Елизавета Петровна догнала ее почти у самого дома. Если бы не лихорадочный румянец на щеках, Марго подумала бы, что вся эта безумная сцена, невольной свидетельницей которой она стала, ей просто померещилась.

— Почему ты не дождалась меня?

— Устала очень. Забыла, — соврала Марго. Елизавета Петровна озабоченно посмотрела на дочь. Она очень похудела за последнее время, под глазами залегли темные тени, личико стало совсем прозрачным. И все же каким-то непостижимым образом Марго очень похорошела. Как это объяснить?

— Ты изменилась. Слишком много работаешь, но дело не только в этом, верно? Что-то происходит?

— Я еще не знаю.

Елизавета Петровна не стала настаивать. В гостиной она опустилась на диван и с наслаждением положила ноги на пуфик, пододвинутый Марго. Сама пристроилась рядом, прижавшись щекой к плечу матери. Шушаник, ворча по обыкновению, принесла горячий чай. Ее полная фигура бесшумно перекатывалась по комнате.

— Ужин почти готов.

— Я не голодна. Как ты, Марго?

— Я тоже.

— Ваймэ, что делать с вами? — Шушаник в отчаянии всплеснула руками. — Ничего не едят. Скоро совсем растают.

Для нее не было большего удовольствия на свете, чем со вкусом поесть и посмотреть, как едят другие. Она искренне страдала от их полного безразличия к еде.

— Джана, хоть ты вразуми свою мать.

— Прости, Шушаник, я слишком устала, — сказала Елизавета Петровна таким обессиленным голосом, что Марго встревожилась и прижалась щекой к ее щеке. Она была горяча, как огонь.

— Мама, по-моему, вас лихорадит.

— Пустое, дорогая, мне просто надо лечь.

Ночь прошла спокойно. Наутро Марго с матерью, как всегда, отправились в госпиталь. Все было как обычно, только лихорадочный блеск глаз и прозрачная бледность щек напоминали о вчерашнем недомогании. Но Марго была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Она все искала повод рассказать матери о подпоручике Басаргине и о тех особых отношениях, которые складывались между ними. Все свободное время она проводила с ним. Они говорили обо всем на свете, и, кажется, не было уже ничего, чего бы они не знали друг о друге. Ни с кем, включая мать, ей не было так легко. Была только одна тема, которую она не в силах была с ним обсуждать. Обещание, которое она дала Дро на вокзале, когда он уезжал па фронт. Она обещала ждать его и теперь чувствовала себя связанной необдуманным словом, и это мучило ее.

При входе в госпиталь Елизавета Петровна оступилась и упала бы, если б Марго не поддержала ее. Она тяжело опустилась на ступени, положив голову на колени.

— Мама, что с вами? — встревоженно спросила Марго.

— Ничего страшного, просто закружилась голова. Сейчас все пройдет.

— Вам надо вернуться домой и отдохнуть. Пойдемте, мама, я провожу вас, — настаивала Марго.

— Невозможно. Меня ждут в операционной. Дай мне руку.

Она сделала несколько неверных шагов и обессилено прислонилась спиной к стене.

— Вот видишь, мне уже лучше. Все прошло, проходит, — твердила Елизавета Петровна неверными губами.

В дверях возникла широкоплечая массивная фигура Николая Аполлоновича, главврача.

— Елизавета Петровна, хорошо, что вы здесь. Можем начинать?

Она только слабо кивнула, шагнула ему навстречу и рухнула как подкошенная. Он едва успел подхватить ее. Смертельно побледневшее лицо ее запрокинулось. Гребень выскользнул из прически и со стуком упал на каменные ступени. Этот звук ударил Марго, как хлыстом. Она бросилась к матери. Волосы цвета бледного золота, ничем больше не удерживаемые, волнистым потоком хлынули почти до самой земли. Хрупкая фигурка матери невесомо покачивалась на сильных руках мужчины, как цветок, сорванный бурей. Никогда еще Марго не видела ее такой трагически недвижимой. Холодный ужас охватил Марго.

— Ко мне! — закричал Николай Аполлонович. — Носилки сюда!

Все вокруг засуетились, забегали, как из-под земли возникли два дюжих санитара с носилками. Марго стояла, как громом пораженная, и смотрела на руки матери. Рукава задрались, обнажив нежную белую кожу, и на этих прекрасных руках, таких любимых и знакомых, расцветали огненно-красные точки. Тиф, сыпняк. Марго не поняла, кто произнес это страшное слово, оно само молнией пронеслось в воздухе и повисло, душа и убивая все живое вокруг. Тиф.

— Куда ее, господин доктор? — спросил один из санитаров. — В тифозный барак? Там как раз…

— Какой барак, болван, — взревел доктор. — Отдельную палату. Живо!

— Но, господин доктор, все переполнено, вы же сами знаете.

Санитар еле слышно выговаривал слова. Уши его пылали. Никто еще не видел главврача в таком состоянии.

— Койку в мой кабинет и все необходимое. Не мне вас учить.

Он говорил отрывисто, сквозь зубы, словно выплевывал слова, ни на секунду не отрывая глаз от любимого лица. Носилки подняли, понесли, он двинулся следом. Марго стряхнула с себя оцепенение и схватила его за руку: