Ожидание

Аннотация

Повесть «Ожидание» вся о взаимоотношениях людей, их переживаниях.

Обычный дачный поселок под Ленинградом. Девочка Саша живёт с бабушкой и дедушкой. Дед — бывший директор школы, теперь он пенсионер. Бабушка тоже старенькая. Родители Саши в экспедиции, на далёкой зимовке. Мама должна скоро приехать, но не едет. Папа — и не должен, он зимует и зимой, и летом, вот уже четвёртый год.

Как жить человеку семи лет, если самые главные люди всегда далеко? И через всю повесть прорисовывается ответ: жить справедливо, быть хорошим другом, уметь сочувствовать — и жизнь обернётся к тебе лучшими сторонами

МЫ ВЧЕТВЕРОМ НА ДАЧЕ ЖИВЁМ За нашей дачей ещё две дачи, и дорога совсем кончается. Дальше — уже просто лес, черника растёт, камни, потом — море. У нас с трёх сторон море, потому что посёлок стоит на мысу. Это дачный посёлок, маленький, он ещё строится. У Кузьминых только один фундамент готов, у Поплавских вообще — забор, за забором кучей лежит песок, кирпич, разные доски. Поплавские пока в палатке ночуют. Наша дача, конечно, готова. Мы в ней третье лето живём, ещё остались кое-какие отделочные работы, но это уже не в счёт. А зимой тут вообще никто не живёт. Дома заметает снегом, зайцы бегают, обгрызают яблони, сливы — что им понравится. Деревья ночью скрипят, но никому не страшно. Ведь нет никого! И море трещит подо льдом. Ему не хочется замерзать, вот оно и трещит. Мы прошлой осенью поздно с дачи уехали: уже был у берега лёд. Я сама слышала, как море трещало, а дальше, где льда ещё не было, даже как-то гудело со всех сторон. Я поскорей вернулась на дачу. Бабушка говорит: «Ты чего? Испугалась?» Ничего я не испугалась. Просто очень гудит. Это, конечно, ветер. Потом мы с мамой уехали в Ленинград, я зимой в Ленинграде живу. А бабушка тоже с дачи перебралась на городскую квартиру, в свой город. Дедушка ещё раньше перебрался, потому что у него кончился отпуск, в школе уже были занятия. Эта дача у нас получилась случайно. Никакой бы дачи у нас сроду не было! Кто, интересно, стал бы ею заниматься? А мы не миллионеры, чтобы дачу купить! Просто так получилось. Четыре года назад у дедушки в школе вдруг пошли неприятности. Ну прямо неприятность за неприятностью! Это просто свалилось на дедушку. Дедушка разгорячился, сказал: «Хватит!» Он тоже имеет право на отдых и чтоб ему не трепали нервы. И с работы ушёл. В конце концов, ему шестьдесят шесть лет! Это ему тогда было шестьдесят шесть, сейчас ещё больше. Но без своей школы дедушка быстро скис. Это бабушка так считает: он буквально скис, хоть и держался молодцом. Конечно, дедушка всю жизнь работать привык, быть директором школы, и вдруг на тебе — пенсионер, надо на партсобрании сидеть в ЖЭКе, по месту прописки. Кого хочешь выбьет из колеи! Именно тогда вдруг пришла эта идея: с дачей. И дедушка просто за неё уцепился. Он сам на даче всё делал — крышу, пол, даже камин. Конечно, сыновья ему помогали — дядя Гена и дядя Владик. Мой папа, хоть он тоже сын, дедушке не мог помочь. Он как раз тогда уехал на Север, на зимовку. И до сих пор зимует, даже летом. Я иногда говорю маме: «Почему папа так долго зимует?» А она смеётся: «Такая работа! Папа не виноват, что у него такая работа. У меня у самой такая». Конечно. Я понимаю. У мамы такая работа — ботаник, надо всё время ездить, собирать всякие растения… На даче тоже полно растений, можно их собирать. Я маме говорю: «Посмотри, какой иван-чай!» Она посмотрит: «Да, вымахал». Или скажу, чтоб она заинтересовалась: «Вон мятлик как светится!» А мама только улыбнётся: «Действительно, мятлик. Молодец, запоминаешь растения». И сразу говорит: «Это что! Вот на Таймыре есть мятлик живородящий. Красота! Я тебе привезу». Конечно, у нас живородящего нет, тут уж ничего не поделаешь. Просто обидно. Даже скажу: «Ничего мне не надо привозить!» Но мама не замечает, что я обиделась. Вдруг как схватит на руки, как подкинет. «Это, — смеётся, — ты потому говоришь, что ты его не видала!» Очень мне надо его видеть. Мне просто надо, чтоб мама не уезжала. Но я уже смеюсь — так она подкинула. Сильная мама! Ну что с ней поделаешь? Я уже давно поняла, что её интересуют именно те растения, которые растут далеко. И всё равно она уедет в свою экспедицию. Тем более что есть дача. И есть где меня оставить. Мы с бабушкой всегда на даче долго живём, до глубокой осени. Уже дедушка давно уехал. Он работает! Только один год выдержал без работы, больше не смог. Опять работает в школе — учителем, это его дело. А директором дедушка ни за что не согласился, хотя его просили. Просто упрашивали! А нам с бабушкой некуда торопиться. Мы печку на даче топим. Магазин в посёлке давно закрылся, и городской автобус больше не ходит, а мы всё живём. К нам лось на участок приходит и стоит под окном. Шевелит рогами, и тень от рогов рогатая. Хлеб берёт из рук. А летом лось ни за что не придёт! Но в этом году мне его не дождаться. Я первого сентября в школу пойду, надо теперь поторапливаться. Мы форму уже купили. Ещё в Ленинград надо поехать, записаться в школу, мало ли что. До первого сентября только две недели осталось, а мамы всё нет. Даже писем давно уже не было. Бабушка говорит: «Дед, может, в городе лежит телеграмма?» — «Владик бы привёз», — говорит дедушка. «Сегодня бы привёз, а завтра забыл», — говорит бабушка. «Ну, тогда бы Геннадий привёз», — говорит дедушка. «Ишь ты! — смеётся бабушка. — Сколько у тебя сыновей! И на всех так надеешься?» — «Мало ли что бывает», — говорит дедушка. «Вот именно, — говорит бабушка. — На сыновей надейся, а сам не плошай». Взяла и сама уехала. Мы вчера проснулись, а бабушки нет, блины на столе. Быстро вернулась. А телеграммы не привезла: нет телеграммы. «И я бы мог съездить», — сказал дедушка. «А у меня что? Не ноги?» — сказала бабушка. Взяла ведро и ушла в теплицу поливать помидоры. А между прочим, ей много ходить нельзя: врач предупреждал. «Просто не знаю, как с ней и жить», — сказал дедушка. И пошёл на террасу — скоблить пол. «По-моему, такую бабушку нужно бросить», — сказала я ему вслед. «Так дети же глаза выцарапают», — засмеялся дедушка. «И внуки», — добавила я. «Про внуков уж и не говорю», — засмеялся дедушка. Мы так всегда между собой разговариваем: просто шутим. Кто кого перешутит. Но бабушку никто не может перешутить. Она у нас всегда так — никому не скажет, а сделает. Прошлой зимой вдруг сорвалась, на дачу уехала и дедушку не предупредила. Он из школы пришёл, а дома никого нет. И обеда нет, это уж на бабушку никак не похоже. Дедушка сразу заволновался. Тем более на улице была самая настоящая метель. Дедушка даже пальто не снял, скорее — за телефон. Всем стал звонить, спрашивать. Никто не знает! Вдруг бабушка входит: «Что за безобразие! Кто-то уже на телефоне повис — не дозвониться в дом. Не меня ли ищешь?» — «Тебя», — обрадовался дедушка, даже не пошутил. «Вот она я! — сказала бабушка и стряхнула с себя целый сугроб. — Да ещё с подарком». Открыла сумку, и оттуда выскочил Ардальон. Большими прыжками стал бегать по комнате. Шерсть на нём волочилась до полу, глаза горели, как фонари, а над ушами вроде стояли кисточки. Будто Ардальон — рысь. Он вдруг прыгнул — повис на занавеске. Занавеска пискнула и разорвалась. Ардальон упал громко, на когти, и что-то крикнул. «Это кто?» — удивился дедушка. «Котик, — засмеялась бабушка. — С дачи». Тогда она рассказала. Бабушка хватилась: у неё пропал паспорт. Весь дом перерыла! Это же позор — на старости лет. Потом думает: ладно, сам найдётся. А он не находится. Уже пенсию принесли, а паспорта нет. Вообще-то бабушке паспорт не нужен. Что ей, лодку брать напрокат? Но пенсия ей нужна. Что делать? Тут бабушка подумала: может, паспорт на даче остался? Делать ему на даче, конечно, нечего. Но кто знает! Документы любят оказываться в самых неподходящих местах. Это известно. Дедушкин профсоюзный билет нашли однажды в стенных часах. Кто бы мог подумать! Дедушка сам эти часы заводит; он профсоюзный билет никак не мог туда положить. Что он — больной? Все остальные тоже не могли: дети выросли, мой папа вообще на зимовке, а внуки не доросли. Сам он, что ли, в часы запрыгнул? Всё может быть. Бабушка побежала и ещё успела на утренний автобус. Про метель она не подумала. Надеялась, что хоть какая-нибудь тропка через лес ещё есть. Ведь зимой от автобуса до нашей дачи идти больше четырёх километров. А тут метель! Тропки нет. Сугробы. Не возвращаться же! Бабушка продиралась через сугробы, как танк! Над ней вороны орали. Предупреждали диких зверей: караул, бабушка! Всё зверьё разбежалось. «Правильно сделало», — хмыкнул дедушка. Но бабушка со своего рассказа не сбилась. Она уже у самой дачи была. Вдруг что-то на неё бросилось. Прямо в ноги! Лохматое. Страшное. Глаза зелёные. Бабушка сперва обмерла: подумала — волк. Но «волк» вдруг изо всей силы стал тереться об ноги. И не то шипеть, не то рычать, а скорее всего — мяукать, только очень уж хрипло. Тогда бабушка признала в «волке» кота. Ардальона. Это нечаевский кот. Нечаевы от нас через одну дачу живут, и у них летом был кот, который вдруг вырос. В прошлом году ходил — так себе, щупленький котёнок, лохматый и ноги длинные. Но за это лето сразу так вырос! Котёнка Никите Нечаеву подарили на день рождения, и у него уже было имя: Ардальон. Такое важное! Нечаевы своего кота больше звали: «Адик». Той зимой Адик жил у них в городе, и бабушка Нечаевых, Вера Семёновна, ещё хвасталась, что кот ведёт себя аккуратно, прямо как человек, сам открывает в уборную дверь. Какой воспитанный! Все такому коту завидовали. Моя бабушка обрадовалась Ардальону. Теперь она хоть не одна на даче была. Ардальон пачку печенья съел. Прямо хватал на лету! Бабушка в подпол полезла, нашла ещё банку тушёнки. Ардальон банку до блеска вылизал! Ел, пел и бабушке смотрел прямо в глаза. Это её поразило. А говорят: коты человеку в глаза не смотрят! Ещё как смотрел. Бабушка уж в городе поняла, почему Ардальон так пристально смотрел. Он хотел понять, есть у неё совесть или так, одна видимость. Это она теперь думает. «Всё, — сказала бабушка. — Теперь до дому терпи». Ардальон облизнулся, закрыл глаза. И сразу уснул где сидел. Бабушка пока огляделась. Она даже забыла, зачем и приехала. Но, к счастью, провела рукой по камину — много ли там пыли, и сразу ей в руку попался паспорт. Так и есть! Он тут лежал, в самом неподходящем месте. И пыли достаточно, бабушка убедилась. Кое-что она заодно прибрала на даче. Но не всё. Плиту, например, не мыла. «Как же это ты так?» — хмыкнул дедушка. Обратно было идти веселей: паспорт нашёлся и, главное, Нечаевых есть чем обрадовать. Нечаевы небось все глаза проплакали. А их дорогой Ардальон жив, вот он! Небось ушёл не вовремя по своим делам, и Нечаевы его не нашли, когда уезжали. Небось бегали, звали. Но машина вечно ждать не будет! Пришлось уехать. Зато теперь будет Нечаевым радость. Хорошо бы, эта радость была чуть полегче. Но всё-таки бабушка Ардальона донесла до автобуса. «Ну, тогда звони», — сказал дедушка. Бабушка Нечаевых, Вера Семёновна, сначала не поняла, о чём речь. Какой такой кот? Ах Адик? Ну конечно. Потом поняла. «Боже мой, Анна Михайловна! И вы его на руках тащили? Вы просто героиня! Спасибо, конечно. Большое спасибо!» «Чего там, — сказала моя бабушка. — Живая душа». Тут бабушка Нечаевых, Вера Семёновна, как-то замялась. «Даже не знаю, как теперь быть, — сказала она. — Мы ведь его, Анна Михайловна, честно говоря, нарочно на даче оставили…» Вовсе они своего кота не теряли! Наоборот — занесли его в лес, подальше, чтобы спокойно уехать. Их, конечно, обстоятельства вынудили! Ардальон так вырос за лето — просто ужас! В городской квартире он теперь не поместится. Там же паркет. Обои японские, их можно с мылом мыть. Но кот их обдерёт! Бабушка видела, какие у него когти? Пусть посмотрит. Это когтищи! Такой кот всю квартиру шерстью забьёт. Он линяет! В ванной его, что ли, купать? Да, Никите, конечно, было жалко кота. Он плакал! Но родители ему обещали купить хомячка. Он уже успокоился. Дети быстро всё забывают. «Всё, да не всё», — сказала моя бабушка. Нет, Никита уже забыл. Пусть моя бабушка не волнуется за Никиту. Одно дело — держать в квартире маленького котёнка. А тут — совсем другое дело. Искренне жаль. Но такие размеры. Такие! «Ладно, — сказала бабушка. — Живодёры подберут». Но Вера Семёновна как раз думает, что Ардальону ещё повезёт. Ведь он сибирский! Если такого кота в городе выпустить, просто на улицу, возможно, его подберут очень хорошие люди. С большой квартирой. Почему обязательно живодёры? Только нужно кота отвезти на автобусе, а то он, чего доброго, к нам вернётся. И моей бабушке ещё будут хлопоты. «На такси свезём», — сказала бабушка. И положила трубку. «Что? Обратно на дачу?» — спросил дедушка. Он просто так спросил. Дедушка, конечно, всё понял. «Ещё чего! — фыркнула бабушка; она иногда у нас так фыркнет, как девочка. — Я свою дружбу пока ещё размером не меряю. Были дети, собаки. Ладно! Теперь будет кот». И Ардальон стал у нас жить. Я весной на дачу приехала, а он уже живёт. Ходит за бабушкой по пятам лучше всякой собаки. В подпол за ней прыгает. Даже в море лезет. За мной Ардальон сначала никуда не ходил. Присматривался, что я за человек, — бабушка так считает. Ведь он уже горьким опытом был научен. Но потом видит: я же своя. Уж, во всяком случае, я его никогда не бросала. И не брошу. Он понял. И за мной тоже стал ходить. Мы на даче дружно живём — вчетвером. МОЖЕТ ЖЕ ЧЕЛОВЕК ПРОСТО ТАК СТОЯТЬ Я просто так в сторонке стою. Вовсе не на автобусной остановке, но близко. Тут уже поляна, кусты. Ардальон вокруг меня ходит и траву нюхает. Клевер нюхает, купырь, тимофеевку… Понюхает, понюхает и чихнёт: так трава пахнет крепко. А Никита Нечаев уже заметил, кричит: — Адик! Адик! Ардальон на него даже и не взглянул. Может быть, раньше он на Никиту и смотрел с удовольствием. Но не теперь. — Одуванчик понюхай, — говорю я. — Знаешь как пахнет! А Никита кричит: — Адик, кис, кис! Иди сюда! Его бабушка, Вера Семёновна, говорит: — Оставь кота в покое. Ты же видишь — он тебя позабыл. У котов память гастрономическая. Кто кормит, тот и друг. Это не собака! Неправда, Ардальон как раз ничего не забыл. Я заметила: когда он мимо нечаевской дачи идёт, у него хвост дрожит. Он нарочно на их дачу не смотрит. Ардальон гордый! — Всё равно мой кот, — говорит Никита. — Нет, Сашкин! — кричат Марина с Лариской. — Сашкин! — Мой! — кричит Никита. — Мой! Мой! — Сашкин! — кричат Марина с Лариской. — Автобус идёт, — говорит бабушка Вера Семёновна. — Вон какая пыль на дороге. Сразу перестали кричать. Конечно, они встречают! К нам городской автобус два раза в день ходит. Утром — рано, я ещё сплю — и вот сейчас. Этот рейс удобный, на него можно после работы успеть. К кому-нибудь может мама приехать. Или папа. Вообще у нас в посёлке мам мало. И пап почти не видно. Все работают! Никак не могут жить постоянно на даче со своими детьми. Это счастье, что хоть бабушки есть! У нас на каждой даче есть бабушка. Только у Марины Савчук бабушки нет. Зато у неё два дедушки. — Это не автобус, — говорит Никита. — Это тётя Галя Мямлю гонит. Тут уже все увидели. Тётя Галя Полунина гонит свою козу Мямлю. Вернее, тащит. Тётя Галя её за верёвку тащит, а Мямля не хочет. Всеми копытами упирается, боком идёт поперёк дороги. Пыль подняла! Тётя Галя чуть зазевается, Мямля её рогами толкает в спину. Но вперёд всё равно не хочет идти, а норовит свернуть, где крапива. Мямля не боится крапивы. У неё шерсть. Белая. Но сейчас не поймёшь какая. А у тёти Гали голые ноги. Она Мямлю наконец до нас дотащила. — Уф! — говорит. — Не коза, а чёрт. «Пройдой» надо было назвать. — Ну почему же, Галина Трофимовна? — смеётся Никитина бабушка. — Вы, кажется, ею довольны? — Потому что пройдоха! — говорит тётя Галя. — Опять к леснику ушла и забралась в капусту. Мне уж и молока не надо! Молоко у неё, конечно, хорошее, ничего не скажешь. У нас в посёлке коз нет — одна Мямля. Козы страшно прожорливые, мне бабушка читала: они могут лес превратить в пустыню. Хотя наш лес они вряд ли бы превратили. Он большой, почти до самого города тянется. Но кто их знает! На всякий случай у нас коз не держат. Только тётя Галя Полунина свою Мямлю держит. Как же ей не держать? У тёти Гали недавно родился ребёнок. Он так болел! Тётя Галя его на всё лето на дачу вывезла, чтоб он окреп. А кто будет сюда каждое утро таскать молоко? У тёти Гали муж инженер. Он не будет. В магазин молоко нерегулярно привозят. И какое там молоко! Оно в бутылках. Или разливное, ещё хуже. Тётю Галю только Мямля спасает, хоть она чёрт. Зато у неё всегда свежее молоко. И ребёнок прямо переменился: окреп. Мы сами знаем, что он переменился. Раньше его просто слышно не было. Ну, коляска, конечно, стоит, а есть там ребёнок или нет, мы не знали. А теперь мы его всё время слышим. Он утром кричит. И днём. Даже ночью он тоже кричит. Так ребёнок окреп! Его Ксенией зовут. Но тётя Галя его Ксенией не называет, я лично не слышала. Мы в прятки играем, а тётя Галя сразу говорит: «А ну потише! Не видите? Ребёнок же спит!» Или мы с бабушкой на море идём, а тётя Галя сидит на крыльце. Бабушка говорит: «Пошли, Галя, купаться!» А тётя Галя пугается: «Что вы, Анна Михайловна! У меня же ребёнок!» — «Надо же, — смеётся бабушка. — Какая у тебя редкость!» Тётя Галя свою Мямлю наконец привязала. Мямля видит, что теперь не удрать. Смирно стоит. Тётя Галя ещё проверила кол. Прочный! Пускай Мямля пасётся теперь на здоровье. Верёвка длинная. Вон какая верёвка. Её прямо не чувствуешь, будто и нет никакой верёвки. Зато надёжно. Чужая капуста будет целее. А травы и на поляне хватает — чего-чего… — Вот так, — сказала тётя Галя и уже пошла. Но недалеко отошла. Я вдруг смотрю — Мямля начала быстро-быстро бегать вокруг кола. Только верёвка мелькает! Чего она бегает? Такая, что ли, козья игра? Всю верёвку вокруг кола закрутила. Туго! Ещё туже! Вдруг как дёрнется. И закатила глаза. — Тётя Галя! — кричу я. — Она удушилась! Ардальон фыркнул и от меня отошёл. Он не любит, когда громко кричат. Но тут уж не до него было. Мямля сейчас упадёт… — Удушилась! — кричат Марина с Лариской. — Удушилась! Они всегда вместе кричат — такие подруги. — Чтоб ты пропала! — охнула тётя Галя. Но вернулась. Она же не хочет, чтоб Мямля пропала по-настоящему. Теперь верёвку никак не распутать. Мямля тёте Гале мешает, валится на неё. Сильнее натягивает верёвку. Я тоже подбежала. — Голову ей подержи, — просит тётя Галя. Я держу. Руки немножко дрожат. Очень уж у Мямли рога… Она Никиту пырнула. Никита, правда, Мямлю дразнил, а мы спасаем. Но вдруг она не поймёт? Никита потом даже сесть не мог. А у него как раз день рождения, гости приехали. Он весь вечер с гостями стоял. Как он сядет? Даже торт стоя ел. Одна мама из города всё говорила своему мальчику: «Видишь, как Никита встречает своих гостей? Даже не присядет! А ты в прошлое воскресенье залез под диван. Там же пыль!» Тут Марина с Лариской вдруг кричат: «А мы скажем, почему Никитка стоит!» Никита Лариску толкнул. А Марина кричит: «Чего Никита дерётся?!» Никита ногами затопал и убежал. Мы весь лимонад без него выпили. А потом моя бабушка Никиту у моря нашла. Тётя Галя чуть-чуть верёвку распутала. — Всё, — говорит мне. — Отпускай. Но я Мямлю отпустить не успела. Она вдруг как вырвется. И тётю Галю сзади толкнула. — Ты ещё бодаться! — рассердилась тётя Галя. И пошла к своей даче, даже не обернулась. Я думаю: как же теперь Мямля? Мне одной её не распутать. А Мямля поглядела: где тётя Галя? Ага, правда ушла. Встряхнулась и так спокойненько как ни в чём не бывало потрусила вокруг кола. В обратную сторону. И всю верёвку сама размотала. Она, значит, нарочно. А я-то испугалась. Теперь стоит и уже траву мямлит. Полный рот набрала. Тут автобус пришёл. Я даже не заметила, честное слово. Оглянулась — где Ардальон, а автобус стоит. Может, Ардальон к автобусу побежал. Всё-таки ему интересно, кто же приехал. Я тоже подошла. Маринина мама приехала. В белой шляпе. Марина сразу у неё на шее повисла, ногами болтает. Шляпу набок сбила. А её мама смеётся: — Дочь, ты меня задушишь! — У нас чуть Мямля не задушилась! — кричит Марина. Очень громко кричит, потому что рада. Мама ей шоколадку даёт. Но Марина сейчас не хочет брать. Она потом съест. Подумаешь — шоколадка! Она сейчас хочет на своей маме висеть! К Лариске тоже мама приехала. Такая беспокойная! Уже из автобуса Лариске кричит: — Ларочка, у тебя ничего не болит? Лариска весной случайно руку сломала. С тех пор мама ужасно о ней беспокоится. Сразу на остановке щупает Лариске лоб. Лариска не даёт лоб щупать — прыгает, вырывает у мамы сумку. — Она тяжёлая, Ларочка, — говорит мама. Никак не даёт сумку. Всё беспокоится: — Как ты спала? А что ела? — Суп из крапивы, — хохочет Лариска. — Меня бабушка крапивой кормит! Ларискина мама меня увидела: — Сашенька, а ты кого ждёшь? — Никого, — говорю. — Я просто так. Лариска мне язык показала. И они ушли. Теперь Марина кричит: — Ко мне мама приехала, вот!.. Подумаешь, будто я не вижу. Если бы моя мама в городе работала, она бы каждый день приезжала. Она бы, может, вообще на даче жила. У неё, может, отпуск бы был. — К Саше тоже скоро приедет, — сказала Маринина мама и поправила белую шляпу. — Или уже встречаешь? — Нет, — говорю я. — Я просто так. И уже Никита Нечаев идёт. Такой гордый! Ещё бы — к нему все родители сразу приехали. Мама. Папа. Они своего Никиту никак теперь не поделят. Папа его за одну руку держит, а мама тянет к себе, обнимает с другой стороны. Никита между ними качается. А сзади идёт их бабушка, Вера Семёновна, и отмахивается платочком от комаров. Но комары её не боятся. Она их не бьёт, а только отпихивает. Нигде комаров нет, а вокруг Веры Семёновны они всегда есть. — Чтобы бабушку слушался, тоже не мешает напомнить, — говорит Вера Семёновна. — Бабушек нынче не очень слушают. — Да не может быть, — смеётся Никитин папа. И обнимает своего Никиту за плечи. — Напомним, — говорит Никитина мама. И в щёку своего Никиту целует, тянет к себе. Но папа ей не даёт. — У меня уже годы не те, — говорит бабушка Вера Семёновна, — за ним по кустам скакать. — Саша, привет! — говорит вдруг Никитин папа: увидел всё-таки. — Ты чего на дороге стоишь? — Просто так, — говорю я. — Может же человек просто так стоять?! — Может, — засмеялся Никитин папа. — Раз человеку хочется. У Никиты папа весёлый. Просто удивляюсь, как он Ардальона мог бросить. Он такой шустрый! Сам говорит: «Наша порода мелкая, зато шустрая». По грядке с полным ведром бежит и ни капельки не прольёт. Он вообще бегать любит. Мы с ним один раз в магазин наперегонки бежали. Он меня чуть не обогнал! Рядом с дедушкой Никитин папа прямо как мальчик. Конечно, у нас порода крупная. Знакомые спрашивают: «Ваша внучка уже в каком классе? В третьем?» А бабушка говорит: «Ага. Завтра с утра в университет поведём». Знакомые удивляются: «Какая крупная девочка!» А Никите Нечаеву больше шести лет никто не даёт. Это вместо семи и двух месяцев! — Тоже вон маму ждёт, ждёт… — говорит Вера Семёновна. — Что значит «тоже» ждёт? — говорит Никитина мама. — Ничего не значит, — говорит бабушка Вера Семёновна. — Девочка, это твоя коза? Интересно, кого это спрашивают? Я обернулась. Автобус уже ушёл, вдали мелькает. Воробьи по дороге скачут. Незнакомый дяденька на остановке стоит. В очках и с портфелем. Никакой девочки нигде нет. Только мальчик ещё стоит. Тоже в очках. Сандалием ковыряет дорогу, и вид у него недовольный. Будто он пришёл к зубному врачу, а вовсе не на дачу приехал. Интересно, где у них дача? Они, наверное, участок только-только ещё получили, а то бы я знала. Мы все в посёлке друг друга знаем. — Девочка, это твоя коза? — говорит незнакомый дяденька. — Она, по-моему, решила покончить самоубийством. Тут я поняла, что он мне говорит. — Каким ещё самоубийством? — хмуро сказал мальчик. Такой недовольный! Даже никуда не смотрит, только на свои сандалии. Мямля опять вокруг кола закрутила верёвку и уже откинула голову, будто сейчас упадёт. Уже глаза закатила! Какая хитрая! Думает: этот дяденька незнакомый, сейчас он меня отвяжет, и я побегу к леснику, там капуста сладкая. Я засмеялась и говорю: — Она нарочно! — Не может быть, — удивился дяденька. И даже портфель на дорогу поставил. Говорит: — Игорь, посмотри, какая коза! — Чего я — козы, что ли, не видел? — говорит мальчик. И не взглянул! Шишек на дороге набрал и в воробьёв кидает. — А вы на минуточку отвернитесь, — говорю я дяденьке. — И я отвернусь. Тогда сами увидите. — Попробуем, — сказал дяденька. И мы сразу отвернулись. Стояли, стояли, потом как посмотрим! Конечно, Мямля как ни в чём не бывало уже по поляне ходит на своей длинной верёвке и выбирает губами клевер. Если ей какая-нибудь другая трава случайно в рот попадёт, Мямля её выплёвывает. Такая хитрая! — Артистка, — засмеялся дяденька. Потом говорит: — Ты, случайно, не знаешь, где дача Строговых? — Знаю, — говорю я. — А вы дедушкин ученик? Я сразу догадалась, что этот дяденька — дедушкин ученик, раз ему наша дача нужна. На ученика он, конечно, не очень похож. Но я уже привыкла, что к дедушке всякие ученики приезжают. Седые. Или даже лысые. Один раз старушка приехала, с палочкой. Я думаю: ну уж это, во всяком случае, не ученик! А старушка прыг-прыг, палочку на террасе поставила и к дедушке в огород: «Василий Дмитрич, я из первого выпуска! Вы меня, конечно, не вспомните…» Дедушка шланг опустил, и вода ему на ноги льётся. Потом говорит: «Как же, как же… Поливанова, Катя!» Старушка прямо подпрыгнула. «Меня, — говорит, — никто не узнаёт. Я так изменилась после болезни!» — «А глаза куда денешь? — засмеялся дедушка. — Я тебя и через сто лет по глазам бы узнал!» Тут я побежала закрывать кран. Но дедушка уже всё равно был весь мокрый. А недавно к нему на такси женщина приезжала! Молодая. Сидит