– Что тут за вонь такая? – крикнула Бэйба из столовой.

– Просто я жарю рыбу, – ответила я, к этому моменту сгорели уже обе рыбины.

– Прости, что это? Я, может, чего-то не понимаю… – ответила она, вбегая в комнату. Нос она зажала рукой.

Бэйба посмотрела на результат моего кулинарного эксперимента, не говоря больше ни слова, схватила сковороду и, выбежав во двор, выкинула ее содержимое в компостную яму.

– Тю-тю, – сказала она, вернувшись обратно, – тебе надо было жить при первобытном строе, когда животных поедали сырыми, грызли кости и все такое. Дикарка ты чертова! – закончила она, кидая сковороду в мойку и открывая воду.

Обедать пришлось в Вулворте. Затаив дыхание, чтобы не уронить свои подносы, мы несли их к столикам: чипсы, сосиски, кремовые пирожные, кофе, маленький сливочник и лимонный пирог.

Сидя в большой, выложенной плиткой кухне, я вспоминала Бэйбу и плакала. Мне ее недоставало. Я никогда еще не была столь одинокой за всю свою жизнь, одинокой и брошенной на произвол судьбы. Мне так не хватало тех наших вечеров, наполненных запахом ванили и добрыми шутками.

Обычно они заканчивались пугающей темнотой кинотеатра и таинственным мерцанием экрана и, может быть, еще и рожочком мороженого на дорожку.

– О Боже, – сказала я себе, вспомнив Бэйбу, отца и все остальное. Я уронила лицо в ладони и плакала, плакала, не зная сама, почему я плачу.

Три или четыре раза я выходила на главную дорогу и стояла, облокотившись на мокрый белый забор, в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Но никто не появлялся, кроме полицейского, который покружил немного по проселку, остановился, чтобы облегчиться и вернулся обратно. Он, наверное, просто приехал посмотреть, не шалят ли здесь браконьеры.

Когда вернулся Юджин, я уже перестала плакать и вдруг подумала: «Может быть, его потому так долго не было, что он рассчитывал на мой отъезд во время своего отсутствия?»

– Я все еще тут, – уныло сказала я.

– Очень хорошо, я рад, – ответил он и поцеловал меня. Стемнело, и мы зажгли свет.

Когда мы сидели в кабинете у камина, он сказал:

– Моя маленькая несчастная подружка, невеселый медовый месяц выдался тебе? А ты не думай о плохом… Думай о том, как встает солнце, думай о реках, что, извиваясь, несут свои воды по горам… О птицах в небе…

Он обнимал меня, и, прижавшись к нему, я думала только о том, что же будет дальше. Он встал и поставил пластинку. Музыка наполнила комнату. Снаружи дождь бил прямо в окно. Если не считать дождя и музыки, то вокруг была полная тишина. Он слушал музыку с закрытыми глазами, она оказывала на него сильное воздействие. Его лицо стало мягче и одухотвореннее.

– Это Малер, – сказал он как раз в тот самый момент, когда я ждала, что же он скажет – сама решай, оставаться тебе или уехать.

– Мне нравятся песни, там хоть слова есть, – высказала я свое мнение. Но глаза у него были закрыты и я вообще не уверена, слышал ли он меня. Музыка эта, как и прежде, напоминала мне о птицах, птицах, которые поднявшись вдруг разом с ветвей, наполняют тревожным гомоном предзакатную летнюю тишину. Я думала, что отец со своими друзьями мог повторить свой визит сегодня вечером.

– В музыке тоже есть слова, – неожиданно сказал Юджин. Значит, он все-таки слышал меня, – слова, но более высокого порядка, потому что музыка может рассказывать и о людях, и о том, как они живут и чем дышат, гораздо больше, чем просто грубые слова… Даже такой скромный инструмент, как, скажем, свирель, в состоянии передать горькую боль безотрадного бытия.

Я подумала, что он наверняка все-таки немного сумасшедший, если может все это говорить, особенно когда я так беспокоюсь, что в любой момент придет отец. Я встала и под предлогом того, что должна посмотреть, как там кролик, – мы его все-таки поставили на огонь пошла на кухню.

Когда я вернулась, Юджин сидел и читал, я устроилась напротив и посмотрела на потолок, где осталась дырка от выстрела. Я подумала, что когда я завтра уйду отсюда, то обязательно буду помнить это, я всегда запоминаю подобные вещи.

– Я уеду завтра, – внезапно сказала я. Желтый свет лампы падал ему на лоб, отражаясь бликами в его роговых очках. Он надел большие роговые очки.

– Уедешь? – спросил он, поднимая глаза от лежавшей у него на коленях газеты. – И куда же ты поедешь?

– В Лондон, наверное…

– А ты хочешь туда?

– Нет.

– Тогда зачем же тебе ехать?

– А что мне еще делать?

– Можешь остаться.

– Но это будет неправильно, – сказала я, чувствуя себя счастливой от того, что он хотя бы предложил мне остаться.

– Почему же это?

– Потому что я не хочу вешаться тебе на шею, – сказала я, – Я уеду, а потом, может быть, ты напишешь мне, и, может быть, я вернусь…

– А предположим, я не хочу, чтобы ты уезжала, что тогда? – спросил он.

– Да я просто поверить в это не могу, – ответила я, а он поднял глаза к потолку в легком раздражении. Я была уверена, что он попросил меня остаться из жалости ко мне, а может быть, ему просто стало одиноко.