— Я её проскипидарила и соскоблила ножом, — поговорила Бесси, запинаясь. — Думала, вы нарисуете другую, такую же в точности. Ведь вы нарисовали другую? Ой, пустите руку, мне же больно.

— Осталось от неё хоть что-нибудь?

— Н-ничего, почитай, даже никакой видимости. Вы уж извините… я не думала, что это вас так разогорчит. Я хотела только пошутить. Вы не будете бить меня?

— Бить тебя! Нет! Но мне надо подумать.

Он все ещё стискивал её запястье и стоял, устремив невидящие глаза на коврик. Потом тряхнул головой, как норовистый бычок, который порывался бежать, но получил удар кнутом по носу и вынужден снова покорно плестись на бойню. Много недель он отгонял прочь самую мысль о Меланхолии, потому что она была частью его погибшей жизни. Когда же Бесси вернулась к нему и появились хоть какие-то виды на будущее, Меланхолия — ещё более прекрасная в его воображении, чем некогда на холсте, — воскресла вновь. Она могла бы приумножить его доходы, что позволило бы ему ублажать Бесс и окончательно выкинуть из головы Мейзи; а кроме того, он вкусил бы почти забытое наслаждение успехом. И вот теперь, из-за глупости зловредной девчонки, впереди не осталось ничего — даже надежды когда-нибудь привязаться к этой самой девчонке всерьёз. Но всего ужасней то, что он, введённый в заблуждение, выглядел тогда смешным в глазах Мейзи. Женщина способна простить мужчину, который погубил её работу, дело всей её жизни, если только он дарит ей свою любовь; мужчина может простить всякого, кто погубит его единственную любовь, но никогда не простит уничтожения своей работы.

— Пст… пст… пст, — процедил Дик сквозь зубы, потом тихонько рассмеялся. — Это дурной знак, Бесси, и — ежели принять в соображение многое множество разных обстоятельств — поделом мне такая кара за все, что я натворил. Разрази меня гром! Вот почему Мейзи от меня убежала. Подумала, наверное, что я совсем рехнулся, — и винить её не приходится! Картина погибла безвозвратно — ведь так? Что же побудило тебя это сделать?

— Больно уж я тогда осерчала. Но теперь другое дело… теперь я горько жалею об ней.

— Сомнительно… но все равно, это уже не имеет значения. Я сам виноват, потому что совершил ошибку.

— Какую ошибку?

— Этого тебе не понять, моя дорогая. Боже всемогущий! Подумать только, презренный комок грязи вроде тебя оказался на моем пути и выбил меня из седла!

Дик разговаривал сам с собой, а Бесси судорожно пыталась высвободить руку от его крепкой хватки.

— Я не комок грязи, вы не смеете так меня обзывать! Я сделала это, потому что ненавидела вас, но теперь я жалею, потому… потому что вы…

— То-то и оно — потому что я слепой. Нет ничего превыше деликатности в житейских мелочах.

Бесси разразилась рыданиями. Она не могла стерпеть, чтоб её удерживали против воли; ей было страшно видеть слепое лицо, его странное выражение, и к тому же она жалела, что её величайшая месть вызвала у Дика только смех.

— Хватит плакать, — сказал Дик и обнял её снова. — Ты ведь просто-напросто хотела поступить по справедливости.

— Я… я не комок грязи, и ежели вы станете так меня обзывать, я больше никогда не приду.

— Ты не знаешь, что ты со мной сделала. Я не сержусь — право же, ничуть. Помолчи минутку.

Бесси съёжилась в его объятиях. А он первым делом подумал о Мейзи, и мысль эта была невыносима, словно кто-то прижёг ему раскалённым железом кровавую рану.

Для мужчины не проходит безнаказанно попытка сблизиться с испорченной женщиной. Первая горечь — первое чувство утраты, это лишь пролог к пьесе, потому что бесконечно справедливое провидение, которое тешится, заставляя людей страдать, предопределило, дабы мучения неотвратимо возобновлялись, и притом в пору высшего блаженства. Такую боль равно обречён изведать всякий, кто отринул свою единственную любовь или сам был ею отринут, а потом, среди ласк новой подруги, принуждён это осознать. Лучше остаться в одиночестве и страдать только от одиночества, пока есть возможность отвлечься, занимаясь повседневной работой. Когда же потеряно и это средство, такого человека остаётся лишь пожалеть и предоставить самому себе.

Обо всем этом и о многом другом размышлял Дик, прижимая Бесси к груди.

— Наверное, Бесс, ты даже не знаешь, — сказал он, поднимая голову, — что бог справедлив и грозен, но к тому же он умеет позабавиться. А мне поделом — право, поделом! Будь Торп здесь, он понял бы это: ему ведь тоже досталось от тебя, моя девочка, но только самую малость. Я его спас. Хоть бы кто-нибудь это оценил.

— Пустите меня, — сказала Бесс, и лицо её омрачилось. — Пустите.

— Всему своё время. Ты училась когда-нибудь в воскресной школе?

— Никогда. Пустите, вам говорю: вы надо мной смеётесь.

— Вовсе нет. Я смеюсь над собой… Вот: «Других спасал, а себя самого не может спасти». Это изречение в школах не зазубривают. — Он отпустил её руку, но преграждал дорогу к дверям, и она не могла убежать. — Какое бесчисленное множество бед может натворить одна ничтожная девчонка!

— Я жалею… ужас как жалею об вашей картине.

— Зато я нисколько. Я благодарен тебе за то, что ты её испортила. О чем, бишь, мы говорили перед тем, как ты помянула про это дело?

— О переезде… и о деньгах. Чтоб мы с вами уехали.

— Да, конечно, мы уедем… вернее, уеду я.

— А я как же?

— Ты получишь полсотни фунтов за то, что испортила картину.

— Стало быть, вы уже не хотите…

— Боюсь, что нет, моя дорогая. Не горюй, ты получишь полсотни фунтов в полное своё распоряжение, накупишь красивых тряпок.

— Вы ж сами сказали, что не можете без меня.

— Ещё совсем недавно это была правда. Но теперь мне лучше, спасибо. Подай-ка мою шляпу.