у нас, а такси на дороге ждёт. Но она не торопится. Дедушка говорит: «Прошлись бы вы, дамы, к морю. Нам тут надо кое-что обсудить, без свидетелей». Это он нам с бабушкой говорит. Мы сразу взяли сачок и ушли. Кузнечиков ловим. Я здорово их умею ловить. Прислушаюсь, где стрекочет, и тихонько на его голос иду. Кузнечик прямо мне в руки выскакивает. А у бабушки не выходит. Она сачком машет без толку и смеётся. Потом говорит: «Как бы она дедушку не похитила». — «Как это?» — говорю я. «Очень просто, — говорит бабушка, — в такси сядут — и поминай как звали. Такая красавица! Разве наш дедушка устоит?» — «Правда?» — говорю я. «Ещё бы не правда», — смеётся бабушка. И как сачком размахнётся! Я понимаю, что она шутит. Смешно даже! Просто пить очень хочется. Говорю: «Я домой сбегаю: попью». — «Только там не мешай. В кухне попей — и назад». Я тихонько вошла. А за стенкой слышно. «Против совести только в первый раз пойти трудно, — говорит дедушка. — Потом будет легче». — «Я понимаю, Василий Дмитрич. — Это она. — Я потому и приехала». — «Зря ты приехала, — говорит дедушка. — Такие вещи человек должен сам решать. Конечно, рыба ищет, где глубже». При чём тут рыба? У меня чайник упал. «Саша, ты чего? — крикнул дедушка. — Зови бабушку, ужинать будем». И своей ученице строго так говорит: «Тебя такси ждёт». Она сразу уехала. «До свиданья, — говорит. — Я подумаю». А дедушка даже на неё не взглянул. «Это твоё дело». Потом, за чаем, вдруг говорит: «Проглядели девчонку!» Так что к ученикам я привыкла. — А ты внучка Василия Дмитриевича? — обрадовался дяденька. — Игорь, смотри, как нам повезло! — Разве не видно? — сказала я. — Я на него похожа. — Тогда веди нас скорей, — сказал дяденька. Поднял портфель, и мы пошли. И Игорь за нами пошёл. Только сзади. Палкой траву у дороги сбивает и сопит. Раз он не хочет знакомиться, так и не надо! Он, может, тоже мне не понравился. Всех воробьёв распугал! Я всё равно знаю, что его Игорь зовут. А У КРОТА ГЛАЗА ЕСТЬ? У нас дача не огорожена. Чего нам огораживаться? Тут воров нет. Если кто-нибудь наши ягоды хочет есть — пожалуйста, у нас ягод много. Малина. Смородина. Клубника. Клубнику птицы очень клюют. Но от птиц всё равно ведь не огородишься. Мы грядки с клубникой закрываем сеткой. Это такая огромная сеть! Бабушка как раз её тащит, она в ней запуталась. — Помогите! — кричит. — Я поймалась. Дяденька ей помог. Они, оказывается, знакомы. Хорошо знакомы, вот уж не думала. Просто он на даче ни разу не был. Зато в городе он у них бывал. Сколько раз! Даже помогал переезжать на эту квартиру. Он тогда был в восьмом классе. — В восьмом «А», — улыбается Григорий Петрович. Его Григорий Петрович зовут. Он свой восьмой «А» так любил! Его в «В» хотели перевести, потому что класс «В» был сборный, из других школ. Чтобы этот «В» укрепить. Но Григорий Петрович ни за что не пошёл! «Лучше я, — говорит, в окно брошусь, чем уйду из своего „А“». А дедушка говорит: «Ну, бросайся!» Григорий Петрович взял и бросился. Хорошо — первый этаж. А то бы неизвестно, что было. Тогда дедушка говорит: «Я из своего класса ни одного ученика не отдам». И не отдал. Его сразу потом директором сделали. — А Василия Дмитрича видел? — говорит бабушка. — Беги скорей! Он за домом сейчас, на ольхе. Саша тебе покажет. — Почему на ольхе? — удивляется Григорий Петрович. — А почему нет? — смеётся бабушка. Нечего удивляться. У нас ольха ветвистая, мы с ней измучились. Она свою тень прямо на теплицу бросает. Тень у неё огромная, будто это дуб. Помидорам просто житья не стало! Они солнце любят. А тут весь день полумрак. Дедушка с таким трудом эту теплицу сделал! Главное, стёкла с трудом достал. Сделать-то он всё может. Но вот достать! — А Игорь на качелях может качаться, — говорит бабушка. — Что я, качелей не видел? — говорит Игорь. Вредный какой! Но тихо сказал, чтоб бабушка не расслышала. — Ничего, — говорит бабушка. — Они выдержат. — Не обращайте внимания, Анна Михайловна, — говорит Григорий Петрович. — Он сегодня не в духе. — Как это «не в духе»? — говорит бабушка. — В чём же он сегодня? Уж не знаю, что ей этот Игорь ответил. Мы за дом ушли. Там такой треск! Сучья сверху летят, листья, ветки… Одна мне чуть в голову не попала. Дедушка высоко забрался, стоит на лесенке и сучья у ольхи пилит. Пила визжит. А дедушку и не видно — такая ольха. Как лес. Синицы над ней летают и тоже кричат. Они тут в скворечнике поселились. Думают — что же с нашей квартирой будет? Мы на этой ольхе живём, у нас дети, а дедушка пилит и пилит. — Дедушка, — кричу я, — а скворечник? Пила перестала визжать. И дедушка выглянул. — Ого, подкрепление, — говорит. — Гриша, здорово! Я сейчас кончу. Вон сучья пока таскайте. И опять пилит. — Придётся работать, — засмеялся Григорий Петрович. Бросил пиджак на скамейку, рукава засучил и прямо кинулся на эти сучья. Целую кучу сразу загрёб. — Дедушка! — кричу я. — А синички как же? Не слышит. Только пила вжи, вжи! И листья летят. Я смотрю — Григорий Петрович совсем не туда сучья тащит. Мы на эту лужайку ничего не бросаем, хоть она ничья. На ней большие ромашки растут, незабудки, щавель, просто высокая трава. Дедушка в траве прокосил тропинку, и по ней к морю ходят. А то в траве заблудиться можно. Двоюродный брат Всеволод недавно тут заблудился. Мы его по звуку нашли. Он так ревел! Кузнечик его укусил за палец. Это совсем не больно, меня сколько раз кусали: щекотно. Но Всеволод испугался. Глупый ещё! — Здесь нельзя бросать! — кричу я. — Я не бросаю! Я вон за те кусты! Вдвоём мы быстро сучья перетаскали. Дедушка слез, говорит: — Надо бы выше срубить, да синиц жалко… Он синичкам самую большую ветку оставил. Не будут же они на обрубке сидеть! Эта ветка, конечно, мешает теплице. Но уже не очень, можно терпеть. Зато наши синицы довольны. К себе в скворечник лезут. Толкаются. Всем хочется залезть первым, проверить, цела ли квартира. Может, дедушка что-нибудь там испортил? Нет, всё в порядке. Синички уже убедились. Совсем другим голосом сверху кричат. Кричат, что им хорошо, у них дом и дети — всё цело, солнце светит и ольха шелестит. Наша ольха теперь набекрень, так её дедушка подстриг. — Прямо кокетка, — смеётся бабушка. — Уже могу говорить, — сказал дедушка Григорию Петровичу. Григорий Петрович снял очки и их протирает. Трёт, трёт… — Ну! — говорит дедушка. — Принимаю шестую школу, — сказал наконец Григорий Петрович. — Прыткий паренёк, — засмеялся дедушка. — Всё-таки принимаешь? — Я с одним условием согласился, — говорит Григорий Петрович. — Ещё и с условием! Условий там много. Ты ещё их прочувствуешь, эти условия. — С таким условием… — говорит Григорий Петрович. Подул на свои очки и на нос их надел. Смотрит теперь на дедушку. — С условием, что вы, Василий Дмитриевич, пойдёте завучем… — Ему пионервожатым сподручней, — фыркнула бабушка. — Занятное условие, — сказал дедушка. — А меня ты спросил? — Вот я и спрашиваю вас, — сказал Григорий Петрович. — А тут и спрашивать нечего! — закричал дедушка. — Я сразу говорю: нет, нет, нет! Мне в феврале семьдесят будет! — Знаю, — сказал Григорий Петрович. — Ничего ты не знаешь! — закричал дедушка. — Там старик не нужен! Там длинноногий нужен! Зубастый! Кудрявый! — Кудри пока есть, — сказала бабушка. Дедушка руки за спину заложил и мимо нас забегал — туда-обратно. Это он думает, раз уж руки за спину заложил. — Глядите: он ещё думает! — сказала бабушка. — У меня же нынче десятый класс! — закричал вдруг дедушка. — Ты соображаешь? Я ведь должен их выпустить?! — Глядите: он ещё согласится! — сказала бабушка. — Даже речи не может быть, — сказал дедушка. Я тут всё время была. Сгребала листья. Так чисто сгребла! А дедушка вдруг говорит, как будто только увидел: — Саня, ты чего тут толчёшься? Разговоры неинтересные. Иди, брат, играй! У тебя гость. Займи-ка гостя! Я про этого Игоря и думать забыла. Тоже мне — гость. Он совсем не ко мне приехал. Даже не знаю, как с ним и говорить. Но раз дедушка сказал, я, конечно, пошла. Этот Игорь за дачей стоит и малину ест. Так смешно ест! По ягодке. Сорвёт одну ягодку — и в рот. Ягодку — и в рот. Так никогда и не наешься. Малина мягкая. Она сразу проскакивает, а во рту пусто… — Надо горстями, — говорю я. А этот Игорь как шарахнется из малины! И сразу есть перестал. Будто мне ягод жалко, даже смешно. Я говорю: — У нас малины много. Просто не знаем, куда её девать… — Чего я — малину не видел? — В ней червяков совершенно нет, — говорю я. — А у Нечаевых — червяки. Всё равно в малине невредные червяки, они же ягодные. Мы с молоком малину едим… Теперь этот Игорь молчит. Прямо не представляю, как с ним разговаривать. Может, ему неинтересно про червяков? Но червяк же не виноват, что он червяком родился… — У нас ещё смородина есть, — говорю я. — Ты смородину любишь? — А тебе-то чего? Это какой-то вопросительный мальчик. Одними вопросами разговаривает. Других слов, наверное, не знает. Нет, я больше его занимать не буду, хоть он и гость. Пускай что хочет делает. А он ничего не делает. Сел на крыльцо. Ну и пусть. Я лейку взяла и огурцы поливаю. У меня своя грядка есть. Кто же будет за ней ухаживать? Она моя. Такие огурцы лежат крупные, все в пупырышках. Уже желтеют. Но мне их жалко срывать. Может, они ещё подрастут? Будут как кабачки. Такой новый сорт! У меня на грядке нора появилась. Вчера её не было. — Тут крот живёт, — говорю я. Это я просто так сказала: никому. — А у крота глаза есть? — вдруг говорит этот Игорь. Я удивилась. — У крота? — говорю. — У крота! — говорит он. — У крота? — говорю я. — У крота, — говорит Игорь. Я уж сама не знаю — у крота или у крота? Мы так запутались! На корточках друг против друга сидим и глаза таращим. Я прямо чувствую, как я таращу. А Игорь щёки надул, сейчас лопнет. — Это ты про кого? — говорю я. — Про крота? Ой, я не так сказала. — Конечно, про крота, — говорит Игорь. — Ведь он крот? — Крот, — говорю я. — А то кто же? Вдруг как захохочу! В грядку свалилась, на огурцы. Игорь рядом свалился. Он так хохочет! У него очки слетели. В ботву. Мы никак их не можем найти. У нас просто сил от хохоту нет. — Я ему эти очки дарю! — хохочет Игорь. — Кому? — хохочу я. — Кроту! — кричит Игорь. — Кроту! — кричу я. Ой, я больше уже не могу… Я по грядке катаюсь. Ногами дрыгаю. Лейка в сторону отлетела. Игорь по ней сандалией бьёт. Это такой барабан. Я буду под барабан плясать. Уже пляшу! — А давай его выманим из норы, — предлагает Игорь. Я, конечно, согласна. Только как крота выманить? Морковкой? Крот хитрый! В своей шубе сидит под землёй и попробуй достань! Я позавчера его видела. Так шмыгнул! — Большой? — говорит Игорь. — Как барсук. — А барсук большой? Игорь барсука в зоопарке видел, но уже забыл. Он катался на пони, не до барсука было. — Как медведь, — говорю я. Нам опять так смешно — ужас! Но Игорь считает, что крота можно в два счёта выманить. Нужно воду в нору налить. Сколько влезет! Тогда крот обязательно выскочит сушиться. Он воды совершенно не переносит. Ведь дождь под землёй не идёт! Где он в мокрой норе будет шубу сушить? Мы воду из бочки таскаем. Можно, конечно, из-под крана. Но под краном вода холодная. Вдруг крот простудится? А эту бочку дедушка утром наливает, и весь день она на солнце стоит. Чтоб вода прогрелась. Тогда вечером можно тёплой водой поливать огурцы. Огурцы подождут. Ничего с ними не будет, если один раз вообще не полить. Подумаешь — огурцы! Их в магазине полно. А крота в магазине не купишь. Мы с этим кротом, может, в цирке будем выступать. У нас будет учёный крот! Эта нора какая-то бесконечная… Прямо пьёт воду! Я лью, лью… Не знаю, сколько ведёрок уж вылила. Сто. Может, даже пятьдесят. Я знаю, что сто — больше. — Он уже по колено мокрый, — говорит Игорь. — Сейчас выскочит! Я ещё ведёрко тащу. Мимо. Вода с грядки течёт. — Уже по пояс! — По шейку! — кричит Игорь. Можно в эту нору хоть целую бочку вылить. Я не боюсь, что наш крот утонет. У крота несколько выходов, мне бабушка говорила. Бывает три выхода. Или пять. Наш крот всё равно где-нибудь в картошке из своего дома вылезет, и ему ничего не будет. Может, он давно вылез. Откуда-нибудь сейчас подглядывает. Ага, они ещё тут! Ладно, я подожду, мне не к спеху, картошки пока поем… — Нос высунул! — кричит Игорь. — Ты видала? Я ничего не видала. Ну и что ж? Я всё равно как будто тоже видала. У нас с Игорем такая игра. Мы учёного крота ловим. — Чёрный! — кричу я. — Ты видал? Я никогда не думала, что мы с Игорем будем так играть. Игорь тоже не думал. Он на дачу не хотел ехать. Он хотел вечером мультфильмы смотреть по телевизору. А Григорий Петрович говорит: «Едем! Хоть подышишь!» Игорь тогда поехал. Как будто в городе он не дышит? Что он, ходит с заткнутым носом? Игорь ничего хорошего от этой дачи не ждал. Он тут никого не знает. — Меня знаешь, — говорю я. — Ага! А что я, знал, что ли? Если бы Игорь знал, что он меня встретит, он бы пешком пришёл. А если бы я знала, что я его встречу, я бы… Вдруг Игорь говорит: — А он всё равно не задохнётся, правда? У него запасной ход есть! Я обрадовалась, что Игорь так сказал. Значит, ему нашего крота тоже жалко. Пусть мы даже этого крота не поймаем. Даже лучше — пусть не поймаем! Может, у него кротята в норе, а мы бы его поймали! — Давай не будем ловить? — говорю я. Но Игорь мне не успел ответить. Григорий Петрович вышел на крыльцо, говорит: — Игорь, я же тебя зову. Пора двигаться. — Куда двигаться? — сказали мы с Игорем. — Как куда? Домой. В город. До автобуса ещё шагать и шагать. Вон как темнеет! — Я не поеду, — сказал Игорь. — Странный ты человек! Сюда не хотел. Теперь отсюда не хочешь. — Правда, остались бы ночевать, — сказала бабушка. — Завтра бы первым рейсом уехали. — Ночевать! — закричали мы с Игорем. — Ночевать! Но Григорий Петрович торопится. Нет, они никак не могут остаться. Если бы от нас позвонить! У нас телефона в посёлке нет. Скоро будет, а пока нет. Дома просто сойдут с ума, если они с Игорем не вернутся. Надо идти. — Пускай хоть поест, — сказала бабушка. — Это одна минута. Но Григорий Петрович даже одну минуту не хочет ждать. Он с дедушкой заговорился! А дома небось с ума уже сходят. Игорь с голоду не умрёт. Вон какие у него щёки! Никто не виноват, что мы остались без ужина. Нас звали, звали… Мы и не слышим. Кричим, по грядкам катаемся. Значит, нам и так хорошо, без ужина. Натощак идти легче. Бабушка банку малины Игорю на дорогу дала. Яблок. Котлету. Он может идти и жевать. Я тоже люблю на ходу жевать. Но меня провожать не пускают. Уже темнеет. Прямо на глазах! — Вы когда в городе будете, Василий Дмитрич? — Это Григорий Петрович спрашивает. — Не знаю, — дедушка плечами пожал. — У меня отпуск. — Вы мне сразу, пожалуйста, позвоните, — просит Григорий Петрович. — И не подумаю, — говорит дедушка. — Я тебе всё сказал. — Я целые дни сейчас в школе, — говорит Григорий Петрович. — Мне сразу передадут. Я всех предупрежу. Странный какой! Дедушка ясно сказал, что не позвонит. — Иди, иди, — сказал дедушка. И они пошли. Мне Игорь машет рукой. Вдруг дедушка говорит: — Эй! А телефон? — Я на столе оставил! — кричит Григорий Петрович. — Совсем старик рехнулся, — сказала бабушка. — Ну и рехнулся, — сказал дедушка. — Мне семьдесят будет! — Нашёл чем хвастаться! — Это я так, на всякий случай, — объяснил дедушка. — Я твой случай знаю, — сказала бабушка. Пошла постели стелить. А мы с дедушкой пока на крыльце сидим. Тихо как! Слышно, как море на берег катится: уу-ух! И опять — уу-ух! Откатилось. Ветер над дачей летит и шумит в нашей ольхе. Звёзды уже проткнулись. Ардальон за стеной поёт, и бабушка с ним разговаривает, чтобы он слез с дивана. Но Ардальон не хочет. Поёт. Мне перед ним немножко стыдно. Я сегодня о нём забыла. Ведь Игорь ко мне приехал! Ардальон это должен понять. Ведь я же его никогда не брошу, сам знает… — Кто-то вроде в капусте, — вдруг говорит дедушка. — Заяц, что ли? Надо уши надрать! Я смотрю. Нет, ничего не видно. Но хрумкает. — Дедушка, хрумкает! — Он ещё хрумкает! Вот нахал! Уже по огороду идёт. Я за ним бегу. У меня ноги в ботве запутались. Я об камень споткнулась. Нет, это кабачок. У нас камней на участке нет. Дедушка их повыдирал из земли и на тачке к морю увёз. Целое лето их выдирал! А они всё лезли. Вроде больше камней уже нет. А назавтра — пожалуйста, ещё вылез. Они у нас на участке просто росли. Как грибы. Но дедушка их всё-таки одолел… — Нет, это не заяц, — говорит дедушка. Мы думали, это заяц. Какой же это заяц? У него рога. Я смотрю — коза Мямля у нас в капусте стоит. Капустный лист у Мямли висит изо рта, и она его не спеша жуёт. Капустные крошки сыплются. — Ну-ка, зверь, ступай вон! — говорит дедушка. Мямля капустный лист не спеша доедает и на дедушку смотрит. У неё глаза блестят в темноте. И рога качаются. — Это Мямля, — говорю я. — Сам вижу, что Мямля! Она тут живо пустыню сделает. Как бы ее прогнать? Дедушка шикнул: шшш! А Мямля стоит и жуёт. Ногами перебирает в капусте. Слышно, как кочаны хрустят. Дедушка руками махнул. Грозно так! Мах, мах! Мямля голову наклонила и на дедушку смотрит. Ей же интересно. Всё равно жуёт. Дедушка поднял палку и теперь палкой машет. Мямля ворочает рогами за палкой. Думает, дедушка с ней играет. Потом — раз! — и в капусту легла. Так зачавкала! Новый лист, наверно, взяла. Сладкий, наверно. Мне тоже захотелось… — Я кочерыжку хочу, — говорю я. — Ещё чего! — говорит дедушка. Я даже не поняла: мне или Мямле. — Ты, значит, будешь тут спать? Вдруг мы треск слышим. Из кустов тётя Галя Полунина выскакивает. Она в халате. Голова махровым полотенцем замотана: у неё бигуди. Тёте Гале очень перед дедушкой неудобно, что у неё бигуди. Пусть он не смотрит. Ей с ребёнком никак в парикмахерскую не выбраться. А завтра ведь воскресенье! Муж утром приедет. — А у нас тут… — говорит дедушка. — Вот я ей сейчас! — кричит тётя Галя. — Дома ребёнок кричит, а тут бегай за этой змеёй по всему посёлку! Мямля в капусте лежит и хрустит. Я тоже потихоньку хрущу. Сладко, хоть и не кочерыжка. Вдруг тётя Галя перестала кричать. — У тебя совесть-то есть? — говорит. — Пойдём домой! Повернулась и пошла. Мямля вскочила — и за тётей Галей скорей. Только треск в кустах. И уже тихо. Тут я поняла, что совесть у Мямли есть. Хоть она и пройда. — Ишь ты! — засмеялся дедушка. У НАС ВСЯ СЕМЬЯ ТАКАЯ! Сегодня воскресенье. К нам вся наша семья приехала. Дядя Гена. Тётя Лера. Мой двоюродный брат Алёша. Мой двоюродный брат Андрюша. Мой брат Серёжа. И ещё брат Всеволод. Бабушка говорит: — Ужас какой-то — одни парни! — А у тебя тоже девочек нет, — смеётся дядя Гена. — Как это нет? — говорит бабушка. — У меня Саша есть. — Я бы тоже хотела девочку, — говорит тётя Лера. И меня обнимает. Она бы хотела обязательно беленькую. Как я. Девочку так одеть можно! Это же не мальчишка! Тётя Лера ей бы заплетала косички. Она очень любит косички заплетать. Но некому! У неё одни мужчины кругом — просто кошмар. Целые дни из ружей палят. Недавно чуть бак с бельём не взорвали. У них танки по кухне ползают, солдатики всякие! Своей беленькой девочке тётя Лера такую бы куклу купила!.. Такую, как мне. Она мне на день рождения подарила. Эта кукла сама ходит. Не помню, куда она подевалась. В кладовке, наверное. Я кукол как раз не очень люблю. Я люблю зверей… Но девочка тёти Леры с удовольствием бы играла в куклы. — Очень может быть, — говорит дядя Гена. — Только любопытно, в кого бы она была такой беленькой? Тёте Лере самой любопытно. У неё, к сожалению, волосы тёмные. А дядя Гена вообще чёрный. Алёша, Андрюша, Серёжа и Всеволод тоже чёрные, как грачи. Не семья, а какая-то стая. — Не переживай, — говорит дядя Владик, успокаивает тётю Леру. — Могут быть исключения. Ни в кого. Рецидив предков. Дядя Владик тоже, конечно, приехал. Он у нас студент, ему девятнадцать лет. Моему папе и дяде Гене гораздо больше. Гораздо! Они были уже большие, когда Владик родился. Бабушка вдруг в один прекрасный день спохватилась: батюшки! Дети-то уже выросли! Шею сами моют. Знакомые девочки им уже по телефону звонят. Никто в доме давно не плачет. Какой это дом? И у них родился дядя Владик. Он теперь учится в медицинском институте. Все удивились, что дядя Владик в медицину пошёл. У нас дома сроду никаких лекарств не было. Йод, правда, был. Потом выдохся. Я забыла пробку закрыть. Бабушка этого баловства не признаёт: лекарств всяких, таблеток. Нужно морковки побольше есть. Чеснок с грядки. Лук. Спать всегда с открытым окном. Босиком бегать. Огурцы поливать каждый вечер. Водоросли на берегу собирать и носить на участок — это же удобрение. И никаких таблеток! Будешь здоров как бык. Вон дедушка у нас, слава богу, здоров! Своими руками эту дачу построил. Водопровод провёл прямо в дом. Нечаевы, например, на колонку ходят. А у нас красота: кран повернул — и пожалуйста, мойся. Это всё прекрасно. Но дедушка забывает, что он уже не мальчик. Тачку камней наложит — и ну с ней бегом! Хоть бы дядя Владик ему сказал! Дедушка, как ни странно, дядю Владика слушает. — Дурак, — вдруг сказал мой младший брат Всеволод. — Что ты сказал? — говорит тётя Лера. — Так нельзя говорить! — Почему нельзя? — сердится Всеволод. Он сидит на полу и Ардальона тянет за хвост. Он его не дразнит! А Ардальон его лапой ударил, Зачем он ударил? — Мало ещё он тебя ударил, — говорит дядя Гена. — Нет, много! — сердится Всеволод. Теперь он Ардальона хочет ногой толкнуть. Но Ардальон уже на диван прыгнул, спрятался за меня. А Всеволод за ним лезет. — Это кто тут такой драчун? — говорит бабушка. — Я! — говорит Всеволод. И опять лезет. — А ты кто такой? — удивляется бабушка. — Внук, — говорит Всеволод. И пыхтит — так он за Ардальоном лезет. Никак не может залезть на диван. Высоко! А Всеволод маленький, не в нашу породу. И вообще ему только два года. — Что-то я такого внука не помню, — говорит бабушка. — Как же тебя зовут? Всеволод стоит перед бабушкой и сопит. — Забыл, что ли? Ну, как тебя зовут? — Могла бы уже запомнить, — говорит Всеволод. Повернулся и из комнаты вышел. Уже на террасе гремит. Это он из коробки мои игрушки вытаскивает. Пускай! Всё, что может разбиться, я ещё вчера вечером убрала на шкаф. Я же знала, что брат Всеволод сегодня приедет. А на шкафу ему не достать. Всеволод у нас ужасно упрямый. Дядя Гена говорит, что он таким не был. — Конечно, ты хуже был, — сразу сказала бабушка. — На пол ложился и ногами дёргал. И тётя Лера такой не была, это уж точно. А Всеволод у нас такой. Ему, например, конфету дают. Он берёт — он конфеты любит, — но молчит. Тётя Лера говорит: «А что нужно сказать?» Всеволод молчит и в сторону смотрит. «Ну?!» — говорит тётя Лера. Всеволод вдруг обратно конфету кладёт. Отдал и пошёл. А ни за что не скажет, что его просят. Такой! — Характер, — смеётся дедушка. — Может, его надо драть? — говорит дядя Гена. — А то будет такой характер! — Я тебя самого выдеру, — говорит бабушка. — Скажет тоже — ребёнка драть! Додумался. — Всеволод… — говорит дедушка. — Конечно, имечко! Разве человек выговорит? Вот он и не говорит. Удружила внуку… — Ну и не называли бы, раз не нравится, — говорит бабушка. — А мне нравится. — Как же они пойдут против воли умирающей матери? — смеётся дедушка. — Назвали как миленькие. А ты воспользовалась. — Конечно, — говорит бабушка. — Я своего не упущу. Я такая. — Ты нарочно тогда свою операцию приурочила, — смеётся дедушка. — Я тебя знаю! Бабушка так тогда приурочила. Мы вечером за столом сидели, на даче, вдруг она говорит: «Надоело мне со стола убирать. Уберите-ка сегодня сами. А я журнал почитаю». Дедушка говорит: «Аня, опять?» Бабушка рассердилась: «Ничего не опять! Просто полежу». И ушла за перегородку, у нас там кровать. Шелестит журналом. Мы уже чаю попили. «Да не шелести ты, — говорит дедушка. — Я же вижу, что у тебя свету нет». — «Ну, зажги, раз видишь», — сказала бабушка. Дедушка свет включил, и бабушка сразу ему не понравилась. Какое-то у неё было такое лицо. Мне тоже не понравилось. Я говорю: «Давай я к тебе на кровать залезу!» — «Потом», — говорит бабушка. Это мне совсем не понравилось. А дедушка даже испугался. «Аня, — говорит, — может, лучше в город поедем?» — «Дай лучше грелку», — улыбнулась бабушка. Но как-то не очень улыбнулась, не как всегда. Дедушка сразу дал. Она грелку на живот положила, говорит: «Теперь хорошо. Сейчас пройдёт». Как у бабушки заболит, она сразу грелку кладёт. Немножко подержит — и ничего, встанет. Но пока лежит. Вдруг говорит: «Дед, почитай-ка вслух!» Как маленькая. Я даже засмеялась. Дедушка стал ей газету читать. Она и глаза закрыла. Неинтересно, конечно. Вдруг говорит: «А-а…» Дедушка не понял: «Что ты сказала?» А бабушка опять: «А-а…» И не открывает глаза. Дедушка газету бросил, вскочил. «Аня! — кричит. — Анечка!» Бабушка молчит. Я уже реву. Хорошо, что Савчук в то лето машину купил. Это просто счастье! И что в тот вечер он был на даче… Дежурный врач прямо так дедушке и сказал: «Это ваше счастье. Ещё какой-нибудь час, и медицина была бы уже бессильна». И сразу бабушке стали операцию делать. Целых четыре с половиной часа делали. Врач дедушке сказал: «Мы всё сделаем! Хотя ручаться нельзя, потому что болезнь запущена. Как же вы это так свою жену запустили? Она сегодня что делала, например?» — «Картошку окучивала», — сказал дедушка. «Ой-ой-ой!» — сказал врач и сразу побежал дальше операцию делать. Но дедушка же не знал! И я не знала. И моя мама! Она в пустыне была. Там тоже есть мятлик живородящий, но этот мятлик, конечно, совершенно другой, чем в тундре. Интересно, как бы мы бабушке не дали картошку окучивать? Если картошка уже цветёт! Бабушка нас не спрашивает. Всё сама хочет сделать — её не удержишь. Просто врач нашу бабушку не знает, а то бы он так никогда не сказал. Дедушка всю ночь в больнице сидел. И дядя Гена. И дядя Владик. Потом им сказали, что операция прошла удачно. Но положение остаётся тяжёлым — так им сказали. Ведь