Аэродром охранялся несколькими пулеметными установками на грузовиках в каждой батарее по четыре пятилинейных пулемета. Шум они подняли большой, но я особенно боялся конвоира-полицейского. Он стоял неподвижно, автомат был направлен в кабину самолета, и я подумал, что если фрицы струхнут и попробуют удрать, он их тут же уложит на месте — и меня кстати. Я прошел мимо пленных, причем они почтительно отодвинули сапоги в сторону, давая мне пройти, и стал смотреть на происходящее с аэродрома.

Немецкие самолеты улетали и возвращались несколько раз, как бы в нерешительности — пикировать или нет сквозь огонь пятилинейных пулеметов. На аэродроме нечем было поживиться, кроме нашего транспортного самолета и двух Лайтнингов, сбившихся с пути и потому севших здесь. Это был не действующий аэродром, а всего-навсего старый немецкий аэропорт в Люксембурге, которым мы пользовались как посадочной площадкой при штабе. Повсюду кругом валялись остовы немецких самолетов, сожженных самими фрицами, когда они улепетывали второпях. Наконец «Фокке-Вульфы» улетели, а затем взлетели и мы.

На другой день после моего возвращения из этой поездки мы наблюдали "собачью драку" прямо над главной улицей города, среди разорванных облаков. В разгаре боев на выступе, когда выдалась такая замечательная погода, в этих местах были только американские истребители, поэтому средние бомбардировщики налетали каждый день, а иногда и дважды в день и бомбили мосты через реку, как раз впереди нас. Передний край был совсем близко, а бомбардировщики летали очень высоко, так что мы могли наблюдать все это, возвращаясь из столовой после обеда.

Большая улица, проходящая через весь Люксембург и по высоким аркам моста, называлась Бульваром Свободы (во время оккупации она носила имя Адольфа Гитлера). Все люксембуржцы выходили из своих кафе и лавок на эту улицу и наблюдали бомбежку вместе с нами. В каждом соединении было по пятидесяти, по шестидесяти самолетов. Несколько соединений появлялось одновременно с разных румбов. Прямо над нами они опорожняли свой контейнер с тонкими алюминиевыми пластинками — так называемое «окно», — чтобы сбить с наводки наши радары. Затем они все разом делали крутой разворот, ложась на другой курс.

Падая, алюминиевые пластинки сверкали и блестели на солнце, порхая бесцельно, как рой бабочек. В большинстве случаев самолеты оставляли за собой длинный, ровный облачный след, долго не расходившийся и не таявший в воздухе. После того как мимо пролетало несколько звеньев, оставленные ими следы переплетались между собой, и их было так много, что они походили на невысокое перистое облако. После того как самолеты оказывались за рекой, видны были разрывы зенитных снарядов" обычно гораздо ниже и как будто позади самолетов. Они были так далеко, что нельзя было рассмотреть, как сбрасывают бомбы, но грохот разрывов доходил до нас вполне явственно и заставлял жителей Люксембурга покачивать головой и перешептываться. До нашего прихода о Люксембурге в шутку говорили, что это "последнее бомбоубежище Европы". Люксембург никогда не бомбила ни английская, ни американская авиация. В сентябре, однако, на пути первой американской колонны, наша авиация разбомбила железнодорожный парк в центре города.

С точки зрения немцев, Люксембург не был оккупированной страной, он просто был «воссоединен» с империей. Конечно, все жители Люксембурга говорили по-немецки, большинство из них говорило, кроме того, по-французски и по-английски, не считая местного диалекта. Солидные граждане Люксембурга не привыкли беспокоиться из-за европейских войн, и переход под владычество немцев их очень раздражал. Девушкам — даже из самых богатых семей пришлось работать по восьми часов в день в банке или еще каком-нибудь скучном учреждении, а молодым людям надо было прятаться, чтобы избежать мобилизации. И все же многие тысячи из них были мобилизованы и служили в германской армии.

Были, однако, и такие люксембуржцы, которые очень одобряли немцев. После нашего прихода этих людей согнали в тюрьму, находящуюся в долине, которая пересекает город. Мы видели, как их каждый день гоняли на работу маленькими партиями, обычно под надзором соотечественника на велосипеде и с винтовкой за плечами. Проходя мимо американского офицера, пленные снимали шапки и кланялись. Их подхалимство действовало мне на нервы.

Когда бои на выступе начались всерьез, многие жители Люксембурга убрали союзные флаги и сильно забеспокоились. Главный из местных квислингов удрал и каждую ночь вещал по радио из Трира, который находится всего в тридцати двух милях от Люксембурга. Он рассказывал, что собираются сделать с теми людьми, которые хорошо относились к американцам, — а большинство относилось к нам хорошо.

Несмотря на софистическое спокойствие, с которым большинство люксембуржцев принимало немецкую оккупацию, там было движение сопротивления, вербовавшее людей главным образом из фабричных рабочих и деревенской бедноты. Они проявили большое мужество. Вооруженные только винтовками, оставшимися после немцев, с трехцветными нарукавными повязками вместо формы, они вели разведку и несли дозорную службу, следя за движением неприятеля.

Девушки в Люксембурге не отличались красотой — они были неуклюжи и плохо одевались, но это были первые девушки на континенте, говорившие по-английски, и поэтому они пользовались большим успехом у наших солдат.

В какой бы город мы ни попадали, он становился городом штабов, потому что в нем были не только наши собственные солдаты и офицеры, но также и парки Девятой воздушной армии, что помогало нам держать связь с поддерживающей нас авиацией, — стоило только выйти на улицу или завернуть за угол. В Люксембурге находились штабы не только Девятой воздушной армии и 12-й армейской группы, но, после первой недели боев, и штаб Третьей армии Паттона, который руководил наступлением из здания какой-то школы по ту сторону большого моста. Пока наступление Паттона не развернулось, можно было бы, совершив дерзкий прорыв, захватить три самых важных штаба американской армии, расположенных в радиусе нескольких городских кварталов, — для этого надо было пройти всего десять миль, но я не думаю, чтобы немцам это было известно.