Они пытаются меня разговорить, но я не слышу и уже почти ничего не вижу. Потому что вижу тебя. Ты идешь по тропинке к собору, замечаешь их, машешь им рукой, им, этим самым, из-под купола, им, а не мне, потому что меня еще не видишь, не ожидаешь здесь увидеть.

Ты подходишь вое ближе, и улыбка сползает с твоего лица. Ты идешь все медленней и медленней. И с каждым шагом все бледнеешь. Останавливаешься.

— Сегодня?

Молча мотаю головой. Совсем онемела.

— Вчера?

Опять трясу головой, просто коза какая-то бессловесная.

— Когда?

Открываю рот и сама удивляюсь хриплому от долгого молчания голосу своему:

— В воскресенье.

Город-то, город, о нет — Град! Какой цветной, разноцветный. Какое чистое небо и река прозрачная. А купола золотые, а зелень, а белые стены… Ну а люди! Какие одухотворенные, какие красивые лица! И я больше не хожу, летаю над землей, и больше не молчу, верней, не просто молчу, а слушаю, как говоришь или молчишь ты.

— …Проснись, милая, к тебе пришли.

— Не хочу. Просыпаться не хочу, видеть никого не хочу.

— Больно ты нервная. Всегда такая или от ушиба? Спи, коли не хочешь никого видеть. Скажу, что пускать не велено.

Но они уже прорвались в мою белую палату, сами тоже белые. Мои сотрудники. Сожалеют, сочувствуют, сострадают.

— Ну, как ты тут живешь, существуешь?

Голоса какие бодрые. А мне что делать? Тоже улыбаться?

— Послушайте, вы же люди пишущие, должны знать родной язык. Скажите, как пишется и слышится глагол «быть» в настоящем времени? Вот я была, я буду, а в настоящем как?

— Есть, — почти хором отвечают они.

— Ну уж дудки. Есть — это совсем другое. Этот глагол спрягается так: я ем, ты ешь, он ест, они едят и так далее Я ведь о другом спрашиваю.

Они смеются, они думают, что я шучу, и уходя в полной уверенности, что раз больного не покидает чувство юмора, значит, близко до выздоровления.

…Никто на свете не умеет делать подарки так, как ты. Жизнь в общем-то довольно спокойная, и может так случиться, что никогда не представится возможность вынести близкого человека из огня или отдать ему свою кровь. О том, какие глубокие чувства испытывают к нам наши близкие, мы должны лишь догадываться, ожидая стихийного бедствия, чтобы они смогли их проявить. Или же нужно мерить все мелочами. О, эти мелочи! Но из них-то и состоит все наше существование, и не такие уж они и мелкие, если люди разводятся из-за авоськи картошки, не купленной вовремя.

На этот раз ты подарил мне целый остров. Со всех сторон окруженный переходящими одно в другое озерами. На острове — старинная барская усадьба. Скоро здесь будет музей, а пока музея нет, есть только директор. Он, конечно, твой друг. Он, конечно, рад твоему приезду, но ему некогда, и он отдает тебе ключи от маленького двухэтажного дома. Это — гостиница. Она уже готова, отремонтирована, но гостей еще нет, и мы получаем два ключа — от двери в наш номер и от всей гостиницы тоже.

Град — не столица, но по сравнению с островом и он многолюдный. Здесь вообще никого. Лес, озера, птицы. Ромашки на широком лугу. Облака. И опять все чистых, без полутонов, цветов. Лето, самое его начало. Еще не жарко. Вкус зеленоватой, невызревшей земляники. Уж, скользнувший в воду. Усталость, легкая, звенящая. От долгого блуждания по лесу, от купания в теплой, темной воде ночного озера, от удивительной тишины, наполненной птичьим пением.

— Так не бывает, наверное, это все мне снится. Ты не знаешь, где мы? Как называется эта планета?

Голос твой звучит глуховато, сливается с шелестом листьев.

— По-моему, мы на Земле.

— Ну что ты! Там я прожил целых тридцать лет и три года. Там так не бывает, я знаю.

Я тоже живу на этой планете давно, и тоже так ни разу не было. Но все-таки что-то похожее уже было. А вот где, когда, не помню.

…— Поднимите одеяло.

— Это еще зачем?

— Укол сделаю.

…Наверное, я оглохла. Такой полной тишины не бывает, не может быть. Птиц было слышно даже ночью. Потом, уже сквозь сон, слышала шум дождя, шлепана капель по ладоням листьев. Проснулась от тишины, от полного отсутствия звуков. Подошла к окну, створки его скрипнули. Значит, не все звуки исчезли в природе и я не оглохла.

В раме распахнутого окна — лес. Зеленый, мокрый, чистый. Листья блестят, мокрые ветки. Где же это было?

Оглядываюсь. Ты спишь. Не слышишь. Сарафан со стула, через окно — прямо в лето, лицом — в мокрые листья.

Бегом на луг, без тропинки, босиком по папоротнику, по крапиве, нет, не больно. Вот они, земляничные стебельки с розоватыми, еще не совсем поспевшими ягодами. Стебелек к стебельку, будет земляничный букет.

Снова дождь, тихий, чуть слышный. Потом сильней, и уже не капли, а струи, потоки. Назад, к окну, распахнутому в комнату, наполненную теплом твоего дыхания.

Оконная рама делит мир на две части: по ту сторону твое лицо, еще не совсем проснувшееся. Ты испуган, встревожен. И сквозь тревогу — радость — увидел. По эту сторону окна — я, сквозь дождь, сквозь мокрые ветки, бьющие по лицу, прижимаю к груди мокрые земляничные стебли.