у бабушки затронута печень! Конечно, дедушка всё равно не ушёл. И дядя Гена. И Владик. Они всю ночь ходили в больнице по коридору. Там коридор такой длинный! Белый. Вдруг нянечка к ним бежит, машет руками. Они даже испугались. Но нянечка говорит: «Не пугайтесь, пожалуйста! Кто тут Строгов, Геннадий Васильевич? Его к телефону!» Дядя Гена скорей взял трубку. Его в трубке поздравляют. Дядя Гена никак не поймёт. Потом вдруг понял. Его же с сыном поздравляют, вот с чем. Оказывается, у него только что сын родился. Мальчик здоровый и кричит громко. Тётя Лера тоже здорова. Она даже не заметила, как сын родился. «А не дочь? — спросил дядя Гена. — Вы точно знаете?» В трубке засмеялись. «Нет», — говорят. Дядя Гена может не волноваться: это сын, по всем признакам. Очень громко кричит! «Ну что ж, — сказал дядя Гена. — Ничего, значит, не поделаешь, спасибо». В трубке удивились, что он так сказал. Обычно отцы как раз рады, если у них сын. Отцы бывают просто в восторге. «Я тоже в восторге», — сказал дядя Гена и вернулся в коридор. Потом наступило утро. Все двери в больнице сразу захлопали. Медицинские сёстры стали градусники разносить. Больные бегом побежали в умывальник. И уже пришёл главный врач. Он был румяный и сердитый. Никак не мог косы запихать под свою белую шапочку и потому сердился. Дедушка бросился к главному врачу: «Мне только одним глазом взглянуть на неё!» Тут главный врач совсем рассердился. Он просто дедушку не понимает! Ведь это же послеоперационная палата. Туда вообще нельзя заходить! Тем более в своей одежде. В обуви! Эта палата вообще на четвёртом этаже, куда никого не пускают. Пусть дедушка спокойно идёт домой и ложится спать. А они тут, в больнице, как-нибудь справятся своими силами. И всё будет хорошо… Хитрый дедушка сразу сделал вид, что он идёт домой. Даже обманул дядю Гену и дядю Владика. Даже они поверили! А дедушка тут же вернулся в больницу и по служебной лестнице взбежал на четвёртый этаж. Так быстро! Никто не успел его остановить. И на четвёртом этаже дедушка бросил пальто на перила, а ботинки поставил прямо на площадке. Ведь в одежде нельзя! Тем более в своей обуви. А в носках дедушка сразу нашёл послеоперационную палату. Там дверь была настежь… Бабушка только-только глаза открыла после операции. «Ну, думаю, вроде я в раю, — рассказывала бабушка. — Тепло. Светло. Наш дед перед глазами торчит. В носках. И на каждой руке — по ангелу». «Бешеные попались какие-то ангелы!» Это на дедушке медицинские сёстры повисли. Тащат его из палаты. Прямо слова не дают сказать. А дедушка всё равно кричит: «Аня! У тебя всё в порядке!» Тут его в коридор уже вытащили. Со всех сторон ахают: «Да как же вы?! Да разве так можно?!» Дедушка вдруг вспомнил. Как от них рванётся! И опять побежал в палату. «Аня! У Генки парень родился!» Бабушка губами зашевелила. Но дедушка ничего не расслышал. Тут на него так насели! И няни. И сёстры. И дежурный врач откуда-то прибежал. Все на нём висят. И дверь в палату закрыли. А дедушку мигом выставили на площадку. Он уже на втором этаже был, вдруг сверху кричат: «Молодой человек, обождите!» Дедушка сразу понял, что это ему. А санитарка даже смутилась: «Ой, — говорит, — простите! Я думала, вы будете сын…» — «Ничего, — говорит дедушка. — Я не обиделся». Она засмеялась, говорит: «Больная мальчика велела Всеволодом назвать. Вы запомнили? Всеволодом». — «Запомнил, — сказал дедушка. — Это я запомню». И брата Всеволодом сразу назвали. — Нет, ты при детях скажи, — говорит дедушка. — Откуда Всеволод, почему Всеволод? Пускай дети это знают! — А они уже сто раз знают! — Знаем, знаем, — говорят все: дядя Гена, тётя Лера, мой двоюродный брат Алёша, братья Андрюша и Серёжа. И дядя Владик тоже кивает. — В честь бабушкиного друга, — говорю я. У бабушки в детстве был друг — Всеволод. Он прямо из деревни на фронт ушёл, добровольцем, и его убили. Это ещё в гражданскую войну было, вот когда. Никто эту войну не помнит — ни дядя Гена, ни тётя Лера, ни моя мама. Даже мой папа, наверное, не помнит. — Вот именно, — говорит дедушка. — В честь Севки ты назвала. Значит, ты только о нём все эти годы и думала. — А как же, — соглашается бабушка. — Думала. Что же мне, только о тебе думать? Сорок третий год с тобой мучаюсь. Нагляделась! Скажи спасибо, что замуж пошла… — Чего же ты пошла? — говорит дедушка. — А по дурости, — смеётся бабушка. — А ты думал, по любви?! — По любви! — кричит мой брат Андрюша. — Нет, по любви! — кричит мой брат Серёжа. — Бабушка, по любви! — кричу я. И Всеволод тоже что-то кричит. Но не слышно. Дядя Гена так хохочет! Он на диван повалился. Ардальон едва выскочил из-под дяди Гены. Тётя Лера тоже смеётся. И дядя Владик. Даже мой старший брат Алёша, который всегда читает, отложил книгу и смотрит, что у нас случилось. И тоже смеётся. Мы все знаем, что бабушка пошла за дедушку как раз по любви: Ей кругом говорили: «Аня, только за этого голодранца не выходи!» А она всё равно вышла. Ей говорили: «Что ты делаешь? Он же абсолютно жить не умеет! У него штанов путных нет!» А бабушка вышла. Между прочим, штаны у дедушки были. Серые брюки. Домотканые, теперь таких и нет. Хочешь, да не купишь! А у дедушки они были. Он свои брюки на ночь клал под матрац, чтобы утром брюки были как новые. Утюга у дедушки, конечно, не было. А если б у него даже был утюг, всё равно включить его некуда. Интересно, куда бы дедушка свой утюг включил? У них в деревне электричества не было! А потом они переехали в город. Дедушка в общежитии поселился, а бабушку туда не пустили. В общежитии с детьми не полагается жить. А куда же она Шурочку денет? У них уже была Шурочка, как раз родилась. И бабушка снимала угол у дворничихи. Она до сих пор удивляется, как дворничиха её пустила с ребёнком. Добрая была! А бабушка даже забыла, как её имя. И дедушка не помнит. Он вообще с трудом может себе представить, как они тогда жили. Нелёгкое было время! Дедушка жил в общежитии с тремя товарищами, и на четверых у них были одни сапоги. Как они эти сапоги берегли, смешно вспомнить. Через весь город ходили в институт босиком. — Ничего, в городе не колко, — смеётся бабушка. — Можно на автобусе доехать, — говорит мой брат Андрюша. — Или на трамвае, — говорит мой брат Серёжа. — На метро! — кричит Всеволод. — Дедушка, на метро! — На худой конец, просто в такси, — вставляет тихонечко тётя Лера. Она всегда тихо говорит. А мы все прямо орём, так тётя Лера считает. У нас такая громкая порода, ничего не поделаешь. Это сейчас взяли моду — за два квартала ездить. А чтоб ноги окончательно не отсохли, придумали себе туризм. Двести километров пробегут в отпуск и одиннадцать месяцев опять сиднем сидят. Надо ходить каждый день! Вот дедушка ходил каждый день через весь город и сапоги нёс под мышкой. Чтоб они не изнашивались. А уж перед институтом эти сапоги надевал и шёл в сапогах на экзамен к профессору. Сапоги на дедушке просто пели! — Раз ты такой идейный противник туризма, — сказал дядя Гена, — что же ты каждый год всю школу с собой таскал: то в горы, то к морю? Вон и меня с толку сбил. И Владьку. — Прошу не припутывать, — сказал дядя Владик. — Альпинизм — совсем другое дело. Это спорт смелых, а не ленивых! — Ах ты мой скромник! — сказала бабушка и погладила дядю Владика по голове. — Дачи не было, вот и бегал, — засмеялся дедушка. — А теперь я частный собственник, мне ничего не надо. — Знаем мы, чего тебе надо! Телефон-то припрятал? Я хотела в книжку переписать, а уже нет. — Какой телефон? — сказал дядя Владик. И ухватил бабушку за руку: — Дай давление тебе смеряю, для порядка. — Нет у меня давления! — рассердилась бабушка. И отняла свою руку у дяди Владика. — Он знает какой… — Ну, мама, дай померяю, ну что тебе стоит, — смешно заныл дядя Владик. — У меня же практики не хватает, честное слово! Ну какой же я буду врач? Всякого врача в его собственном доме на части рвут — там колет, тут жжёт. Каждый врач в своём дому — человек. А у нас все здоровые, как лошади, только брыкаются! — А ты ещё не врач, — засмеялась бабушка. — Всё равно теперь буду, куда уж деваться, — заныл дядя Владик. — Меня, между прочим, все хвалят, говорят, я такой способный… — Сам не знаю, куда этот телефон подевался, — сказал дедушка. — Я даже и взглянуть не успел. Впрочем, он мне не нужен. — Что за телефон-то? — спросил дядя Гена. — Ты же его в пиджак положил, — напомнила я дедушке. — Во внутренний карман. Принести? — Спасибо, Саня, не надо, — сказал дедушка. — Ой, не могу, — сказала бабушка. — Врёшь ты, как маленький. А ведь тебе, говорят, семьдесят лет в обед? — Подумаешь! — сказал дедушка. — И тебе когда-нибудь будет! Нашла чем попрекать. — Вы меня заинтриговали, — сказал дядя Владик. — Объясните толком, что за таинственный телефон? — А-а, ерунда! — отмахнулся дедушка. — Конечно, — сказала бабушка. — Просто отец наш хочет работу сменить. Тут ему очень тихо, сами понимаете… — Очень интересно, — сказал дядя Владик. — Да, кстати, я ведь трубку захватил, хочу твоё сердце послушать. — Ещё чего! — сказал дедушка. — Тоже мне — профессию выбрал! Закончил бы, как люди, политехнический, глядишь, хоть канализацию бы на дачу провёл. А то бросаешься на людей! Мне даже жалко дядю Владика стало. Он же учится. А бабушка с дедушкой прямо дотронуться до себя не дают. Я к дяде Владику подошла и тяну его за рукав. — Что, Саша? — говорит дядя Владик. Я рот пошире открыла и на него смотрю. Нет, не понимает. — Глотать больно, — говорю я. Дядя Владик обрадовался. Стал сразу мне шею щупать, под подбородком. «А тут? А так?» Я по очереди ему говорю: да, нет, опять да, снова нет. Чтоб ему интереснее было щупать. Потом ложкой мне в рот полез. Никакого, конечно, удовольствия, но я терплю. Пусть ему будет практика, раз все такие. — Интересный случай, — говорит дядя Владик. Всё-таки заинтересовался. — Давно болит? — спрашивает. — Ага. Уже несколько дней. — От холодного? Или от горячего тоже? — От всякого, — говорю я. И чувствую, как у меня в самом деле начинает в горле болеть. — А от колючего? — говорит бабушка. — Как это? — удивилась я. — Да вроде ты всё утро из крыжовника не вылезала. Или мне показалось? Хруп на весь участок стоял. — Точно, — подтвердил дедушка. — Кусты теперь голые. — Они опять нарастут. И, к твоему сведению, крыжовник совсем не колючий! Я же не ветки ем. Что я, Мямля? Он просто лохматый и твёрдый… — Придётся с недельку полежать, — вдруг говорит дядя Владик. — Ничего не поделаешь. Сейчас я лекарство выпишу. — А не заразное? — беспокоится тётя Лера. — Время покажет, — говорит дядя Владик. — Но лучше всё-таки изолировать. Можно на террасе пока её положить… Вот это да! Я его пожалела, а он меня изолировать хочет. Я как закричу: — Уже не болит! — Так сразу? — удивляется дядя Владик. — Я, конечно, способный врач. Но чтобы до такой степени… Нет, не может быть. — Может, — говорю я. — Ты посмотрел — и уже прошло. — И глотать не больно? — сомневается дядя Владик. — Нисколько! — И холодное? И даже горячее? — Какое хочешь! И колючее! И зелёное! — А лимонад можешь? — говорит бабушка. — Ещё как, — говорю я. — Прямо из бутылки могу! — Вот и хорошо, — смеётся бабушка. — Сейчас за лимонадом пойдём. Я утром забыла купить. Кто со мной? — Я! Я! Я! — кричат все мои братья. Алёша книжку закрыл и уже вскочил. Андрюша ножик бросил. Он пилил этажерку. Ему интересно, как книжки рухнут. Это будет взрыв. Но он перепилить не успел, мы бы услышали. И Серёжа отложил ножницы. Он коня вырезал из бабушкиной шляпы. Но шляпа фетровая! Серёжа только морду успел пока вырезать. Эта морда сейчас смеётся. А Серёжа уже устал вырезать. Он рад за лимонадом пойти. И даже Всеволод хочет, хоть он и занят. Он тащит Ардальона за шею и мяукает, чтобы Ардальон думал, будто его несёт мама-кошка. Ардальон почему-то молчит. Может, верит, что его и вправду мама несёт? Но скорее всего, ему просто нравится младший брат Всеволод. Всеволод многим нравится. Взрослые мимо него пройти не могут: «Ах, какой мальчик хорошенький! Просто картинка!» И остановятся. И присядут на корточки. Прямо оторваться не могут! Всеволод сначала сердился, что его так разглядывают, а теперь привык. Только начнут: «Ах, какой…» А он уже говорит: «Два года!» Это значит — ему два года. И больше на этих взрослых даже не смотрит, будто их нет. «До чего смешной!» — смеются они. Ещё оглядываются. Зато если кто-нибудь просто так мимо Всеволода пройдёт, Всеволод сразу заметит. «Эй! — кричит. — Эй!» И уже сердится. Мол, что же это вы мимо идёте? Разве не видите? Я стою! Такой мальчик хорошенький, кудрявый, глаза голубые — прямо картинка… Тётя Лера беспокоится, как бы ей Всеволода не испортили. Может, уже испортили? Всеволода просто от зеркала не оттащишь. Что он там видит? — Зюку, — смеётся бабушка. — Кого же ещё? У бабушки был в эвакуации поросёнок — Зюка. Бабушка, когда его покупала, надеялась, что он вырастет и всей семье будет мясо на зиму. Бабушка его мыла в корыте. А Зюка хрюкал и на бок валился — так ему нравилось мыться. Он даже мыло любил. Бабушка мыло на табуретке забудет, а Зюка уже съел. И не болел совершенно! Наоборот — такой сильный сделался. Гладкий! Мой папа в санки его запряжёт и едет на Зюке в школу. Так Зюка вырос! Соседка бабушке говорит: «Уже можно резать». А Зюка подошёл, нос бабушке в юбку сунул и обслюнявил всю юбку. А юбка новая была, бабушка её только-только из платья перешила. Тут бабушка поняла, что зря она на Зюку надеялась. Никакого мяса не будет семье! Ведь бабушка своего Зюку не сможет есть. И мой папа не сможет. И дядя Гена. «Глупость какая, — удивилась соседка. — Ну так продай на вес. И без вас съедят, раз вы такие нежные!» Но бабушка никакая не нежная. Она блокаду пережила, с детьми. А её дочь, Шурочка, вообще блокаду не пережила. Когда бабушка приехала в эвакуацию и пошла устраиваться на работу, на неё так странно вдруг посмотрели. Замялись. Потом говорят: «Прямо не знаем, как вас и устроить! В вашем возрасте!» Бабушка удивилась: «В каком таком возрасте?» А ей говорят: «Ну, в преклонном. Вам ведь под семьдесят?» Бабушка даже засмеялась, хоть думала, что она уже никогда смеяться не будет. После Шурочки. Говорит: «Мне тридцать шесть». Тут все засуетились, сразу тащат бабушке стул: «Садитесь, пожалуйста. Вот ведь как… Что эта война делает!» И сразу ей работу нашли… Но Зюка у бабушки на руках вырос, и есть его она всё равно не может. Даже продать на вес, чтобы кто-то другой его ел. Случай с Зюкой бабушку на всю жизнь научил. Она до сих пор никаких животных не держит, которых потом придётся резать. Ни кур, ни кроликов. Хотя у нас на даче вполне бы можно держать. Вон у Марины Савчук кролик есть, она его гулять на верёвочке водит. А с Зюкой бабушке долго бегать пришлось, пока она его хорошо пристроила. Она его в совхозе пристроила, чтобы от него поросята родились. Почти что даром, конечно, но хорошо. Бабушка была очень довольна. Пусть наш Зюка живёт! Он и сейчас, наверное, живёт. Только далеко — в Сибири, туда уж не съездишь проведать. — Свиньи так долго не могут жить, — говорит старший брат Алёша. — Только слоны могут. — Ну, всё ты знаешь! — отвечает бабушка. — Прямо прокурор! Будешь у нас прокурором? — Этого прокурора уже на дополнительные занятия вызывают, — говорит дядя Гена. — У него по математике тройка. — Это когда! — говорит брат Алёша. — Это же в прошлом году! — Нет, Зюка живой! — кричит брат Андрюша. — Бабушка, он живой? — кричит брат Серёжа. Он уже плакать хочет. У Серёжи слёзы близко, ему пять лет. Серёжа любит, чтоб все были живые. Он мух от липучей бумаги отлепливает и на крыльцо выносит. Осторожно, за крылышки. Чтоб мухи на ветерке ожили. Если мухи не оживают, наш Серёжа плачет. — И не вызывают, а приглашают! — хмуро говорит брат Алёша. Конечно, ему неприятно, что дядя Гена про эту тройку сказал. Мало ли что бывает! Дядя Гена сам сколько раз говорил, что надо не для отметок учиться. Алёша не для отметок и учится. Подумаешь, тройка! Это же не двойка. Некоторые вообще на одни двойки учатся… — Я тоже буду на двойки учиться, — говорю я. — Можно, — говорит дедушка. — Но это хлопотное дело! — Почему? — удивился Алёша. — Как раз легко! Но дедушка считает, что это самое хлопотное дело — плохо учиться. На тройки или там на двойки. Их же надо без конца исправлять. Просто с ними намучаешься! Ни минуты не будет покоя! Надо всё время после уроков сидеть на дополнительных занятиях. А другие люди уже гуляют. На лыжах, например, ходят. Или в кино. А ты сиди пыхти. Дома тоже надо сидеть: одно и то же без конца переписывать. Опять неверно! Значит, опять переписывай. Дедушка бы с тоски умер, если б его так заставили жить. И родителей ещё уговаривай, чтоб они опять в школу пришли. Если их вызывают! А они не хотят! Что они там услышат приятного? Раз уж взялся плохо учиться, так без конца отдувайся. Даже в каникулы! А на пятёрки как раз гораздо проще. Тут не в отметках, конечно, дело. А вообще. Просто выучил, быстро ответил — и ты свободен, как ветер. Живёшь в своё удовольствие! Читаешь, бежишь на каток. Друг к тебе пришёл — пожалуйста. Никто у тебя над душой не стоит. И тебе легко, и людям приятно. Родители сами в школу бегут на собрание. Их и не удержишь! — Каждый выбирает по вкусу, — смеётся дедушка. — Некоторым, наоборот, нравится, чтоб над ними с палкой стояли. — Нет, мне не нравится, — говорю я. — Как хочешь. Я не уговариваю. Просто мне кажется, что так легче. — Я всё равно историком буду, — хмуро говорит Алёша. Он хочет как дедушка. У нас дедушка — историк. — Возможно, — говорит дедушка. Он только вот почему сомневается. История — это такая наука, главная. Она изучает, как люди жили. А люди всегда жили в полную силу, поэтому есть что изучать. И Алёше хватит. Но Алёша позволяет себе жить кое-как, на троечку. Это дедушку удивляет… — Что-то ты, дед, больно разговорился, — смеётся бабушка. — Говоришь, говоришь! А магазин на обед закроют. — Всё равно буду историком, — говорит Алёша. — Не кое-как! — А я буду Зюкой! — кричит мой брат Андрюша. Он встал на четвереньки и по комнате бежит. Уже хочет мыло съесть! Он его схватил. Но это же туалетное мыло! Зюка о таком мыле и не мечтал. Интересно, кто бы ему в эвакуации дал есть туалетное мыло? Его людям-то не хватало. Даже голову мыли хозяйственным мылом, такое было время. Но Андрюша не понимает. Он тёте Лере никак мыло не отдаёт. Хрюкает! И носом тычется в подол. Тётя Лера уже сердится, а Андрюша всё тычется. Андрюшу очень трудно остановить, если он разыграется. Дядя Гена тоже не может остановить. Он хотел Андрюшу на руки взять, но Андрюша брыкается. И так хрюкает! — Прекрати сейчас же, Андрей! Слышишь? — говорит дядя Гена. — А я не Андрей! — кричит Андрюша. И ещё громче хрюкает. К окну подбежал на четвереньках и занавеску зубами тянет. Так ведь можно и разорвать. — Андрюшка! — кричит дядя Гена. — Сейчас дождёшься! Бабушка на улицу дверь открыла, веник взяла. Как взмахнёт веником: — Зюка! А ну пошёл, бесстыдник, во двор! Андрюша хрюкнул и сразу выбежал. — Я тоже Зюкой хочу! — закричал брат Серёжа. И выскочил за Андрюшей на четвереньках. Теперь самый младший брат, Всеволод, ползёт. У него руки короткие! Он животом за порог зацепился. Но всё-таки перелез и свалился в траву. Теперь визжит. Он будто такой маленький поросёнок. Я тоже в траве барахтаюсь и визжу. Мне трава уже в рот попала. Я пятачком тычу Всеволода, а он катается на спине и смеётся. Мы такие игривые Зюки! Вдруг меня кто-то лягнул. В скулу. Больно всё-таки. Я смотрю — это Андрюшка. Он опять лягнул. И ещё кричит: — Я тебя лягаю! Ты видела? — А поросята не лягаются, — говорю я. — Ты что — лошадь? Тут бабушка откуда-то нам кричит: — Эй! Вы где? Идите сюда! Мы на дорогу выскочили. У нас перед дачей заросшая дорога — в гусиной лапке, мелкая такая трава. А где же бабушка? Только сумка стоит, а в сумке — бутылки из-под молока. Никита Нечаев едет на велосипеде и звенит нам в свой звонок, чтобы мы сумку скорей убрали. Но нам некогда! Мы бабушку ищем. Никита свалился, и велосипед отлетел в лопухи. Теперь там колёсами крутит. Думает, он ещё едет. А Никита коленку трёт и кричит: — Я из-за вашей сумки чуть не упал! — Ты как раз упал, — говорю я. — Нет, я спрыгнул, — отказывается Никита. — А вот упал, — говорю я. — Ты сама в крапиву упала, — говорит Никита. Это я упала ещё весной. Нашёл что вспомнить! Мне дедушка только-только привёз двухколёсный велосипед «Школьник». И я, конечно, сперва упала. Мне так обидно стало из-за этой крапивы! А дедушка смеётся! Я говорю: «Ты зачем мне купил этот велосипед?! Он в крапиву падает!» А дедушка ещё сильнее смеётся. Я тогда быстро влезла на велосипед и вдруг сразу поехала. Больше уже не падала. — Думаешь, ты из-за нашей сумки упал? — говорю я. — Просто ты не умеешь ездить. — Я в самом густом лесу ездить могу! Ни одного дерева не задену! — Врёшь! Ещё как заденешь! Мы с Никитой так друг на друга смотрим. Раньше мы с ним очень дружили, а теперь не очень. Сама не знаю почему. Так получается. Я ему отвечу, и он мне ответит. И сразу поссоримся. Вера Семёновна, Никитина бабушка, считает, что было гораздо лучше, когда мы вообще разговаривать не умели. Мы тогда с Никитой ходили за руку. За руку друг друга возьмём и идём молча. Никита мне даст конфету. Если, конечно, есть. Потом я ему дам. Если в кармане найду. И опять идём, молча. Но мы с Никитой рано начали разговаривать. Я просто не закрывала рта. Дедушка уже не может, говорит: «Где там у тебя выключатель?» У меня выключателя нет, я не телевизор. А вот Никита был тогда молчаливый, это верно. Придёт к нам на дачу: «Здравствуйте». Все, конечно, ответят. «Давай рисовать?» — предложу я. А Никита уже больше не говорит. Сразу берёт карандаш и рисует. Молча. Бабушка говорит: «Ну, Никита, что скажешь?» Никита поднимет голову, задумается. «Здравствуйте», — скажет. «Да это мы уж слыхали», — смеётся бабушка. Тут дедушка говорит: «Что нового, Никиток?» Никита опять подумает-подумает, потом опять: «Здравствуйте». И дальше рисует. «Очень ново, — смеётся дедушка. — С тобой не соскучишься». — «Он просто не хочет, — говорю я. — Он может, но он сейчас не хочет…» Мне с Никитой никогда не скучно. Он же мой старый друг. — Может, ты правда спрыгнул, — говорю я. — А у нас бабушка потерялась. Ты не видел? А Никита говорит вдруг: — Отдавай Адика! Это всё равно мой кот, а не твой! Вот мы из-за чего последнее время ссоримся. Из-за Ардальона. Тут Андрюша кричит: — Вон она! Вон! За шиповником! Какая у нас бабушка! Это не бабушка, а прямо пройда. За шиповник залезла и там лежит в траве. Думает, мы её не найдём. И ещё выглядывает! Мы её сразу нашли, от нас не скроешься. Как все бросимся на неё! Стали бабушку трепать, чтоб она не пряталась. Андрюша с Серёжей её за одну руку тянут, а мы с Никитой вцепились в другую. Но разве бабушку сдвинешь! Всеволод на неё сверху залез и за сарафан дёргает. — Эй! — кричит. — Вставай! — Вы бабушку растерзаете, — вдруг говорит кто-то. Это доцент Большакова. Когда к ней из города приезжают, сразу спрашивают: «Где тут дача доцента Большаковой?» Её дачу легко узнать: ни картошки нет, ничего, весь участок травой засеян, ровной такой, и перед домом висит жёлтый гамак. В гамаке лежит доцент Большакова в панамке и читает книгу. Бабушка хотела ей дать клубничных усов, а доцент Большакова ей говорит: «Спасибо. А что с ними делать?.. Ах, сажать? Нет, эта роскошь мне ни к чему. Столько работы накопилось на отпуск!» А сама не работает, только читает. Иногда к доценту Большаковой приезжает сын. Толстый и с усами. Вообще-то он уже старый, хоть и сын. Тогда он лежит в гамаке, тоже читает. А доцент Большакова выносит из дома кресло и читает сидя. Вдруг она говорит: «При чём тут ноль?» — «Ноль? — переспрашивает её сын. — Это же абсолютный ноль». Непонятно, как он видит, потому что лежит в гамаке. «А-а, — говорит доцент Большакова. — Прости, я не заметила». И они дальше читают. Уже солнце село. Доцент Большакова говорит: «Будем ужинать?» А сын говорит: «Очень возможный вариант». Она опять говорит: «Как ты относишься к яичнице из яиц?» А сын говорит: «Допустим, положительно». После этого оба уходят в дом, и больше уже ничего не слышно. А «бабушкой» доцента Большакову никто не зовёт, хотя она с моей бабушкой родилась в один год. Но ведь внуков у неё нет. Какая же она бабушка? Просто доцент! — Вставай! — кричит брат Серёжа. — Ты бабочек раздавишь! — Бабочка! — кричит брат Андрюша. — Ты бабушек раздавишь! — Эй! — кричит Всеволод. — Эй! Эй! Эй! — Сколько их… — говорит доцент Большакова. — Кто их считал, — смеётся моя бабушка. Нас много. Раз детей много, значит, хорошая жизнь, бабушка просто в этом уверена. Доцент Большакова смеётся, она согласна. У её сына жизнь, например, неважная: он завкафедрой и ещё студенты! На конгресс тоже надо ехать. Жениться буквально некогда, она уж на своего сына махнула рукой. А вот нас доцент Большакова никак запомнить не может — сколько нас. И ещё она до сих пор не запомнит, кто из нас чей. Вот я, к примеру, чья? — Тоже от среднего сына? — А я уж сама не помню, — смеётся бабушка. — Наша — и всё. — А младший ещё не женился? — Кто его знает! Вроде не говорил. — Весёлая у вас бабушка, — говорит доцент Большакова. — А у нас вся семья такая, — смеётся моя бабушка. ВСЁ ЕЩЁ ВОСКРЕСЕНЬЕ… Наша семья никак не помещается за столом. Если бы мы на полу могли есть! Но на полу мы весь суп прольём. И ещё неизвестно, как бы это Ардальон перенёс. Подумал бы, что у него хозяева ненормальные. Он и так, наверное, думает. Андрюша арбуз ест с сосиской. Серёжа солёные огурцы уплетает с мёдом. Это после киселя-то! А Всеволод блюдце вылизывает, будто он кот. Дядя Владик вообще поёт за столом. Если вкусно, он всегда поёт. Ардальон вздрагивает, когда дядя Владик поёт. Но мы привыкли. — Всё! — говорит Всеволод. Он теперь ложкой размазывает по клеёнке. Мы уже пообедали. — Что