Потом, вновь обретя присутствие духа, я спросил ошеломленного мужчину, почему он не едет в ближайшее селение. Лошадь его, оказывается, оступилась в рытвине, упала, должно быть, сломала ногу и не может подняться.

— Ну что ж, любезнейший! — сказал я ему. — Теперь нас двое, и мы как-нибудь доставим вашу жену ко мне.

Злобное рычание собак принудило нас выйти, и нам пришлось разнимать псов ударами палки, рискуя при этом убить их. И тут мне пришла мысль запрячь их вместе с нами по бокам — одну справа, другую слева, — чтобы они помогали нам тащить колымагу. В десять минут все было готово, и повозка медленно тронулась в путь, подбрасывая на ухабах злосчастную роженицу, чье чрево разрывалось от потуг.

Какой же это был путь, друг мой! Мы тащились вперед, тяжело дыша, натужно хрипя, обливаясь потом, скользя, иногда падая, а наши бедные псы пыхтели рядом, точно кузнечные мехи.

Нам потребовалось три часа, чтобы добраться до замка. Когда мы, наконец, достигли ворот, вопли в повозке затихли. Мать и дитя чувствовали себя вполне сносно.

Их уложили в чистую постель, затем я велел запрячь лошадей и привезти врача, а марселец, приободрившись и успокоившись, на радостях наелся до отвала и напился до чертиков, отметив таким способом благополучные роды.

На свет появилась девочка.

Люди эти пробыли у меня неделю. Мать, мадмуазель Эльмира, искренне считавшая себя ясновидящей, посулила мне долгую-долгую жизнь и золотые горы.

Ровно через год, день в день, тот самый слуга, который только что приходил за мною, разыскал меня после обеда, под вечер, в курительной и сказал:

— Прошлогодняя цыганка явилась благодарить вас, сударь.

Я велел впустить ее и буквально остолбенел, увидя рядом с нею здоровенного детину, толстого и белобрысого, истого уроженца севера, который, поклонившись, стал держать речь на правах главы семейства. Он, дескать, узнал, как я был добр к мамзель Эльмире, и решил в годовщину памятного события поблагодарить меня и заверить в их вечной признательности.

Я предложил им поужинать на кухне и переночевать. На другой день они ушли.

И вот ежегодно в один и тот же день эта женщина приходит сюда с ребенком, прелестной девочкой, и всякий раз с новым... властелином. Лишь один из них, уроженец Оверни, пышно отблагодарил меня два года кряду. Девчурка всех их называет «папа» — она употребляет это слово, как мы употребляем слово «сударь».

Мы подошли к замку и с трудом разглядели три тени — стоя возле крыльца, нас ждали три посетителя.

Самый высокий из них сделал четыре шага навстречу и с низким поклоном проговорил:

— Ваше сиятельство! Мы, знаете ли, пришли нынче высказать вам свою признательность...

На сей раз это был бельгиец!

Вслед за ним залепетала малышка; она говорила тем затверженным и ненатуральным тоном, каким дети произносят слова благодарности.

Я, прикинувшись простаком, отвел в сторону г-жу Эльмиру и после нескольких фраз спросил у нее:

— Это отец вашей дочки?

— Да что вы, сударь!

— А где же отец? Он умер?

— Да что вы, сударь! Мы еще иногда с ним видимся. Он стражник.

— Ах, так! Стало быть, это не марселец, не первый, не тот, что был при родах?

— Да что вы, сударь! Тот оказался проходимцем, он украл все мои сбережения.

— Ну, а стражник, отец ребенка, он-то хоть знает свою дочку?

— А как же, сударь! И даже очень любит ее. Да только где ж ему о ней заботиться? У него ведь другие дети — от настоящей жены.