За последнее время Торпенхау уже не раз пытался читать Дику нотации, внушая ему, что легкомыслие грешно, и Дик выслушивал все это без единого слова. В первые недели после того, как началось его искушение по воскресным дням, он с головой ушёл в работу, прилагая неимоверные старания к тому, чтоб Мейзи по крайней мере могла всерьёз оценить его художественное мастерство. Но ведь он сам поучал Мейзи не интересоваться ничьими картинами, кроме её собственных, и она безоговорочно усвоила эти поучения. Она следовала его советам, но нисколько не интересовалась его картинами.

— От твоих полотен исходит запах табака и крови, — сказала она однажды. — Неужели ты не способен рисовать никого, кроме солдатни?

«Я могу написать твой портрет, да такой, что все ахнут», — подумал Дик — это было ещё до того, как рыжая девица безжалостно отсекла ему голову, — но вслух сказал только:

— Ты уж меня не обессудь.

И потом целый вечер он выматывал душу из Торпенхау, кощунственно понося распроклятое Искусство. Вскоре, сам того не замечая и не желая, он утратил всякий интерес к собственной работе. Ради Мейзи, ощущая в то же время потребность сохранить своё достоинство, которое он, как ему казалось, терял с каждым воскресеньем все более, он не позволял себе сознательно унизиться до низкопробной пачкотни, но, коль скоро Мейзи пренебрегала даже самыми лучшими его картинами, он вообще забросил работу и лишь убивал время, считая дни от воскресенья до воскресенья. Недели тянулись в полнейшем безделье, и Торпенхау сперва таил своё возмущение в глубине души, а потом, в один из воскресных вечеров, когда Дик вернулся, совершенно изнемогший от того, что долго и мучительно сдерживал свои чувства к Мейзи, напустился на него, осыпая упрёками. Были сказаны ругательные словеса, после чего Торп удалился держать совет с Нильгау, который случайно зашёл к нему потолковать о политике европейских держав.

— Стало быть, он вконец обленился? Раздосадован и махнул на все рукой? — осведомился Нильгау. — Ну, едва ли это причина для беспокойства. Вероятней всего, Дик просто дурит из-за какой-то девчонки.

— Но что ж в этом хорошего?

— Ровно ничего. Она может сбить Дика с пути, и до известного времени работа его пойдёт прахом. Она может даже в один прекрасный день пожаловать прямо сюда и устроить сцену на лестничной площадке: в подобных случаях надо быть готовым решительно ко всему. Но покуда Дик сам про неё не расскажет, лучше его не трогать. У него очень трудный характер.

— Ещё бы. И это, к сожалению, хуже всего. Но он такой своенравный, самоуверенный, кого угодно пошлёт ко всем чертям.

— Со временем жизнь выбьет из него дурь. В конце концов он поймёт, что невозможно весь свой век носиться по бурному жизненному морю, имея при себе лишь вымазанную липкими красками палитру да бойкую кисть. Тебе он очень дорог?

— Будь моя воля, я принял бы на себя все невзгоды, уготованные ему по заслугам. Но беда в том, что никому не дано спасти своего ближнего.

— Это справедливо, только здесь беда похуже, потому что нет увольнительных в эту войну. Дик должен сам пройти суровую школу, подобно всем нам. К слову, раз уж речь зашла о войне, весной на Балканах начнутся бои.

— Это давно не новость. Но любопытно знать, удастся ли нам отправить туда Дика, когда придёт пора?

Вскоре явился сам Дик, и ему задали этот же вопрос.

— Дохлый номер, — обронил он отрывисто. — Мне и здесь хорошо, а от добра добра не ищут.

— Да неужто ты всерьёз принимаешь ту шумиху, которую подняли вокруг тебя газетные борзописцы? — спросил Нильгау. — Ведь через какие-нибудь полгода твою известность ожидает самый печальный конец — публике надоест твоя манера, и она пожелает чего-нибудь посвежей, — а ты куда денешься?

— Останусь здесь, в Англии.

— Хотя мог бы поработать на славу там, бок о бок с нами? Какой вздор! Туда еду я, едет Беркут, едет Торп, Кассаветти тоже едет, и вся наша братия, работы хватит на всех, одна баталия будет следовать за другой, и ты такого наглядишься, что сможешь стяжать себе известность, которой хватило бы на трех Верещагиных.

— Угм! — хмыкнул Дик, посасывая трубку.

— А ты вместо этого намерен остаться здесь и воображаешь, будто весь мир только и делает, что с восхищением глазеет на твои картины? Да пораскинь же умом, постарайся себе представить, какая наполненная жизнь у самого обыкновенного человека, когда он думает о своих повседневных нуждах и радостях. Ежели наберётся тысчонок двадцать людишек, которые улучат минутку, свободную от жратвы и свинячьего хрюканья, дабы мельком бросить равнодушный взгляд на что-либо им совершенно безразличное — вот тебе, пожалуйста, самая настоящая слава, известность или же, наоборот, дурная репутация, в зависимости от вкуса благородного невежды.

— Я знаю это ничуть не хуже вашего. Смею заверить, что и ваш покорный слуга способен кое-что сообразить.

— Провалиться мне на месте, если это правда.

— Так провалитесь, а впрочем, можете хоть и удавиться, — скорее всего, именно такая судьба вам и уготована, вас вздёрнут на виселице разъярённые турки, приняв за шпиона. Ого-го! Я устал, смертельно устал, и во мне не осталось ни капли добродетели.

Дик плюхнулся в кресло и через минуту уснул крепким сном.

— Вот это прескверный знак, — произнёс Нильгау вполголоса.

Торпенхау убрал горящую трубку, которую Дик обронил себе на жилет и едва не прожёг в нем дыру, а самому спящему подсунул подушку под голову.

— Тут уж ничего не поделаешь, ровно ничего, — сказал он. — Это очень и очень твёрдый орешек, но я его все равно люблю. Вот рубец от удара, который ему нанесли в Судане, когда враги прорвали наше каре.

— Я нисколько не удивился бы, если б узнал, что он малость спятил.

— А я удивился бы, и даже очень. Такого сумасшедшего, но ловкого делягу я сроду не видывал.