надо бабушке сказать? — говорит тётя Лера. Всеволод сопит и слезает со стула. — Ну?! — говорит дядя Гена. Всеволод мотает головой и сопит. — Спасибо, Всеволод, — смеётся бабушка. — Ты так хорошо меня накормил! Так вкусно было! — Пожалуйста, — говорит Всеволод. Бабушка уже посуду помыла. Целую гору! Тётя Лера только подумала, что эту посуду, пожалуй, неплохо помыть. А бабушка уже успела. Как она успела? Дядя Гена вполне бы мог эту посуду вытереть. Он умеет. Он дома каждый день вытирает, помогает жене. Но посуда сама на солнце высохнет! Это же дача. Дядя Владик тоже хотел принять участие. Он пока лимонад допивал. А потом собирался стереть со стола. Но бабушка уже и это успела. — Внуки помогли, — говорит бабушка. Пока взрослые думали, мы ей очень вовремя помогли. Андрюша тарелку разбил, но это ничего. Ведь она была мелкая. Вот если бы он глубокую тарелку разбил! Их у нас мало. А мелких тарелок полно. Серёжа чайную ложечку упустил. Эта ложечка такая вёрткая! Она серебряная была. Теперь Всеволод хочет её достать, но бабушка ему не велит. Серёжа её в помойное ведро упустил, это бывает. Когда работаешь, всё может быть. Тут реветь нечего. Я ничего не разбила. Только облилась из-под крана. Сейчас платье переодену и буду снова сухая. — Теперь можно и отдохнуть, — говорит дедушка. На даче объявляется тихий час, как в детском саду. Детям поспать нужно, бабушка считает. А то нам этот длинный день просто не выдержать. Всеволод уже трёт глаза. Пусть он ложится на мою раскладушку, ему там постелено. А я могу на пол лечь, на матрац. Серёжа тоже может. И Андрюша. Алёша тем более. На полу самое лучшее — отдыхать. Жёстко и прохладно. Бабушка всю жизнь мечтает отдохнуть на полу. Но у неё нет такой возможности. На террасе места не хватит. Вон нас сколько, некуда ногу поставить. Дедушка мог бы всё-таки построить дачу и попросторней… — Ничего, мы люди маленькие, — смеётся дедушка. — Мы уж как-нибудь на кровати… Пускай взрослые устраиваются как хотят. Тихий час всё равно не для них. Они так и так не заснут. Дядя Владик вообще не хочет ложиться. Он днём отдыхать не умеет. Только из уважения к бабушке он лёг на диван. Чтобы не нарушать общий порядок. — Да уж, пожалуйста, не нарушай, — говорит бабушка. Дядя Владик к себе на диван шахматы взял, чтоб ему было не скучно. Он сам с собой играет. С самим собой ему никогда не скучно. И других партнёров ему не надо. В нашем доме ему партнёров и нет по его силам. Бабушка всё равно сейчас не будет играть. — И не подговаривайся, — смеётся бабушка. А с дядей Геной только в «чижика» можно играть. — Не рассчитывай, — говорит дядя Гена. У него книга есть. Эта книга библиотечная, надо скорее сдавать. А у дяди Гены в городе минуты нет, чтоб почитать. В автобусе он всегда висит. Тут уж не почитаешь, когда обе руки заняты! На работе он занят работой. — Смотри как оригинально! — смеётся дедушка. А дядя Гена как раз любит лёжа читать. Но дома ему не дают. Сразу кто-нибудь на него садится верхом, если он ляжет с книгой. Мой двоюродный брат Алёша. Или брат Серёжа. Андрюша тоже, конечно, не упустит. А о Всеволоде просто и говорить нечего. — Ишь как тебя обижают, — говорит тётя Лера. — Мне, например, и в голову не приходит днём прилечь. Тётя Лера круглые сутки крутится как белка в колесе. Ведь на ней держится этот дом. Поэтому тёте Лере даже странно — вот так прилечь. И вытянуть ноги. И расслабиться. И знать, что в соседней комнате никто ничего не подожжёт. Это такое блаженство! Но она блаженствовать не привыкла. Она просто на минуточку прилегла, на пять минут. За компанию. А потом встанет и пойдёт полоть огурцы. — Шуршат, как тараканы, — говорит бабушка. — Вот я вас сейчас из лейки полью! Правда, только заснуть мешают. — Я вам говорю! — кричит бабушка. — Эй, на террасе! Разве мы шуршим? Мы просто Серёжу немножко на пол столкнули. Но он уже обратно залез, на матрац. Теперь меня спихивает. Но я ногами упёрлась. И ещё мы подманиваем Ардальона. Ардальон ходит и размахивает хвостом. Конечно, у него большой выбор. Он может где хочет лечь. Но мне хочется, чтобы рядом со мной. И Андрюше хочется, чтобы рядом. А Всеволод сейчас с раскладушки грохнется — так он хочет Ардальона схватить. Ардальон всех нас обошёл, лапой открыл дверь в комнату и как прыгнет к дедушке на кровать! Сразу свернулся, и головы не видно — хвост кругом. Вдруг — стук! стук!.. Мы вскочили. А-а, это шахматы сыплются с дяди Владика. Доска съехала и тоже упала. Дядя Владик перевернулся на другой бок, но не проснулся. Тётя Лера как в тапочках прилегла на минутку, так и лежит. Потом вздохнула во сне и ноги под себя подтянула. Прямо в тапочках. А дядя Гена спит на библиотечной книжке, щекой к ней прижался. Алёша хотел тихонько вытащить. Потянул… Но дядя Гена вдруг замычал с закрытыми глазами и схватился за книжку рукой. Всё же она библиотечная! Но дядя Гена всё равно не проснулся… — Пошли смородину есть! — шёпотом крикнул брат Алёша. И мы все шёпотом крикнули, что пошли. А Всеволод крикнул громко. Но никто всё равно не проснулся. На улице так жарко! Андрюша сразу открыл кран и сунул голову прямо в струю. Вода заблестела и рассыпалась в разные стороны. А Андрюша зафыркал. Но, конечно, шёпотом, потому что у нас тихий час. Мы все полезли под кран, головами стукаемся. У меня волосы уже текут. Как будто они стали до пяток, такие длинные волосы. И от них вокруг мокро. — Теперь легче дышать, — сказал Алёша. Мы все задышали. Уф! Уф! А Алёша ещё нас из шланга полил. Шланг фыркает, и вода вырывается из него. С шипом. Этот шланг такой коварный! Он даже у дедушки вырывается. Конечно, Алёше не удержать, хоть он и в третьем классе. Шланг дёрнулся и громко с крана сорвался. Крутится, как змея. Вода во все стороны по грядкам бежит. Это просто потоп. — Я потоп! — кричит брат Андрюша. И скачет по грядке. Грядка под ним чавкает. У Андрюши все ноги чёрные. На этой грядке раньше репа была, но теперь тут болото. Мы репу хорошо полили. Не жалея воды! Она из воды блестит. Алёша кран наконец завернул. Ещё легче стало дышать. Мы в смородину забрались. Она большая, как лес. Всюду над нами висит. Хочешь — красную рви, хочешь — чёрную. Смородина уже всё равно не может висеть: сама осыпается. В рот осыпается, в руки, в свои листья. Я уже не могу жевать, даже уши болят. Приходится смородину просто так глотать, целиком. Но всё равно кисло. Андрюша полную ладошку набрал и Серёже пихает в рот: — Питайся! Питайся! Но Серёжа больше питаться не хочет. Крутит головой. Андрюша не отстаёт. Он у нас вообще не умеет остановиться. Пришлось Серёже его немножко двинуть. Ногой. Андрюша упал с треском. Это смородина так трещит. Но всё равно кричит: — Питайся! — Тише вы, — говорит Алёша. — Забыли, что ли? Нет, мы не забыли. У нас тихий час. Взрослые днём отдыхать не умеют, мы помним. Если сейчас проснутся, то уж не отдохнёшь. Испортят весь тихий час. Пришлось Андрюше с Серёжей дальше шёпотом драться. — А где Всеволод? — говорит вдруг Алёша. Его в смородине давно нет. Он в дом небось побежал за Ардальоном и всех сейчас перебудит… Мы вырвались из кустов — и бегом к даче. Нет, наш Всеволод никого не будил. Что он — глупый? Он на качелях висит, животом, и ногами толкается. Но качели едва шевелятся. Всеволод пыхтит, а взобраться как следует не может. Высоко для него. Дедушка на мой рост качели повесил. Алёша взял Всеволода под мышки и посадил. — Держись, — говорит. Всеволод в качели вцепился и кричит, чтоб мы раскачали. Не так! Ещё выше! Ещё! Чтобы он море увидел. Он не боится! Алёша как со всей силой толкнёт! Качели взлетели чуть не до перекладины и закрутились в воздухе. Не оборвались. Но Всеволод вылетел… Он пролетел надо мной. Над Серёжей. Над братом Андрюшей. И врезался прямо в ревень. Плюхнулся и лежит. Вот это полёт! Мы думали, Всеволод заревёт. Но он молчит. Алёша первый к нему подбежал. Всеволод лежит на спине и вверх смотрит. В небо. — Эх, ты! — говорит Алёша. — Ушибся? — Нет, — говорит Всеволод. И смотрит вверх, всё не ревёт. — Вставай, — говорит Алёша. — Чего ж ты разлёгся? — Я думаю, — говорит Всеволод. Тут мы поняли, что он вообще не будет реветь. Чего Всеволоду реветь? Он мягко шлёпнулся: в ревень. Андрюша показывает, как Всеволод летел. Чуть Андрюше голову не сбил. И Серёжа тоже показывает, как Всеволод на него спикировал. — И удобно тебе так думать? — смеётся Алёша. Вдруг кто-то нам с дороги кричит: — Идёмте на море! Это Марина Савчук со своим кроликом. Она ему розовый бант привязала и на руках его держит. Кролик ушами ей шею щекочет. Марина так своим кроликом гордится — с рук его не спускает. — Не ори! — говорит Алёша. — Не видишь, что ли, — у нас тихий час! Марина даже язык прикусила. Потом шёпотом говорит: — У нас тоже тихий… Она, оказывается, едва дождалась, пока все уснут. Лежала, лежала… Всё-таки дождалась. Её мама быстро уснула, молодец. Марина маму пледом накрыла, пусть отдыхает. За маму она не беспокоится. Её дедушки беспокоят! Особенно один. Он у них всегда с трудом засыпает, просто с ним беда. Всё вставал… То воду из чайника пьёт, то вдруг закурит. Потом подошёл к Марине и слушает, как она дышит. Но она ровно дышала, старалась. Наконец снова лёг. Ещё кашлял, ворочался. Еле-еле заснул… Марина скорей за Лариской побежала, — они подруги. В окно поцарапалась — это такой знак. Лариска сразу выскочила и говорит: — Ты меня не жди! Лариске никак сейчас не уйти: у неё мама беспокойная, ни за что не уснёт. Нет никакой надежды! Её маме вдруг показалось, что Лариска хрипит. Может, она простудилась? Теперь мама её малиной поит и ждёт, что к вечеру у Лариски подскочит температура. Делать нечего. Марина решила одна на море идти. У неё дело! Никак нельзя отложить. Она уже столько раз откладывала! Марина кролика должна выкупать — вот какое дело. Сегодня день подходящий. Жарко. Вода, конечно, тёплая. А кролика ни разу ещё не мыли. Он грязью небось зарос. Чешется! Просто скребёт себя лапами. У него даже в ушах грязно, Марина смотрела. Хорошо, что он вообще серый, на нём не видно. — Я мыло уже взяла, — говорит Марина. Без мыла какое мытьё? Марина так рада, что нас встретила. Она специально мимо нашей дачи к морю пошла. Может, мы ей поможем кролика выкупать? Конечно, поможем. — А полотенце? — говорю я. — Ой, я забыла! — испугалась Марина. Надо же, она не подумала про полотенце. Трусами, что ли, собиралась своего кролика вытирать? Больше на нас и одежды нет. Хорошо, что мы ещё дома. Я уже несу полотенце. Махровое. Мне бабушка этим полотенцем голову вытирает. Но оно чистое. Бабушка вчера его выстирала. Не знаю, успела ли она полотенце выгладить? Ну, это ничего. На всякий случай я ещё прихватила мочалку. И мы пошли к морю. Всеволод вскочил и тоже сзади бежит. Сразу заторопился! Боится отстать и в нашей траве потеряться. Теперь он хочет у Марины кролика взять, за уши. Кролик дрожит и Всеволоду не даётся. Марина его закрывает локтями. А кролик царапается. — Давай я понесу, — говорю я. Обычно она никому не даёт, а тут вдруг дала. Я кролика прижала к себе. Он сразу когти убрал. Чувствует, что я к нему хорошо отношусь. За уши брать, конечно, не буду. Только поглажу. Вот так. У него сердце громко стучит… Или это у меня? Нет, у кролика. — Он тебя боится, — говорит Марина. — Давай обратно! И кролика забрала. Может, у него сердце стучало как раз от радости, что он у меня сидел. Но Марина уже отняла. Она же хозяйка, я понимаю. — А зимой он где будет? — говорю я. Я просто так спросила. Вдруг Марина своего кролика оставит на даче? Вон как он вырос! А моя бабушка вдруг случайно приедет… — Она его зимой резать будет! — кричит Андрюша. — Нет, не будет! — кричит Серёжа. — Он на балконе зимой будет жить, — говорит Марина. — На балконе замёрзнет, — говорит Алёша. — Тогда я его в комнату возьму, — говорит Марина. — Мне мама позволит. Она мне всё теперь позволяет, потому что папа погиб. Маринин папа в прошлом году погиб. На своей машине разбился. Ему под колёса из-за угла выскочил мотоциклист, и Маринин папа неудачно свернул. В столб. Мотоциклист даже не ушибся, а он погиб. Бабушка сразу заставила дядю Гену продать мотоцикл. Сказала: «Выбирай — я или мотоцикл!» Конечно, дядя Гена бабушку выбрал. — Можно его в коробке держать, — говорит Марина. — А купать в ванне будешь, — говорю я. Вот и море. Оно же рядом. Мы прямо из кустов попрыгали на песок. Такой горячий песок! Через сандалии жжёт. Мы скорей сандалии сняли, чтобы их совсем не прожгло. На пятках по песку скачем. Пятки толстые, им ничего не будет. Море у нас большое. Противоположный берег едва-едва виден. Наше море вообще-то залив. Оно мелкое. Можно сколько хочешь по морю идти и не утонешь. Можно на четвереньках идти, как угодно. Волны тихонько катятся, катятся. Голубые! А по дну ползают ракушки, и след от них — будто острой палочкой кто-то провёл по песку. Но ужасно запутанный. Это моллюски по дну прогуливаются. Им торопиться некуда — куда хотят, туда и свернут. Возле берега в воде растут водоросли. И так колышутся! Под водорослями темно и немножко страшно — такие густые. Всюду шныряют мальки. Целые стаи. Эти мальки пучеглазые. Станут в море и стоят, стоят. Любопытничают. Мы их прямо ведёрком ловим. Или сачком. Ещё водится полосатая рыбка «зебра», мы её сами так прозвали. «Зебра» у меня в тазу целых четыре дня жила. Я воду меняла, крошила в таз хлеб. Но таз ужасно линял: он старый, в ржавчине. Бабушка говорит: «Твоя „зебра“ уже не дышит». Неправда, она боками шевелит. Но уже не очень. Я скорей побежала к морю и выпустила. «Зебра» долго в воде стояла. Может, думает, я пошутила, надо обратно в таз. Потом как хвостом махнёт! И ушла в водоросли. Интересно, как бы она ушла, если бы не дышала?! Пиявки в море тоже, конечно, есть. Мы от них на камнях спасаемся. Камни торчат из воды и от солнца трещат, все в трещинках. На них загорать удобно. Животу горячо, а ногами в море болтаешь. Тогда спина очень загорает. Но многие камни обросли морским мхом, скользким. Тут уже не полежишь. Море наползает на берег и шипит. Бросает на берег белую пену. Крепкая пена, её уж не сдуешь. Даже ветер не может сдуть. Она всюду катается и на осоку виснет, на камни. На большом камне лежит Никита и кого-то ловит в воде. — Кого ловишь? — кричит Алёша. — Тише! — кричит Никита. — Всех «скелетов» мне распугали! Ну и нечего самому кричать. Всё равно «скелеты» не слышат! У них даже ушей нет. Это такие маленькие рачки. Просто крошечные. И до того худые, все рёбра видать. Мы их потому и называем «скелеты». А Никита больше на нас не смотрит. — Мы кролика будем купать, — говорю я. Всё-таки он мой старый друг. Ему тоже, наверное, интересно. Но Никита не обернулся. Будто «скелетов» в другой раз нельзя наловить. Я их просто черпаю банкой. Ну и пусть! — Может, на глубину пойдём? — спрашивает Алёша. Конечно, он плавать умеет, вот и предлагает. У нас глубина за посёлком. Там взрослые купаются. Только в море войдёшь — и сразу по шею. И уже тонешь. Алёша, наверно, спасёт. Но всё-таки. Меня дедушка недавно спасал. Сам, главное, бросил. Думал, я поплыву. Его так когда-то учили: бросили, он и поплыл. Но я сразу стала тонуть. Дедушка испугался. Так за мной нырнул! — На глубине купать неудобно, — говорит Марина. — Мыло некуда положить. Вот как Марина Алёше сказала. Никто не боится, конечно. Просто там неудобно купать. — Лодка! — вдруг кричит Всеволод. — Вон лодка! Мы посмотрели. Что-то в море чернеет. Сбоку. Но непохоже. Лодка тут не пройдёт. Сразу засядет в песке. — Камень… — сказал Алёша. Солнце мешает смотреть. Очень блестит. Нет, оно двигается. Уже ближе. Нет, не камень. Но что? — Какая ещё лодка! — говорит Никита. — Это Мямля пасётся… Сам даже не поднял голову, а всё знает. Зачем Мямле в море пастись? Она не рыба. Никита иногда скажет — прямо как Всеволод! Тут солнце в тучку зашло. Сразу видно! — Коза! — кричат Андрюша с Серёжей. — Это коза! Сама теперь вижу, что коза. Шлёпает через море, и брызги кругом летят. Фонтаном! Иногда она в море рога окунает. Потом как встряхнётся! И голову задерёт кверху. А с морды у неё морская капуста свешивается. И уже видно, как она эту морскую капусту не спеша в рот подбирает. Она, значит, и тут капусту нашла! — Это морская коза! — кричат Андрюша с Серёжей. — Мы её на берег не пустим! Пусть теперь плавает! Но Мямля на берег и не торопится. Вдоль идёт. — Она уже давно… — говорит Никита. — Тётя Галя искать прибегала. Ругалась. Но я всё равно не сказал. Зачем выдавать? Я сам без спросу ушёл… Тут кусты зашуршали, и из них выскочила тётя Галя. В купальнике и босоножках. И ещё в репьях. — Вот ты где?! — закричала тётя Галя. Мямля сразу остановилась и слушает. Тётя Галя просто с ног сбилась из-за этой подлой скотины! Тёте Гале некогда с мужем побыть. Она вся в репьях! А ребёнок плачет. Тёте Гале даже спать его некогда уложить. Она по лесу скачет! С утра. Домой боится идти. Вдруг там лесник? Или ещё кто-нибудь. Тёте Гале только и не хватало — штраф за Мямлю платить. Опять верёвку оборвала! Цепью, что ли, её привязывать? Теперь по морю шляется! Виданное ли дело? Новую моду взяла! — Может, ей акваланг купить? — сказал брат Алёша. — Ласты… — сказал Никита с камня. Так голову и не поднял. Спиной с нами разговаривает. Вот какой! — А ты, Никита, молчи, — сказала тётя Галя. — Тебя дома обыскались. Сейчас отец с палкой придёт. Бабушка за сердце хватается, а он тут лежит! — То спят все, то обыскались, — ворчит Никита. Но всё-таки с камня сполз. Трусы подтянул и сразу пошёл домой. Мимо меня прошёл, будто меня тут и нет. Не взглянул даже. Значит, у Никиты на даче тоже был тихий час. И уже кончился? Нам тоже на море одним не разрешают ходить… — Слышишь, подлая?! — кричит тётя Галя. Мямля ближе к берегу подошла и в водорослях стоит. Переминается с ноги на ногу. Рога на солнце блестят, и борода торчит, как у хулигана. Набок. Но жевать перестала. — Продам я тебя, — вдруг говорит тётя Галя. — Хватит! Намучилась. Развернулась в песке, полные босоножки набрала и даже не вытряхнула — так расстроилась. Сразу исчезла в кустах. Бузина за ней прошумела, и кузнечики бросились врассыпную, теряя ноги. Эти кузнечики такие нервные: чуть что, ногу отбросят. Просто как отстегнут. И кинут в траве. А сами уже дальше скачут. Весёлые! Я сколько раз видала. Потом у них новая нога вырастает. Точно не знаю, но я так думаю. «М-ме…» — сказала вдруг Мямля и прямиком из моря пошла. Только песок захрустел. Но тётя Галя уже не слышит. Продаст Мямлю — и всё. Раньше нужно было Мямле об этом думать! — Испугалась! — засмеялся Алёша. — Она правда продаст? — сказала Марина и крепче прижала своего кролика. Кролик задрожал и прижался. — Запросто, — сказал Алёша. — У меня рубль есть, — вдруг сказал Серёжа. — Я тогда куплю. Вот он как придумал! Конечно, тётю Галю могут обстоятельства вынудить. У неё же грудной ребёнок, а Мямля не слушается. — У меня тоже двадцать копеек есть, — говорю я. — Двадцать копеек! — фыркнул Алёша. — Коза, может, тысячу стоит! Тысячи у меня нет. Надо с бабушкой поговорить. Думаю, она даст. Я в прошлом году целых пятьдесят копеек потеряла. Пошла за молоком и из кулака потеряла. Сижу в пыли и реву. Бабушка говорит: «Чего так тихо ревёшь?» А я говорю: «Как теперь будем жить? Я деньги потеряла!» Бабушка говорит: «Да уж проживём как-нибудь. Не в деньгах счастье!» — «А в чём?» Это я. Она засмеялась, говорит: «В чистой совести. У тебя совесть чистая?» А я и не знаю, не задумывалась как-то. Потом говорю: «Нет, я же все деньги потеряла». Но слёз почему-то нет, только жмурюсь. Бабушка говорит: «Не надо быть разиней». И как меня толканёт. Я в траву кувырнулась. И уже смеюсь… Молоко мы в тот день не купили. «Раз деньги потеряли, — сказала бабушка, — обойдёмся сгущёнкой». А дедушка говорит: «Это, по-моему, уже перегиб». — «Зато в другой раз мы не потеряем», — смеётся бабушка. Я больше и не теряла ни разу. — Ты намыливать будешь или держать? — говорит Марина. Она своего кролика уже окунула. Море такое тёплое, а он боится. Не привык просто! Марина его посадила на камень, и кролик в него когтями вцепился. Не оторвать! Я мочалку взяла и его осторожно тру. Он уши прижал. Ему нравится. Я осторожно, чтоб мыло в глаза не попало. А Серёжа с Андрюшей его водой поливают, прямо из рук. Всеволод вокруг бегает и море мутит. Мы ему не даём купать кролика. Ещё уронит! — В уши воды не налейте, — предупреждает Алёша. — Сразу оглохнет. Мы сами знаем. Ни одной капли не попадёт! — А мне в уши можно! — кричит Всеволод. И с головой нырнул, только трусы из моря торчат и ноги болтаются. Он прямо в водоросли нырнул. Стукнулся лбом об дно. Но тут же мягко, песок. Уже выскочил. И водоросли у него висят на ушах. Андрюша тоже нырнул. Он теперь по морю идёт на руках и ногами брызги взбивает. А Серёжа на дне сидит и плескается. Меня зовёт: — Саша, ныряй! Но нам с Мариной некогда. Мы кролика вытираем махровым полотенцем. Надо досуха вытереть, особенно голову. Это обманчивая погода, что жарко. Всё равно у нас север. Мы с Мариной вдвоём вытираем. А кролик крутится. Не понимает, что надо для его же пользы. У него шерсти столько! Такая серая стала, блестит. Прямо голубая. Он когтями Марине в руку вцепился. — Смотри! — рассердилась Марина. — Я ведь тоже могу продать! Но это она просто так сказала. Мы чистого кролика в полотенце завернули и уже на берег несём. — Пусть теперь погуляет, — говорит Алёша. Но Марина не хочет кролика отпускать. Она боится, что он сразу вымажется. Опять, что ли, его купать? Нет, она его дома пустит, к себе на диван. Диван пока чистый, его пылесосом чистили. Маринина мама уже, наверное, проснулась и с дивана встала. — Ой, — говорю я, — с этим кроликом мы просто счёт времени потеряли! Может, тихий час давно кончился? — Ничего, — говорит Алёша. — Они волноваться не будут. Нас много. Сразу все не утонем! — А вдруг мы в лесу заблудились? — говорю я. Алёше нечего возразить. Мы в позапрошлое воскресенье заблудились как миленькие. За черникой ходили, недалеко. С нами дядя Гена пошёл. Но ему в самом черничном месте одна мысль пришла в голову. Он вернулся на дачу, чтоб на бумаге проверить, дельная это мысль или так, от жары. Мысль-то оказалась дельная, но мы заблудились. Полный бидон черники набрали и повернули к дому. Вдруг — не знаем, куда идти. Лес всюду! Кочки. Колючие кусты. Елки такие тёмные. И мухоморы на ножках. Мы их сбиваем, а они опять стоят. Всюду. Шишки сверху падают, а белок не видно. Ни одной! Зато норы просто под каждой ёлкой. Чёрные. И некоторые в паутине. Паутина по всему лесу висит и цепляется за лицо. Может, в этих норах змеи живут? Гадюки и другие. Андрюша в каждую нору палкой тыкает. А Серёжа у него отнимает палку. Ему гадюк жалко. Вдруг они испугаются? Всеволод красных ягод нарвал и хочет их съесть. Такие сочные ягоды! Ему понравились. Почему нас бабушка такими не кормит? Я посмотрела: это же волчьи ягоды! Они ядовитые. А Всеволод тянет в рот. Его не отговоришь. Как дам по руке! Ягоды разлетелись, а Всеволод лезет драться… Мы уже наобум по этому лесу бредём. Вдруг — дорога. Но она заброшенная — видно, что по этой дороге давно не ездят. На ней лужи стоят. Прямо на дороге маслята растут. У нас на участке тоже растут, подумаешь. Всё равно не знаем, куда по этой дороге идти. В какую сторону город? Где дача? Всеволод говорит: «Я супу хочу». Алёша ему объясняет, что супу нет, мы заблудились. Может, вообще обеда не будет, никакой еды. Мы же в лесу! А Всеволод сердится: «Хочу супу!» Алёша говорит: «Вот черники пока поешь». И подставил ему бидон. Всеволод сразу руки в бидон запустил. Можно подумать, что он этой черники ещё не наелся. Он же всё равно её в свой рот собирал! Облизывается. Мы даже не заметили, а бидон уже пустой. Всю чернику съели! Неизвестно, будет ли обед. Хоть черники поесть. Кто-то говорит: «Угостите рыбака!» Это Нечаев, Никитин папа. Удочки несёт на плече. Шустрый какой! Он уже на озеро сбегал, порыбачил. И теперь спешит на обед. А тут мы сидим у дороги. Губы чёрные, и слёзы размазываем по щекам. Ему интересно, чего это мы размазываем? «Мы заблудились», — сказали мы. «В двух соснах-то?» — засмеялся Никитин папа. Не знаю, где он сосны увидел. Тут ёлки, берёза есть, рябина, ольха. А сосен никаких нет. Ну ладно. Главное, он знает, куда идти. Мы же в двух шагах от посёлка! Ещё один поворот, потом горка — и уже дачи видно… «Вы нас доведёте?» — говорю я. «Придётся, — смеётся Никитин папа. — Как бы мне с вами самому не заблудиться!» К счастью, не заблудился. Довёл нас до самой дачи. Там удивились, что мы быстро пришли. Никто нас и не думал искать. Обед не готов. Бабушка ещё только борщ заправляет, а про второе даже не думала. Тётя Лера спокойно стирает. Дядя Гена всё ещё возится со своей мыслью: она очень дельная, стоит повозиться. А дядя Владик играет с дедушкой в шашки. Всё старается проиграть, но у него не выходит. Наш дедушка признаёт только шашки. А шахматы ему надоели: все кругом только и дуются в шахматы. Это не дача, а клуб. Я бабушке по секрету сказала, что мы заблудились. Потом Серёжа ей рассказал по секрету. Потом ей это же самое сообщил Андрюша, под самым большим секретом. А Всеволод уже сказал громко, хоть мы его и предупреждали. Тогда бабушка говорит: «Больно вы быстро нашлись!» Но всё-таки в лес одним больше не велела ходить. Раз мы такие городские и ничего не понимаем в лесу. А дедушка даже расстроился. «И это мои родные внуки! — говорит. — Как может нормальный человек в живом лесу заблудиться?» Так что можно и всем вместе заблудиться… — А мне всё равно ничего не будет, — хвастается Марина. — Мне мама всё позволяет. Расхвасталась! Нам тоже, может, не будет. Что нам будет? Алёшу в угол уже не поставишь, он вырос. Всеволод в углу не станет стоять, он ещё маленький. Меня — не пробовали. Может, я бы стала, не знаю. Андрюшу вообще в угол ставить нельзя. Он сразу обои обдерёт