Вторично бурая королева обрушилась в мокрое, окровавленное месиво на тропе, сломав, как тростинку, раздвоенное дерево — причину ее первого ранения.

Топорище вывернулось из скользких, промороженных рукавиц, и охотник, потеряв оружие, полетел в сугроб. Там он едва успел перевернуться и откатиться с того места, куда валился древесный ствол. Киммериец оказался прямо в проходе, пробитом падающим зубром. Он вскочил, сорвал рукавицы и с достойным самого дикого зверя криком кинулся на поверженного врага.

Вскочить королева пустошей уже не могла, но почувствовав, что враг прыгнул на нее, брыкнулась так, что человек едва вновь не полетел в снег. Одна его рука, выдрав бурый клок, скользнула по шкуре, оставляя на стеклянных от мороза шерстинках клочья кожи, но вторая крепко уцепилась за древко рогатины. Рыча, он подтянулся, ухватился второй рукой, вскочил на спине зубра и всем телом налег на древко.

Рощу огласило жалобное мычание, переходящее в хрип и бульканье — лезвие, величиной с тяжелый короткий меч, дошло до жизненных центров. Самка конвульсивно дернулась, отчего киммериец упал и остался висеть на древке, и умерла. Человек был тяжел — толстая палка, обшитая волчьей шкурой и обмотанная ремнями, с треском переломилась у самого перекрестья.

Охотник поднялся, отряхиваясь, зло пнул обломки древка, вспрыгнул на бездыханное тело, и взявшись за втулку, торчащую из раны, рванул. Вместе с фонтаном брызг на свет вылетело и лезвие. Киммериец тщательно обтер его об дымящуюся шкуру зубра, потом ухватился зубами за обломки деревяшки, что словно оголенные кости торчали из посеребренной втулки, и вырвал их.

Щепы и обрывки волчьей шкуры полетели в снег, а рот охотника оказался весь в крови. Впрочем, он словнобы ее не замечал. Взгляд его шарил по снегу, пока не наткнулся на топор, от которого над взрыхленным снегом виднелся один только черенок. И только подобрав рукавицы, человек снова обратил свой взгляд к поверженной жертве.

Следующие часы он занят был кровавой и не очень приятной работой.

Топор мерно взлетал и опускался, разрывая плоть и прорубая кости. Наконец, задняя нога, вместе с бедром была отделена от туши, а все вокруг оказалось забрызганным кровью, снег от горячей липкой влаги протаял едва не до камней, и под ногами у охотника было жуткое месиво.

Однако его, видимо, не интересовал традиционный охотничий трофей — лучшие мясные части он безразлично отбросил в сторону.

Человек явно не торопился — хотя вся округа наверняка пропахла запахами кровавого пира, — но рев разгневанной самки совсем недавно трижды облетел предгорья, и вряд ли какой зверь мог явиться потребовать своей доли от добычи до наступления темноты.

Человек давно уже работал, раздевшись до пояса — его привычное к холодам могучее тело раскраснелось, словно бы на него падали блики неземного огня. Лезвие рогатины и топор покоились, завернутые в меховую куртку, приспособленную в ветвях поваленного дерева. Теперь в его руке появился нож.

Довольно быстро, что показало изрядный навык, он снял с бока зубра большой клок толстой шкуры, нарезал ремней, и соорудил небольшой мешок. Из-за голенища высокого мехового сапога появилась глиняная склянка с какой-то жидкостью, и мешок, вычищенный чистым снегом, был облит внутри и снаружи, а склянка полетела в сугроб.

Киммериец громко и с чувством выругался. Это были единственные слова, что он произнес за сегодняшний день. Облегчив душу, он побольше набрал воздуха и наклонился над огромной раной в том месте, где была нога зубра. Рукиего нашарили пахучие железы, и нож в два движения отделил их от тела.

Ни мгновения не медля, он вскочил, бросил свой страшный трофей в мешок, затянул ремни и, бормоча себе под нос проклятия всем Повелителям Пустоши и их покровителям, принялся оттирать руки. Запах был настолько нестерпимым, что охотник морщился и чихал еще долго, пока собирал свое оружие и вещи.

Затем, оставив ночным хищникам тушу зубра, он все теми же звериными скачками отправился в чащу. Пройдя какое-то время по лесу, он потрогал ладонью зарубку на коре высохшего древесного великана, удостоверился, что эта та самая зарубка, что он оставил сегодняшним утром, и свистнул.

Мгновение спустя из чащи раздался далекий, но быстро приближающийся лай, и появилась свора пушистых собак, впряженных в небольшие сани без всякой поклажи.

Человек потрепал по кудлатой голове вожака, который с интересом обнюхивал его окровавленные сапоги и мешок в руках, затем снял с головы мохнатую шапку с меховым наличником, что все это время была на нем.

Длинные черные волосы разметались по плечам, и молодое, не знавшее ни усов, ни бороды лицо повернулось к слабому, идущему к закату светилу.

— Во имя Крома! — воскликнул юноша, потрясая мешком. — Полдела сделано, и пусть я не увижу восхода солнца, — месть уже крадется к их шатрам!

Вскочив на свою повозку, киммериец бросил прощальный взгляд на деревья, небеса и золотые лучи, пляшущие по снежным курганам, и издал дикий свист. Вожак оглушительно залаял и устремился вперед, увлекая всю упряжку за собой. Больше юноша по сторонам не смотрел. Его голубые, как льды Киммерийского Кряжа, глаза смотрели только вперед, а зубы были стиснуты так, что побелели скулы.