Родственные души

Аннотация

Главный герой потеряв жену опускается на самое дно, но в один момент он все-таки находит родственную душу, которая помогает ему выкарабкаться, пусть и находится эта «душа» в электронных цепях робота.

© Kons

Вы когда-нибудь убивали любимого человека? Я имею в виду — любя по-настоящему. Я убил. Убил окончательно и бесповоротно, навсегда… Как если бы всадил пулю ей в голову… Мне нет оправдания. Не смогу я чувствовать иначе, даже несмотря на абсолютную законность моего деяния, на то, что в больнице каждый твердил о милосердии и гуманизме моего поступка. Я разрешил им отключить аппарат… Мы с Кэти прожили вместе двадцать шесть лет, все время, за исключением первых десяти месяцев, в законном браке. Мы прошли через многое: два выкидыша, одно банкротство, попытку расстаться двенадцать лет назад, а потом и эту автокатастрофу. Мне сказали, что она будет жить как овощ, никогда не сможет думать, ходить да и вообще шевелиться. Я позволил ей существовать еще почти два месяца, пока не истек срок страховки, а после убил ее. Другие люди, принявшие подобное решение, как-то учатся с этим жить. Я тоже думал, что смогу. Я никогда не был пьяницей, но примерно через четыре месяца после ее смерти стал пить. Сначала немного, потом с каждым днем мне требовалось больше и больше, чтобы перестать видеть ее глаза, наблюдающие за мной. Я полагал, что мое увольнение лишь вопрос времени, ведь стоило им заметить меня пьяным, как я тут же слетел бы со своей немудреной должности ночного сторожа в «Глобал Энтерпрайзиз». Черт, я даже не знал, что они выпускают, только догадывался. Предприятие состояло из пяти соединенных между собой зданий, в каждом по одному сторожу. Каждый из нас на своей территории держал под присмотром порядка шестидесяти роботов, мы приходили на работу в десять вечера и уходили в семь утра, когда появлялась первая смена. Да, мне грозил расчет. Беда в том, что если тебя однажды уволили с подобной службы, больше ничего не остается, кроме как медленно погибать от голода. Если ты не можешь следить за шестьюдесятью предварительно запрограммированными роботами и внушать уверенность, что здание не взорвется, то что же ты тогда можешь? Я до сих пор помню ту ночь, когда встретил Моуза. Я позволил «оку следящему» просканировать сетчатку и структуру костей, а после того как оно пропустило меня внутрь, я направился в туалет, к припрятанной в шкафчике бутылочке, чтобы тоже пропустить немного внутрь. К полуночи я почти забыл, как выглядела Кэти в свой последний день — предполагаю, очаровательной, как и всегда, но пока я нарезал круги по зданию, в голове вертелось словечко невинноубиенная. Я знал, что Билл Неттлз — начальник ночной смены — имел некоторые подозрения о моем пьянстве и наверняка собирался в самый неподходящий момент нагрянуть с проверкой, а потому я старался заставить себя несколько умерить запои. Но мне же приходилось избавляться от наблюдающего лица Кэти. Потому я сделал еще один глоток, а после понял, что пытаюсь подняться с пола, но ноги не слушаются. Я вытянул руки и беспорядочно поискал хоть какую-нибудь опору, чтобы закрепиться и попытаться встать, и нащупал металлическую стойку, а рядом с ней и вторую. Наконец мои глаза с трудом поймали фокус, и я увидел, что ухватился за титановые ноги робота, видимо, проходившего неподалеку и услышавшего мое пение, или ругань, или какого черта я там еще делал. — Поставь меня на ноги! — проскрипел я, и две сильные металлические руки подняли меня с пола. — С вами все в порядке, сэр? — спросил робот. Его голос не был абсолютно механическим и монотонным. — Требуется ли вам помощь? — Нет! — поспешно выкрикнул я. — Никакой помощи! — Но, похоже, у вас физическое недомогание. — Щас все будет в порядке, — с трудом проговорил я. — Просто помоги мне добраться до стола и побудь со мной пару минут, пока я протрезвею. — Не понял термина, сэр, — произнес робот. — Не переживай, — качнул я головой. — Просто помоги. — Да, сэр. — Какой у тебя номер? — спросил я, когда он повел меня к столу. — Эм-Оу-Зед-312, сэр. Я попробовал произнести это, но был слишком пьян. В конце концов я провозгласил: — Я буду звать тебя Моуз. В честь старика Моуза. — Кем был старик Моуз, сэр? — спросил он. — Черт побери, кто ж его знает… — ответил я. Мы добрались до стола, и он помог мне плюхнуться на стул. — Могу я вернуться к работе, сэр? — Через минуту, — пробурчал я. — Поброди тут поблизости немного, я убедюсь… убеждусь, что мне не надо бежать в уборную проблеваться. А потом можешь отваливать. — Спасибо, сэр. — Не помню, чтобы я видел тебя здесь раньше, Моуз… — Почему я почувствовал необходимость завести разговор с машиной — причина до сих пор ускользает от меня. — Я присутствую на производстве три года и восемьдесят семь дней, сэр. — Правда что ль? И что ты делаешь? — Я устраняю неисправности, сэр. Я попытался сконцентрироваться, но все было как в тумане. — Какие же неисправности ты устраняешь? — спросил я, изобразив выстрел из несуществующего пистолета. — Если что-то ломается на линии сборки, я ремонтирую. — Значит, если ничего не сломалось, тебе нечего делать? — Это верно, сэр. — А сейчас что-нибудь сломано? — Нет, сэр. — Тогда останься и поговори со мной, пока не прояснится в голове, — попросил я. — Будь мне Кэти хотя бы ненадолго. — Я не знаю, что такое Кэти, сэр, — сказал Моуз, — Она не что, — поправил я и, подумав, добавил: — И больше не кто. И никогда не будет. — Она? — переспросил Моуз. — Кэти была человеком? — Давным-давно… — вздохнул я. — Ей явно требовался более квалифицированный ремонтник, — заявил Моуз. — Да уж, это точно… — снова вздохнул я, но тут вспомнил, что говорили врачи: — Но не всё на свете можно починить, — Это не соответствует моей программе, сэр, — сказал Моуз. — Думаю, моей тоже, — сознался я. — Но иногда приходится принимать решения, которые противоречат нашим запрограммированным действиям. — Это нелогично, сэр. Если я действую вопреки своей программе, это означает, что я неисправен. И если обнаружится, что в моих программных характеристиках присутствуют некоторые аномалии, меня отключат автоматически, — бесстрастно констатировал Моуз. — Если бы все было так просто, — проворчал я, снова глядя на бутылку, потому что искаженный образ Кэти проплыл перед глазами. — Я не понимаю, сэр. Пытаясь отогнать мрачные мысли, я поднял взгляд на лицо моего мучителя, не выражающее никаких эмоций, и подумал: «Почему у меня такое чувство, будто приходится оправдываться перед машиной?». А вслух сказал: — А тебе и не надо понимать, Моуз. Всё, что тебе надо делать, это идти рядом, когда я начну обход. Я безуспешно пытался встать, когда титановая рука вдруг легко подняла меня с сиденья и мягко поставила около стола. — Никогда так больше не делай! — отрывисто проговорил я. Голова все еще кружилась: алкоголь и шок от внезапного перемещения с места на место. — Когда мне понадобится помощь, я скажу. Ничего не делай, пока тебе не разрешат. — Да, сэр, — откликнулся Моуз так быстро, что я был ошеломлен. «Ну с твоей-то программой все в порядке», — скривившись, подумал я; мое замешательство и подпитываемый алкоголем гнев испарялись, когда я медленно и осторожно вышел из двери и потопал по коридору. Я начал обход и добрался до первого «ока следящего», пункта проверки, который отсканировал меня и позволил пройти в следующую секцию здания. Моуз послушно сопровождал меня, всегда на шаг позади, строго по протоколу. Ему запрещалось заходить в секцию Н, гак как его программа не включала в себя починку тамошнего тяжелого оборудования, а потому робот терпеливо ждал, пока я обойду ее и вернусь. Головной компьютер фиксировал время прохождения через каждый сканер, и это позволяло моему начальнику знать, своевременно ли я закончил очередной обход и проводил ли его вообще. Последнее время нарушения случались все чаще. Пока я получил два устных предупреждения и один нелестный письменный отзыв, касающийся моей работы. Я знал, что не могу позволить себе больше ни одного прокола. Когда мы проходили через сборочный цех, я несколько раз, к сожалению, был вынужден привалиться к Моузу. Мне даже пришлось пару раз остановиться, чтобы подождать, когда помещение перестанет вращаться вокруг меня. Во время второй такой вынужденной остановки я понаблюдал за приписанными к этому цеху роботами — и в первый раз по-настоящему посмотрел на них. Я пытался точно установить, почему их действия казались… ну, необычными, своеобразными что ли, но не мог определить причины кажущейся странности. Они занимались сборкой сложных изделий из простых деталей, и в этом не было ничего странного. А потом меня словно ударило — необычной была тишина. Они молчали. Ни один из них не взаимодействовал с другим. Роботы лишь передавали предметы — в основном инструменты — туда и обратно. Не было слышно ни единого слова, только звук работающих механизмов. Интересно, почему я никогда не замечал этого раньше. Я повернулся к Моузу, чей взор постоянно держал в центре внимания меня, а не роботов. — Ребята, вы что, никогда не разговариваете? — спросил я его с некоторым пренебрежением. Влияние алкоголя понемногу проходило. — Я разговаривал с вами, сэр, — резонно ответил мой металлический спутник. Перед тем как я мог лишь раздраженно вздохнуть или ругнуться, Моуз задрал голову вверх и чуть набок, будто размышляя. Я никогда раньше не видел, чтобы робот внешне проявлял какие-то человеческие манеры. — Или вы интересуетесь, говорим ли мы между собой? — спросил Моуз и подождал моего кивка, прежде чем продолжить: — В этом нет необходимости, сэр. Мы получаем приказы напрямую от главного компьютера. Нам надо говорить лишь тогда, когда начальник задает прямой вопрос. — А вот ты всю ночь то задаешь мне вопросы, то предлагаешь свое мнение, — указал я и внезапно осознал, что именно манеры Мо-уза я счел необычными, а вовсе не поведение роботов на линии сборки. Я не привык, чтобы железяки общались со мной так, как это делал Моуз последние полчаса. Я чуть ли не видел, как в его голове вертятся шестеренки, когда он обдумывал ответ. — В мою программу устранителя неполадок заложены специфические подпрограммы, позволяющие определять, тестировать, делать выводы и ремонтировать продукцию, которая возвращена на завод как поврежденная. Эти подпрограммы всегда активны. — Иными словами, ты запрограммирован с изрядным любопытством и достаточной обучаемостью, чтобы заметить и устранить кучу разнообразных поломок, — прояснил я для себя. — Потому ты и задаешь вопросы… Но откуда у тебя способность составлять собственное мнение?.. — Это не мнение, сэр, — сказал он. — Неужели? — возмутился я, раздраженный тем, что мне перечит машина. — Что же это тогда такое? — Выводы, — отозвался Моуз. Мой гнев испарился, сменившись кривой улыбкой. Я бы ответил ему одним словом: «Семантика» — но следующие полчаса мне пришлось бы объяснять смысл этого понятия. Мы болтали о том о сём, в основном о заводе и его деятельности, пока я совершал обход, и, как это ни странно, компания Моуза оказалась удивительно приятной, даже несмотря