У реба Аббы было пятеро сыновей, четверо расселились в соседних местечках, а во Фрамполе остался только Гецель. Он перенял благотворительный обычай отца шить обувь для бедных, а, кроме того, состоял в обществе погребения усопших.

У Гецеля, гласят книги, был сын Годель, а у Годеля — Трейтель. а у Трейтеля — Гимпель. Искусство тачать сапоги переходило из поколения в поколение. В семье прочно установилась традиция: старший сын оставался в родительском доме и занимал отцовское место за верстаком.

Сапожники были похожи один на другого все невысокие, светловолосые, умелые и честные мастеровые. Фрампольчане были убеждены, что основатель династии реб Абба перенял секреты ремесла у своего знаменитого учителя сапожных дел мастера из Брод; с тех пор никто не умел выделывать столь прочной обуви. В подполе у маленьких сапожников стоял чан для замачивания кож. Одному Богу ведомо, какие вещества примешивали они к дубильному раствору. Состав держался в тайне и переходил от отца к сыну.

Нам нет, однако, дела до всех поколений рода маленьких сапожников, мы ограничимся тремя последними. Реб Липпе до почтенных лет оставался без наследника, и все были уверены, что теперь сапожная династия пресечется. Но уже перевалив за шестьдесят, он овдовел и женился на старой деве-молочнице, родившей ему шестерых сыновей. Старший, Фейвель, вполне преуспел в делах. Он был известным в общине человеком, посещал все важные собрания и много лет был служкой портновской синагоги. В этой синагоге был заведен обычай переизбирать служку каждый год на Симхат-Тора. [65] Избранника чествовали, водрузив ему на голову утыканную зажженными свечами тыкву, после чего счастливчика вели от дома к дому, где каждый хозяин подносил ему вина и угощал штруделем или коврижкой. Но случилось так, что в радостный день Симхат-Тора, во время благочестивого шествия вокруг местечка, реб Фейвель умер — рухнул вдруг на рыночной площади и не очнулся. Поскольку Фейвель прославился благотворительностью, раввин на похоронах объявил, что свечи, украшавшие его голову при жизни, будут освещать ему дорогу в рай. В сейфе покойного нашли завещание, где указывалось, что во время похоронной процессии поверх черного погребального покрова следует положить молоток, шило и сапожную колодку в знак мирной профессии усопшего, который ни разу не обманул своих клиентов. Его воля была исполнена.

Старшего сына Фейвеля назвали Аббой — в честь основателя рода. Он также пошел в шустерскую породу — коренастый коротышка с густой рыжей бородой и высоким лбом, испещренным морщинами, которые встретишь только у раввинов да сапожников. И глаза у него тоже были желтые, так что всем своим обликом Абба напоминал нахохлившуюся курицу. Тем не менее он был толковым работником и, подобно предкам, добросердечным человеком, а по части верности данному слову ему не было равных во всем Фрамполе. Он никогда не давал обещания, не будучи уверен, что сможет сдержать его; если же не был уверен, то говорил: "кто знает", "Божья воля" или что-нибудь в этом духе. К тому же он был не без учености. Каждый день он читал главу из Торы в переводе на идиш, а в свободное время поглощал всякие книги попроще. Абба не пропускал ни единою из забредавших в местечко странствующих проповедников, но особо увлекался теми отрывками из Танаха, которые читались в синагоге зимой. Когда его жена Песя читала ему по субботам на идише что-нибудь из Книги Бытия, Абба, бывало, воображал себя Ноем, а своих сыновей Симом, Хамом и Яфетом, или представлял себя в образах Авраама, Исаака, Иакова. Ему часто думалось, что если б именно его признал Всевышний принести в жертву своего старшего сына Гимпеля, он поднялся бы рано поутру и незамедлительно исполнил повеление. [66] И уж конечно по приказанию Господню, он бы не задумываясь, покинул Польшу и отчий дом и пустился по свету, куда направит его Божий промысел. Историю Иосифа и ею братьев он знал наизусть, но неустанно вновь и вновь перечитывал ее. Абба завидовал людям, жившим в древние времена, ибо Царь Всемогущий раскрыл себя им и ради них творил чудеса, но утешался мыслями о нерушимой цепи поколений, которая связывала его, Аббу, с праотцами, как если бы он сам был частью Книги. Он был порождением Иакова; он и сыновья его вышли из того семени, потомство которою стало бесчисленным, как песок и звезды. Он жил в изгнании за грехи евреев Земли Обетованной, но ждал Избавления, а потому должен был быть всегда наготове.