или стенку проткнёт насквозь. У него всегда гвозди в кармане. Серёжа в любом углу найдёт паука, это уж обязательно. Посадит его в спичечный коробок и бабушку будет потом пугать. Она пауков больше всего на свете боится. Ещё бабушка больше всего на свете боится мышей. Открыла кастрюлю, где хлеб, вдруг как заверещит. Крышку обратно бросила, отскочила, кричит: «Ардальон! Саша!» Мы сразу пришли. «Там, по-моему, мышь», — пальцем показывает на кастрюлю. А сама не подходит. Даже шёпотом говорит. Ардальон трётся об её ноги и поёт. Успокаивает. Но бабушка никак не успокаивается. Говорит: «Там в хлебе». Я крышку тихонько подвинула и смотрю. Мышка! На булке сидит. Такая хорошенькая! Глаза как капельки. Увидала меня и забегала. Бабушка говорит: «Пускай Ардальон поймает! Он же кот. — И пихает Ардальона к кастрюле: — Усю, Ардальон, усю!» Не знаю, что за «усю». И Ардальон не знает: не хочет идти. Я говорю: «Ты её испугаешь!» А бабушка: «Я сама еле живая. Убирайте её немедленно куда хотите!» Я руку в кастрюлю сунула и там тихонько вожу. Но мне этот хлеб мешает! Всё попадается. А мышки как будто нет. Ардальон тоже подошёл, смотрит. Я говорю: «Только не вздумай хватать!» Он усы раздул и хвостом колотит по полу Понимает. Я крышку как сдёрну, и мышка сразу выскочила. Прямо на Ардальона. Он от неожиданности подпрыгнул. Обратно сел и глазами водит как обалделый. А мышка под ним уже проскочила. Такая умная! Сразу дверь нашла. Мгновенно. Бабушка в углу просто стонет: «Ох! — говорит. — Ох!» Потом Ардальона стала ругать, что он не кот. Какой же он кот? Такую мышь упустил! Он, наверное, ждёт, что бабушка будет его учить, как ловить мышей? Но этого Ардальон не дождётся! Скоро к нам со всего посёлка мыши сбегутся и вокруг Ардальона будут водить хоровод… Ардальон мечется по террасе. Не знает, куда ему деваться, — так его бабушка застыдила. Даже начал чихать. Носом тычется в углы. Чихает. И снова тычется. «Поздно теперь чихать, — говорит бабушка. — И по углам нечего рыскать. Дырок там нет!» Дедушка все углы сам заделал. Так что мышиных нор у нас на даче нет. Эта мышь откуда-то от соседей пришла. Но если Ардальон и дальше так себя будет вести, то мы, конечно, дождёмся. Мыши прямо у нас под носом поселятся. «Я же ему не велела, — защищаю я. — Он меня послушал!» На руки Ардальона схватила и целую в нос. А он вырывается и чихает. Рвётся в свои углы. Так разволновался! «Тогда сама лови, раз он у тебя такой послушный, — говорит бабушка. — Я мышей больше всего на свете боюсь, учти!» — «Учту», — говорю я. А ловить всё равно не буду. Пусть на свободе живёт. Такая хорошенькая! Глаза как капельки. Булке же ничего не сделалось, что наша мышка на ней посидела немножко. А бабушка уже моет кастрюлю с мылом. Весь хлеб выбросила. И ещё морщится… Так что нам тоже ничего такого не будет. Просто, если тихий час уже кончился, бабушка будет ждать. Думать: где же её любимые внуки? Без них на даче скучно. Мы к своей даче уже подходим. Дымок над трубой стоит как нарисованный. Окна блестят, и между ними вьётся по стенкам вьюнок. У него цветы розовые. Подсолнух вырос перед крыльцом; вот уже не на месте, теперь его обходи. И над подсолнухом тарахтит толстый шмель. Примеривается сесть. На ступеньках воробьи из-за крошек дерутся. Молча. Один растопырился и другого носом толкает. Все крошки хочет себе забрать. Какой! Ардальон на грядке лежит и нежится. Усы у него дрожат — так нежится. Бабушка сидит рядом на корточках и морковку полет. Вообще-то прореживает. Этой морковки столько! Вылезла без толку и теперь друг дружке мешает. Всеволод сразу подскочил и морковку — хвать! А бабушка хвать у него! И мытую ему всунула. Всеволод даже не успел рассердиться. Уже грызёт чистую. — Ну, отдохнули? — смеётся бабушка. — Ну молодцы! — Мы так хорошо отдохнули, — рассказывают Андрюша с Серёжей. — Кролика в море мыли! — Кролика? — удивилась бабушка. — Вот это вы зря. — Нет, не зря, — объясняю я, — он был ужасно грязный. А мы его досуха вытерли. Полотенцем! — Тогда, конечно, — говорит бабушка. — Может, обойдётся… Потом спохватилась: — А кто вас на море пускал? — Никто, — говорю я. — Но ведь у кого спросишься, если тихий час? Мы хотели спроситься! Мы все на корточках сидим. Хрустим морковкой. Мы её прореживаем. Так дружно! У Андрюши особенно здорово получается, бабушка считает. И у Серёжи. Но особенно у меня, прямо прекрасно. Только подряд морковку дёргать не надо. Некоторую всё же лучше пока на грядке оставить. А то мы как-то её чересчур прореживаем. В другой раз нечего будет делать. Особенно Всеволод бесстрашно эту морковку прореживает. Двумя руками в грядку вцепился. — Плешь будет! — смеётся бабушка. И за руки Всеволода хватает. — Не будет, — сердится Всеволод. — Я ещё маленький! — А тихий час уже кончился? — говорю я. — Не знаю. Они же днём отдыхать не умеют. Разве теперь подымешь? Тут дверь открылась, и дядя Гена на крыльцо вышел. Щурится. На нём волосы дыбом стоят и одна нога босиком. А вторая в дедушкином ботинке. — Доброе утро! — смеётся бабушка. — Уж автобус скоро! — Ммм… — говорит дядя Гена. Всеволод от бабушки вырвался, как заорёт: — Папа! Папа! Обрадовался. Будто он дядю Гену сто лет не видел и уж прямо никак тут увидеть не ожидал. На даче. Глупый ещё! И Андрюша кричит: — Папа! Папа! — Папа! — кричит Серёжа. И на дяде Гене повис. И даже мой большой брат Алёша тоже кричит: — Папа! — и на крыльцо прыгнул. Вдруг я слышу, как я кричу: — Папа! Папа! Ещё подумала: чего это я кричу? Папа мой на зимовке. Всё зимует, даже летом. У него такая работа, ничего не поделаешь. Я уж ею и забыла в лицо — какой папа? Говорю маме: «Я ведь папу даже в лицо забыла. Когда приедет, ты мне покажешь? А то ведь я не узнаю!» Мама говорит: «Покажу, не волнуйся. Он на дедушку похож». Мы все похожи на дедушку, у нас такая порода. Думаю: чего ж я кричу? Но сама кричу. Андрюша дядю Гену за ногу схватил и теперь мне кричит: — Это мой папа, а не твой! И Серёжа говорит: — Мой, а не твой! И Всеволод лезет на крыльцо, пыхтит: — Мой папа! Мой! Вдруг дядя Гена всех с себя скинул и говорит: — «Мой, мой»! Заладили, попугаи. Почему только ваш? Я тоже могу его «папа» звать. Пока. И всегда, если мне нравится. Дяде Гене это только приятно. Ему, в конце концов, всё равно, сколько нас: где четыре, там и пять. И дядя Владик стоит в дверях. — Меня тоже можно, — говорит. — Что я Саньке — чужой? — Ишь ты, — сказала бабушка. — Разлетелись! Подошла и встала рядом со мной. Уже сердится: — Развели разговор! Сколько их сразу, прямо не знаешь, кого и выбрать. А у человека свои родители есть. Вон мама завтра приедет. Может, сегодня… — Она телеграмму прислала? — говорю я. — И так знаю, без телеграммы, — сердится бабушка. — Ну, послезавтра. Через два дня. Вот-вот. — А папа когда? — говорю я. — Никуда не денется, — говорит бабушка. — Жив-здоров — и ладно. Но так и не сказала когда. В прошлом году, когда я маленькая была, я часто спрашивала. Приставала к бабушке — когда, когда. Глупая была! Теперь не спрашиваю. Взрослые, если они не хотят, всё равно не скажут. Даже бабушка, я уже поняла. Сейчас просто так спросила. А дядя Гена вдруг как схватит меня! Посадил на плечи и вокруг дачи бежит. Держит за ноги. А я не боюсь, подпрыгиваю на нём. Он ещё быстрее бежит. Разыгрался! Просишь, просишь, чтоб покатал. Всё ему некогда. А тут я и не просила. Он сам! Алёша, Андрюша, Серёжа и Всеволод сзади бегут, кричат: — А меня! А меня! — А я вас не хочу! — смеётся дядя Гена. — Я хочу Сашу! И ещё быстрее бежит. Прямо мчится. НАШЛА КОЗА НА КАМЕНЬ Такое огромное было воскресенье! Но всё-таки кончилось. Вся наша семья в город уехала. И уже ночь. Или вечер ещё? Но поздно. У дедушки свет за перегородкой горит. Опять дедушка ночью газеты читает. Бабушка говорит: «Газета у тебя вместо соски». А дедушка смеётся: «Самое мужское дело — газеты читать». — «Самое мужское дело, — говорит бабушка, — сделать, чтоб в мире было прилично. А у вас кавардак. То на Западе, то на Востоке». Дедушка обижается: «Я две войны прошёл, сама знаешь». — «Знаю, — кивает бабушка. — И хватит бы уже этих войн». — «Я тоже думаю», — соглашается дедушка. Он у нас всегда так. Спорит с бабушкой, спорит, а потом обязательно согласится. Потому что бабушка у нас, как правило, оказывается права. Дедушка уже за сорок три года к этому привык. Иногда кажется, что бабушка ошибается. А после посмотришь, всё прикинешь — нет, опять права. «У неё нюх на правду, как у собаки», — смеётся дедушка. Я тоже заметила, что у неё нюх. Говорит: «Я тебя пустила только по воде побродить, а ты снова купалась!» А волосы у меня сухие. И трусы. Я говорю: «Как ты догадалась?» — «Просто чувствую», — смеётся бабушка. Нет, уже, наверное, ночь… Черно так! Я прямо слышу, как у меня глаза в черноте блестят. Ничего своими глазами не вижу, но слышно здорово. Половица в углу пищит. Дом тяжёлый, она устала держать. Стекло дзинькнуло в кухне — это муха, наверно, ударилась головой. Но не разбила. Где ей! Ольха за окном прошумела и стихла. Это пролетел ветер. Теперь море гоняет. Слышно, как волны мотаются: в берег, в берег, в берег… Теперь обратно пошли — шур, шуррр… И опять ольха… Сама не знаю, почему я проснулась. Ардальон в ногах у меня свернулся. От него тяжесть такая пушистая. Но тяжёлая. Я с трудом ногами пошевелила, но Ардальон хоть бы что. Слышно, как он во сне дышит. У него кончик языка прижался между зубами и немножко торчит. Красный. Я сейчас, конечно, не вижу, просто Ардальон так всегда спит. Какая эта ночь чёрная всё-таки! Сама себя, наверно, не видит. Но я же на своей кровати лежу, всё знаю на ощупь. Простыня мне на шею сбилась — на ощупь. Она всё равно не мешает. Стул рядом стоит — на ощупь. На стуле — мой сарафан, колготки. Я перед сном колготки вывернула, повесила аккуратно. Раньше я просто так их бросала, как попало. А бабушка говорит: «Напрасно вещи швыряешь! Как человек к своим вещам относится, так и люди к нему самому будут относиться». Я говорю: «Подумаешь! Чего им ко мне относиться?» — «Ну, гляди, — улыбнулась бабушка. — Раз тебе всё равно, то конечно». Я вечером снова всё побросала — трусы, платье, колготки. Бабушка и не смотрит. Она у нас сто раз повторять не любит. Поцеловала меня и на кухню ушла. Я уже лежу. Может быть, засыпаю. Что-то мне неудобно. Бабушка кричит: «Чего крутишься? Кусают тебя?» У нас кусать некому. Просто неудобно. Лежу, лежу… Потом встала тихонько и все свои вещи аккуратно сложила — трусы, платье, колготки. Мне всё равно, конечно, но пусть лучше ко мне хорошо относятся. Не знаю кто. Вообще люди. И тогда сразу заснула — бултых в кровать и уже сплю. С тех пор хочу что-нибудь бросить и почему-то уже не могу. Иногда забываю, конечно. А потом сразу вспомню. И уберу. Игрушки или другое. Бабушка смеётся: «Дед! Внучка-то у нас, гляди, порядочной стала. Вон у неё порядок какой!» — «Это уж просто не знаю — в кого», — удивляется дедушка. «Во всяком случае не в тебя», — смеётся бабушка. Дедушка у нас как раз беспорядочный. Всюду свои инструменты кидает. Я вчера села на плоскогубцы — он их в кресле забыл. И ещё смеётся: «Скажи спасибо, что не на гвоздь». И что интересно — дедушка беспорядочный, а люди к нему всё равно хорошо относятся. «Откуда ты взяла? — смеётся бабушка. — Кто это к нему так уж относится?» — «А ученики?» — говорю я. «Ну, ученики — это верно, — смеётся бабушка. — Они же просто его недостаточно знают. Если бы они с ним сорок три года промучились, не знаю, что бы они сказали». Дедушка даже обиделся: «Просто свинство! Единственную внучку настраиваешь!» Я говорю: «Она шутит, пора уж привыкнуть». Вдруг бабушка говорит: «Три года кругами ходил. Молчит, а ходит. Аж надоел! Мог бы сразу предложение сделать!» — «Боялся — вдруг откажешь», — объясняет дедушка. «Откажешь тебе!» — засмеялась бабушка. Дедушка сразу такой гордый стал. Грудь выпятил и вприскочку ходит по комнате. Говорит: «Да, дурак был! Целых три года потеряли!» — «Распетушился, — сказала бабушка. — Глядите на него! Я лично ничего не теряла. А ты — не знаю». Дедушка её по плечу погладил. «У-у, — говорит, — репей. Всё равно люблю». Бабушка за рукав его уцепила и держится. Они у меня иногда как маленькие, честное слово! Потом бабушка говорит: «Ковбойку хоть бы сменил! Перед людьми стыд!» — «А люди меня и так уважают», — засмеялся дедушка. Они иногда любят поговорить, ничего не скажешь. Конечно, уже ночь. Дедушка лампой щёлкнул. Кончил свои газеты читать. А я всё лежу, не могу заснуть. Море катится, катится… Как бы совсем не укатилось! Встанем утром, а его нет. Один песок, без конца. Берега пустые — камыш, осока, кусты. Я без нашего моря зимой скучаю. А мама к нему равнодушна. Говорит: «В этом году опять не удалось покупаться. Ну ничего. Без моря-то я обойдусь». А вот без тундры ей уж никак не обойтись. Или без пустыни. Конечно, они далеко, а наше море рядом, поэтому мама к нему и равнодушна. Ей далеко подавай — и всё тут. Она себе выбрала такую работу. Я говорю: «А я себе выберу такую, чтоб никуда не ездить…» — «И как будем жить?» — интересуется мама. Конечно, она не может представить, как это не ездить. «Хорошо будем, — говорю я. — Ты будешь старушка. Старая! Будешь на диване сидеть, а я тебе буду сказки вслух читать». — «А не надоест?» — сомневается мама. «Что ты! — говорю я. — Тебе, может, и надоест, но мне — никогда». — «Ну что ж, надо попробовать», — смеётся мама. Но как мы попробуем? Она в экспедиции. Мне в первый класс скоро надо идти… Вдруг я какой-то новый звук слышу. Не пойму что. Вроде какой-то шип. Но издалека, это не в доме. Вот уже ближе. Шшш… Это колёса шипят по песку. У нас дорога песчаная. Скоро будет асфальт, а пока нет. Уже слышно, как камешки из-под колёс брызгают, с шипом. У Нечаевых мотоцикл есть, он в сарае заперт. Это машина! Почему так поздно? Савчуки свою машину ещё весной продали, у них некому теперь машину водить. А ночью вообще на дачу не ездят. Уже рядом, свет сквозь штору мелькнул… Это такси… Я как из постели прыгну! Стул опрокинула, он загремел. Прямо к двери бегу. Чуть не вышибла эту дверь, но всё же открыла, ключом. И на крыльцо выскочила. — Мама! — кричу. — Мама приехала! Сзади меня такой грохот. Дедушка бежит босиком. Бабушка с распущенными волосами. Ардальон тоже выскочил. Путается в ногах. Дедушка на него наступил. Ардальон прямо взвыл! Дедушка перед ним на бегу извиняется. Бабушка свет на террасе включила. Так ярко! Это правда такси. Оно перед нашей дачей замедлило ход. Сейчас остановится. — Мама! — кричу я. И по клумбе бегу. Но такси почему-то не остановилось. Может, мама в темноте заблудилась? Не поймёт, какая дача наша? Нет, такси дальше по дороге ползёт… — Саша! — кричит бабушка. — Саша, постой! — Обожди! — кричит дедушка. Я всё равно бегу. На дорогу выскочила. Такси ещё немножко проехало. И остановилось. Оно перед дачей доцента Большаковой остановилось. Значит, это не мама. Но я ещё бегу. Слышу, как дедушка за мной гонится. Хлопнула дверца. Из машины вылез боком сын доцента Большаковой и с шофёром смеётся. Вот это кто приехал! Её старый сын. Больше бежать уже нечего. Я прямо на дорогу села. Тут дедушка меня догнал. Хочет поднять. Но я не даюсь. Плачу вообще-то. — Где мама? — плачу. — Где мама? Сын доцента Большаковой к нам обернулся и кричит: — Что случилось? Василий Дмитрич, что там у вас? Помочь? Шофёр высунулся в окошко, тоже кричит: — Вы не в город? — Нет! — кричит дедушка. — У нас всё в порядке. Мы сейчас… И хочет меня поднять. Я упираюсь. Но дедушка уже поднял. Машина фыркнула и ушла. Только красный огонёк сзади мелькает. И камни из-под колёс брызгают. Уже тише, тише… На даче доцента Большаковой свет вспыхнул. Дверь распахнулась. Доцент Большакова стоит на пороге, в халате и щурится. — Это кто? — щурится. — Это ты? — Предположим, что я, — говорит её толстый сын и идёт в дом. Дверь сразу закрыли. Тихо так. Только я всхлипываю. И дедушка дышит. Быстро меня несёт к нашей даче. У нас всюду свет горит, даже в кухне. Бабушка посередине комнаты стоит и свои волосы подбирает. Волосы опять падают. Они у неё до пояса. Шпильки сыплются на пол. Ардальон их нюхает и чихает. — Это не мама, — говорю я. — А ты сама сказала, что она сегодня приедет! Зачем ты сказала? — Я сказала — скоро… — Нет, ты сказала — сегодня! — Значит, глупо сказала, — говорит бабушка. — Ты же знаешь, мама сперва пришлёт телеграмму… — Нет, она не пришлёт, — говорю я. Как бабушка не понимает! Маме там просто некуда телеграмму бросить. Даже письмо некуда. Поэтому писем нет. Там же тундра! Мох, кочки, озёра всюду, мама рассказывала. Столбов абсолютно нет, ни телеграфных, никаких. Ни одного дома вокруг. Реки неизвестно куда бегут, и в них толстая рыба играет. Красная! Только палатка трещит на ветру. В ней охотник лежит в спальном мешке и из ружья целится в дикого оленя. Олень и не знает, что в него целятся. Несёт свои большие рога и деревья копытами мнёт. Потому что в тундре такие деревья — ниже нашей травы. Они мне по колено, эти деревья. Называются карликовые берёзы. На такую берёзу почтовый ящик нипочём не повесишь. — Это же тундра, — говорю я. — Как же мама пришлёт телеграмму? — А телеграмму в почтовый ящик и не бросают, — говорит дедушка. — Её просто на почту сдают. — В тундре почты нет, — говорю я. — Спасибо, объяснил, — говорит бабушка. Я между ними на диване сижу. Они меня прямо зажали. — Зато у мамы есть рация, — говорит дедушка. — В каждой экспедиции теперь рация есть. И по рации можно всегда передать… — Какая ещё рация? — говорю я. Но уже не плачу. Просто носом шмыгаю. Ардальон мне на колени лезет. Я его никогда, конечно, не брошу, но сейчас столкнула. Он удивился и на пол сел. — Не знаю никакой рации, — говорю я. — А вот я тебе сейчас всё объясню, — говорит дедушка. — Да подожди ты со своей рацией, — сердится бабушка. — Не суетись. Но дедушка всё равно суетится. Тетрадку зачем-то принёс. Теперь очки ищет. Нашёл. Ещё карандаш. — Сейчас, сейчас, — говорит. И карандашом что-то чертит в тетрадке. — Саня, гляди! Рация — это такая машина, вообще-то прибор. Нет, скорее, аппарат. Вот смотри… Коробку какую-то нарисовал и пальцем в неё тычет. — Видишь? — Ничего я не вижу, — говорю я. — Во-во! — говорит бабушка. — Ты ещё устройство ей объясни! — И объясню! — сердится дедушка. Опять карандаш схватил и какие-то круги на своей коробке рисует. Как глаза. А носа всё равно нет. — Рация очень просто устроена. Смотри, Саня! Вот тут нажимаешь. И говоришь в микрофон. А она передаёт… — Ты, дед, путаешь с магнитофоном, — говорит бабушка. — Как передаёт? — говорю я. — Такие волны, по воздуху, — говорит дедушка. — Ну, как радио. — Очень понятно, — говорит бабушка. — А радио? — говорю я. — Тоже волны! — Там же не море, — говорю я. — Там тундра. Как ты не понимаешь! — Во-во! — говорит бабушка. — Нашла коза на камень. При чём тут коза? Нет, ничего не понимаю. Дедушка пальцем тычет в свои кружки. А рта у коробки нет. И не хочу понимать! Я уже капризничаю, сама слышу. Не могу почему-то остановиться. — Какая ты беспонятная, — говорит дедушка. — Вот сюда, например, ты говоришь. Любой текст. А где-то в другом месте стоит другая рация. И она, наоборот, принимает… — Как принимает? — говорю я. — Ну как? Как? — А чёрт её знает как, — вдруг говорит дедушка. Тетрадку скомкал и бросил на пол. Ардальон её нюхает и чихает. — Сам не знаю. Забыл. Я, в конце концов, просто историк. — Давно бы так, — смеётся бабушка. — А то — я, я! Дедушка тоже смеётся. И я вдруг перестала капризничать, сама слышу. — Давайте лучше чай пить, — говорит бабушка. И мы стали чай пить. За большим столом. Ночью. Ночью так пить интересно! Я ещё никогда ночью чай не пила. Вечно торопят — ложись, ложись! А сейчас никто не торопит. Я варенье большой ложкой ем. Прямо из банки. И отдуваюсь. Ардальон тоже под столом отдувается. Он молока надулся. Ой, больше уже не могу. — Может, ещё чего пожелаете? — смеётся бабушка. — На ночь есть вредно, — говорит дедушка. — А мы не на ночь, — говорю я, — мы ночью. Тогда, конечно, не вредно. Дедушка вчерашних макарон пожелал, с мясом. А я чёрного хлеба с чесноком пожелала, горбушку. — Теперь и соснуть не грех, — сказал дедушка. — Это ещё зачем? — смеётся бабушка. — Мы с Сашей теперь разгулялись. Сейчас на море пойдём! Догуливать. Шутит — на море. Я уже сидя сплю. Наконец мы легли. Дедушка за перегородкой дышит, даже подсвистывает. Ардальон у меня елозит в ногах. Удобное местечко нашёл и свернулся. Бабушка на диване лежит. Мне её не видно, но я почему-то знаю, что она не спит. Сидя я спала, а в кровати снова проснулась. Снова думаю. Не хочу думать, но так получается. Мне одна мысль в голову вдруг пришла… — Бабушка, — говорю я шёпотом, — знаешь, какая мне мысль пришла в голову? — Какая? — сразу говорит бабушка. — Сначала папа уехал и не вернулся. А теперь мама уехала. Вдруг она никогда не вернётся? Я замолчала. И бабушка молчит. Неужели эта мысль дельная? Мне даже страшно стало. Она ко мне не впервые пришла. Эта мысль уже несколько раз приходила, но я её гнала. Вдруг бабушка говорит: — Ты мне веришь? — серьёзно так. Я в темноте кивнула. Но бабушка будто увидела. — Тогда поверь, — говорит. — Она на этой неделе приедет. Слышишь? — Слышу, — говорю я. А сама уже ничего не слышу. Сплю. ВОТ ВАМ И ПОСЛЕДСТВИЯ! У нас в посёлке большое несчастье. Не знаю, как рассказать. Мы про него поздно узнали, потому что поздно проснулись. Уже давно день, а мы только встаём. Кто-то в дверь стучит. — Входите, — говорит бабушка. — Мы дома. И вошли дедушки Марины Савчук. Эти дедушки ну абсолютно непохожи, такая порода. У Савчуков никто ни на кого не похож. Марина вообще рыжая. Один дедушка очень худой и высокий, такой впалый. С носом. И курит всё время, папиросу изо рта не выпускает. Всегда вокруг нега дым, будто это не дедушка, а завод. Спит плохо и всё за Мариной ходит. У Марины с этим дедушкой хватает хлопот, чтоб от него убежать. А другой, наоборот, круглый, низенький и смешливый, на каждое слово фыркает. Но эти дедушки, хоть такие разные, очень между собой дружат. Их Марина объединяет, так они считают. Всё-таки внучка! Единственная! — Простите за беспокойство, — говорит дедушка с носом, и дым над ним так и клубится. — Не найдётся ли у вас, Анна Михайловна, какого-нибудь ящичка? — Ненужного, — говорит круглый дедушка. Но без смеха. — Например, посылочного, — говорит дедушка с носом. — Только побольше желательно… — Он был довольно крупный, — говорит круглый дедушка. — Кто «он»? — удивляется бабушка. — У нас всякие ящики есть. Полный сарай барахла. Тут круглый дедушка сморщился, но не засмеялся, как я ждала, а сказал грустным голосом: — У Мариночки кролик скончался. Такое несчастье, знаете ли… Марина утром пошла своего кролика кормить, а он в клетке лежит. Никак не встаёт! Она дедушек крикнула. Все вместе стали смотреть, а кролик, оказывается, умер. Холодный лежит, и шерсть тусклая, будто он грязный. — Мариночка хочет его похоронить… Это дедушка с носом объясняет. И нос у него такой унылый. И дым от папиросы уныло ползёт, едва-едва. Конечно, такое несчастье! Марина страшно переживает, даже не стала завтракать. Хотя круглый дедушка оладьи испёк. Даже не стала волосы заплетать. Ей теперь всё равно… Другого кролика ей не надо. Зачем они предлагают? Марине именно этот кролик был нужен. Её. Он такой умный был! Всё понимал. Так осторожно Марину царапал задними лапами, не до крови. А просто он с Мариной играл. И мордочкой двигал. Морковку зажмёт руками и прямо её молотит. В зубах. Одно ухо у него было вбок, будто он всё время прислушивался — где Марина. — Прямо жалко на девочку смотреть, — сказал круглый дедушка. — Она его вчера выкупала, — уныло сказал дедушка с носом. — Это я недоглядел, виноват. Выкупала — и вот вам последствия… Ужасные такие последствия. Дедушка заснул и недоглядел. Зачем Марина его вздумала выкупать? Кроликов никогда не купают! Он, видимо, охладился. И может быть, ночью перенёс воспаление лёгких. У кроликов это быстро! Ночью перенёс, и к утру его не стало. — Зачем же она его выкупала? — говорю я. Бабушка на меня посмотрела и говорит: — Вот те на! Ты, по-моему, тоже принимала участие? Ой, я ведь тоже принимала. Как я забыла? Мне вдруг показалось, что я не принимала. Будто я впервые об этом купанье слышу. Но бабушка мне напомнила, и пришлось сразу вспомнить. Я даже губу прикусила — так мне кролика жалко. Я, значит, тоже виновата, что он погиб. Что тут скажешь? — Да, да, — спохватились Маринины дедушки, — чуть не забыли! Мы полотенце принесли. Вот оно. Оно ваше? — Наше, — говорит бабушка. — Я и не заметила, что его нет. Такое махровое… Но кролику больше оно не понадобится. Ведь кролика уже нет. Дедушки с трудом Марину уговорили, чтобы она его на свою кровать не клала. Но всё-таки они не уверены, что Марина сейчас не положила, пока они ходят. Марина боится, что на полу ему жёстко лежать. Но кролику теперь всё равно. Ему теперь только посылочный ящик нужен. — Сейчас найдём, — говорит мой дедушка. И уже ящик несёт. Марининым дедушкам ящик понравился. Он подходит. Если только его не жалко. Но бабушке ничего не жалко, раз такое несчастье. Она из-за этого боится животных в доме держать. Вдруг они умрут? А к ним привязываешься, как к человеку. Мы поэтому только Ардальона держим. Бабушка за него не боится. Ардальона палкой не убьёшь! Коты вообще долго живут. В случае чего, сами лечатся дикой травой. Бабушка за Ардальоном однажды нарочно ходила в лес. Смотрела, какую траву он жуёт. Может, и ей пожевать? Но Ардальон хитрый. Пришёл на полянку и в ромашки лёг. Ничего при бабушке не стал жевать. Своего секрета не выдал, как долго жить. — У вас дом здоровый, — смеётся круглый дедушка, такой смешливый, даже сейчас он может смеяться, когда такое несчастье. — Просто зайти приятно. Молодой дом! — Куда моложе, — ухмыльнулся мой дедушка. — Скоро семьдесят. — А