– Правда, сущая правда! – повторили в толпе.

– По-моему, – продолжал сердюк, – так всю бы Польшу, по самую Варшаву, выжечь начисто, сделать из нее степь, ляхов перерезать, баб и ляшенят продать татарам, все добро, разумеется, забрать на Украину, а московскому царю поклониться и сказать: мы не пустим к тебе ни турок, ни татар, а ты избавь нас от кацапов Замечательно, что каждое славянское племя почитает себя лучше другого и имеет бранные слова для своих соседей. – Русские бранят малороссиян _хохлами_, а малороссияне называют русских _кацапами_. Цап по-польски значит _козел_..

Хохот и восклицания в толпе заглушили слова сердюка.

– Славно, дядя!

– Правда, правда, – кричали казаки, согретые вином.

– Этой правдой, сердюк, ты или сам попадешь, или других втянешь в петлю, – сказал старый урядник. – Братцы! – примолвил он своим товарищам. – Пойдем прочь отсюда! Не бывать добру, коли сердюки вмешались в казацкое дело. А я знаю хорошо Кондаченку!

– А как ты меня знаешь? – воскликнул Кондаченко, вскочив со своего места и подбоченясь.

– Знаю, что у тебя язык как жернов: что подсыплют на него, то он и мелет, – возразил урядник, смотря смело в глаза Кондаченке. – Видно, хозяйский медок сладок, – примолвил он насмешливо, – что твои речи так сходны с хозяйскими!

– Знаем и мы тебя, старая лисица! – отвечал Кондаченко, озлившись. – Туда дорога Черниговскому полку, куда и Палеевцам! Каков поп, таков и приход!

– Как ты смеешь стращать и поносить Черниговский полк! – вскричал старый урядник, вскочив также из-за стола и схватив за ворот Кондаченку. – Наш пан полковник Полуботок, первый полковник в целом войске, и черниговцы более всех отслужили царю… Ваше сердюцкое дело воевать с бабами, за печью, да красть кур, а ты смеешь еще брехать Лаяться. на черниговцев!..

Кондаченко, желая вырваться из рук урядника, толкнул его в грудь. На помощь уряднику бросились его товарищи, а к Кондаченке прискочили сердюки. Завязалась драка.

– Бей палачей-сердюков! – кричали казаки.

– Бей бунтовщиков, – вопили сердюки.

В корчму сбежались с площади сердюки и казаки. Сперва дрались кулаками, но вскоре засверкало оружие, и помост обагрился кровью.

Перекрест побежал в гетманский дворец, чтоб уведомить о происшедшем и призвать стражу, а некоторые казаки бросились к полковнику Полуботку. Стража поспешила на место драки, разогнала народ и упорнейших отвела в войсковую тюрьму.

Полковник Полуботок давно уже заметил, что в войске распространяется дух буйства, внушаемый какою-то невидимою силой, но, зная нерасположение к себе Мазепы и всех его окружающих, довольствовался наблюдением порядка в своем полку, а не смел объявить гетману о своих опасениях. По мере приближения войска шведского к российским пределам, возрастала дерзость поляков, находившихся в услужении у гетмана, и своеволие в речах, дотоле неслыханное, особенно заметно было между сердюками. Гетман, сказываясь почти всегда больным и редко показываясь в народе, не предпринимал никаких мер к пресечению сего зла, а приближенные к гетману старшины, казалось, не замечали происходившего. Верные долгу и присяге полковники и генеральные старшины хотя догадывались о кроющемся в войске злоумышлении и даже подозревали самого гетмана, но, опасаясь его мщения и зная неограниченную доверенность к нему царя, молчали и ждали последствий. Наконец, после драки, случившейся в корчме, и взятия под стражу казаков Черниговского полка, прибывших в Батурин с Полуботком, он, расспросив их о подробностях дела, решился воспользоваться сим случаем для объяснения с гетманом и после вечерни пошел во дворец.

Полуботок не слишком надеялся, что гетман допустит его к себе, но вознамерился требовать личного объяснения для того более, чтоб сложить с себя всякую ответственность, если бы дошло до розыска. Он на всякий случай приготовил письменное донесение, чтоб вручить генеральному писарю, когда ему не позволено будет видеться с гетманом.

Сверх чаяния, Мазепа допустил к себе Полуботка и, сверх всякого ожидания, принял его отменно ласково. Гетман сидел в своих больших креслах, укутанный одеялами и подушками. Только немой татарин находился при нем.

– Здравствуй, Павел Леонтьевич! – сказал Мазепа, протянув руку Полуботку. Полуботок не смел пожать руки гетмана, но поцеловал его в плечо и низко поклонился.

– Умираю, брат, умираю! – примолвил Мазепа жалобным голосом. – Много недовольных мною в войске между панами полковниками и старшинами, но совесть говорит мне, что по смерти моей они отдадут мне справедливость, и это одно убеждение облегчает мои страдания!

Полуботок молчал.

– Ты, некогда, любил меня, Павел Леонтьевич! – сказал Мазепа. – А с отцом твоим мы были старые приятели и искренние друзья. Злые люди разлучили нас, однако же ты, надеюсь, не помянешь меня лихом и не скажешь, чтоб я не исполнял слов вседневной молитвы: "И отпусти нам долги наши, яко и мы отпускаем должником нашим"?

– Вы сущую правду изволите говорить, ясневельможный гетман! Злые люди оклеветали меня перед вами и лишили вашей милости и доверенности. Но я никогда не поминал и не помяну вас лихом, ибо хотя и безвинно был оклеветан, будто участвовал с Забеллою в составлении доноса противу вас, но, по вашей милости, освобожден от всякого преследования и даже получил обратно чин, место и отнятое на скарб именье…

– Так ты не забыл этого! – сказал Мазепа с коварною усмешкой. – Бог видит душу твою, Павел Леонтьевич! – примолвил он. – Но в то время меня убедили в твоем соучастии с Забеллою, и я простил тебя не потому, чтоб почитал тебя безвинным, но по той причине, что всегда любил и люблю тебя, зная твой высокий ум, опытность в делах и любовь к родине, и уверен, что после меня ты один в состоянии поддержать права наши… А мне недолго уже быть на страже у сей святыни!.. – Мазепа опустил голову на грудь и, взглянув исподлобья на Полуботка, погрузился в думу.