Шрифт:
Тем временем стали склонять крымских татар отложиться от Турции. Татары удивились. Крымский хан говорил Петру Ивановичу Панину (брату Никиты Ивановича, командующему одной из наших армий): «Объясняешь, что твоя королева желает прежние вольности татарские доставить, но подобные слова тебе писать не должно. Мы сами себя знаем. Мы Портою совершенно во всем довольны и благоденствием наслаждаемся. А в прежние времена, когда мы еще независимы от Порты Оттоманской были, какие междоусобные брани и внутри Крымской области беспокойства происходили, все это пред светом явно; и потому прежние наши обыкновения за лучшие нам представлять какая тебе нужда?» ( Соловьев. Кн. XIV. С. 355). Нужда была важная – прекратить татарские набеги на наши южные области. Последний такой набег сделал покойный хан Крым-Гирей в январе 1769-го. [101] Из Елисаветградской провинции тогда увели в полон до тысячи человек. В Крыму соображали, что свобода от родной по вере магометанской Порты – это путь к подданству иноверной России: урон всей ордынской жизни.
101
«15 января <1769> крымский хан Крым-Гирей с большим войском (с лишком 70 000 человек) перешел русскую границу у местечка Орла, намереваясь с главными силами вторгнуться в Елисаветградскую провинцию, а оттуда в Польшу, где ждали его конфедераты; они указывали ему и дорогу. Татары, встреченные пушечными выстрелами в Елисаветграде, не решились брать эту крепость, а рассеялись для опустошения и сожжения окрестных селений; та же участь постигла и польские владения <…>. Опустошив, по обычаю, земли и врагов, и друзей, крымские разбойники, довольные ясырем, ушли за Днестр; и хан отправился в Константинополь, повез султану в подарок пленных женщин. Из Елисаветградской провинции было уведено более 1000 человек пленных, много скота, сожжено в ней было более 1000 домов. Другой татарский отряд пробрался к Бахмуту и опустошил так же окрестности; отсюда выведено было пленных около 800 человек. Но это было последнее в нашей истории татарское нашествие!» (Соловьев. Кн. XIV. С. 275–276).
Весной 1771-го года одна из наших армий двинулась на заветный полуостров. 14-го июня отогнали татарское войско от Перекопа, 22-го были на Салгире, к концу месяца взяли Кафу. Крым стал независим.
Но идти на Константинополь все равно было нельзя: – требовалось сначала приуготовить к сему европейское мнение. А европейское мнение, чем дальше мы теснили турок, тем сильнее волновалось против нас. Еще немного – и Россия станет самой опасной континентальной державой, готовой взять в обхват всю Европу, – вот что они думали.
Мы прервали свою речь о западной политике, кажется, на третьем году Семилетней войны, прощаясь с канцлером Бестужевым-Рюминым, отъезжающим в можайскую ссылку. Хотя нет: последний раз речь о том шла по случаю празднования мира с Фридрихом накануне похода в Данию и при угрюмом ожидании минуты, когда Фридрих позовет нас бить вчерашних союзников австрийцев. – Поход не состоялся, и ожидание развеялось, лишь только Петр Третий погиб.
Вернувшийся из-за Можайска граф Бестужев-Рюмин настаивал на возвращении к союзу с Австрией. Однако при дворе властвовало уже новое поколение, и Екатерина не послушалась старого канцлера. Современную систему европейского равновесия стал строить Никита Иванович Панин – он уже в первый послереволюционный год принял главную роль в ведении нашей международной жизни и скоро полностью вытеснил закоренелые бестужевские мнения из политического кругозора Екатерины.
Сила вещей в послевоенной Европе распределила взаимные отношения главных держав так, что в южной половине континента составился оплот из Австрии, Франции и Испании. Географическая симметрия требовала контраналогии. Заключив мир с Фридрихом, Петр Третий нечаянно провел важную линию, вокруг которой вероятно было построить стройный чертеж: южному европейскому союзу мог бы соответствовать северо-атлантический альянс: Россия – Пруссия – Англия – Швеция с присовокуплением стран помельче и послабее: Саксонии, Польши и проч.