мне семь уже было, — говорю я. — Это от возраста не зависит, — опять засмеялся смешливый Маринин дедушка. Ему, например, меньше. Но он на себя не очень надеется. И на второго дедушку тоже. Оба они ненадёжные. Вполне могут подкачать. А у них Мариночка на руках. Одной матери её трудно поднять… — Нас Мариночка ждёт, — напомнил дедушка с носом. И они сразу заторопились. — Я тоже пойду, — говорю я. — Конечно, — говорит бабушка. — Только молоко выпей. Я скорее выпила, даже с пенкой. В другое время ловила бы эту пенку ложкой, но не сейчас. Проглотила — и всё. Ничего со мной не случилось от пенки, подумаешь. Тут о себе думать некогда, о своих капризах. У Марининой дачи уже полно народу. Стояла Люся Поплавская с куклой и в белом банте. Она всё равно говорить ещё не умеет. Никита Нечаев лопаткой стучал об забор. Он уже притащил лопатку, чтоб кролика хоронить. Пришли даже девочки водопроводчиков — три, в одинаковых платьях с пуговками, но разного роста. Я по фамилии их не знаю, они на другом конце посёлка живут. У них папа — водопроводчик и мама — водопроводчик, очень удобно. Они вместе к нам приходили, когда в огороде труба потекла. И сразу эту трубу сменили, потому что они — специалисты. А наш дедушка мучился, мучился — нигде не мог такую трубу достать. Девочки водопроводчиков сосали одинаковые ириски, длинненькие, и толкали друг друга локтями. Мне предложили, но я сейчас не могу сосать. Я пока в карман взяла. Ещё стоял Славка с зелёной дачи. И другие. А Марина с Лариской плакали. Они всегда вместе плачут — такие подруги. Они друг с другом прямо ужасно дружат, но с ними просто невозможно дружить, когда они вместе. Я с ними даже играть не люблю, если они вместе. Так вроде интересно играют. Например, в магазин. Марина говорит: «Я будто пришла в магазин, а у тебя луку нет». — «А почём лук?» — спрашивает Лариска. Марина говорит: «Три копейки двенадцать рублей». — «Ой! — Лариска пугается. — Я кошелёк будто дома забыла». Интересно, конечно. Я говорю: «Я тоже буду!» Марина с Лариской соглашаются: «Ну давай». А сами сразу начинают хихикать и шептаться. Марина Лариске что-то шепнёт, и обе как захихикают! Рот себе затыкают — так им смешно. Потом Лариска Марине в ухо шепчет. Долго так! И опять хихикают. Разве это игра? А ты стой. Я говорю: «Вы про что хихикаете?» А Марина с Лариской говорят: «Так мы тебе и сказали! Это наш секрет». И уже снова шепчутся. Я обижусь и пойду. Лариска говорит: «Ты разболтаешь!» — «Не разболтаю», — говорю я. Всё-таки мне интересно. А Марина хихикает. Говорит: «Поклянись, что не разболтаешь». Я поклянусь. А Лариска кричит: «Не так! Не так!» — «Как же?» — говорю я. А они опять шепчутся. Потом говорят: «Поклянись, что, если ты разболтаешь, у тебя мама умрёт!» Я даже рассердилась: «Дураки! Зачем это моя мама умрет?!» А они смеются: «Да не умрёт же она! Это понарошке! Ты просто так поклянись!» Я, конечно, не стала. «Не нужны мне ваши секреты, — говорю. — Я с вами вообще не вожусь!» Тогда они свой секрет рассказали. Тоже мне секрет! У Нечаевых малина поспела и сквозь забор торчит. Крупная! Можно прямо с дороги достать, если через крапиву пролезть. Колготки надевать надо, тогда ничего. У Нечаевых малина сладкая, ранний сорт. Марина с Лариской предлагают её таскать через забор. Они уже таскали. Сегодня утром таскали. И вчера. А Никитина бабушка, Вера Семёновна, всё удивляется, что малины нет. Ну ни ягодки! А вроде была! Или она сама осыпается? Или на их раннюю малину Мямля повадилась? От неё всего можно ждать. Никитина бабушка теперь свою малину даже считает! По ягодке. Маринка с Лариской видели, как она считает. В крапиве стоит, и губы у неё шевелятся. «А мы всё равно оборвём», — говорит Марина. «Завтра встанем пораньше и оборвём», — говорит Лариска. И опять как зашепчутся, захихикают. Такие подруги. «У нас скоро своя будет», — говорю я. «У нас, что ли, нет?» — говорит Марина. «Свою никто не считает, — говорит Лариска. — Скукота! А там знаешь какая крапива! И Никитина бабушка знаешь как ругается! Ноги обломать обещала, если кого поймает! Разве ей поймать?» «Хочешь с нами?» — говорят Марина с Лариской. Конечно, своя малина на каждой даче. Это совсем другое дело. И Никитиной бабушки я не боюсь. Ей меня нипочём не догнать. У неё годы не те. Но я всё равно почему-то не знаю, хочу или нет. «Хочу», — говорю я. И вдруг чувствую, что уже совсем не хочу. Ни капельки. «Нет, не хочу», — говорю я. Марина с Лариской так и запрыгали: «Струсила! Струсила! Сашка-трусашка!» А я говорю: «Сами вы нюшки-подружки!» Они сразу обиделись. Обнялись и от меня пошли. Ну, думаю, теперь совсем со мной не будут дружить. Даже не шепчутся! Просто не знаю, с кем и дружить. С Никитой мы почему-то ссоримся. А моя ближайшая подруга Алёна на юг уехала с мамой. Никак не едет обратно… А утром вдруг прибегает Лариска. Такая добрая! Обнимает и шепчет мне в ухо: «Давай с тобой дружить, ладно?» Я обрадовалась. Говорю: «А Марина?» Лариска вся сморщилась: «Ну её!» Я ей куклу свою отдала, с настоящими волосами. Можно эти волосы мыть. Лариске кукла понравилась. Она говорит: «У меня этих кукол, наверно, сто. Но такой как раз нет». — «Бери, — говорю я. — Я тебе её насовсем дарю». Лариска ещё больше обрадовалась. «Давай, — говорит, — будем только вдвоём дружить? А больше ни с кем». И мы стали дружить. Целую неделю дружили. Пока Марина болела. Потом врач сказал, что Марина, оказывается, незаразная. И разрешил Марине гулять. Лариска к ней сразу переметнулась и на меня даже не смотрит. Опять они с Мариной хихикают, сразу секреты у них. Но тут как раз Лариска в город уехала, на пять дней. Анализы перед школой сдавать; она тоже пойдёт в первый класс. Даже не попрощалась со мной. Ну и пусть! В конце концов, она не моя подруга. А Марина вдруг говорит: «Хорошо, что она уехала. Её мой кролик уже боится. Она ему кричит в уши». Я молчу. Она опять говорит: «Хочешь кролика поносить? Я никому не даю, но тебе — пожалуйста». Я, конечно, не выдержала: «Хочу». Взяла кролика на руки, и он сразу ко мне прижался. «Вот видишь, — говорит Марина, — тебя же он не боится». И мы сразу с Мариной так подружились, прямо друг за дружкой ходим. То к ним на дачу, то к нам. Маринин дедушка, который худой и с носом, мне говорит: «Сашенька, мы очень рады, что ты с нашей Мариночкой подружилась». И так папиросой пых-пых, довольно. А круглый дедушка фыркнул: «Надолго ли, вот вопрос». И так смеётся, кругло. «Навсегда», — говорит Марина. А вечером я Марину жду, жду. Её нет. Я на улицу вышла. Гляжу — Марина с Лариской «классы» на дороге чертят и хихикают. Лариска уже из города вернулась. Меня будто и не заметили. Прыгают в свои «классы» на одной ноге, на другой — по-всякому. Опять они вместе. Тут уж с ними никак не подружишь, раз они вместе… Но сейчас Марина с Лариской мне навстречу вскочили. — Как хорошо, что ты пришла! — говорит Марина. И плачет. — Наш кролик тебя любил, — говорит Лариска. — Успокойся, Мариночка, — упрашивают её дедушки. Но Марина не успокаивается. У нас такое несчастье! Я уже плачу. Слышу, как слёзы по мне ползут. Я сейчас рада Марину с Лариской видеть, пусть они вместе. Они же не шепчутся. И никаких секретов у них сейчас нет. Мы дружно стоим вокруг кролика и на него изо всех сил смотрим. Никита громко лопаткой по забору стучит. И моргает. Тоже бы с удовольствием, конечно, заплакал. Но он мальчик, это Никите сейчас мешает. Поэтому он таким грубым голосом говорит: — Хороним мы его или как? — Я ещё только немножечко на него посмотрю, — говорит Марина. И на корточки возле кролика села. Кролик на диванной подушке лежит, а подушка прямо на траве. Трава зелёная, подушка красная, а кролик серый такой, чуть-чуть с голубым. И лежит тихо, не шевельнётся. — Хорошенький… — говорит Лариска. Тут моя бабушка вдруг пришла. — Э-э… — говорит. — Вы же кролика совершенно замучаете! Квохчут над ним, собрались. А травы в ящик небось никто не догадался нарвать. Что же он — на жёстком будет лежать? — Мариночка хочет в ящик подушку, — говорит дедушка с носом. — А подушка не лезет, — жалуется круглый дедушка. — Никаких подушек! — говорит моя бабушка. — Нужно травы побольше, цветов. И скорее предать земле, как положено. Ух, как сказала! «Предать земле». Даже Марина сразу вскочила. Мы все забегали. Кто ромашек тащит, кто что. Столько травы натащили — кучу! Ещё рвём. — Хватит, — говорит бабушка. — Вы меня завалили! И мы уже к лесу идём. Впереди идёт моя бабушка и несёт ящик с кроликом. Ардальон у неё в ногах путается. По бокам бегут Марина с Лариской и в ящик заглядывают. Там ли наш кролик? Он там. За бабушкой шагает Никита Нечаев и лопатку держит наперевес, как ружьё. Славка с зелёной дачи хочет у него лопатку отнять, но Никита не отдаёт. Я иду за Никитой, в ногу. За мной — девочки водопроводчиков, в одинаковых платьях с пуговками и с цветами в руках. Потом — Маринины дедушки. Они вздыхают. А уж за ними — Люся Поплавская. Она не поспевает идти и куклу свою волочит по дороге. Мы через весь посёлок идём. Взрослые из своих дач выскакивают и друг друга спрашивают, что случилось. Может быть, демонстрация? Мы даже не отвечаем. Не до того нам! Старый сын доцента Большаковой из гамака вылез и у забора стоит. Продавщица из магазина вышла — смотрит. Даже глаза прикрыла рукой, чтобы солнце не мешало. Поплавский перестал дачу строить, влез на фундамент и нам вслед глядит. А незнакомая женщина в купальнике даже рот открыла, так с открытым ртом и стоит. А мы идём мимо. — Только музыки нам теперь не хватает, — говорит бабушка. Никита стручок с акации оторвал и уже свистит. Кролик был бы доволен, что его так хоронят — бабушка считает. Если бы Никита не столь душераздирающе в стручок дул, кролик был бы ещё более доволен. Никита стал тише свистеть. Мы уже на опушке. Тут берёзки. Муравейник. Колокольчики качаются на высоких ножках. Бабочки на колокольчики приседают. И вспархивают. Одуванчики стоят как шары. Чернеет в траве земляника, спёкшаяся от солнца. И вкус у неё сушёный. Смирно ходит на длинной верёвке коза Мямля, и рога её взблёскивают. — И ты, уж конечно, тут, — сказала бабушка. А Люся Поплавская обошла Мямлю подальше. И куклу подобрала, к животу прижала. Мямля вздёрнула голову и уставилась на нас немигучими глазами. Зелёные глаза — как щавель. — Мы кролика хороним, — сказала Марина. И всхлипнула, чтобы Мямле было понятно. Но она без слёз уже всхлипнула. Тут Мямля мигнула. Наклонила рога, подумала. Как дёрнется на своей верёвке! И сразу кол вырвала из травы, с землёй. Отбежала подальше и оттуда смотрит. — Чья-то капуста в опасности, — засмеялась бабушка. Но Мямля никуда не бежит. Стоит на пригорке. — А где нам его предать земле? — говорит Никита. Повторяет за моей бабушкой! И лопаткой машет. Разве такой лопаткой предашь? Хорошо, что Маринины дедушки настоящую лопату взять не забыли. По очереди её несут. — Вот здесь, — решила наконец бабушка. Здесь нашему кролику будет удобно. Место сухое, песчаное. Вон какая сосенка рядом! И от посёлка близко. Дачу водопроводчиков видно. И магазин. Прекрасное место! — Тут ему будет спокойно, — сказала бабушка. И мы нашего кролика предали земле. Такое несчастье!.. А мама опять не приехала. МОЯ БЛИЖАЙШАЯ ПОДРУГА АЛЁНА У меня есть самая близкая подруга — Алёна. «Конечно, самая! — смеётся бабушка. — Куда ближе? На соседней даче живёт». И дедушка ей поддакивает: «Да уж ближайшая!» Между нашими дачами даже забора нет. Что мы — какие-то частники? Отгораживаться друг от друга забором! Но мы совсем не потому дружим, что рядом. Я, например, весной заболела. Температура — даже градусник горячий. Горло платком замотано, давит, как ошейник. И на улице дождь. А Алёна пришла в резиновых сапогах, мокрая. Говорит: «Айда по лужам ходить! Ужи вылезли. Один у нас лежит на крыльце. Знаешь какой красивый!» — «Мне нельзя, — говорю я. — Я болею». — «А чего у тебя?» — спрашивает Алёна. «Горло, — говорю я. — Наверное, корь. Ещё в больницу, может, положат». Про больницу я просто так сказала, для страха. Но Алёна не испугалась. «Я в больнице лежала, — говорит. — Тоска!» Подумала. Ещё говорит: «Уж одной тебе там, во всяком случае, делать нечего». — «Как это?» — удивилась я. «А вот так», — засмеялась Алёна. Шоколадную конфету из кармана достала и мне показывает: «Видишь?» Конфета мокрая, скаталась в комок. «Возьми её и пожуй, — говорит Алёна. — Только не проглоти! Немножко пожуй, а потом мне дашь». — «Зачем?» Я всё не понимаю. «Потом я её съем», — объясняет Алёна. «Так ешь сразу, — говорю я. — У нас есть!» — «Ну ты и глупая! — рассердилась Алёна. — Ты пожуёшь, а потом я. Сразу от тебя заражусь. Вместе в больницу положат, представляешь? Во будем жить!» Ещё бы! Если с Алёной вместе. Но я всё-таки сомневаюсь: «Так ты заразишься!» — «Конечно, — смеётся Алёна. — Думаешь, просто так в больницу положат?» Мне ужасно хочется, чтобы вместе, но всё равно ещё сомневаюсь. «А вдруг, — говорю, — ты тяжело заболеешь? У меня, может, лёгкая форма, а у тебя тяжёлая будет?» Я зимой свинкой болела в тяжёлой форме, всё теперь знаю. А Алёна подумала и говорит: «Значит, если бы я заболела, ты бы меня одну бросила болеть?» Вон как она подумала! Я скорей выхватила конфету, пососала и обратно даю. Алёна — раз! — и съела. Но всё равно не заразилась. И у меня горло прошло. Бабушка взглянула на градусник: «Ого, можно тебя на работу выписывать». Смеётся. Ни о какой больнице и речи нет. Зря я боялась. А Алёна ничего не боится. Она бесстрашная. Ночью бегает на море купаться. Одна. А Прасковье Гавриловне оставляет записку на столе: «Ушла купаться». Ведь Алёна с четырёх лет сама пишет какими хочешь буквами. А Прасковья Гавриловна — её бабушка. Она всегда хочет знать правду, даже самую плохую. Вот Алёна правду и пишет. Не будет же она врать! Прасковье Гавриловне, конечно, приятно, что Алёна растёт правдивой. Но ночью она совершенно не может из-за этого спать. Всё время проверяет: тут ли Алёна, нет ли на столе записки. Днём тоже с Алёной не очень поспишь! Она гадюку может себе на шею повесить. С Алёны станется! Она в своего папу пошла. Но Алёнин папа всё-таки занимается моллюсками. Они тихие. В своих ракушках сидят. А папа на своём стационаре сидит и смотрит, как сидят его моллюски. Стационар на нашем же море, недалеко, так что Алёнин папа по воскресеньям приезжает на дачу. Всё хочет Алёну увлечь моллюсками. Алёна на них даже не смотрит. Она увлекается пресмыкающимися. Это змеи. Алёне нравится, что они красивые: так змеятся в траве. А ужей она за пазухой носит. Прасковья Гавриловна говорит: «Алёнка, поправь рубашку! Вон как оттопырилась». А Алёна смеётся: «Там уж!» — «Выкинь немедленно, — говорит Прасковья Гавриловна. — Даже слушать страшно». А ведь сама хочет знать правду, даже самую плохую. Ещё Алёна увлекается лягушками. Ей нравится, что они лупоглазые и поют хором. Алёна их специально бегает слушать. Но Прасковью Гавриловну и это её увлечение нисколько не радует. Прасковье Гавриловне не угодишь! Лягушки ей тоже не по душе. Они скользкие, мокрые такие! Как их можно любить, она не понимает. Как можно этих лягушек к себе под одеяло пускать? «Это опыт, — объясняет Алёна. — Я у них терморегуляцию проверяю». Но Прасковья Гавриловна даже знать не хочет, какая у лягушек терморегуляция! Ведь одеяло новое! Она за ним в очереди стояла, в универмаге. Алёна от своего папы только одно плохое берёт, а папа был в школе отличник. По ночам за лягушками не бегал. Наоборот, за микроскопом сидел. А Алёна придумала — терморегуляция! Просто не хочет понять. Я, например, сразу поняла, когда Алёна мне объяснила. Это такой опыт. Алёна проверяет, как лягушки относятся к температуре. Они же холодные! У них низкая температура тела. Может быть, ноль, не знаю. Алёна не меряла. Лягушка не будет с градусником сидеть! Но на ощупь — низкая. А под одеялом жарко, шерстяное одеяло. Ещё бы лучше — пуховое, но пухового у Алёны на даче нет. Интересно, если лягушку долго под одеялом держать, она согреется или нет? Будет горячая? Как у лягушки под одеялом изменится температура тела? Вот что такое терморегуляция! Прасковья Гавриловна весь опыт испортила. Одна-единственная лягушка у Алёны случайно на пол упала. А Прасковья Гавриловна сразу одеяло отобрала. Лягушки не успели согреться, упрыгали так. И терморегуляцию Алёна в тот раз не смогла проверить. Но она от своего не отступит! Придётся опыт ещё повторить. Когда Прасковья Гавриловна в город поедет, за мясом. Но Алёнина бабушка хитрая. Вдруг поехала в город и щенка привозит. На крайнюю меру пошла, чтоб Алёну отвлечь, — так она моей бабушке объяснила. Уж против собаки Алёна не устоит. Будет теперь на даче сидеть как пришитая, со щенком. А про своих мокрых жаб и думать забудет. Тем более этот щенок — чистокровный пудель. Посмотрите, какие уши! А цвет? «Да, белый, — говорит моя бабушка. — Не очень практичный. Очень маркий! Мыть надо чаще». Но Прасковья Гавриловна даже обиделась. Как моя бабушка не видит? Этот щенок не белый! Он палевый! Вон как розовым отливает. Такой редкий цвет! «Гм, — говорит моя бабушка. — Действительно, чем-то таким отливает…» А щенок молока из блюдечка лакнул и вдруг… на пол брык! Дёрнулся и глаза закатил. Прасковья Гавриловна на корточки села, щенка тихонько похлопывает по щекам. «Ничего, — говорит, — ничего. Это с нами бывает. Мы сейчас очнёмся». Щенок полежал, полежал — как вздохнёт! Ушами тряхнул и очнулся. Встал. Шатается на своих породистых ногах. «Припадочный, что ли?» — удивилась моя бабушка. Нет, он не припадочный. Просто у него волчья пасть — такая болезнь. Только поэтому Прасковье Гавриловне щенка и удалось получить. Он чистокровный пудель! У него дедушка — медалист, отец — медалист и вообще все предки в специальную собачью книгу записаны. Этот щенок стоил бы бешеных денег, если б не волчья пасть. А так, с пастью, он Прасковье Гавриловне даром достался. Ей соседи по лестничной клетке щенка подарили. Её соседи держат чистокровного пуделя, и щенков у них много. Но на этих щенков очередь, прямо как на машину. А один вдруг родился с волчьей пастью. Так не повезло! Это болезнь. Щенок глотать совершенно не может. Особенно воду или молоко. Сразу задыхается. А такой ласковый… Смотрит! Но ветеринар его выбраковал, раз у него пасть. Ветеринару дела нет, что щенок палевый! Всё равно не жилец. «Придётся усыпить», — сказал ветеринар. А тут Прасковья Гавриловна как раз идёт, приехала с дачи за мясом. Соседи ей рассказали. И она щенка сразу взяла. «И что же ты с ним будешь делать?» — говорит моя бабушка. «Растить, — говорит Прасковья Гавриловна. — Буду теперь растить». Если уж она Алёну растит, то щенка ей вырастить ничего не стоит. Хоть с какой пастью! Алёна посложней любого щенка. Но сегодня она весь день дома сидит, прямо не отходит от Арфы. «Как? Как? — смеётся моя бабушка. — Арфа?» Ну, да. Они так своего щенка назвали. Арфа! Что тут особенного? «Уж лучше бы — Рояль», — смеётся моя бабушка. Но Роялем они не могли назвать. Нужно было имя на букву «А». Чистокровных щенков так всегда называют, на определённую букву. И они выбрали это имя. Звучное! И кричать удобно: «Арфа, Арфа!» Их пудель уже поднимает уши на своё имя. Видимо, у него способности. Волчья пасть способностям не помеха. К тому же это имя в традициях их семьи. У них семья музыкальная, бабушка знает. Прасковья Гавриловна, хоть она была в своё время инженер-конструктор, всю жизнь играет на пианино. Она только за пианино получает настоящее удовольствие. Её дочь, Алёнина мама, в музыкальной школе преподаёт. По классу скрипки. У неё безупречный слух. Если бы жизнь иначе сложилась, возможно, Алёнина мама была бы музыкантом-исполнителем. Возможно, её бы концерты гремели! Но у неё Алёна родилась. Это прекрасно! И ещё раньше она вышла замуж за Алёниного папу. Он превосходный человек! Прасковья Гавриловна просто счастлива, что её дочь именно за него вышла. Но музыкального слуха у него нет. Он занимается моллюсками, ничего не поделаешь. Хотя Алёнин папа тоже играет. На гитаре. Иногда у него получается. Прасковье Гавриловне кажется, что слух у него ещё разовьётся. Алёнин папа настойчивый. Купил гитару и вот играет. А у Алёны слух мамин. Он, слава богу, есть. Но она так увлекается жабами. У Алёны на музыку времени не остаётся. Каждый день надо силком за пианино усаживать. А в музыкальной школе её хвалят. Если бы Алёна ещё занималась! Хоть чуть-чуть! Специально на дачу привезли пианино, чтобы Алёна занималась. Прасковья Гавриловна думает, что теперь всё изменится. Ведь пудели музыкальные, это известно. Алёна будет сидеть на даче и играть Арфе на пианино. А Прасковья Гавриловна наконец отдохнёт. Выспится. «Больно уж надежд много», — смеётся моя бабушка. А щенок снова глотнул молока и опять — брык! Лежит. «Как бы он у нас не того…» — говорит моя бабушка. Тут Алёна влетает. В шортах. Алёна платья не любит, они цепляются. Ещё это платье порвёшь! Карманы у шорт оттопырены, и что-то там шевелится. Будто карманы живые. «Что у тебя в карманах?» — беспокоится Прасковья Гавриловна. Думает, у Алёны опять лягушки. Но там просто жуки. Они из карманов лезут и гудят в комнате. Крылья себе разминают. Алёна их обратно запихивает. Кричит: «Сашка, пошли с Арфой на море!» «Это ещё зачем? — беспокоится Прасковья Гавриловна. — Нечего собаку таскать. У неё волчья пасть!» «Как раз надо её таскать, — объясняет Алёна. — Папа велел, чтоб она морскую воду пила. Тогда у неё эта пасть пройдёт». «Откуда папа знает? — удивляется Прасковья Гавриловна. — Это какие-то твои выдумки». А Алёна смеётся: «Нет, папины!» И верно. От морской воды Арфе сделалось легче. Не сразу, конечно. А постепенно. Мы её всё прошлое лето в море поили. Потом она сама поняла: впереди нас бежит. Морская вода горькая, но Арфа глотает и не морщится. Полезная вода! Теперь Арфа суп может есть, молоко пьёт — хоть бы что. Только медленно. Осторожно так пьёт, языком. Волчья пасть у неё, конечно, совсем не прошла. Но с ней всю жизнь можно жить. Так что ветеринар ошибся, что Арфа у нас не жилец. Она как раз жилец! Но сейчас на даче она не живёт: Алёнин папа взял Арфу к себе на стационар. Пусть Прасковья Гавриловна отдыхает. Ведь Алёна со своей мамой на юг уехали, в Крым. Я жду, жду. И Прасковья Гавриловна ждёт. Говорит моей бабушке: «Просто не знаю, куда себя и девать! Так без Алёнки пусто. Я уж даже на змей согласна. Вчера в огороде ползёт. Я даже не тронула…» Не забыть бы Алёне сказать, что она согласна. А моя бабушка смеётся: «Ты же в своё удовольствие хотела пожить!» Мало ли чего Прасковья Гавриловна хотела. Но она не может! У неё без Алёны прямо руки опустились. Она уже просила, чтобы зять хоть Арфу на дачу привёз. Будет всё-таки лаять, живой голос в доме. «У нас в огороде работы полно, — смеётся бабушка. — Могу загрузить! Нам работы не жалко». Но Прасковья Гавриловна и в огороде работать не может. У неё свой зарос сорняком. А с моей бабушкой она вообще больше работать не хочет. Хватит! Она с ней шестнадцать лет оттрубила в одном отделе. Шестнадцать лет бок о бок сидели! «Какой же это бок, — смеётся бабушка, — когда через стенку? Ты была начальник!» А моя бабушка — простая чертёжница. Зачем Прасковья Гавриловна прибедняется? Начальник — начальник и есть. Это фигура! А моя бабушка никогда не была фигура. Её дело — линия; прикажут — прямая, прикажут — ломаная. Как начальник прикажет. Прасковья Гавриловна хохочет. «Тебе прикажешь, — говорит, — как же! У тебя и прямая линия всегда с загогулиной. Все мои идеи об тебя разбивались». «Значит, такие идеи, — фыркает бабушка. — Разбиваются». Если бы моей бабушке в своё время образование, она бы горы свернула. Прасковья Гавриловна просто в этом уверена. «Ничего, пусть стоят», — смеётся бабушка. У неё сыновья альпинисты, так что горы нужны. А всё-таки они неплохо работали, есть что вспомнить. Кое-что от них в городе всё же останется. Театр, например. Он останется. Если колонны скинуть, совсем ничего. И универмаг. Он тоже останется. А здание горсовета! Жилые дома, в конце концов, тоже ещё постоят. Заречный район даже смотрится! Хоть там совсем недавно болото было. Комарьё. Лягушки квакали. «И не говори, — смеётся Прасковья Гавриловна. — Не напоминай ты мне про этих лягушек. Так без Алёнки пусто!» А главное, они сами друг для друга остались. Это всего важнее. И дачи рядом! Они даже и не мечтали, чтоб у них были дачи. Можно друг к дружке прямо в халате бегать. Без конца бегают. Как у моей бабушки печень схватит, так она к Прасковье Гавриловне бежит. Говорит дедушке: «Кофе опять забыли купить. Надо взять!» Это она дедушку бережёт, чтоб он не думал. А Прасковье Гавриловне говорит: «Я у тебя минуточку полежу». — «Нет, мне это не нравится», — говорит Прасковья Гавриловна. «Не твоё дело!» — грубит моя бабушка. И уже лежит. «А ты не груби, — говорит Прасковья Гавриловна. — Вот я Владьке скажу, что у тебя опять приступ был». — «Какой это приступ? — смеётся бабушка. — Просто схватило!» — «Дождёшься, — грозится Прасковья Гавриловна. — На „скорой“ увезут». — «А ты мне теперь не начальник», — опять грубит бабушка. Грубят друг другу, но дружат. «Чтоб не так сладко было», — смеётся бабушка. Так что мы с Алёной свою дружбу получили по наследству, это они считают. И неправда! Алёна потому со мной дружит, что я дождевых червей могу пальцами брать, не боюсь. И от змей не бегаю, а иду шагом. Я бы, конечно, ещё как припустила. Бегом! Но приходится сдерживаться, раз они для Алёны такие приятные. Я уж привыкла. Еду на велосипеде, а через дорогу ползёт. Я сдерживаюсь. Дальше еду. На велосипеде меня змея всё равно не достанет… Пешком намного страшнее. Вот и сейчас на велосипеде качу. Верчу рулём просто так. Захочу — в звонок буду звонить. Мне что? Марина с Лариской у дороги играют. В дочки-матери. — А я к морю поеду, — говорю я. И в звонок звоню. Марина с Лариской хихикают. Как