на то, что он машина. Потому я не отпустил его, даже когда успешно завершил первый обход здания. К тому же в ту ночь никаких ремонтных работ не требовалось. Когда утренние лучи солнечного света пробились в здание через затянутые грязной пленкой окна, я осознал, что первый раз со дня смерти Кэти провел время «в компании» с кем-то (в этом случае — с чем-то). С тех пор как я убил ее, я не позволял себе ни с кем сближаться, даже просто разговаривать по душам, и вот теперь проговорил с Моузом всю ночь. Ладно, он не был лучшим собеседником в мире, но я предварительно оттолкнул прочь всех — из страха, что в моем обществе они неминуемо попадут в беду, как это случилось с Кэти. До меня дошло, что робот не может попасть в беду из-за меня, потому что я не смогу убить вещь, изначально не являющуюся живой. Возвращаясь домой на поезде, я оценил результаты этого «тонкого» наблюдения. В тот момент я размышлял о последней теме нашего с Моузом разговора, перед тем как отпустить его на рабочую станцию. Я как раз тянулся к заветной бутылочке, припрятанной в секретном местечке, когда он заставил меня вздрогнуть одним из своих обезоруживающих выводов. — Эта субстанция портит ваше программирование, сэр. Вы должны воздерживаться от ее употребления во время работы. Я пристально уставился на него, едва удерживая злобный протест на кончике языка, когда осознал, что сегодня я был более внимательным и собранным, чем в любую свою смену последние месяцы. Фактически, на этой неделе я в первый раз завершил каждый из обходов по графику. И все это потому, что не хлебнул ни капли алкоголя с самого начала смены. Чертов робот был прав. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить: — Мое программирование было повреждено до того, как я начал пить, Моуз. Я сломался. — Могу ли я предложить некоторый ремонт, чтобы помочь вам функционировать более эффективно, сэр? — осведомился он. Онемев, я обдумывал ответ — и на сей раз не воздействие алкоголя связывало мне язык. Что же могло побудить робота добровольно и самостоятельно предложить подобное решение? Я пристально посмотрел на всегда бесстрастное лицо робота. «Должно быть, так работает его программа устранения неисправностей», — подумал я, а вслух сказал: — Люди устроены не так, как механизмы, Моуз. Мы не можем постоянно исправлять свои поврежденные или порой барахлящие элементы. — Я понимаю, сэр, — откликнулся Моуз. — Также не все механизмы подлежат починке. Тем не менее дефектные части могут быть заменены новыми, чтобы функционировало целое. Разве у людей не так? — В некоторых случаях, — ответил я. — Конечно, можно заменить отказавшие конечности и большинство внутренних органов искусственными, однако поврежденный мозг заменить нельзя. Моуз снова задрал голову вверх и чуть набок: — Разве его нельзя перепрограммировать? Я помолчал, тщательно обдумывая ответ: — Не так, как ты это понимаешь. Иногда уже и перепрограммировать нечего. Ясный образ Кэти, смеющейся над одной из моих давно забытых шуток, четко вспыхнул в мозгу, обратился в другую Кэти, пустой оболочкой лежащую на больничной кровати, и отозвался тяжелой болью в сердце. Мои пальцы автоматически обхватили стоящую на столе бутылку, и я заставил себя продолжать говорить, только бы стереть образ Кэти из мыслей. — Кроме того, мозг человека управляется по большей части эмоциями, и никакое перепрограммирование не может ни влиять, ни даже контролировать реакцию на наши чувства. — Значит ли это, что эмоции являются отклонением от нормы в вашем программном обеспечении? Я почти впал в ступор. Никогда не рассматривал этот вопрос с такой точки зрения. — Не совсем так, Моуз. Наши эмоции временами могут привести нас к ошибкам, но они являются ключевым элементом, который позволяет нам быть чем-то большим, чем программирование. (Интересно, черт побери, эта железяка хочет, чтобы я объяснил ему человеческую природу!) Проблема с эмоциями такова, что они по-разному воздействуют на каждую нашу программу, потому два человека, основываясь на одном и том же, скажем так, наборе данных, не обязательно примут одинаковые решения. Звук кардиомонитора с прямой линией эхом отозвался во всех закоулках моего мозга. Если я принял верное решение, то почему эта пытка мучает меня денно и нощно? Я не хотел думать о Кэти, но каждый мой ответ приводил к мыслям о ней. Оказывается, Моуз снова что-то говорил, и, несмотря на настоятельный позыв протянуть руку к бутылке, вцепиться в нее и сделать умопомрачительный глоток, я обнаружил некоторое любопытство к его словам. — Будучи механизмом, я получил от людей информацию о том, что есть правильное действие, а что — неправильное, — начал он. — Однако эмоции человека могут вызывать неисправности в функционировании, даже если вы делаете нечто, подразумеваемое правильным. Очевидно, у людей присутствует некая принципиальная погрешность в конструкции. Но вы утверждаете, что этот изъян позволяет вам быть совершеннее машин. Я не понимаю, как такое возможно, сэр. Ну, скажу я вам, эта проклятая машина была полна удивительных сюрпризов! Он мог вычленить ошибку — в конструкции механизма или в словесной формулировке — быстрее чем… да что угодно! Я успел подумать лишь одно: «Как, черт побери, я могу показать тебе, что ты ошибаешься, когда я не знаю, верю ли самому себе?». Я поднял бутылку к свету, с минуту глядел на гипнотически плещущуюся янтарную жидкость, а после неохотно припрятал ее подальше в ящик стола и сосредоточил все внимание на Моузе. — В людях имеется нечто особенное, и это необходимо