратит свое гениальное время? — но тут мысль его неожиданно поворачивалась, упершись в простодушие собеседника, и возрождалась прежде, чем он успевал понять ее, — чувство волнующее и радостное… И беседа текла.

О прошлом Гумми ему так ничего и не удалось узнать. Гумми сам искренне недоумевал. Он даже не знал, сколько ему в точности лет. Он был не старше, но, пожалуй, и не младше Давина. И вот за эти, достаточные уже годы, он помнил словно бы лишь этот городок Таунус, а остальное время… у Гумми круглели от простого напряжения глаза, будто он видел перед собой нечто определенное, но столь не названное, что и слов не найти. Слова его, временами вполне гладкие, иногда даже образные, комкались, мялись, таяли, превращаясь в характерную идиотическую кашицу. Из всего его натужного мычания о прошлом мог Давин понять, что Гумми пролежал всю свою жизнь, свернувшись, как зародыш, в некой большой прозрачной плеве, сквозь нее просвечивало небо и никогда ничем не заслонялось. Иногда Гумми говорил, что был спеленат, иногда — что лежал на чем-то вроде кровати, на диване, с открытыми глазами, под прозрачным колпаком, без крыши.

— Может, кровать стояла в поле? — спросил Давин.

Гумми посмотрел на него с испугом, но, не обнаружив иронии, обрадовался:

— Может быть, в поле… Запах такой помню.

Про монастырь Дарумы он тоже больше ничего не помнил. Все забыл. До монастыря, наверное, проспал с открытыми глазами, но и в монастыре был то ли год, то ли два, то ли неделю, не больше.

— Колол там дрова? — с поразительной догадливостью спросил величайший диагност в будущем.

Это был очень точный вопрос, с его помощью Гумми удалось припомнить…

— Нет, там дров совсем нет. Там горы. Я носил воду.

Но больше — все. Второго столь же пронзительного вопроса Давин не мог придумать и поставил на прошлом Гумми точку. И стал интересоваться Луной…

Гумми настороженно взглянул на доктора и опять не уловил никакой тени, кроме участия и интереса.

— Да, я был на Луне, — согласился Гумми.

— Но как это вам удалось? — Давин переиграл. Даже не знавший иронии Гумми заметил; заметил и потускнел.

— Вы мне не верите…

— Да нет же! — заспешил Давин самым искренним тоном. — Я абсолютно вам доверяю. На мой взгляд, вы человек, не способный врать. Но согласитесь… Это же никому из людей не удавалось…

— Вот и вы тоже… расстроился Гумми.

— Уверяю вас…

— И вы тоже говорите, что я не человек…

— Я этого никак не говорил!

— Вы сказали, что «никому из людей». Кармен тоже так говорит: «Ты не человек».

— Вы меня неправильно поняли… — начал пояснять Давин. Думал он в этот момент с интересом о том, какая же на самом деле существует связь между сумасшествием и способностью логически мыслить. «Быть может, безукоризненно логические построения есть своего рода признак. Нормальное же мышление как раз алогично. Механизм здорового мышления сводится к тому, чтобы суметь не отметить, пропустить, изменить последовательности… Перескок, перенос… какое-нибудь должно быть слово… Может быть, было уже… Мышление протекает как бы в двух слоях, не подозревающих о своем параллельном существовании: в глубине — немое вековое знание, и логический лоск для самообольщения поверху, как наряд… Неназванное — покрыто беспорядочным слоем названий, слов… Как это пока звучит пусто, неопределенно, не то… Но — что-то есть, закономерность, механизм… Назвать его, объявить!.. думать, над этим думать!» — дал он себе указание на будущее.

— Они просто не понимают, что значит летать, — жаловался Гумми. Птицы, конечно, тоже летают. Но люди же не птицы. Люди летают иначе. Они не приспособлены, как птицы. Люди не знают, как они приспособлены, и думают, что летают только птицы. Конечно, нельзя представить, что человек летает, как птица. Вот они надо мной и смеются. А я не машу руками, как крыльями, когда летаю. Это же не так делается…

«Однако этот идиот удивительно тонок! — подумал Давин. — Нет эквивалента… как всегда, нет эквивалента!.. Что чему равно? Где ум, где бред? Одна лишь договоренность, циничность которой опущена по еще одной договоренности, которая, в свою очередь, забыта. О, господи! — вдруг взорвался про себя Давин. — Додумаю ли я сегодня до конца хоть одну мысль!..»

— Это так же просто, как любая способность, если она есть. И так же недоступно, если ее нет. Это обыкновенная способность, как все другие. Чуять запахи — разве менее удивительно? Есть ли что-либо не удивительное и не чудесное у Бога?

«Господи! — взмолился Давин. — Он не может так говорить! Это он сейчас сказал, или я подумал? Нет, положительно, сумасшествие заразно…»

— Ну, так покажите, — сказал он, не смягчив тона.

— Вы мне не верите… — Горе, мигом распространившееся, залившее лицо Гумми, было так глубоко, что доктор задохнулся и чуть не взвыл от отчаяния. Нет, это было выше его сил.