— Но как же… — пролепетал я. — Мне же казалось… И Кузьмич вроде был доволен, как у меня пошло.

— Косточка, милый, — Лена подошла ко мне сзади, обняла за плечи. Ну точь-в-точь, как я вчера. — Пойми такую простую вещь — они тут очень добрые люди. Они тебя жалеют. И по-человечески очень даже любят. Но при этом трезво видят, что как практический работник — ты ноль. Ну, или около нуля. Гораздо разумнее с деловой точки зрения тебе вообще ничего не поручать, а запрячь кого-то другого. Ты что думаешь, тому же Гусеву в одиночку было бы сложнее работать, чем с тобой на пару? А уж Кузьмич… Вот к примеру, вчера мы с тобой день на все про все угрохали, и то потому что я с тобой была. Женя решил бы все за час. А Кузьмич — тот мог просто снять трубку и позвонить Пасюкову. И сказал бы он ему такое, что бедный дядя Федя сперва испачкал штаны, а после сам кинулся все проблемки решать. И с Абдульминовым, и с нотариусом, и со всеми конторами. И решил бы, быстро и качественно. «Струне» осталось бы лишь Игорька опекать.

— Но почему же тогда? — внутри у меня все оборвалось. Я, кажется, начинал понимать.

— Дело в том, Косточка, — продолжала Лена с профессиональной безжалостностью полевого хирурга, — что они тут все очень порядочные. Они чувствуют, что отвечают за тебя. Они ведь, откровенно говоря, с помойки тебя подобрали. В самом прямом смысле. И далее все по принципу — «ты в ответе за тех, кого приручил». Вот они и создают тебе иллюзию нужности… востребованности. Повторяю — очень хорошие они тут люди. Прямо скажу — лучше столичных. У нас ведь хватает здорового цинизма. А иногда и нездорового. Но здесь ты вечно будешь опекаемым. Тебя постоянно будут подстраховывать… тайно переделывать твою работу. Может, особого вреда нашему общему делу от этого и не будет, но вот ты сам… Ну подумай — тебе оно надо? А ведь так может тянуться годами… десятилетиями…

Я сжал зубы до хруста, до тупой боли. Даром что мне тут все дырки заделали… Она права! Блин, она права на тысячу процентов! Как же я раньше-то не замечал? А теперь все мелкие детальки, случайные взгляды, обмолвочки — всё сложилось в яркую и жестокую картину.

Нет, я никого не винил — напротив. Благородные люди, чего уж там. Вытащили со дна, обогрели, полечили… дали подержаться за большое дело… этакий я сын полка. Вроде постреленка Севки. Но у того-то всё впереди, а я? Позади — лунное поле, а впереди? Есть ли вообще что-нибудь в этом мутном тумане.

Но в Столицу… Я зажмурился, качнул головой. Как-то сразу увидел три вещи… три красные точки… три вершины одного треугольника.

Во-первых, возвращаться туда — смертельно опасно. Хоть город и большой, а народу я знал немало. Рано или поздно с кем-нибудь доведется встретиться. Как ни скрывайся, от судьбы не убежишь. Может, с коллегами из 543-го гадюшника. Или с тамошними сорванцами… Может, с Ларисой… Или с мамой… лицом к лицу на улице… Страшно… До холодного пота страшно.

Во-вторых, здесь и впрямь оставаться нельзя. Лена открыла мне глаза, но рано или поздно я бы и сам дозрел до этой мысли. Здесь — тупик… В тупике можно отсидеться, залечить раны… Но в тупике нельзя жить.

И наконец, я понимал — ясно и четко, как на старинной фотографии. Понимал, что уже не смогу без этой худенькой женщины… язвительной стервы… испуганной девочки… Ну просто не смогу, и всё. Она скоро уедет обратно, а я? Останусь тут с душой, разодранной пополам?

Точки эти не стояли на месте — они кружились перед мысленным взором, плясали, мигали. А потом разом наложились друг на друга, слились в одну ослепительную рыжую искорку. И та вспыхнула, взвилась костром.

— Ну и когда мы едем? — только и спросил я.

— Переключи. Попсой уже задолбали!

Молчаливый водитель протянул руку и щелкнул тумблером магнитолы. Разудалый девичий голос, вещающий о пламенной и безответной любви, оборвался на полуслове. Пару секунд было тихо — словно некто, живущий внутри динамиков, пытался уловить очередной хозяйский заказ. Потом на кабину обрушился грохот, тот самый пресловутый хард-рок, который, по мнению всезнающих оболтусов из гадюшника № 543, уже выходил из моды.

Маус явно так не считал.

Развалившись на переднем сиденье, он с видом удалого лесного стрелка и непринужденностью покорителя Запада возложил свои ноги на бордачок и довольный озирался по сторонам. Его синий берет съехал почти до носа, ветер, заползая в окно, трепал мятую, выцветшую ветровку. А я, глядя на Мауса, думал, что при ином раскладе сидел бы сей экземпляр раннего взросления за институтской партой, а какой-нибудь уставший от жизни доцент ходил бы вдоль доски и тщетно талдычил ему о частных производных.

Не судьба.

И почему все пошло не так? Может, не стоило президенту отпускать на волю цены и мятежные окраинные республики? Или копнуть еще раньше, когда неожиданно для страны молодой и проворный секретарь ЦК обошел «лубянского кардинала» и вместо него занял освободившийся от шамкающего Бровеносца трон? И уж несомненно виноват Дальнегорск с его бесконечной бойней, с его Заводской площадью, чья мостовая, похоже, на тысячи лет залита кровью. А есть еще и такое мнение — все беды из-за меня, и стало быть, незачем пенять на кривое зеркало родной истории.