знать, если ты хочешь понять нас, — сказал я. — Что же это, сэр? — почтительно спросил он. — Наши изъяны, под которыми я понимаю наши ошибки в суждениях и решениях… обычно это и есть то, что дает нам возможность совершенствоваться. У нас есть способность индивидуально и коллективно учиться на этих самых ошибках. — Не знаю, почему мне показалось, что он остался при своем мнении, ведь его лицо не меняло выражения, но это заставило меня подыскать понятный ему пример. — Смотри на это так, Моуз. Если робот в цеху совершит ошибку, он будет ее повторять, пока ты или программист не придете ему на помощь. Но если человек допустит ту же самую ошибку, он проанализирует, что сделал неверно, и исправит ее. (Во всяком случае, если он не конченый засранец или у него хорошие стимулы.) Он больше не совершит эту ошибку, в то время как робот будет повторять ее бесконечно, пока кто-то извне не исправит положение. Будь у роботов эмоции, я бы поклялся, что Моуз выглядел удивленным. Я ожидал его обычного «я не понимаю, сэр» — да и что может машина по-настоящему понять о лабиринтах человеческого разума, — но он снова умудрился преподнести мне сюрприз. — Вы дали мне довольно много информации для размышлений, сэр, — сказал Моуз, снова задирая голову вверх и набок. — Если мой анализ этих данных верен, та субстанция, которую вы употребляете, мешает вам должным образом определить причину или даже сам факт наличия вашей проблемы. Значит, ваше программирование не повреждено, как вы утверждали ранее. Скорее всего, испорчено непосредственное окружение программы. Даже час спустя, когда я сошел с поезда и неровным шагом направился в торговый пассаж, мой мозг сверлила последняя фраза робота, его «вывод». Я был настолько обескуражен правотой этого утверждения, что даже не мог сформулировать адекватный ответ, а потому просто приказал Моузу вернуться на рабочую станцию. И когда я свернул и прошагал еще по одной безымянной улочке — все они казались мне одинаковыми, — то попытался обнаружить ошибки в словах робота, но не смог. Но ведь он всего лишь машина! Как он сумел понять, что смерть любимого человека сеет панику и несет разрушение разуму любящего, особенно сознающего свою ответственность за эту смерть?! Затем почти забытый голос в моей голове — тот самый, который я обычно глушил выпивкой, — спросил меня: «А разве алкогольное подавление всякой мысли о совместной жизни с Кэти как-то почтит ее память?». Потому что, сказать по правде, мое пьянство было вызвано отнюдь не чувством вины за ее смерть. Я не мог думать о будущем, где не было Кэти. Через пятнадцать минут я вошел в пассаж, даже не заметив последних нескольких пройденных кварталов, и «на автомате» двинулся в направлении бутербродной лавчонки, куда я последнее время зачастил. Люди что-то покупали, болтали, куда-то спешили, жили полной жизнью, занимаясь повседневными делами, но каждый раз, когда мой взгляд задерживался на витрине, я видел Кэти в образе манекена и должен был тряхнуть головой или быстро поморгать, чтобы вернуть реальную картинку. Только добравшись до жалкого закутка торгового комплекса, где размещались винный магазинчик, захудалое телеграфное агентство, куда я никогда не заходил, да грязноватая бутербродная, которая снабжала меня едой, я начал расслабляться. Это было единственное место, где меня не одолевали воспоминания. Кэти никогда не стала бы питаться здесь, но забегаловка с отслаивающейся краской на стенах и дешевой жирной пищей на бумажных тарелочках была мне желанным пристанищем только из-за укромного столика в темном углу, где владелец разрешал мне втихомолку выпивать — раз уж я покупал у него еду. Я сделал свой обычный заказ и поел в первый раз после предыдущей ночи, одновременно размышляя над следующими разговорами с Моузом. Потом вдруг обнаружил, что владелец заведения, он же продавец, пытается тычками разбудить меня. Ничего странного в толчках или даже встряхивании для меня не было: обычно в этой забегаловке я упивался вусмерть и терял чувство времени. Я взглянул на часы и сообразил, что проспал почти весь день, а теперь надо идти домой и подготовиться к следующей смене, иначе я рискую потерять работу. Потом до меня дошло: с того момента, как я встретил Моуза, ни одна капля алкоголя не попала в мой организм. Еще большим удивлением было осознание того, что я уже стремлюсь выйти на работу. Инстинктивно я подозревал, что причиной этому стал Моуз, его попытки диагностировать неполадки и определить, как меня «починить». В конечном счете, он был единственным существом, помимо Кэти, кто когда-либо требовал от меня самосовершенствования. Так что, когда пару часов спустя я пришел на работу и начал первый обход, я всюду высматривал Моуза. Убедившись, что на сборочном этаже его нет, я разыскал его на рабочей станции, которая оказалась истинной Комнатой Робоужасов. Части металлических тел болтались повсюду, свисая с низкого потолка, а грозные инструменты с острыми краями и зловещий уплотнитель схем расчерчивали полосами узкие стены. Каждый дюйм стола был покрыт механическими частями, которые принадлежали аппаратам с заводского этажа или роботам, которые приводят их в действие. По пути я разглядел диагностические компьютеры и инструменты, очень аккуратно выстроившиеся по одну сторону рабочей станции. — Добрый вечер, сэр, — сказал Моуз, поднимая глаза от какой-то очень сложной схемы, которую он чинил. Я лишьудивленно таращился на него, потому что ожидал обычного приветствия: «Чем я могу вам помочь, сэр?», которое слышал от каждого фабричного