Абба был, несомненно, лучшим сапожником во всем Фрамполе. Обувь, сделанная им, всегда сидела как влитая, не жала и не болталась. Особенно ценили его работу люди, страдавшие от обморожения пальцев, мозолей или расширения вен; они уверяли, что башмаки Аббы прямо-таки исцелили их. Ом ни в грош не ставил новую моду, все эти ставенные на живую нитку штиблеты и лодочки на модных каблуках с отлетающими после первого дождя подметками. Его клиентами были уважаемые фрампольчане или крестьяне из окрестных деревень, а они были достойны самого лучшего товара. Как повелось издавна, он снимал мерку тесемкой с узелками.

Большинство женщин Фрамполя носило парики, [67] а его жена Песя еще и шляпку. Она родила ему семерых сыновей, и он назвал их в память своих предков — Гимпелем, Гецелем, Трейтелем, Годелем, Фейвелем, Липпе и Ханааном. Семеро коренастых блондинов, они все пошли в отца. Абба поклялся, что сделает их сапожниками, и будучи человеком слова, сызмальства разрешал им любования верстаком, время от времени повторяя древнюю мудрость: "Изрядная работа никогда попусту не пропадает".

По шестнадцать часов в день не отходил он от верстака: пробивал шилом дырки, стягивал дратвой швы, подкрашивал и лакировал кожу, зачищал ее кусочком стекла — а между тем тихонько напевал покаянные молитвы. Обычно поодаль свертывалась калачиком кошка и наблюдала за работой и работником. Ее мать и бабка в свое время ловили мышей в доме маленьких сапожников. Порой Абба глядел из окошка вниз, на подножье холма, и его взору представал городок, а еще дальше — дорога на Билгорай и сосняки. Он видел, как каждое утро почтенные матери семейств собирались у мясных лавок, как разгуливали по двору синагоги юноши и просто всякие бездельники, как вокруг колонки собирались девушки, чтобы накачать воды на чай к завтраку, как в сумерках спешили к микве [68] женщины.

По вечерам, когда солнце садилось, дом заливало закатное зарево. Лучи света танцевали на углах, скакали по потолку и придавали бороде Аббы оттенок золотой канители. Песя, жена Аббы, в это время скорей всего варила на кухне суп и кашу, дети, очевидно, играли, а соседки, должно быть, сновали из дома в дом. Встанет Абба из-за верстака, вымоет руки, натянет лапсердак и отправляется в портновскую синагогу на вечернюю молитву. Он знал, что огромный мир полон чужих городов и далеких земель, что Фрамполь на самом деле не больше точки в маленьком молитвеннике, но ему родное местечко казалось средоточием всего мироздания, где в самом центре находился его собственный дом. Он часто думал, что когда Мессия придет за евреями, дабы отвести их в Землю Израилеву, то он, Абба, останется во Фрамполе, в своем доме, на своем холме. Только в субботу и по праздникам он поднимется на облако и позволит перенести себя в Иерусалим.

Поскольку Гимпель был старшим, и ему предназначалось наследовать, отцу, он стал главной заботой Аббы. Отец послал сто к лучшим еврейским учителям и даже нанял домашнего репетитора, преподававшего мальчику азы идиша, польского и русского языков, а также арифметику. Абба сам свел Гимпеля в подвал, где открыл сыну, каких добавок и какой дубильной коры требует их фамильный состав. Он поведал сыну, что в большинстве случаев правая нога больше левой и что камнем преткновения при подгонке обуви обычно бывает большой палец. Затем он научил Гимпеля вырезать подошвы и стельки, остроносые туфли и тупорылые штиблеты, каблуки высокие и низкие; он рассказал, как помочь человеку с толстыми ступнями, шишками на больших пальцах или мозолями.