Старк сначала хмурится, потом не выдерживает, хохочет и идет на помост.

Пишу, не отрываясь, пятый день. Ничего не ем, кроме фруктов. Ужасно боюсь заболеть, не окончив картины.

Васенька замер. Он гонит всех вон, чтобы не мешать мне, ходит на цыпочках и только меняет стаканы с лимонадом на столике около меня.

Натурщицы и натурщики до сумерек не выходят из моей мастерской. Привычные натурщики чувствуют эту напряженность работы: не капризничают, стоят лишнее время.

Эту напряженность понимают только итальянцы. Я никогда не замечала у русского натурщика желания помочь, облегчить труд художника, заразиться его увлечением.

А мои итальянские натурщики и натурщицы подходят ко мне во время отдыха, делают свои замечания, иногда очень ценные, и восклицают: «Bene, molto bene, signora!» [1]

Я чувствую себя счастливой в эту минуту, я очень ценю мнение многих из них. Я не думаю и не могу думать ни о чем, кроме моей работы. Но когда становится темно и работать нельзя, я опоминаюсь.

Первая моя мысль об Эдди. Он теперь мне не мешает, не сердится, позирует без разговоров, а в другое время сидит тихонько с книгой на диване. Он тоже прекрасно понимает мое состояние, не хочет мешать, но он огорчен и ревнует. Бедненький! Вот я сейчас докончу лицо этой менады и приласкаю тебя.

– Я кажется, помешал вам? – говорит Латчинов, входя ко мне.

– Нет, нет! Я ужасно рада вам и, если позволите, я только в минуточку докончу кое-что.

– Работайте, работайте.

Старк стоит неподвижно в своей грациозной позе и пристально смотрит на Латчинова.

Александр Викентьевич был у меня уже несколько раз, мы говорили долго и серьезно о разных отвлеченных предметах и особенно об искусстве. Он на все смотрит с какой-то удивительной точки зрения. Иногда мне кажется, что он рисуется, но он говорит всегда так умно, оригинально и интересно. Мнения и суждения его так не похожи на все, что я слышала от других людей, что я его слушаю с большим интересом.

– Какая у вас удивительная натура, – замечает Латчинов.

– Не правда ли? – восклицаю я.

– И какая удачная поза. Как красиво это нежное тело, как восхитительно вырисовывается бедро из разреза пушистой шкуры.

– А ноги? Обратите внимание на колени; у мужчин я не встречала таких красивых колен!

– Да, все безукоризненно. Странно, он не юноша, а тело совсем юношеское. Где вы достали этого натурщика?

Сердце мое замирает. Ух, вот взбесится-то Старк!

– Простите мою рассеянность, – вскакиваю я и роняю кисти, – я не познакомила вас: Александр Ви-кентьевич Латчинов – Эдгар Карлович Старк.

Они раскланиваются.

– Эдгар Карлович был так любезен, что согласился мне позировать. Я ужасно его мучаю.

– Это верно. Я не знал, что это так утомительно, – говорит Старк небрежно, спускаясь с помоста. – Хорошо, что сегодня здесь тепло, а то я чуть не замерз один раз.

Он берет папиросу со столика и продолжает насмешливо:

– Слава богу, что мне позволяют курить, когда не нуждаются в моей голове и руках. Ведь я чувствую себя куклой, развинченной на части. Позвольте вашу руку, а теперь плечо, ступню…

Он говорит, смеясь, потягиваясь и словно давая любоваться собой, но я чувствую по его голосу, что он бесится, и, стараясь разогнать его дурное настроение, говорю:

– Мы будем завтракать, сейчас подойдет Вербер.

– Вы мне позволите одеться, Татьяна Александровна, – почтительно говорит Старк, – или моя демонстрация еще не кончилась?

– Пожалуйста, – отвечаю я.

Он идет к алькову, приподнимает портьеру и говорит насмешливо:

– Я мирюсь только с обувью, она действительно очень удобна, а при длинных брюках была бы довольна прилична.

Он со смехом закидывает голову. Это движение и этот смех тоже дышат злостью. Я взглядываю на Лат-чинова: он стоит неподвижно, и в его стальных спокойных глазах видна какая-то тревога.

Он замечает мой взгляд и говорит любезно:

– Я вас поздравляю, Татьяна Александровна: ваша картина с такой натурой будет выдающимся произведением. Я люблю искусство, но когда сама природа берется за это занятие, то выходит что-то совершенно затмевающее творчество человека. Васенька зовет нас завтракать.