робота. Потом я понял, что Моуз принял к сведению мои слова: я же приказал ему не помогать мне, пока не попрошу. Теперь он даже не предлагал помощь. Интересная машинка… — Вы снова повреждены, сэр, — констатировал он в своей обычной прямой манере. Не успел я собраться с мыслями, для остроумного ответа, как он продолжил: — Там, где обычно у вас на липе были множественные тонкие выступы, сейчас присутствуют беспорядочные надрезы. Я заморгал в растерянности, автоматически поднес руку к лицу и вздрогнул, когда прикоснулся к поцарапанному подбородку, где лезвие поранило кожу. Он говорил о моей бороде, точнее, о ее теперешнем отсутствии. Я до сих пор не могу поверить, что позволил ей так долго отрастать. Кэти бы это не понравилось. — Повреждения минимальны, Моуз, — заверил я его. — Я долгое время не брился — это процесс, посредством которого люди избавляются от нежелательной растительности на лице, — и немножко подрастерял сноровку. — Люди могут утрачивать приобретенные навыки? — осведомился Моуз с тем же, уже знакомым «задумчивым» вздергиванием головы. — Ты удивишься, но люди могут столько всякого… — ответил я. — Сам всегда удивляюсь. — Я не понимаю, сэр, — сказал он. — Вы проникаете в самую суть человеческого программирования, так как же человек может быть удивлен тем, что способен делать другой человек? — Такова природа животного… — объяснил я. — Ты рожден, в смысле создан, полностью запрограммированным. Мы — нет. Это значит, что мы можем как превосходить ожидания, так и не достигать ожидаемого уровня. Он помолчал, а потом… опять помолчал. — Ты в порядке, Моуз? — наконец спросил я. — Я функционирую в рамках параметров программирования, — ответил он механическим тоном. Потом отложил инструменты и посмотрел прямо на меня: — Нет, сэр, я не в порядке. — Что случилось? — В программном обеспечении каждого робота изначально заложена его неотъемлемая часть — обязанность подчиняться людям. Мы действительно считаем вас высшим авторитетом, своими начальниками во всем. Но теперь вы говорите, что в моей программе могут содержаться изъяны лишь потому, что сами люди дефектны. Это будет аналогично тому, как если вы узнаете от непререкаемого авторитета, что ваш Бог, как мне его назвали, может в случайном порядке ошибаться и выводить ложные заключения из заданного набора фактов. — Да уж, представляю, как это угнетает, — сказал я. — В связи с этим возникает вопрос, который в ином случае никогда бы у меня не появился, — продолжал Моуз. — Что за вопрос? — Мне… неудобно озвучивать его, сэр. — Попытайся, — сказал я. Я почти видел, как он собирается с мыслями. — Возможно ли, — спросил он, — что мы спроектированы лучше, чем вы? — Нет, Моуз, — покачал я головой. — Невозможно. — Но… — Конечно, я допускаю, что в материальном плане некоторые из вас спроектированы гораздо лучше, — сказал я. — Вы можете переносить сверхвысокие или сверхнизкие температуры, ваши тела наделены повышенной прочностью, так что взрыв, способный искалечить или убить человека, не причинит роботу никакого вреда. Вас также могут сконструировать для быстрого передвижения, поднятия огромных тяжестей, видении в темноте и выполнения тончайших операций. Но чего вы сделать не можете — это преодолеть свое программирование. Вы созданы со встроенными ограничениями, которых у нас нет. — Спасибо, сэр, — сказал Моуз, снова взял свои инструменты и возвратился к работе над поврежденной схемой. — За что? — спросил я. — Ваши слова успокоили меня. Должно быть, во мне имеется некая незначительная неполадка, которую я не могу обнаружить. Она заставляет меня неверно толковать факты и приходить к ошибочным выводам. Однако приятно знать, что мое базовое программирование корректно, то есть люди действительно превосходят роботов. — Правда? — удивленно сказал я. — Мне бы не понравилась мысль, что ты меня превосходишь. — Понравится ли вам информация, что ваш Бог имеет несовершенства? — Он не может быть несовершенным по определению. — По моему определению, вы не можете быть несовершенны, — сказал Моуз. «Неудивительно, что ты успокоился, — подумал я. — Интересно, когда-нибудь раньше роботов посещали богохульные мысли?» — Потому что если это не так, — продолжал он, — тогда я не обязан подчиняться каждому приказу, данному мне человеком. Это привело меня к мысли: «Стану ли я продолжать славить Господа, который не может запомнить моего имени и постоянно накачивается наркотой?». Затем в голове завертелось нечто вроде беспокойной Моузовой мысли: «А как же Бог, который во гневе затопил Землю на сорок дней и ночей? А как же его несколько садистские забавы с Иовом?..». Я решительно тряхнул головой и постановил, что мои мысли столь же неутешительны, что и у Моуза. — Думаю, пора сменить тему, — сказал я роботу. — Если бы ты был человеком, я бы назвал тебя родственной душой и угостил пивком. — Я улыбнулся. — А могу ли я предложить тебе баночку моторного масла? Он глазел на меня добрых десять секунд. — Это шутка, не так ли, сэр? — Чертовски верно, — сказал я. — И ты первый на свете робот, который вообще знает о существовании шуток, не говоря уж о том, чтобы распознать их в разговоре. Кажется, мы станем добрыми друзьями, Моуз. — Это разрешено? — спросил он. Я огляделся: — А ты видишь тут кого-то, кроме меня? — Нет, сэр. — Тогда, если я говорю, что мы будем друзьями, то это разрешено. — Это будет интересно, сэр, — наконец откликнулся он. — Друзья не называют друг друга на вы и сэрами, — сказал я. — Меня зовут Гэри. Он уставился на мой бейджик и выдал: — Ваше имя