– Изыди! – крикнул Менотти.

– Ну, зачем же так громко? Успокойтесь, метр, успокойтесь. Так вы разбудите Гастона, а ему, согласитесь, надо отоспаться. Не хотите ли лучше понюшку табаку? Табак очень успокаивает.

Ночной посетитель достал из кармана камзола серебряную табакерку и подбросил ее вверх. Вместо того чтобы упасть на пол, табакерка плавно опустилась на стол и лягушкой запрыгала к парфюмеру.

Волосы на голове Менотти зашевелились.

– Угощайтесь, мосье, – проквакала табакерка, звонко щелкнув крышкой.

– Угощайтесь, – поддержал табакерку ночной посетитель. – Смею вас уверить, что это лучший нюхательный табак в Париже.

– Изыди! – простонал парфюмер.

– Однако вы просто невежливы, – удивился ночной посетитель. – Хотя тот рыжий король, о котором я вам рассказывал, – опять забыл его имя! – был порядочным грубияном, но и он выбирал выражения. А ведь ему очень хотелось втридорога всучить мне свой отсыревший Лондон. Вы, конечно, не король, метр, но…

– Невежа! – громко квакнула табакерка и возмущенно застучала крышкой.

– Изыди… – прошептал парфюмер.

– Хорошо, хорошо, метр, – успокаивающе сказал незваный гость. – Только не волнуйтесь. Вам вредно волноваться. Я готов выполнить любое ваше желание. Но услуга за услугу…

– Тебе нужна моя душа? – прохрипел Менотти.

– О нет, метр, не беспокойтесь. Вашу душу я охотно уступлю всевышнему. Я уже давно не коллекционирую душ. Приелось.

– Что же тебе от меня нужно?

– Сущий пустяк, метр.

– Что?

– Рецепт «Весеннего луга» и флаконы с этими очаровательными новыми духами, которые вы уже приготовили для блистательной мадам.

– Ты ими будешь кропить ад?

– Нет, мосье, в аду по-прежнему обходятся серой. Надеюсь, моя скромная просьба вас не очень затруднит?

– И ты тотчас же исчезнешь?

– Конечно.

– И больше никогда не будешь сюда приходить?

– Готов поклясться адом, мосье!

Менотти вновь почувствовал запах серы, густой, тяжелый, удушливый. Фигура незнакомца теряла свои очертания, расплывалась, превращаясь в зловонное облако дыма. Чья-то рука все сильней и сильней сжимала сердце парфюмера, безжалостно выдавливала из него кровь. Менотти задыхался.

– Надеюсь, у вас нет никаких возражений, метр?

– Я… с-согласен, – заикаясь прошептал Менотти и, дернувшись всем телом, медленно стал валиться со стула.

– Метр! Что с вами, метр?!

Но, увы, парфюмер маркизы Помпадур уже не слышал этих восклицаний своего мучителя: он был мертв…

Скрипнул ставень. В окно неловко пролез долговязый мосье Каэтан и склонился над телом Менотти:

– Умер…

Человек в маске поднял руку Менотти. Она была тяжелой и безжизненной.

– Кажется, вы правы, черт побери!

– Вы его убили, мосье, – сказал алхимик.

– Его убил не я, а страх, – возразил незнакомец. – Откуда я мог знать, что у старика такое слабое сердце! Досадно, очень досадно… Но свои двадцать тысяч ливров вы все равно получите. А такая сумма может утешить в любом горе. Но скажите мне, где Менотти обычно хранил готовые духи?

– Не знаю, – тихо сказал алхимик.

– Вы шутите?

– Нет, я плачу, мосье. Я оплакиваю единственного человека в Париже, который ко мне хорошо относился и которого я так подло предал.

– Это вы не опоздаете сделать и завтра, – сказал незнакомец. – А сейчас все-таки попытайтесь припомнить, где покойный прятал флаконы с духами. Тысячу ливров за каждый найденный флакон! Вы слышите меня, Каэтан?

Но мосье Каэтан даже не повернул в его сторону головы. Он неподвижно стоял над телом парфюмера, и по его морщинистым щекам текли слезы. Алхимик из Латинского квартала оплакивал так неожиданно умершего Менотти, повешенного по приказу прусского короля блистательного графа Руджиеро и свою несчастную жизнь в этом богом проклятом городе, где никак нельзя заработать честным путем столь необходимые ему для опытов деньги…

– А теперь, – сказал Василий Петрович, – предоставим ночным посетителям продолжать свои розыски в доме парфюмера, а сами посетим «скромную хижину» мадам Помпадур – так она именовала свой загородный дворец Бельвю. Именно в Бельвю и будут развиваться дальнейшие события.

Некто по имени Жюль Сури писал о Помпадур: «Ее лицо, очень подвижное, изменялось постоянно от цвета платья, прически… времени дня. Она казалась совсем иной при свете люстры, чем при дневном свете. Короче сказать, у нее не было определенных черт и определенной физиономии».