Стихотворения, не вошедшие в сборники
вернуться

Набоков Владимир Владимирович
Шрифт:
Каждый помнит какую-то русскую реку, но бессильно запнется, едва говорить о ней станет: даны человеку лишь одни человечьи слова. А ведь реки, как души, все разные… нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных. Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река. Для странников верных качнул я дыханьем души эти качели слогов равномерных в бессонной тиши. Повсюду — в мороз и на зное — встретишь странников этих, несущих, как чудо, как бремя страстное, родину. Сам я, бездомный, как-то ночью стоял на мосту в городе мглистом, огромном, и глядел в маслянистую темноту рядом с тенью случайно любимой, стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно чужими. Я молчал, и спросила она на своем языке: "Ты меня уж забыл?" — и не в силах я был объяснить, что я там, далеко, на реке илистой, тинистой, с именем милым, с именем, что камышовая тишь… Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж. И вдоль по сердцу носится с криком своим изумленным: вий-вии! Это было в России, это было в раю… Вот, гладкая лодка плывет в тихоструйную юность мою, мимо леса, полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса, где березовый ствол чуть сквозит белизной стройной в буйном бархате хвойном, мимо красных крутых берегов парчевых островков, мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках. Раз! — и тугие уключины звякают, — раз! — и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень. Чу! — в прибрежном лесу кто-то легко зааукал… Дремлет цветущая влага, подковы листьев ползучих, фарфоровый купол цветка водяного. Как мне запомнилась эта река, узорная, узкая. Вечереет… (и как объяснить, что значило русское "вечереет?") стрекоза, бирюзовая нить, два крыла слюдяных — замерла на перилах купальни… Солнце в черемухах. Колокол дальний. Тучки румяные, русые. Червячка из чехла выжмешь, за усики вытащишь, и на крючок. Ждешь. Клюет. Сладко дрогнет леса, и блеснет, шлепнет о мокрые доски голубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий. А когда мне удить надоест, на деревянный навес взберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат… Ослепленный, плыву наугад, ширяю, навзничь ложусь — и не ведаю, где я — в небесах, на воде ли. Мошкара надо мною качается вверх и вниз, вверх и вниз — без конца… Вечер кончается. Осторожно сдираю с лица липкую травку. В щиколку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби узел огненных струй — и плыву я, горю, глотаю зарю вечеровую… А теперь в бесприютном краю, уж давно не снимая котомки, качаю — ловлю я, качаю — ловлю строки о русской речонке, строки, как отблески солнца, бессвязные… А ведь реки, как души, все разные, нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных. Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река…

8 апреля 1923

Берлин

БАРС

Пожаром яростного крапа маячу в травяной глуши, где дышит след и росный запах твоей промчавшейся души. И в нестерпимые пределы, то близко, то вдали звеня, летит твой смех обезумелый и мучит и пьянит меня. Луна пылает молодая, мед каплет на мой жаркий мех; бьет, скатывается, рыдая, твой задыхающийся смех. И в липком сумраке зеленом, пожаром гибким и слепым, кружусь я, опьяненный звоном, полетом, запахом твоим… Но не уйдешь ты! В полнолунье в тиши настигну у ручья, сомну тебя, мое безумье серебряное, лань моя.

13 апреля 1923

"Когда я по лестнице алмазной…"

Когда я по лестнице алмазной поднимусь из жизни на райский порог, за плечом, к дубинке легко привязан, будет заплатанный узелок. Узнаю: ключи, кожаный пояс, медную плешь Петра у ворот. Он заметит: я что-то принес с собою — и остановит, не отопрет. "Апостол, — скажу я, — пропусти мя!.." Перед ним развяжу я узел свой: два-три заката, женское имя и темная горсточка земли родной… Он поводит строго бровью седою, но на ладони каждый изгиб пахнет еще гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб. И потому-то без трепета, без грусти приду я, зная, что, звякнув ключом, он улыбнется и меня пропустит, в рай пропустит с моим узелком.

21 апреля 1923

НА ОЗЕРЕ

В глазах рябило от резьбы оранжевой и черной зыби, и плыл к огню — к библейской глыбе закат — сумрак из трубы. И, черный жар и дым мохнатый следя торжественно с кормы, следя прибрежный бор зубчатый, — в очарованье плыли мы. И Сердце было так прозрачно, так пел прожженный Богом свод, что бор, и озеро, и дачный, дымящий глухо пароход, — приобретали незаметно значенье чуда в этот час, — и в темной зыби женских глаз плыл и дышал огонь стоцветный.

<22 апреля 1923>

"В часы трудов счастливых и угрюмых"

В часы трудов счастливых и угрюмых моя благая слушает тоска, как долгой ночью в исполинских думах ворочаются в небе облака. Ударит и скользнет Господь по лире, здесь отзвук — свет еще одной зари… Здесь все творит в сладчайшем этом мире и от меня все требует: твори. Гул дантовский в тебе я слышу, тополь, когда ты серебришься пред грозой, и муравьиный вижу я Акрополь, когда гляжу на хвойный холм живой. Поет вода, молясь легко и звонко, и мотыльковых маленьких мадонн закат в росинки вписывает тонко под светлый рассыпающийся звон.