К концу второй недели она вернулась в свою квартиру-пентхаус* на крыше отеля, выходящего в Центральный парк, а в «Знамени» появились ее статьи о жизни в трущобах. Они были точны, беспощадны, талантливы.

На званом обеде ей пришлось выслушать массу недоуменных вопросов:

— Дорогая моя, неужели действительно вы написали все это?

— Доминик, вы что, в самом деле жили в этих трущобах?

— О да, в том самом доме на Двенадцатой восточной, который принадлежит вам, миссис Палмер, — отвечала она, лениво поводя рукой в изумрудном браслете, который был слишком широк для ее тонкого запястья. — Там у вас канализация засоряется через день и нечистоты заливают весь двор. На солнце они отливают синим и фиолетовым безупречных радужных оттенков… А в квартале, которым вы, мистер Брукс, управляете как опекун Клэриджей, на всех потолках растут совершенно очаровательные сталактиты, — говорила она, наклоняя златокудрую голову к приколотому к корсажу букету, где на матовых лепестках белых гардений поблескивали капельки воды.

Ее попросили выступить на собрании благотворительных организаций. Собрание было очень важное, с радикальным, боевым настроем, и организовали его самые выдающиеся в этой области женщины. Альва Скаррет был очень обрадован и благословил ее.

— Иди, детка, — сказал он. — И не жалей красок. Благотворительные организации нам очень нужны.

Она стояла за трибуной в душном зале и смотрела на плоские лица, непристойно упивавшиеся собственной добродетелью. Она говорила спокойно, без бурных интонаций. Среди прочего она сказала:

— Семья, живущая на первом этаже, ближе к черному ходу, не утруждает себя квартирной платой, а дети не могут ходить в школу из-за отсутствия одежды. Но в забегаловке на углу отца семейства поят в кредит. Он здоров и имеет хорошую работу… Парочка со второго этажа только что купила новый радиоприемник за шестьдесят девять долларов и девяносто пять центов наличными. На четвертом этаже отец семейства ни одного дня в своей жизни не проработал и не собирается. У него девять детей, все на попечении церковного прихода. Скоро появится и десятый…

Когда она закончила, раздалось несколько сердитых хлопков. Она подняла руку и сказала:

— Не надо аплодисментов. Я на них и не рассчитывала. — И вежливо спросила: — Есть ли вопросы?

Вопросов не было.

Вернувшись домой, она застала там Альву Скаррета, который поджидал ее. В гостиной ее квартиры он выглядел нелепо, пристроив свое огромное тело на краешке изящного стула. Он напоминал сгорбившуюся горгулью" на фоне панорамы города, переливающейся огнями за сплошной стеной из стекла. Город походил на настенную роспись, предназначенную для украшения комнаты и придания ей завершенности. Тонкие линии шпилей на фоне черного неба продолжали изящные линии мебели. Огни, переливавшиеся в далеких окнах, отбрасывали отражения на непокрытый натертый до блеска пол. Холодная точность прямоугольных строений снаружи гармонировала с холодной и жесткой элегантностью внутреннего убранства. Альва Скаррет нарушал эту гармонию. Он походил одновременно и на доброго сельского доктора, и на карточного шулера. На его тяжелом лице была добродушная отеческая улыбка, которая служила ему и фирменным знаком, и универсальной отмычкой. Он умел выглядеть так, что доброта его улыбки нисколько не преуменьшала, а напротив, подчеркивала серьезность и солидность его фигуры. Впечатление доброты несколько убавлял длинный, тонкий, крючковатый нос, который зато добавлял солидности. Живот, сви-

савший почти до колен, солидности убавлял, зато добавлял доброты. Он поднялся, расплылся в улыбке и взял Доминик за руку.

— Решил заглянуть по пути домой, — сказал он. — Надо кое-что тебе сказать. Как прошло собрание, детка?

— Как я и ожидала.

Она сорвала шляпку и бросила ее на первый попавшийся стул. Волосы ее падали косой челкой на лоб и прямой волной ниспадали на плечи. Они были гладкими, густыми и несколько напоминали купальную шапочку из светлого золота. Она подошла к окну и остановилась, глядя на город. Не оборачиваясь, она спросила:

— Что же ты мне хотел сказать?

Альва Скаррет смотрел на нее с удовольствием. Он давно уже оставил все попытки сближения с ней, лишь иногда без особой надобности брал ее за руку или трепал по плечу. Никаких надежд на ее счет он уже не лелеял, но в душе его жило некое смутное, полуосознаваемое чувство, которое он сам для себя выражал так: «Чем черт не шутит…»

— У меня хорошие новости для тебя, дитя мое, — сказал он. — Я тут разработал небольшой план, так, маленькую реорганизацию, и решил, что кое-что надо бы объединить под рубрикой «Жизнь женщины». Понимаешь, вопросы образования, домашнего хозяйства, ухода за детьми, правонарушений среди несовершеннолетних и все в таком духе. И всем будет руководить один человек. А лучшей женщины для этой работы, чем моя миленькая крошка, я не вижу.

— Ты меня имеешь в виду? — не оборачиваясь, спросила она.

— А кого же еще? Как только Гейл вернется, я получу его согласие.

Она повернулась и посмотрела на него, скрестив руки и держась ладонями за локти.

— Спасибо, Альва, — сказала она. — Только я не хочу.

— Как это не хочешь?!

— Так вот не хочу.

— Ради всего святого, пойми же ты, какой это будет большой шаг!

— Шаг куда?

— К блестящей карьере.

— Я никогда не говорила, что собираюсь делать карьеру.

— Но не хочешь же ты вечно вести занюханную колонку на задних полосах?

— А кто говорит, что вечно? Пока не надоест.

— Но подумай о том, чего ты можешь добиться в большой игре! Подумай, что для тебя сможет сделать Гейл, как только ты привлечешь его внимание!

— У меня нет ни малейшего желания привлечь его внимание.

— Но, Доминик, ты нужна нам. После твоего сегодняшнего выступления все женщины будут стоять за тебя горой.

— Не думаю.

— Почему? Я зарезервировал две колонки сегодняшнего набора на собрание и на твою речь.