Конечно, по прошествии времени уже нет сомнений в том, что северная система изначально строилась в виде еще одного памятника царствованию Екатерины, ибо при самом беглом взгляде на политические балансы середины шестидесятых годов бросается в глаза невероятность такого сопряжения множества разнонаправленных интересов разноустроенных государств, чтобы эти интересы приносили выгоду преимущественно России. Однако при взгляде из Петербурга середины шестидесятых, в пору расцвета утопических начинаний, так отнюдь не казалось. Казалось, напротив, что еще немного дипломатических усилий, и север Европы будет охвачен нашим повсеместным влиянием.
Проектом северного альянса очень озаботились в Австрии и во Франции: «Франция не из фантазии какой-нибудь находится во враждебном отношении к России. Государыня, царствующая в Петербурге, с первых месяцев своего правления обнаружила свою честолюбивую систему: нельзя было не увидеть ее намерения вооружить Север против Юга. <…> Если б состоялся северный союз, руководимый Россиею и Пруссиею и оплачиваемый Англией, то Австрия и Франция необходимо должны были бы вести значительную сухопутную войну» – собственные слова герцога Шуазеля, распорядителя французскими иностранными делами ( Соловьев. Кн. XIV. С. 331).
В конце концов состояться северной системе не дал тот, в расчете на чье содействие составлялся проект, – многоковарный Фридрих. Узнав о нашем географическом чертеже, упорядочивающем Европу, он, хотя и был природный немец, не польстился на красоту симметричного противостояния Севера – Югу, сообразив дело так же, как поняли его в прочей Европе: русская императрица хочет, чтобы ни одна пушка на континенте не стреляла без ее повеления.
Фридрих, как известно всему свету, с удовольствием и всерьез интересовался только теми вещами, от которых был прок для его Пруссии. Среди таких вещей была одна, манившая взоры еще его родителя: к востоку от Берлина с запамятных времен простиралась лакомая земля с видом на Северное море, принадлежавшая Польше. Отнять эту землю у Польши просто так – введя туда войска – не было никакой возможности: ближние польские соседи – Австрия и Россия – служили неприятной помехой. Но вот началась наша война с Портой, вот мы стали теснить турок и заняли области, смежные с австрийскими, вот в Австрии пуще прежнего взволновались насчет нашего усиления и выставили свое войско в Венгрию и Трансильванию, чтобы показать свою готовность к войне с Россией в случае ее дальнейшего проникновения за Дунай. Тут Фридриху открылись великие выгоды.
Он восстановил согласие с Францией, вошел в доверие к Австрии и стал усиленно уговаривать нас не раздражать бывших союзниц своими приобретениями, а посему при заключении мира с турками отказаться от Молдавии и Валахии, а удовольствоваться свободным плаванием по Черному морю и независимым Крымом. За скромность в турецких завоеваниях нам предлагалось забрать у Польши Белоруссию и согласиться с тем, чтобы Пруссия присоединила северную сторону Польши, а Австрия – южную.
«Вышло так, – недоумевал летописец, – что одни польские земли отходили к России взамен турецких за военные издержки и победы, а другие – к Пруссии и Австрии так, ни за что, или к первой как бы за комиссию и за новую постановку дела, за фасон, а ко второй в виде отступного за вражду к России, вызванную ее союзом с той же Пруссией <…>. Доля России, понесшей на себе всю тяжесть турецкой войны, была не самая крупная: по вычислениям, которые представил Панин, она по населенности занимала среднее место, а по доходности – последнее; самая населенная доля была австрийская, самая доходная – прусская <…>. Винили Панина в чрезмерном усилении Пруссии, и он сам сознавался, что зашел дальше, чем желал, а Гр. Орлов считал договор о разделе Польши, так усиливший Пруссию и Австрию, преступлением, заслуживающим смертной казни» ( Ключевский. Т. 5. С. 53).