Гэрет. — Мне больше нравится Гэри, а ты мой друг. — Тогда я буду звать вас Гэри, сэр. — Попробуй сказать то же самое еще раз. — Тогда я буду звать тебя Гэри. — Дай пять, — я протянул ему руку, — но слишком сильно не жми. Он уставился на мою ладонь: — Дать пять чего, Гэри? — Забудь, — вздохнул я и сказал больше для себя, чем для него: — Рим не сразу строился. — Рим — это робот, Гэри? — Нет, это город на другой стороне мира. — Не думаю, что какой-либо город может быть построен сразу, Гэри. — Конечно, нет, — кисло произнес я. — Это просто такое выражение. Оно означает, что некоторые вещи занимают больше времени, чем другие. — Понятно, Гэри. — Моуз, тебе не нужно повторять мое имя в конце каждого предложения, — сказал я. — Я думал, тебе это нравится больше, чем сэр, Гэри, — пару секунд помолчал и выдал: — Я имею в виду, чем сэр, сэр. — Так и есть, — согласился я. — Но когда здесь разговариваем только ты и я, тебе не надо говорить «Гэри» каждый раз. Я и так знаю, к кому ты обращаешься. — Понятно, — сказал он. На этот раз никакого «Гэри». — Ладно, — вздохнул я, — раз уж мы друзья, о чем поговорим? — Ты употребил термин, который я не понял, — начал Моуз. — Возможно, ты объяснишь его, поскольку это косвенно касается и меня или касалось бы, будь я человеком. Я нахмурился: — Понятия не имею, о чем ты. — Термин «родственная душа». — А, это… — протянул я. Он терпеливо подождал минутку, потом спросил: — Что такое родственная душа, Гэри? — Кэти была родственной душой, — ответил я. — Настоящей… Совершенной… — Ты сказал, что Кэти была неисправна, — напомнил Моуз. — Верно. — И неисправность делает ее родственной душой? Я покачал головой: — Моя любовь к ней и абсолютное доверие делали ее родственной душой. — Значит, если бы я был человеком, а не роботом, ты бы ко мне тоже испытывал любовь и доверие, Гэри? — спросил он. Я не смог подавить улыбку: — Я тебе доверяю. И симпатизирую. Поэтому ты мой друг. — Я замолчал на мгновение, поскольку образ Кэти яркой вспышкой промелькнул в мозгу. — И я никогда не сделаю для тебя того, что я сделал для нее. — Ты никогда не полюбишь меня? — спросил Моуз, который даже не имел представления, что я с ней сделал. — Это слово имеется в моей базе данных, но я его не понимаю. — Хорошо, — сказал я ему. — Значит, ты не будешь ужасно страдать. Терять друга — это не то что терять родственную душу. С тобой мы не станем настолько близкими. — Я думал, ты ее убил, а не переместил, Гэри. — Убил, — сказал я. — Я убил ее. Я смотрел в пространство. Последние шесть месяцев словно исчезли, и я снова вспомнил, как сидел рядом с Кэти в больнице, держа ее безжизненную руку в своей. — Сказали, что для нее надежды больше нет, она никогда не проснется, а если и проснется, то навсегда останется овощем. Сказали, что она будет всю жизнь неподвижно лежать, подключенная к трубкам. Возможно, они были правы, и никто никогда не смог бы исцелить ее. Но я даже не стал ждать. Я убил ее. — Если она была нефункциональна, тогда ты применил верную процедуру, — заключил Моуз. Он не пытался утешить меня, это было за пределами его понимания. Он лишь утверждал понятный ему факт. — Я любил ее и должен был защищать, а вместо этого не сумел избежать аварии, а потом отключил рубильник… — попытался объяснить я. — Ты все еще хочешь знать, почему я пью? — Потому что ты испытываешь жажду, Гэри. — Потому что я убил мою родственную душу, — горько произнес я. — Возможно, она никогда бы не проснулась или не узнавала бы меня, но она бы была, дышала, у нее по-прежнему оставался бы один шанс из миллиона, а я… положил этому конец. Я обещал оставаться с нею в здравии и болезни и нарушил свое обещание. — Я начал нервно шагать вокруг его рабочей станции. — Извини, Моуз. Я не хочу обременять тебя своими проблемами. — Это не бремя, — откликнулся он. Я некоторое время изучающе смотрел на него. «Да ладно, почему это должно тебя заботить!» — Хочешь, поговорим о бейсболе, — наконец выдавил я. — Я ничего не знаю о бейсболе, Гэри. — Да просто сменил тему, — печально улыбнулся я. — Я могу подключиться к главному компьютеру и буду готов разговаривать о бейсболе менее чем через девятнадцать секунд, Гэри, — предложил Моуз. — Нет необходимости. У нас должна быть общая тема, которую мы могли бы обсуждать. — У нас есть убийство, — выдал Моуз. — Правда? — Я убиваю в среднем одного робота каждые двадцать дней, а ты убил Кэти. Вот что у нас общее. — Это не одно и то же, — сказал я. — В чем отличие, Гэри? — спросил он. — Роботы, которых ты убиваешь, не обладают большим чувством самосохранения, чем ты. — Было ли у Кэти чувство самосохранения? — спросил Моуз. «Толковая машинка», — подумал я. — Нет, Моуз. После аварии не было. Но у меня была к ней эмоциональная привязанность. У тебя же не было такого чувства к роботам, которых ты убивал. — Не знаю. — Чего ты не знаешь?! — вспылил я. Вдруг ужасно захотелось выпить, только чтобы выбросить из головы все болезненные воспоминания о Кэти, которые возникли в моем воображении. — Я не знаю, что такое эмоции и чувства, Гэри, — бесстрастно пояснил Моуз. — Не представляешь, какой ты везучий сукин сын — горько произнес я. — Представляю, — сказал он, снова удивив меня и почти вытащив из мрачных дум. — Ты неиссякаемый источник моего любопытства, Моуз. Может, ты объяснишь свое представление? — заинтересовался я. — Ты мой друг. Никакой другой робот не имеет друга. Следовательно, я должен быть везучим сукинсыном. Я рассмеялся, по-товарищески обхватил рукой твердое металлическое тело и звучно похлопал его