– Прекрасно!

Не прошло и минуты, как Альфонс возвратился в гостиную. Лицо его было белым и имело выражение неистовой ярости, свидетельствовавшей о чем-то ужасном. Он прошел прямо к Огюсту, причем глаза его сверкали и, наклонившись к своему другу, изменившемуся в лице и отпрянувшему, он прошипел:

– Месье Лефебюр, вы подлец!

– Очень хорошо, месье Менье, – ответил Огюст так же тихо, – завтра утром в шесть часов!

– Решено, мнимый друг, мерзкий предатель!.. Насмерть! – добавил, удалясь, Альфонс.

– Разумеется! – пробормотал Огюст, направляясь в прихожую.

Выдающийся дипломат, представитель соседнего государства в Париже, пожилой господин с большим апломбом и самой внушительной наружности, был вызван поклонившимся лакеем к оракулу. После пятиминутного отсутствия он вернулся и немедленно направился сквозь толпу гостей к господину де Ласса, стоявшему недалеко от камина, держа руки в карманах, с выражением крайнего безразличия на лице. Делессер, стоявший рядом, наблюдал беседу с жадным интересом.

– Я чрезвычайно сожалею, – сказал генерал фон…, – что вынужден так рано покинуть ваш салон, месье де Ласса, но результат этого сеанса убеждает меня, что в деле замешаны мои экспедиторы.

– Сожалею, – ответил господин де Ласса с выражением вялого, но вежливого интереса. – Я надеюсь, вы сможете выяснить, кто из ваших служащих был нечестен.

– Я собираюсь сейчас же заняться этим, – сказал генерал, добавив значительным тоном: – Я прослежу за тем, чтобы он и его сообщники не избежали сурового наказания.

– Это именно то направление, которому нужно следовать, месье ле Кант.

Посол внимательно посмотрел на него, раскланялся и отбыл в смущении, которое при всем своем такте не в силах был контролировать.

По ходу вечера месье де Ласса небрежно подошел к фортепиано и после безразлично-неопределенного вступления сыграл необыкновенно впечатляющее музыкальное произведение, в котором буйство и жизнерадостность вакхических мелодий мягко, почти незаметно превращалось во всхлипывающее стенание и сожаления, свойственные и усталости, и скуке, и разочарованию. Оно было хорошо исполнено и произвело глубочайшее впечатление на гостей, и одна из дам воскликнула:

– Как прекрасно, как печально! Вы сами сочинили это, месье Ласса?

Мгновение он смотрел в ее сторону отсутствующим взглядом, затем ответил:

– Я? О, нет! Это просто реминисценция, мадам.

– Но вы знаете, кто написал его, месье де Ласса? – поинтересовался присутствующий музыкант.

– Я думаю, что первоначально оно было написано Птолемеем Аулетом, отцом Клеопатры, – произнес месье де Ласса в своей бесстрастной манере, – но не в его теперешнем виде. Насколько я знаю, оно было дважды переписано; однако мелодия в основном та же.

– Позвольте узнать, от кого вы услышали ее? – настойчиво расспрашивал джентльмен.

– Конечно, конечно. Последний раз, когда я ее слышал, играл Себастьян Бах, но это был вариант Палестрина – теперешний. Мне больше нравится вариант Гвидо из Ареццо – он более резкий, но обладает большей силой. Я слышал мелодию от самого Гвидо.

– Вы – от – Гвидо? – вскричал изумленный джентльмен.

– Да, месье, – ответил де Ласса, вставая из-за фортепьяно со своим обычным безразличным выражением лица.

– Боже мой! – воскликнул музыкант, хватаясь рукой за сердце, как это делал мистер Твемлоу. – Боже мой! Это было в 0 году нашей эры!

– Нет, несколько позже – в июле 0, если я правильно помню, – вежливо поправил месье де Ласса.

В этот момент высокий лакей склонился перед месье Делессером и протянул ему поднос с карточкой. Делессер взял ее и прочел:

– В вашем распоряжении тридцать пять секунд.

Делессер последовал за ним; лакей открыл дверь в соседнюю комнату и снова поклонился, давая понять, что Делессеру следует войти.

– Ни о чем не спрашивайте. – сказал он коротко, – С’иди нем.

Делессер вошел в комнату, и дверь за ним закрылась. Это была маленькая комнатка, с наполняющим ее сильным запахом ладана, стены были полностью затянуты красными портьерами, скрывавшими окна, а пол был покрыт толстым ковром. Напротив двери в возвышенной части комнаты почти под потолком находился циферблат больших часов, под ним, освещенные высокими восковыми свечами, стояли два небольших столика, на одном помещался инструмент, весьма походивший на всем знакомый регистрирующий телеграфный аппарат, на другом – хрустальный шар, приблизительно двенадцати дюймов в диаметре, установленный на богато отделанном треножнике из золота и бронзы. Рядом с дверью стоял мужчина, черный как смоль, одетый в белый тюрбан и бурнус [38] , в одной руке державший что-то вроде серебряного жезла. Другой рукой он взял Делессера повыше локтя и быстро провел его в комнату. Он коснулся часов, и они пробили, он дотронулся до хрусталя, Делессер склонился над ним и – увидел изображение своей собственной спальни, воспроизведенное с фотографической точностью. С’иди не дал ему времени на выражения чувств, но, все еще держа его за руку, повлек к другому столу. Телеграфоподобный инструмент начал щелкать. С’иди открыл выдвижной ящик, вынул оттуда длинную узкую полосу бумаги, вложил ее в руку Делессера и коснулся часов, которые пробили вновь. Прошло тридцать пять секунд. С’иди, все еще державший Делессера за руку, указал на дверь и повел его к ней. Дверь открылась, С’иди подтолкнул его наружу, дверь закрылась, рядом с ней, склонившись, стоял высокий лакей – беседа с Оракулом закончилась. Делессер взглянул на бумагу в своей руке. На ней был текст, напечатанный заглавными буквами, и он прочел: «Месье Полю Делессеру: полицейскому всегда рады, шпион всегда в опасности!»