с ними дружить? Вдруг собака на дорогу выскакивает. Бросается на велосипед. Лает. Я чуть не свалилась, честное слово! Смотрю — это же Арфа! Уши такие породистые — до травы. Выросла. Совсем чистокровный пудель, я сперва не узнала. Значит, Алёнин папа её со стационара привёз. И голос живой: лай. — Арфочка! — кричу я. — Ты приехала? А она бежит и хватает за колесо, потом — за ногу. Я так обрадовалась, что забыла остановиться. Ещё еду. Еле остановилась, спрыгнула. Арфа мне руки лижет и виляет своим чистокровным хвостом. — Я тоже приехала! — кричит кто-то. Это Алёна. От своей дачи бежит. Такая чёрная! — Ну ты и чёрная! — говорю я. — А, — отмахивается Алёна, — загорела. Там делать нечего, на этом юге. Лежишь как глупая, загораешь… Алёне даже неинтересно рассказывать, как она съездила. Больше она никогда не поедет! На юге ничего хорошего нет. Они в городе жили, в Ялте. Ни одного червяка не добудешь: асфальт. С лягушками в пансионат не пускают. Ещё попробуй эту лягушку поймай! С медузами тоже нельзя. Даже с медузами! Не говоря о жабах. Один мальчишка Алёне подарил. Такую хорошенькую! Алёна её в столовой пустила побегать. Все вокруг чуть с ума не сошли. «Безобразие! — кричат. — Безобразие!» Как будто Алёна им свою жабу за пазуху положила. «От неё, — кричат, — бородавки!» Алёна им объясняет, что жаба как раз очень чистая, никаких бородавок от неё быть не может. Руки мыть надо, вот что. Бородавки — от грязи. А они удивляются: «Смотрите, эта девочка ещё разговаривает!» Как будто Алёна немая. Змей в Ялте вообще нету. — А чего же там есть? — говорю я. Мама тоже всё со мной на юг собирается. Говорит: «Вот тему закончу и поедем». Я знаю, конечно, что она никогда не закончит. Закончит и сразу другую начнёт. Но всё-таки… — Ничего нет, — говорит Алёна. Море — как лекарство: тёплое, мутное. Все в него сразу лезут и толкаются. Земляники вообще нет, никто её и не видел. А сливу в ларьках продают, кульками. Все едят один виноград. А чего в нём хорошего? Кожуру плюй, косточки плюй. Ещё хурма какая-то. Как помидор недозрелый, но гораздо хуже. Все под ручку возьмутся и гуляют по набережной. А купаться ночью нельзя. Некоторые вообще тонут. Нет, Алёне в Ялте ничуть не понравилось. Она всё ждала, когда можно домой вернуться, на дачу. — Как тут? — спрашивает Алёна. — Ужей много? Она за ужей беспокоится. Всё-таки в этом году лето жаркое, хоть у нас север. Как ужи переносят? Как у них с терморегуляцией, вот что Алёну интересует. Надо проверить! Прасковья Гавриловна хочет, чтобы Алёна сперва поиграла на пианино. А то как бы у Алёны пальцы совсем не отвыкли. Но её бабушка как раз к моей бабушке побежала. За дрожжами. В честь Алёниного приезда решила сделать пирог с черникой. Так что Алёна успела удрать. Но конечно, записку оставила, чтоб Прасковья Гавриловна знала правду. Такую записку: «Играть не хочу. Пошла в болото. Целую, Алёна». По-моему, всё понятно. Алёна тоже считает. Я велосипед у рябины поставила. Не упадёт! Моя бабушка всё равно от меня записки не ждёт. Она мне доверяет. Можно в болото идти. Арфу тоже возьмём. Вон она скачет, так уши и прыгают. Только у неё клещ вроде. Впился. Под глазом. Ага, клещ. Уже напился. Красный! Алёна ухватила ногтями. Как дёрнет! Сразу клеща вырвала. Бесстрашная всё-таки. Тут Никита навстречу идёт. Хлеб у него под мышкой. Из магазина, наверное. Увидел Алёну и улыбается. — Нечаев! — кричит Алёна. — Сейчас клеща на тебя пущу! И к Никите бежит. Никита от неё уворачивается. Даже хлеб потерял со страху. А Алёна смеётся. — Я пошутила, — говорит. И клеща в траву кинула. Подальше. Никита теперь за своим хлебом бежит. Хочет его схватить. А хлеб никак не даётся. Круглый! Боком прыгает по дороге. — От Нечаева хлеб удрал! — хохочет Алёна. Тоже за этим хлебом бежит. Никита уже злится. Как кинется к своему хлебу и животом на него упал. Сразу поймал! Теперь хлебу не вывернуться. Никита сунул его под мышку и пошёл дальше. На меня даже не посмотрел. И не надо! Моя ближайшая подруга вернулась, что мне этот Никита. Мы мимо Марины с Лариской идём. — У меня как будто сын уже вырос, — говорит Лариска. — И у меня дочка выросла! — кричит Марина. — Она как будто ногти краской накрасила и в носу ковыряет. А эта краска лезет. У моей дочки весь нос уже красный… Всё играют. Перестали почему-то играть и за нами теперь идут. Шепчутся. Потом Лариска говорит: — Девочки, вы куда? — Мы с вами, — говорит Марина. — Ничего вы не с нами! — говорит Алёна. — Мы в болото идём. А вы ещё маленькие в болоте ходить. Ещё провалитесь! — Сашка, что ли, не маленькая? — говорит Марина. — Сашка все растения знает, — говорит Алёна. — А ты чего знаешь? Тебе вообще шесть лет! Сразу от нас отстали. В болоте росянка растёт. Она трава, а мух может есть. Такая живоедящая, мне мама показывала. Я только забыла, как она выглядит. Если вспомню, Алёне обязательно покажу. Ещё в болоте осока. Она шершавая, режется. Я все растения знаю. Конечно, Алёна большая. Она бы могла себе подругу выбрать по своему возрасту. Ведь Алёна в шесть лет уже в школу пошла, и теперь она в третьем классе. Но она меня выбрала. Уже болото. Мы по кочкам идём, а между кочками — вода. Такая ржавая! И мох ржавый, мягкий. Как на него наступишь, сразу провалишься по колено. Арфа прямо по воде идёт, раздвигает воду палевой грудью. И язык высунула. Довольна! Кочки редко стоят: с одной до другой не допрыгнуть. Но Алёна скачет. И я скачу. Стараюсь, чтобы в Алёнин след. И не страшно. Подумаешь! Алёна же не боится. Она меня вытащит, если провалюсь. Уж Алёна меня в болоте не бросит. — Ничего болотце! — хохочет Алёна. Она думала, как бы это болото не пересохло. А тут хорошо. Лягушки из-под ног скачут. Алёна их в подол собирает — больше некуда. Прасковья Гавриловна её упросила платье надеть. По случаю приезда. Это платье белое, с кружевами. Надо же Алёне его обновить! А то платье целое лето зря лежит. Прасковья Гавриловна его без примерки купила, когда Алёна была на юге. Но платье как раз впору. Алёна рада, что она согласилась это платье надеть. У него — подол. Лягушкам в подоле удобно. В шорты они бы не поместились, хоть там и четыре кармана. Подол больше. Кочек уже нет. Ровное болото пошло, с яркой травой. Но оно почему-то под нами гнётся. Как-то дрожит. Арфа остановилась и лает. Не хочет дальше идти. Алёна её зовёт, но Арфа хвостом виляет, скулит, топчется на месте. Не желает дальше — и всё… Вдруг кто-то кричит: — Стой! Стой! Вроде голос знакомый. Может, это нам? Мы обернулись с Алёной. А там, вдалеке, где ещё начало болота и кусты растут, наши бабушки скачут. Как они нас нашли? И моя, и Прасковья Гавриловна. Руками машут, кричат. Что-то у них случилось. Арфа сразу назад побежала. Остановилась. Скулит. И опять к нам бежит. Болото под ней трясётся. Арфа подбежала к Алёне, взвизгнула и тянет Алёну за платье. Алёна сердится: — Тише! Лягушек рассыплешь! Арфа всё равно тянет. Наши бабушки скачут по кочкам. Так кричат дружно: — Стой! Назад! Не поймёшь даже — стоять или к ним навстречу идти. Но Алёна уже обратно идёт. Арфу отпихивает и свой подол держит. Боится рассыпать лягушек. А они трепыхаются. Видят, что самое время вырваться. Алёна быстрее идёт. И вокруг неё круги расползаются по траве, будто это вода. Я тоже хочу повернуть. Покрепче нажала ногой. Вдруг чувствую — болото подо мной едет. Так медленно-медленно… Но я уже с этого места сшагнула. — Быстрей! Саша, быстрей! — кричит мне моя бабушка. И по кочкам бежит. Я испугалась сама не знаю чего и тоже навстречу бегу. Бегу, бегу! Как будто гамак подо мной. Дрожит! Я уж не смотрю, чего там дрожит. Быстрее бегу. Ещё… Вот уже кочки. Сразу дрожать перестало. Тут мы с бабушкой встретились. А говорить не можем. Я дышу. И бабушка громко дышит. Уф, надышались… — А теперь назад погляди, — говорит бабушка. Я поглядела. Как интересно! Там дырки, где мы были с Алёной. Чёрные. А трава зелёная. Дырки так и торчат. — Ой, болото разорвалось! — кричу я. — Вот именно, — говорит бабушка. — А в дырках чего? — говорю я. — Озеро, — говорит бабушка. Я удивилась. Разве в болоте бывает озеро? Ведь это болото! В том-то и дело, что тут раньше озеро было. Потом начало зарастать. Осокой, всякой травой. Но еще окончательно не заросло. Просто таким слоем покрылось, не очень толстым. И трава потому здесь яркая. Можно отличить на глаз. В других местах трава уже выгорела, она тусклая. Ведь конец лета! А здесь всё равно яркая. Просто режет глаз! Конечно, под ней же озеро, и трава сколько хочет пьёт. — А мы думали, это болото, — говорю я. Когда-нибудь тут болото будет. А пока — самая настоящая трясина. К счастью, трясина нас выдержала. Потому что мы с Алёной лёгкие. И ещё наше счастье, что мы зайти далеко не успели. И не успели испугаться. А то бы нас никаким водолазам не достать. Это озеро, по слухам, глубокое. Это всё наше счастье. А собаки опасность чуют. Вот Арфа и не хотела дальше идти. Она нас с Алёной, по сути дела, спасла. Тем, что задержала. — Молиться на неё теперь буду, — говорит Прасковья Гавриловна. — Да, заслужила, — говорит моя бабушка. Мы уже все вместе назад по болоту идём. По кочкам. Тут бояться нечего. Настоящее болото! Оно чавкает. — Чудом живы остались, — говорит Прасковья Гавриловна. — И платьице такое нарядное, — смеётся моя бабушка. Но Прасковье Гавриловне это сейчас безразлично. Подумаешь, какое-то платье! Пусть оно у Алёны в тине. И сзади лопнуло. Кружева зелёные стали. Раньше-то они были белые, когда Прасковья Гавриловна покупала. Это платье теперь, конечно, только на тряпки годится. Зато Алёна цела! И я цела тоже — это главное. Прасковья Гавриловна ни о чём другом сейчас думать не может. У неё душа всё ещё дрожит. А если бы они с бабушкой опоздали?! Алёне тоже приятно, что мы с ней живы остались. Что говорить! Но она свой подол разжала: обидно. Алёна совсем забыла, что в подоле лягушки. Прасковья Гавриловна так к ней бросилась, так её сжала. В объятиях! Алёна не выдержала и тоже Прасковью Гавриловну сжала. Она же не каменная! Тоже обрадовалась, что её бабушка цела. Хотя Прасковья Гавриловна по трясине не ходила. Она и должна быть цела… А лягушки ускакали. — Других наберёшь! — смеётся моя бабушка. И Прасковья Гавриловна на радостях соглашается, чтоб Алёна потом набрала. Лишь бы в трясину не лезла. Хорошо, что она правдивой растёт! Написала записку. И Марина с Лариской им показали, куда за нами бежать. Зачем Алёна только с юга приехала? Лучше бы уж там до самой школы сидела, до первого сентября. Без неё в нашем дачном посёлке так было тихо, безмятежно… А ещё говорила, что даже на змей согласна, только бы Алёна вернулась. Взрослых иногда не поймёшь, честное слово! — Ишь ты, как завелась! — смеётся моя бабушка. — Гляди — пружина лопнет… Но Прасковья Гавриловна не может не переживать. Она просто не понимает, как моя бабушка ещё может шутить. А моя бабушка и не шутит вовсе! Она в крик не верит. Что толку на нас кричать? Нужно спокойно объяснить: раз и навсегда. — Разве Алёне объяснишь?! — переживает Прасковья Гавриловна. И Алёна тоже переживает. — Таких лягушек теперь не поймаешь! Они трясинные были! Яркие, сразу видно, на глаз… Мы уже к посёлку подходим. Вдруг дедушка навстречу идёт. Говорит: — Гуляют! А меня никогда не берут! Я один должен на этой даче сидеть, как бирюк. Интересно, зачем я её построил? Чтобы на старости лет одному сидеть? Я только рот раскрыла, а бабушка меня — тырк: — Дедушке не будем рассказывать, поняла? Конечно, я поняла. Зачем мы будем дедушку волновать? — Нос не дорос тут гулять, — говорит бабушка. — Гулять он, видите ли, надумал. А работать кто будет? Кормить большую семью? — Надоело мне уже вас кормить! — смеётся дедушка. — Много ты нас кормил, — фыркнула бабушка. — Сорок три года как на печке живёшь: сготовь тебе да подай. Что ты, что Ардальон — только бегать. С учениками. Одно слово — мужчины! — Да, кстати, — сказал дедушка. — Ардальона ведь так и нет… — А куда он девался? — удивилась Прасковья Гавриловна. — Сами не знаем, — сказала бабушка. — Даже странно. Как вчера ушёл вечером, так и исчез. И не ночевал. Вроде этого за ним не водилось. — Придёт, — говорит Прасковья Гавриловна. — Тут машин нет. Можно не беспокоиться. — Всё равно странно, — говорит бабушка. — Он у нас дом любит. Как ни гуляет, а ночью — пожалуйста, уже тут… Мне так тревожно вдруг стало. Мама не едет. Теперь Ардальон пропал. Куда он пропал? Я утром его искала уже. Звала, звала. Бегала по участку. А потом заигралась немножко, на велосипеде поехала. Потом моя ближайшая подруга Алёна с юга вернулась. И я как-то забыла, что Ардальона нет. — А вдруг его похитили? — говорю я. — Кому он нужен? — смеётся бабушка. — Тоже, сокровище! — А что? — говорит дедушка. — Один хвост чего стоит! Лиса перед ним — просто драная кошка. — Пожалуйста, не пугай, — говорит бабушка. Вон даже бабушка испугалась. А если в самом деле похитили? — На такси — и поминай как звали… — говорю я. — Разве что на такси, — смеётся бабушка. А Прасковья Гавриловна вдруг говорит: — Может, Саша права. Вон сколько мальчишек бегает! Это такой народ, от них всего можно ждать… — Действительно, мог кто-то и подобрать, — размышляет вслух дедушка. — Хотя, с другой стороны, Ардальона все знают в посёлке и нас тоже знают… — Подождём до завтра, — решила бабушка. Завтра уж начнём волноваться, а пока рано: так она считает. Но тут Алёна вдруг говорит: — Я вашего Ардальона мигом найду! Сашка, айда! — Это ещё куда? — говорит Прасковья Гавриловна. — От дачи чтоб ни ногой! Чтобы я тебя непрерывно видела, где ты есть. — Будешь видеть, — обещает Алёна. Мы далеко не пойдём. Мы за полунинскую дачу пойдём, где футбольное поле. Там у нас дела. — Только ты не дерись, — говорит Прасковья Гавриловна. Алёна и не собирается драться. Ещё чего не хватало! Она вообще никогда не дерётся. Иногда, конечно, приходится кого-нибудь стукнуть, без этого не проживёшь. Но это же не драка! Разве Алёна когда-нибудь домой в синяках приходила? Пусть попробуют тронуть! — И сама не лезь, — говорит Прасковья Гавриловна. А моя бабушка опять смеётся: — Кто же такую девочку тронет! Просто Прасковье Гавриловне повезло, что у неё внучка, а не мальчишка-сорванец… Мы с Алёной уже бежим. Навстречу нам мяч летит. Алёна как стукнет его ногой! Славка с зелёной дачи как раз в воротах стоял. Ворот никаких нет: просто два кирпича, и Славка прыгает между ними, будто он вратарь. Поля тоже нет настоящего. Тут лесная опушка, но всё время в футбол играют и траву уже вытоптали. — Пас! — кричит Алёна. Славка, прыгнул, а мяч уже пролетел. Сбоку. — Гол! — кричит Алёна. И прямо налетает на этого Славку: — А ну отдавай кота, мазила! — Какого кота? — говорит Славка, он даже растерялся, пятится от Алёны. — Не знаю я никакого кота! Ты что, сдурела? — Сашкиного кота! — кричит Алёна. — Ардальона! Кто-то его похитил! А ну отдавай, хуже будет! — Я его не хитил, — говорит Славка. И пятится, оглядываясь по сторонам (мальчишки к нам бегут). — Сдался он мне, твой кот! — Он не мой, а Сашкин! — кричит Алёна. И наступает на Славку. Славка видит, что его друзья близко. Сразу осмелел. Алёну толкнул и теперь сам кричит: — Ребята, чего она? Нас уже окружили. Гена-длинный говорит: — А ну погоди! Ты чего лезешь? — Это он Алёне. — Кота ей какого-то, — говорит Славка с зелёной дачи, совсем смелый стал, аж на месте прыгает. — Дать ей бычков, сразу узнает! — Сейчас дадим, — говорит Гена-длинный. Мальчишки нас уже со всех сторон обступили. Даже не знаю, что делать. Их много! Придётся домой идти в синяках. Хоть мне ещё тоже не приходилось. Но вроде сейчас придётся. Вдруг Алёна рукой как взмахнёт! А в руке у неё — ветка. Я и не заметила, когда она её сорвала. Как крикнет: — А ну отойди! Кого этой веткой задену — сразу пупырями покроется! У меня ядовитая ветка! В жабьей слюне! И во все стороны машет. Мальчишки сразу от нас попятились, Гена-длинный — первый. И ещё рукой лицо закрывает. А Славка — тот даже отскочил. Отскочил дальше всех и оттуда кричит: — Врёшь! Ядовитой слюны не бывает! — А вот мы сейчас проверим! — хохочет Алёна. И, размахивая своей веткой, прямо на Славку бежит. Я за ней на всякий случай тоже бегу. Может, надо помочь? Славка тоже не захотел проверять, хоть и кричал. Нырнул в кусты, и уже его нет. Только мячик валяется. Алёна его на ходу поддала. Не знаю, куда мячик и улетел, я не видела. Мы за дачу Полуниных забежали. Тут коляска стоит, и ребёнок в ней плачет. А самой тёти Гали нет. Только Мямля стоит и на коляску смотрит. Так смотрит, прямо не моргнёт. — Чего уставилась? — говорит Алёна. И вдруг Мямлю своей ядовитой веткой погладила. Раз, раз… А Мямля хоть бы что. Стоит. И теперь на Алёну смотрит. Вроде ей даже нравится. Ребёнок ещё громче плачет. — Ты что? — говорю я. — Она же пупырями покроется! — Ничем она не покроется, не бойся! — смеётся Алёна. — А ты тоже поверила? У нас ядовитых жаб нет. Они только в Африке водятся. Ещё надо за ними ехать. Вот вырасту — поеду. Я даже обиделась. — Ничего не поверила, — говорю. — Просто на всякий случай. Я, может, тоже поеду… — Вместе поедем, — решила Алёна. — В Африку всегда ездят вместе — с друзьями. Там один пропадёшь. ДА НЕТ, Я ЖЕ НЕ СТЕКЛЯННАЯ! Эту ночь я плохо спала. Мне Ардальона не хватало в ногах. Непривычно как-то. Сверху на ноги ничто не давит, и они бросаются куда попало. Два раза вообще с раскладушки упали. Сразу, конечно, проснёшься. И утром опять Ардальона нет. Дедушка в город уехал первым рейсом. Он будто хочет в кино там сходить, а то на даче засохнешь без всякой культурной жизни. — Знаем мы это кино, — сказала бабушка. Но дедушку отпустила. Может, в городе телеграмма, пускай прокатится. А мы без него побездельничаем. Огурцы не будем солить, надоело уже их солить. Всё равно больше крышек нет. Пускай дедушка крышки привезти не забудет, это ему задание. Курицу ещё можно прихватить из магазина. А больше не надо ничего. У нас без дедушки будет, по крайней мере, тихо. Никто молотком не будет стучать. Стучит, стучит. С шести утра он стучит. Как будто эту дачу тихонько нельзя достроить, чтоб никому не мешать… Мы дедушку до автобуса проводили и уже вернулись. — Весь день наш, — говорит бабушка. — Обед не будем варить. Пойдём к Алёне обедать, давно званы. И вообще сегодня делаем только то, к чему наша душа лежит. Вот как она придумала! Бабушкина душа, например, лежит — для начала пол протереть на даче. Вместо зарядки. Этим полом давно не мешает заняться, поскрести на досуге. Моя душа тоже к полу лежит. Чтоб его помыть всласть. Окатить хорошенько тёплой водой. И чтобы тряпка тоже большая была, как у бабушки. Мы даже поторговались, кому где мыть. Бабушка мне террасу уступила, потом ещё крыльцо. Терраса у нас большая. Это лучше, чем комната. И вещей тут меньше. Я сама всё сдвинуть могу… Пол теперь блестит и так пахнет — чистым! Вода по нему немножко катается. Ну, это ничего. Вода тоже чистая. Она сама высохнет. — Я бы окна ещё помыла, — говорю я. — Тоже неплохо! — смеётся бабушка. Но она боится, что мы свой чистый пол опять перепачкаем, если сразу, пока пол не высох, займёмся ещё и окнами. Лучше мы ими потом специально займёмся. День же длинный! Пол мне жалко. Я им теперь любуюсь. Придётся ради такого пола надеть теперь чистые носки, чтоб ходить по нему. — Белые надевай! — смеётся бабушка. — А то не дай бог полиняют! Всё нам тут перемажут. Ну, она, как всегда, права. Я белые надела. Хожу. Вдруг к нам Никитина бабушка, Вера Семёновна, пришла. Прямо в босоножках идёт по комнате и на диван садится. Я говорю: — Босоножки пыльные! Вера Семёновна удивилась: — Да нет вроде. Я же прямо из дому. — Но всё же ноги потёрла об тряпку. Потом бабушке говорит: — В принципе она, конечно, права. А вот уже считает, что может делать замечания взрослым… Обиделась. — Это от усердия, — объясняет моя бабушка. — Я понимаю, — кивает Вера Семёновна. — Но всё-таки насколько они были лучше, когда были маленькими! А сейчас ты им слово, а они тебе — двадцать пять… — Бывает, — смеётся бабушка. — Но я пока не жалуюсь. Значит, бабушка умеет меня воспитывать. Интересно, как же она воспитывает, в чём тут секрет? — А никак, — говорит бабушка. — Растёт, как трава. У меня и дети так выросли. Некогда их было воспитывать. — Трава бывает бурьян… — говорит Вера Семёновна. — Тоже нужная вещь! — смеётся моя бабушка. — Бурьян коровы едят, — говорю я. — Вот, она уже разговаривает, — вздыхает Вера Семёновна. — А она с десяти месяцев разговаривает! Я уж и не надеюсь, что когда-нибудь перестанет. Но Вере Семёновне не до смеха. У неё Никита дерзит. Будто в это лето его подменили! Стал требовать то одно, то другое. Никаких хомячков он теперь не хочет, а родители бы согласны. И Вера Семёновна не возражает. Но Никита требует назад кота Ардальона — вот он чего хочет. И честно говоря, Вера Семёновна к нам как раз по этому поводу и зашла. У неё к нам такой разговор. Не могли бы мы этого кота обратно отдать? Никита никак не может его, оказывается, забыть. Ночью плачет. На свою бабушку уже топает ногами. А у Веры Семёновны годы не те, чтоб на неё топать… — Гм… — говорит моя бабушка. — Ардальон не игрушка… Вера Семёновна понимает, что он не игрушка. Ей самой этот разговор не очень приятен. Но в конце концов, кот всё же не человек! Ему безразлично, где жить. Лишь бы кормили! А уж Нечаевы будут Ардальона кормить. И в город, конечно, возьмут. Что поделаешь! Раз их Никита так к этому коту привязался, надо считаться. А я зимой всё равно живу в Ленинграде и Ардальона не вижу. Поэтому для меня будет довольно безболезненно, так Вера Семёновна полагает. И вообще я девочка уравновешенная, не то что Никита… — Интересный какой разговор, — говорит моя бабушка. И на меня взглянула. А я молчу. Язык во рту у меня шуршит и за зубы цепляется, а сказать ничего не могу. Ну ни слова! Прямо онемела. — Приходится вести такой разговор, — вздохнула Вера Семёновна. — Мне лично этот кот даром не нужен, а приходится… Тут бабушка опять на меня взглянула. Вдруг как подмигнёт! Потом обернулась к Вере Семёновне и говорит: — Да никогда в жизни! — Что? — не поняла Вера Семёновна. — Да никогда в жизни мы его не вернём, — объяснила моя бабушка. — Тут и разговаривать нечего. — Но почему же? — удивилась Вера Семёновна. — Ведь в конце концов… Я вдруг глотнула слюну, и у меня сразу мягко во рту. Уже могу говорить. — Нет — и всё, — говорю я. — Бабушка же сказала! — А ты, кажется, уже дерзишь, — говорит Вера Семёновна. И встала. — Да нет, вроде она не дерзит, — сказала бабушка. И Веру Семёновну провожает до двери. А Никитина бабушка головой качает. Обиделась. — Ну что ж, — говорит. — Простите. — Пожалуйста, — смеётся моя бабушка. — Заходите ещё! Кстати, вы сегодня-вчера нашего кота не видали? Что-то он у нас загулял! Вторую ночь не ночует… — Так он, выходит, пропал? — говорит Вера Семёновна. — Что же вы сразу не сказали? Я так Никите и сообщу. Обрадовалась, что Ардальон пропал. — Он найдётся, — говорю я. А бабушка мне снова подмигивает. — Так Никите и сообщите, — говорит. — А он тем временем, конечно, вернётся. Наш кот! Он дом любит! И Вера Семёновна к себе на дачу ушла. Довольная. Быстро идёт. И уже на ходу что-то кричит своему Никите. — Ты чего мне подмигивала? — говорю я бабушке. Она удивилась: — Я? Чего это ты на свою бабушку выдумала? Как это я подмигивала? — Вот так, — смеюсь я. И подмигиваю. — Так? — удивляется бабушка. — Я так не умею! И глаза таращит. Потом один вообще закрыла. Потом как заморгает сразу двумя глазами. — Или так? — говорит. — Нет, не так! — кричу я. Показываю: — Вот так! Бабушка не понимает. Опять ей показывать надо! Прямо с этой бабушкой горе. Непонятливая такая! Я изо всех сил моргаю. Она всё не понимает. — А ну ещё раз! Я уже не могу: — Нет, теперь ты! Теперь бабушка моргает. У неё уже получается… Час, наверное, моргаем. — Мы так с тобой весь день проморгаем! — смеётся бабушка. — А у меня ещё душа лежит выкупаться. Сходить на пляж. — У меня тоже лежит! — кричу я. Только я боюсь, что Ардальон без нас на дачу вернётся. Как он в дом войдёт? Ведь надо дачу закрыть. — А мы веранду оставим, — придумала бабушка. — Чего её закрывать? Если кто-нибудь вдруг решит наше барахло с веранды стащить, мы только рады будем. Уборки меньше! А Ардальону в миску нальём молока и на виду поставим… — Кстати, перед пляжем пройдёмся по дачам, — говорит бабушка. — Поспрашиваем. Может, кто Ардальона видел, мало ли что… Но его никто, к сожалению, не видел. Раньше всё на глазах вертелся. Только это раньше. Не сегодня. И уж, конечно, не вчера. Продавщица из магазина чёрного котёнка видела. Это не наш? Такой худущий, весь светится. И голос тонкий. Нет, это не Ардальон! Наш Ардальон сибирский, во все стороны шерсть. Толстый! — Щёки видать со спины, — объясняет бабушка. Нет, продавщица такого кота не видела. С такими щеками. — Ладно, — решила бабушка. — Выкупаемся — будем дальше искать. Пока солнце греет, надо купаться, ловить момент! У нас всё же не юг, чтобы пренебрегать таким солнцем. Исключительный день! И весь — наш. Даже обед не надо варить. Чужой съедим, у своих друзей. Пусть наши друзья трясутся: мы с бабушкой всё съедим. До капли. — Хлеб тоже съедим, — говорю я. — А как же! — говорит бабушка. — Мы им покажем! Будут знать в другой раз, как приглашать в гости! Наше дело сейчас — нагулять себе аппетит. На пляже мы нагуляем. Тут из песка просто горы. Гряды такие! Можно босиком по ним бегать. Эти песчаные горы сыплются. Сверху из них кусты торчат: ива. Голые люди — ну, в купальниках, конечно, — на песке разлеглись и газетой лицо закрывают. От такого солнца! Некоторые платком закрывают. Или панамкой. Знакомых почти не видно. Всё приезжие. У них лимонад в тенёчке стоит. Они бутерброды жуют. Смеются между собой. Хоть сегодня рабочий день, но они всё-таки из города выбрались. Взяли на работе отгул. Чтобы позагорать. И