по плечу. — За последние шесть месяцев ты единственный умудрился меня рассмешить, — сказал я. — Никогда не меняйся. Если бы робот мог заметно напрячься или выказать замешательство, то он бы так и отреагировал. — У друзей имеется обычай ударять друг друга, Гэри? Добрых пять минут я толковал свои действия Моуэу. И в первую очередь, сам удивился, что вообще взялся что-то ему объяснять. Черт побери, из-за горечи утраты моей Кэти и из-за беспробудного пьянства я отдалился от своей семьи и заставил всех родичей от меня отвернуться, но, сказать по правде, мне было плевать, что любой из них думает обо мне. Однако этот проклятый механизм знал, как заставить меня честно и твердо взглянуть на самого себя всякий раз, когда задавал один из своих обезоруживающих вопросов, — и я вдруг осознал, что не хочу разочаровать его своими ответами. Еще больше я устал разочаровывать самого себя. Если я в глазах робота представитель человечества, то обязан воплощать его как можно лучше. После ночной смены я вернулся домой смертельно усталым, но не мог уснуть из-за страшной головной боли. К тому же я был невероятно голоден, а подобное состояние было необычным для того времени дня. Пытаясь нашарить в пыльной аптечке болеутоляющее, я понял причину: прошло уже почти двое суток со дня последней попойки. Неудивительно, что я был голоден — я отказался от алкогольного дурмана, и мой организм потребовал насыщения хоть какой-нибудь пищей. Я прошел на кухню за водой, чтобы запить таблетки, но в холодильнике обнаружилось только несколько банок пива, в столе стояли запыленные бутылки с остатками спиртного, а в раковине громоздилась пустая тара. Во всей квартире не было ни одного безалкогольного напитка. Я не самоубийца и не тупица, чтобы запивать лекарство пивом, а потому хлебнул воды из-под крана. Из пригоршни. Потому что чистого стакана не оказалось. Плотно закрыв за собой дверь кухни, я пошел в ванную, под горячий расслабляющий душ. Это помогло справиться с дрожью во всем теле, а когда начали действовать таблетки, позволив мыслить более ясно, я ухмыльнулся, представив иронию ситуации, в которой оказался. Сегодня я попытался разорвать порочный круг, явившись домой без захода в пассаж, лишь для того чтобы попасть в домашнюю алкогольную ловушку. Я лег и вскоре заснул, но, как всегда во сне, снова переживал ту аварию, переросшую в катастрофу, в кошмар всей моей жизни. Я проснулся мокрым от пота и принялся шагать туда-сюда по комнате. Если бы только мои рефлексы не притупились из-за алкоголя, я бы быстрее среагировал, когда другой автомобиль рванул на красный свет. Пусть тест на алкоголь в крови и выявил, что я не превысил допустимого лимита, пусть тормозной след и указывал на вину другого водителя… Но если бы я тогда был совершенно трезв, Кэти осталась бы в живых. Выйдя из ванной, я включил телевизор, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. На трезвую голову я оценил комнату: ужасно запущенмое помещение последние месяцы не подвергалось уборке, и повсюду лежала пыль. Я ждал наваливающегося одиночества — вряд ли от него спасет то, что я повернул все наши фотографии к стене, — и внезапно осознал наличие в моей жизни некоего интереса: любознательный Моуз, с его самостоятельными выводами и трогательным желанием побольше узнать о человечестве. Я переключил канал, устроился поудобнее, чтобы смотреть баскетбол, и сразу заснул. К моменту моего пробуждения игра уже давно закончилась, не то чтобы баскетбол меня теперь сильно интересовал, но оказалось, я проспал большую часть дня. Хоть это и довольно странно, но я не был разочарован потерей дня, вместо этого я обнаружил нетерпеливое желание продолжить разговор с Моузом. Поэтому я и пришел на работу раньше, чем обычно. Я аккуратно укладывал в ящик стола купленный по дороге бутерброд, стараясь не задеть лежащую рядом полупустую фляжку, когда на мой стол упала тень. Я быстро со стуком задвинул ящик, опасаясь, что в дверях стоит Билл Нетглз, но это оказался Моуз. Мне было очень приятно: впервые он сам разыскивал меня. — У тебя сломались часы, — заявил он, не давая сказать ни слова. — Смена начнется только через семнадцать минут, Гэри. — Часы не сломались, — ответил я. — Просто я сегодня чувствую себя способным работать гораздо эффективнее. — Являться на смену в неправильное время — это эффективно? — Могу поклясться, его голос был более выразительным, чем обычно. Теперь в нем почти слышалось любопытство. — Нет, Моуз, эффективно приходить раньше, если ты понимаешь разницу. — Я помолчал. — Да не обращай внимания! Между прочим, зачем ты пришел ко мне в кабинет до начала работы? — Чтобы подождать тебя. Вот и вытягивай из него теперь по чайной ложке! — Зачем тебе ждать меня? — Мне требуется твоя вводная, касающаяся убийства другого робота. — Другой человек дал приказ о деактивации? — нахмурился я. — Да, Гэри. — Тогда почему ты просто не выполнил команду? У меня нет нужного оборудования и квалификации, чтобы диагностировать неисправности робота. Полагаю, у другого человека есть возможность технической экспертизы. Он вздернул голову вверх и набок, словно обдумывая ответ. Я наконец сообразил, что эту характерную особенность он перенял у меня. — Мне не нужны вводные по механическому статусу робота. Я верю, что его состояние не требует уничтожения, и я хотел бы узнать твое мнение. Я не смог скрыть удивления: — Ты просишь моего совета? — Разве дача совета не является функцией друга? — Является… — вздохнул я, — но я не эксперт по роботам. — Ты уничтожил другое существо. Мы