им повезло — такой день! Мы с бабушкой на самый дальний пляж забрались. Наш посёлок отсюда даже не видно. Его лес закрывает. На самой высокой гряде коза Мямля стоит и смотрит на море. Море спокойное, катится. Люди у берега бултыхаются и визжат. А подальше мало кто отплывает, потому что тут глубоко. Хоть эти люди и взрослые, но плавать не очень умеют. На мелком месте визжат. А один дяденька, толстый, вообще сидит в море у берега. Море его тихонько толкает в живот. А дяденька смеётся и море руками отпихивает. Потом как начнёт на себя брызгать! И опять смеётся. — Вот это купанье! — говорит бабушка. Разбежалась и в море нырнула. Долго-долго, даже шапочки было не видно. Вот появилась! Бабушка зафыркала и поплыла, только руки мелькают. Обернулась. Машет мне. Я тоже машу. Мямля стоит выше всех и тоже на бабушку смотрит. Прикидывает, наверное, есть ли тут капуста. Но море как раз чистое. Рядом компания расположилась. Двое играют в шахматы, а остальные им мешают. — А если я вот так? — говорит тот, который играет. И громко пешкой стучит по доске. А сам пешку всё держит рукой. Отпустил наконец. Второй обрадовался. — Тогда я вот эдак! — кричит. И двигает своего ферзя. — А я тебе на это… — говорит первый. Все остальные сразу кричат: — Витя, что ты делаешь? Он же тебе сейчас… — Сам знаю, — сердится Витя. И фигуры в песок столкнул. Бабушка уже дальше всех заплыла… Теперь второй шахматы собирает, а все остальные ему мешают. Вообще-то они помогают. А этот Витя, который проиграл, на море смотрит. Там бабушкина шапочка мелькает в волнах. — Мать, что ли? — вдруг говорит этот Витя. Мне. — Это бабушка, — объясняю я. Хотела ещё сказать, что мама тоже бы заплыла, но она в экспедиции. А он сразу: — А-а, бабушка… — И уже отвернулся. Тут, с другого бока, девушка подошла. У неё листик на нос налеплен и в руках книжка! Такая вежливая! Говорит мне: — Девочка, я тут расположусь. Ничего? — Ничего, — говорю я. — Вон сколько места! Слон вполне может расположиться… А этот Витя смеётся, будто я ему говорю. — Зачем нам слон? Слон нам не нужен! А такая симпатичная девушка нам определённо нужна. Только почему она с книжкой? — Пожалуйста, не мешайте читать, — говорит девушка. Легла на живот. И в свою книжку смотрит. — Интересная книга? — говорит второй, который играл в шахматы. Он уже фигуры опять на доске расставил. А девушка в свою книгу смотрит и молчит. Но они всё равно не отстают. — Девушка, как вы насчёт шахмат? — говорит этот Витя. — Может, сыграем? — Да она не умеет, — говорит кто-то, я даже не заметила кто. А девушка молчит. — Дайте человеку спокойно читать, — говорю я. — Это что же? Твоя сестра? — интересуется Витя. — Я бы тоже хотел такую сестрёнку иметь. И что же она читает? — Мама, наверное, — говорит второй. — Только эта мама удивительно моложавая. Бывают же такие мамы! Девушка молчит, как не слышит. Я хотела им объяснить, что моя мама в экспедиции. Но они уже снова играют в шахматы. И свои ходы вслух почему-то кричат: «H-2 — H-4». И так хохочут громко! Оглядываются на нас. Тут же слова не вставишь: просто не слышно. Опять этот Витя проиграл. Говорит: — Девушка, вам меня не жалко? — Нисколько, — вдруг говорит девушка. Витя почему-то обрадовался. Полотенце схватил с куста и давай им размахивать. — Купаться! — кричит. — Купаться! Все вскочили. Но к морю никто не бежит. Топчутся на месте. Моя бабушка обратно плывёт. Её шапочка уже близко. Витя вдруг козу Мямлю увидел. — Девушка, — говорит, — посмотрите, пожалуйста, это скульптура? Или у меня уже солнечный удар? Конечно, это скульптура! Она не шевелится. Это, видимо, памятник дикому козлу, который тут раньше водился и давно вымер. Все сразу на Мямлю стали смотреть. Как она гордо стоит. И какие у неё рога! Определённо памятник. Она и не дышит! Девушка наконец тоже взглянула. Улыбнулась. А моя бабушка уже из воды выходит. — А теперь, значит, вы водитесь, — говорит девушка. — Вместо козлов… Они так захохотали, я прямо вздрогнула. Говорю: — Это никакой не памятник! Это Мямля! — Как ты сказала? — хохочут они. — Мямля? — Нет, это памятник, — говорит их Витя, вообще-то дядя уже. — А вот я сейчас ему на рога полотенце повешу, и ты сама убедишься! Что я, Мямлю не знаю? Это же Мямля стоит, самая настоящая! Витя к ней бежит с полотенцем. По песку наверх лезет. Мямля на него смотрит и не шевелится. Витя почти долез. — Глядите! — кричит. — Сейчас повешу на вешалку! И своим полотенцем на Мямлю махнул, вроде он его закидывает на гвоздь или там на что, не знаю — на вешалку. Мямля вдруг голову нагнула и быстро-быстро прямо на этого Витю пошла. Рогами вперёд. Он едва успел отскочить. А Мямля даже не взглянула. Протопала мимо и скрылась в кустах. Только ветки ещё качаются… — Н-да, — сказал Витя. И по песку съехал обратно. А все от смеху прямо валяются. Девушка книжку бросила и тоже хохочет. И моя бабушка подходит. — Бабушка, ты видела? — кричу я. — Видела? — Ещё бы! — смеётся бабушка и выпускает свои волосы из-под резиновой шапочки; волосы так и упали. — Знай наших! А Витя шлёпнулся на своё полотенце и говорит: — Значит, правда — не памятник! Ага, понял. Это был живой козёл! Все другие козлы уже вымерли, а этот, на наше счастье, ещё не вымер. Это, может быть, последний дикий козёл! — Не козёл, а коза, — хохочет девушка. — С перепугу разве поймёшь, — смеётся моя бабушка. А ей говорят: — С лёгким паром! Вы смелая бабушка! — Я такая, — соглашается бабушка. — Спасибо. А ничего водичка на эту погоду: лёд с волной. Им сразу расхотелось купаться. Опять разложили шахматы. И снова к нашей девушке пристают: — Сыграйте с нами! Вы же всё равно уже не читаете! — Не хочется, — говорит девушка. — Как-нибудь в другой раз. Вон с бабушкой для начала сыграйте. Второй, который всё у Вити выигрывал, смеётся: — Мы и с бабушкой можем! Бабушка, давайте сыграем! Мозговая игра — так шахматы называют… И всем так смешно — ужас. — Могу, — вдруг говорит бабушка. — Всё равно делать нечего. — Ну смелая бабушка! — говорит Витя. — У него, между прочим, второй разряд. — А это что — разряд? — спрашивает моя бабушка. — Сейчас увидите, — смеётся Витя. — Вы ходы-то хоть знаете? — Немножко, — говорит бабушка. — Вон внучка поможет, если что не так. Как бы нам для начала? Ну, пусть e2 — e4… — Василий, сдавайся! — смеётся Витя. Второй, который выигрывал, оказывается — Василий. — Дело привычное, — говорит этот Василий. — Только вы, бабушка, сюда пожалуйте, поближе к доске. А то как же начинать: вам не видно из-за кустов. Бабушка как раз в кусты переодеваться пошла. — А чего видеть? — оттуда кричит. — Я свой ход сказала! Повторить? — Вас понял, — сказал Василий. И быстро у себя пешку двинул. Бабушка из кустов выходит и опять ему ход говорит. Не глядя. Опять Василий. И снова моя бабушка. Он. Она. Так быстро! Бабушка возле меня прилегла на песок и глаза закрыла. Василий задумался. Ага, пошёл. Бабушка ход сказала. Все уже не смеются. На корточках вокруг доски сгрудились. Молчат и дышат. Девушка меня вдруг за руку взяла. Крепко так держит! Ну, пусть: мне не больно. А Василий стал красный. Сопит. Он. Бабушка. Он. Опять бабушка. Быстро! Он теперь думает. Свою последнюю пешку тронул. Держит её. Друг в красной майке не выдержал. — Васька, — говорит, — а если… Василий как рявкнет: — Не мешай!.. Его друг даже губу прикусил. Молчит и дышит. Василий наконец сделал ход. А бабушка ферзём — раз, через всё поле! Витя аж крякнул. — Что? Не так? — сказала бабушка и глаза открыла. — А ну, Саша, глянь! Я посмотрела. Я вообще-то уже давно смотрела. Но тут даже нагнулась к доске. — Правильно я хожу? — говорит бабушка. — Вроде правильно, — говорю я. — Угу, — кивает бабушка. И глаза снова закрыла. Загорает в тени. Василий думал, думал. Совсем красный стал. Или сгорел? — Всё, — говорит, — сдаюсь. — Соображаешь… — засмеялась бабушка. — Ещё! — просит Василий. — Можно и ещё, — говорит бабушка. — Делать всё равно нечего. — А вы что вообще делаете, Анна Михайловна? — спрашивает Василий. — Ничего, — смеётся бабушка. — Пенсионерка. Чего мне делать? А «бабушкой» её больше никто не зовёт. Все — Анна Михайловна, Анна Михайловна. И меня уже — Саша, познакомились. Девушку, оказывается, Нонной зовут. Она окунуться пошла. Но на неё уже не очень обращают внимания, даже обидно. Она купаться зовёт, а все молчат. Я уж думаю — ладно, я с Нонной пойду, раз они такие. Но Витя всё-таки встал. Теперь они возле берега плавают и друг другу громко кричат. Бабушка ещё три раза подряд Василия обыграла. — Увы, — говорит. — Нам с Сашей пора! А все уговаривают, что не пора. Вполне можно до вечернего автобуса подождать: они нас накормят, у них колбаса… — Я же с Сашей ещё не сыграл, — говорит Василий. — У Саши всё впереди, — смеётся бабушка. — Сыграешь! — А правда играет? — спрашивает Василий. И все на меня так смотрят. Серьёзно. Прямо меня из-за бабушки зауважали. — Не-е, — говорю я. — Немножко. — У нас в доме только Ардальон не играет! — А это кто? — спрашивает Василий, почтительно так. — Кот, — говорит бабушка. И уже встала. Василий тоже встал. Он и не думает нас одних отпускать. Где наша сумка? Какие-нибудь вещи? Он нас проводит до городского автобуса, тут почти три километра! Это ему только приятно. И всем остальным тоже одно удовольствие — нас с бабушкой проводить. Все вскочили. Своего Витю зовут из воды. Витя тоже бежит. — Спасибо! — смеётся бабушка. — Только нам ведь на автобус не надо. Мы на даче живём — тут, в посёлке… — А можно к вам как-нибудь зайти? — говорит Василий. У него ещё есть отгулы. Если бабушка позволит, он бы к нам приехал. Может, на даче что-нибудь сделать нужно? Или вообще. Он так просто приедет. — Так просто можно, — говорит бабушка. — А для дела у нас хватает мужчин! Не знаем, куда от них и деваться. Вот на пляж сбежали. Приезжай! Спросишь Строговых… — Обязательно приеду, — говорит Василий. Мы обратно идём. Домой. Разговариваем о том о сём. Что всякое уменье в жизни полезно, даже играть. Например, в шахматы. От уменья друзья заводятся. Всегда есть люди, которые тоже это умеют или хотят уметь. А если человек ничего не умеет, другим возле него тоже неинтересно. Возле такого человека прямо скулы сводит! Вот он всю жизнь и торчит один, без друзей, как пень на вырубке. И свою жизнь ругает… — А ведь сам виноват, — говорю я. — Надо было учиться. — Вот именно, — смеётся бабушка. — Об чём и речь. Потом вдруг говорит: — Знаешь, что? У меня душа лежит потише идти… Это можно. Хотя я и так еле-еле иду. Я когда разговариваю, быстро не умею ходить. Но могу ещё тише. А бабушка всё равно отстаёт. Она как-то боком идёт. Осторожно. Будто боится за что-то задеть. Мы уже из леса выбрались, теперь над морем идём, в траве. Уже дачу видно. — У тебя опять печень болит? — догадалась я. — Не твоего ума дело! Грубит. Значит, я правильно догадалась. Как у бабушки приступ, она начинает грубить. Мне, дедушке, дяде Владику, Прасковье Гавриловне — все равно кому. Такой характер! — Ты зачем грубишь? — говорю я. — Прости, — говорит бабушка. — Правда вдруг схватило. Сейчас пройдёт! — «Вдруг»! Тебе врач запретил далеко заплывать. А ты опять заплываешь! — Честное слово, последний раз, — улыбается бабушка. Она этих слов уже миллион, наверно, давала. Мы за рябину свернули, и уже только одна лужайка до нашей дачи осталась. Трава тут некошеная, высокая. Стрекозы звенят. И Арфа за ними носится. Лает. Носом роет в траве и фыркает. Алёна кричит: — Арфа, сюда! Арфа к ней бежит и лапами на Алёну кидается. Марина с Лариской стоят и друг другу на ухо шепчут. Люся Поплавская свою куклу учит сидеть. Но кукла такая бестолковая — всё падает! Люся говорить ещё не умеет. Трясёт свою бестолковую куклу. И опять сажает. Но кукла снова падает… — Арфа, сидеть! — кричит Алёна. Арфа тоже сидеть не хочет. Что она — кукла? На Алёну скачет. Никита говорит: — Она ничего не понимает. Невоспитанная собака! Собака должна любую команду слушать, если хозяин приказывает. Даже на другого человека бросаться по команде. Может, это враг? — Бросится, если надо, — говорит Алёна. — Вон на тебя может броситься. Сейчас прикажу. — Я не враг, — попятился Никита. А Алёна хохочет: — Ага, испугался! — Ничего я не испугался, — сердится Никита. — А вот испугался! — кричат Марина с Лариской. — Испугался! — Арфа, взять! — кричит Алёна. И сама Никиту хватает за рукав. Показывает Арфе, как взять. Арфа лает и Алёне в шорты сзади вцепилась. Уши так и летают в траве. И хвост летает. Породистый! Алёна визжит и на Арфу валится. Никита тоже визжит. Даже Люся Поплавская вдруг визжит. Конечно, говорить она ещё не умеет, но визжать — пожалуйста. — А вот и не взяла! — кричит Никита. Сам рад до смерти. — Что она — дура, что ли? — хохочет Алёна. — Зачем она тебя будет брать? Ты же не враг! И не сахар! — Хочешь здесь остаться? — спрашивает бабушка. — По-моему, тут довольно весело. Хочу. А как же бабушка? У неё всё-таки приступ. Может, я лучше с ней на дачу пойду? Чай могу на плите согреть, мало ли что! Я умею. — Знаю, что умеешь. А мне ничего не надо. Я одна полежу и тебе потом крикну. Своих друзей пойдём объедать! А то, может, они забыли? Тогда я, конечно, останусь. — Мы ничего не забыли, — говорит Алёна. — Бабушка пирог с брусникой печёт! Арфа ко мне кинулась. Хватает за платье. Вполне устоять можно, но я поддаюсь. Тоже в траву падаю, на Алёну. Алёна визжит и катится от меня. Лопухи над нами дрожат. Небо вверху дрожит. Кузнечики скачут. Море где-то шумит, будто оно далеко. Рядом! Арфа ромашку зубами схватила и с ней во рту носится. Теперь куклу хочет схватить. Люся Поплавская визжит и куклу ей не даёт. Треплют вдвоём эту куклу. Никита бежит сквозь траву и кричит. Длинно. Вдруг на меня набежал! Мы даже стукнулись. Но не больно. Только смешно. Никита же мой самый старый друг. Стукнулись и хохочем. Он меня за рукав зубами хватает и дёргает. — Я будто Арфа! — кричит Никита. — А у нас Ардальон потерялся, — вдруг говорю я. — Знаю, — сказал Никита. И сразу хватать меня перестал. — Он найдётся, не думай, — говорю я, успокаиваю Никиту. — Он знаешь как любит дом! Очень! Так уж получилось, — это я успокаиваю. — Я Ардальона, может, на зиму возьму в Ленинград. Если мама согласится. А когда папа приедет с зимовки, он мне собаку купит. Честное слово! Не веришь? Никита молчит. Насчёт собаки пока разговору не было. Но я сама уже верю. Вот папа приедет, и я с ним сразу поговорю… — Папа согласится, — говорю я. — Не веришь? — А твой папа никогда не приедет, — вдруг говорит Никита. — Он тебя бросил! И так усмехнулся противно. Небо дрожит, и трава дрожит. Я тоже почему-то дрожу. Алёна рядом со мной стоит, моя ближайшая подруга. Стоит её пудель Арфа. Марина с Лариской стоят. Даже не шепчутся! Алёна вдруг говорит: — Нечаев, у тебя когда-нибудь волчья пасть была? — Чего? — говорит Никита. — Сейчас будет, — говорит Алёна. И вдруг Никиту ударила. В нос. Кулаком. Никита заревел и к своей даче бежит. Руками лицо закрывает и мотает головой туда-сюда. — Арфа, возьми! — кричит Алёна. И показывает на Никиту. Арфа сразу вскочила, догнала Никиту и сзади в него вцепилась. Никита ногами от неё отбивается и бежит… Я тоже к своей даче бегу. Алёна что-то кричит, но я не слышу. Прибежала и в малинник залезла. Присела на корточки. Малина у нас густая. Солнце сюда не может залезть. Даже днём тут почти темно. Грустно так! Земля под малиной голая. И пахнет землёй. И кусты снизу голые. Прутья. Растут вверх, растут… Даже душно от них, честное слово! Только крапива сюда может залезть. Вон, залезла… И я. Сижу на корточках. Всю жизнь буду тут сидеть. Малинник сверху шумит, шумит… Вдруг кто-то его раздвигает. Бабушка ко мне лезет. Протискивается. Малина ей сыплется в волосы. Но бабушка всё равно лезет. Тоже на корточки села и дышит. — Я думала, — говорит, — это медведь. А это ты тут страдаешь. Знает, что я в этой малине всегда страдаю. Ну, пусть. Мне даже с бабушкой сейчас не хочется говорить. Бабушка рядом сидит и молчит. Ей на корточках неудобно. Ворочается. А не спрашивает ничего. Молчит. Врач ей, по-моему, на корточках не разрешил бы сидеть. Я встала и из малины пошла. Бабушка сразу за мной идёт. Молчит. Мы уже вылезли. — Меня папа бросил? — говорю я. — А ты не разбилась? — вдруг говорит бабушка. Я растерялась. Что она говорит? И так на меня глядит: с беспокойством. — Как это? — не поняла я. Даже остановилась. И бабушка остановилась. — Ну, если он тебя бросил? Может, с высоты откуда-нибудь? Вот я и спрашиваю: ты не разбилась? Или надо к соседям бежать за йодом? Мало ли что… — Да нет, — говорю я, — я же не стеклянная! Потом думаю — что это я говорю? Папа меня откуда-то сбросил, что ли? Бабушка всё запутала. А сама почему-то уже смеюсь. Как она сказала, эта бабушка! — Ну и слава богу! — смеётся бабушка. — А то я уже испугалась. Дед вернётся из города, а от внучки — одни осколки. Он же меня загрызёт, я его знаю… — А по правде? — говорю я. — Никита сказал! — Ишь ты! — смеётся бабушка. — Какой стал разговорчивый! — И уже серьёзная, даже сердится. — А по правде, — говорит, — я такую глупость даже не хочу слышать! Не хочет — и всё. Вот как она сказала. — А когда папа приедет? — говорю я. — Никуда он не денется, твой папа, — говорит бабушка. — Ты же знаешь, какая у них работа, у этих родителей. Всё равно не сказала когда. — А мама? — говорю я. — Сегодня-завтра, — говорит бабушка. — Это ты уже говорила. — И опять говорю! Мама сегодня-завтра приедет. И нечего разговаривать! Всякие глупости тут с тобой говорим, а обед стынет. Мы его не сами варили, и нечего ему стыть… Правда, у Прасковьи Гавриловны пирог пригорел. А нас нет! Интересно, где мы шатаемся? Алёна уже сидит и по столу ложкой лупит. Подавай ей пирог! И Арфа бьёт хвостом. — «Не жилец» называется! — ворчит на Арфу Прасковья Гавриловна. — Только бы лопать! С волчьей пастью вредно так много лопать. Слышишь? Тебе говорю! Арфа слышит. Скачет и бьёт хвостом. Смотрит на стол. — А пирог не жидкий! — хохочет Алёна. — Нам пирог не вредно! — Ты-то тут при чём? — удивляется моя бабушка. Мы уже садимся за стол. — Ого, ещё гости, — говорит Прасковья Гавриловна. Это Вера Семёновна. Она не гость. Она как раз с неприятным делом зашла. Ей срочно нужно с Алёниной бабушкой поговорить. Ведь Алёна Никиту избила! Расквасила ему нос. Еле-еле кровь удалось остановить. Это же безобразие! Знает ли Алёнина бабушка, что вытворяет её Алёна? — Знаю, — говорит Прасковья Гавриловна. — Алёна мне рассказала. Но Вера Семёновна, к своему удивлению, даже не видит, чтоб Алёна была наказана. Она наоборот — ест пирог. А Никита всё плачет. — Значит, ему есть с чего, — говорит Прасковья Гавриловна. — То есть как? — удивилась Вера Семёновна. Тут бабушка говорит нам с Алёной: — Луку ещё сорвите! Срочно! Нарочно придумала, чтобы мы из комнаты вышли. Лук — вон он, лежит. Просто, значит, у них такой разговор: взрослый. — Мы и так уйти можем, — говорю я. — Без луку. — Вот и уйдите! — смеётся бабушка. — Раз вы такие умные. Нам и самим неинтересно их слушать. Подумаешь! В огороде лучше, уже жара спала. А окна всё равно открыты, и всё слышно до слова. Хоть как не слушай! — Она его ударила, — говорит Вера Семёновна. — А за что? — говорит Прасковья Гавриловна, Тихо так. Никитина бабушка не знает за что. Её это сейчас не волнует. Она своего Никиту знает! Все видели, как Алёна его ударила. А никто не давал ей такого права — бить. За что бы то ни было! — А за что всё-таки? — опять говорит Прасковья Гавриловна. — Но она же ударила! — говорит Вера Семёновна. — А за что? Прямо у них игра какая-то, а не разговор. — Собственно, тут не Никиту надо бы бить, — вдруг говорит моя бабушка. А то всё молчала. — В каком смысле? — говорит Вера Семёновна. — В прямом, — говорит бабушка. Вдруг Вера Семёновна как закричит: — А ты зачем пришёл? Я тебе велела дома сидеть! А где ты этого кота взял? Отвечай немедленно! И моя бабушка кричит: — Алёна, Саша! Идите скорей! Ардальон нашёлся! Мы сразу прибежали. У стола Никита стоит и держит на руках Ардальона. Ардальон от него вырывается, шерсть дыбом, и глаза горят. Арфа прыгает. Она рада, она дружит с нашим Ардальоном. Все говорят одновременно. — Где ты его подобрал, отвечай? — Это Вера Семёновна. — Ай да Никита! — Это Прасковья Гавриловна. — Вот, Никита нашёл! — Это моя бабушка. Никита мне навстречу шагнул. — На, — говорит. И разжал руки. Ардальон на пол спрыгнул, встряхнулся, ко мне подбежал и давай мне об ноги тереться. Поёт! Кончик языка высунул и вот трётся. — Нашёлся! — кричу я. — Ты нашёлся! И Ардальона глажу. Он так поёт! — Никита! — говорю я. — Я ведь всюду искала. Мы с бабушкой просто сбились с ног. А ты нашёл! — Нигде я его не нашёл, — вдруг говорит Никита. — Он у нас в сарае сидел. Я его ещё позавчера запер. А он всё равно царапается. Потом начал выть… — Что он — волк? — засмеялась Алёна. — Как это в нашем сарае? — говорит Вера Семёновна. — Как это запер? Кто же тебе позволил? — Неважно, — говорит моя бабушка. — Это всё неважно. Главное, что Никита принёс. — Он голодный… — говорит Никита. — Он у меня даже мясо не ел. Он у меня жить не будет, я понял… Конечно, не будет. Зачем Ардальону там жить? У него свой дом есть: наш. Хорошо, что Никита понял. — Сейчас же ступай домой! — говорит Никите Вера Семёновна. — Мы с тобой дома поговорим. — Давайте лучше с нами обедать, — говорит моя бабушка. И Прасковья Гавриловна приглашает. И мы с Алёной. Но Вера Семёновна не соглашается. Они уже обедали! И не в этом дело! Она со своим Никитой ещё не так дома поговорит… — Совсем ни к чему, — уговаривает моя бабушка. — Ступай домой! — опять говорит Вера Семёновна. А Никита вдруг ногами затопал, закричал. — Это всё из-за тебя! — кричит своей бабушке. — Не пойду! И на улицу выскочил. Побежал куда-то. — Я же и виновата, — сказала Вера Семёновна. Даже села. — Вы подумайте — я же ещё и виновата… Всё её уговаривали посидеть подольше, но она ушла. Ардальон суп ест. Так жадно! Арфа рядом на полу улеглась и смотрит, как он лакает. Жадно! Мы с Алёнкой тоже сидим на полу. Смотрим. Давно не видели, как наш Ардальон ест. До того жадно! — Н-да, — говорит моя бабушка. — Вот до чего… А сама куда-то смотрит в окно. — Ладно, — говорит Прасковья Гавриловна. — Что уж теперь? Давайте наконец обедать. А бабушка всё в окно смотрит. Говорит: — Погоди минутку. Вроде ещё едок. Ага, он. И тут вошёл дедушка. С полной сумкой. Весёлый! Прямо с порога кричит: — Вот вы где! А я все задания выполнил и уже вернулся! — Видим, — смеётся бабушка. — Хороший нос за версту обед чует. Как раз успел к столу. — Дедушка, — говорю я, — смотри: Ардальон! Он тоже вернулся! — Смотрю, смотрю, — говорит дедушка. А сам даже не смотрит. Руки за спину заложил, будто он думает, и по комнате бегает. Весёлый! В кино, наверно, сходил и развеселился. От культурной жизни. — Ты в кино был? — говорю я. — В каком кино? — удивился дедушка. — А-а, в кино. Нет, не был. И опять бегает. Никак не сядет за стол. — Больно ты что-то шалый, дед! — смеётся бабушка. — Значит, согласился? — А ты откуда знаешь? — сразу говорит дедушка. — Не первый год знакомы! Тут дедушка сразу сел и давай рассказывать. Он совершенно случайно в эту школу зашёл, в шестую. Просто по пути! Бабушка только хмыкнула. А школа ему вдруг понравилась. И сама школа. Огромная! Для каждого предмета — свой кабинет. Так оборудована. Современно! И учителя дедушке понравились. И ребята. И главное, он увидел, что одному Григорию Петровичу эту махину никак не поднять! А ведь Григорий Петрович — дедушкин ученик! Ну, это мы помним. А дедушка просто не может своего ученика бросить. А вдвоём они школу вытащат! Она у них ещё лучшая будет! В городе! Вот тогда бабушка увидит. Пришлось дедушке согласиться быть завучем в этой школе… — Но я могу передумать, — говорит дедушка. — Я пока только принципиальное согласие дал. — Ишь ты, принципиальное! — смеётся бабушка. — А почему же в такой прекрасной школе трёх директоров уже съели? Но эти директора, оказывается, были случайные люди. А Григорий Петрович — не случайный, он дедушкин ученик. И уж дедушка не позволит, чтоб его съели… — А десятый класс? — говорит бабушка. — Ты же их хотел выпустить? Дедушка их и выпустит! Как бабушка может думать, что он их не выпустит? Эту зиму придётся, конечно, совмещать. Но ведь только одну зиму! — И разные концы города, — говорит бабушка. — Заметь: противоположные концы. — Подумаешь! — говорит дедушка. — На то есть транспорт. — Нет, Василий Дмитрич, — говорит Прасковья Гавриловна, — всё-таки это нереально. Такая нагрузка в семьдесят лет! А дедушке ещё и не семьдесят. Семьдесят лет ему ещё когда будет! В феврале. Так что это пустяки. — Большой человек и должен иметь большую нагрузку! — смеётся дедушка. — Как же иначе? — Ну, от скромности ты у меня не умрёшь, — говорит бабушка. — Разве только от глупости. — Зачем дедушке умирать? — говорю я. — Вот именно! — обрадовался дедушка. — Спасибо, внучка. Зачем? Зачем?.. И мы наконец стали обедать. Ардальон на полу лежал и вылизывал себе шерсть. Я его голой ногой тихонько гладила под столом. А он пел. Как поглажу — сразу запоёт. А Арфа всё мою ногу нюхала. Так щекотно! Пятку! Своими чистокровными усами… НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ… А моя мама приехала на следующий день. Она попутным самолётом из тундры выбралась. Чисто случайно! Это ей здорово повезло. С самолёта на самолёт — так она к нам летела. А телеграмму даже не было смысла давать. Она бы раньше мамы всё равно не успела. Подумаешь — телеграмма! Мама просто сама явилась. Утром. Мы ещё завтракали. И даже не слышали, как такси подъехало. Вдруг дверь хлопнула. И кто-то говорит: — Почему меня не встречают? Каждую минуту не ждут? И бабушка говорит: — А чего тебя ждать? У нас все вроде дома. А я сижу за столом, и у меня ещё полный рот творогу. Ещё жую, как глупая… Потом вскочила и бросилась к маме.