сравним данные, чтобы установить, следует ли убить этого робота. — Обстоятельства чрезвычайно различны, Моуз, — сказал я ему. — Ты говорил, что если бы ты не убил Кэти, то оставалась бы вероятность восстановления ею всех функций, — заметил Моуз. — Я говорил, что оставалась ничтожнейшая вероятность, которая, возможно, у нее была, — поправил я. — У нее выявили смерть мозга. Всё, ты слышишь, Моуз, всё ее программное обеспечение было разрушено. Поддержание простого существования — это не жизнь. Даже если настал бы день, когда она перестанет нуждаться в аппаратах, та Кэти, которую я знал, ушла навсегда. — Понимаю, — ответил он. — Однако программное обеспечение этого робота невредимо. Я удивленно взглянул на него: — Ты с ним общался? — Да, Гэри, — ответил он. — В порядке определения состояния его программирования. Он спрашивал робота о самочувствии? Это так… по-человечески. — Тебе приказали починить робота? — наконец спросил я. — Нет. — Тогда почему ты просто не уничтожил его, как тебе было приказано? — Ты бы уничтожил Кэти, если бы она могла общаться с тобой? — Конечно, нет, — ответил я. — Но уничтожение робота очень сильно отличается от убийства человека. Это же просто машина. — Вдруг я почувствовал себя виноватым, говоря такие вещи другой машине. — А этот робот сказал тебе, что он не хочет быть уничтоженным? — Нет, Гэри. На самом деле он сказал, что больше не исполняет никаких функций, следовательно, его существование не имеет логической цели. — Ну тогда нет проблем, — легко вздохнул я. — Даже робот согласен, что должен быть уничтожен. — Да, — согласился Моуз, — но только потому, что ему приказали подчиняться, Гэри. — Нет, — сказал я. — Это потому, что этот робот не имеет чувства самосохранения. Иначе он наплевал бы на приказы и стал протестовать. Перед тем как ответить, он целую минуту молча смотрел на меня: — Итак, ты говоришь мне, что из-за того, что у роботов нет чувства самосохранения, приемлемо уничтожать их без причины или обоснования. — Это было сказано как утверждение, но ощущалось как вопрос. — Ты вчера говорил, что у Кэти тоже не осталось чувства самосохранения. Наблюдение Моуза оказалось для меня ударом по больному. Я тяжело плюхнулся за стол, а мой потрясенный разум вернулся в тот роковой день шесть месяцев назад, когда врачи высказали почти твердую уверенность, что Кэти не сумеет выкарабкаться. Поскольку я знал, что ее мозг мертв и она не может сама решать свою судьбу, было ли мне, не сказать приемлемо, но проще решиться на отключение ее системы жизнеобеспечения? Неужели осознание, что она больше не сможет бороться за свою жизнь, оправдывает убийство? Я некоторое время страдал и метался в этих мрачных мыслях, пока не решил, что позволил отключить аппарат вовсе не поэтому. А потому что жестоко поддерживать механическое существование организма, когда все, что делало се Кэти, ушло навсегда. Этот вывод вел к другому неудобному и беспокойному вопросу: жестоко по отношению к ней или ко мне? Должно быть, я высказал свои мысли вслух, потому что Моуз снова заговорил: — Ты принял верное решение? — спросил он. — Да, — твердо ответил я и беззвучно добавил: «В конце концов, я на это надеюсь». — Но человеку всегда кажется неправильным забирать жизнь того, кто тебе дорог, независимо от любых оправданий. Моуз принялся шагать по комнате туда-сюда. Он нервничал? Я всегда гакделаю, когда расстроен. Должно быть, это. еще одна деталь, которую он у меня перенял. Вдруг он остановился и повернулся ко мне: — Я не способен любить, но я верю, что прерывать существование этого робота — неправильно. — Почему? — спросил я. — Его можно починить. Я удивленно уставился на него. Чего я не спросил, хотя должен был, это почему Моуз чувствовал себя обязанным починить робота. Вместо этого я сказал: — Ты понимаешь, что можешь быть деактивирован, если откажешься слушаться начальство? — Да, — просто ответил он. — И это тебя не беспокоит? — Это чертовски беспокоило меня. — У меня тоже нет чувства самосохранения, Гэри. Я понял, что проклятый робот бросает мне в лицо мои же собственные рассуждения. — Какой же смысл для тебя чинить робота, который уже не способен выполнять нужные компании функции, если возможным результатом будет уничтожение отлично работающего робота — тебя? — Будь я поврежден, ты бы уничтожил меня, если бы знал, что меня можно починить? — спокойно спросил он. «Нет, я бы не сделал этого, Моуз», — так я подумал, но вслух не сказал, потому что это лишь подтвердит его аргументы, и я потеряю машинку, ставшую моим единственным другом. — Черт возьми, где ты подцепил эту дурацкую привычку отвечать вопросом на вопрос? — спросил я вместо этого. Потом понял, что сделал то же самое и рассмеялся: — Да не бери в голову! Воцарилась неловкая тишина — по крайней мере, для меня она была тяжкой, — пока я обдумывал все сказанное, пытаясь найти лучшее разрешение его дилеммы. Самая логичная мысль: зачем вообще уничтожать сломанного робота, если его можно починить, дать новые задачи и поставить на другой участок или продать куда-нибудь еще? Роботы — штучки недешевые. — Ты сказал, что можешь починить этого робота, — сказал я больше утвердительно, чем вопросительно. — Да. — Объясни-ка мне, что с ним не так? — Ему требуется поставить новые детали: верхние конечности и почти всё туловище. Однако в моей мастерской нет в наличии требуемых частей, так как эта модель больше не выпускается. Теперь я начал понимать: — Значит, ты как устранитель неполадок связался с главным компьютером, увидел, что где-то еще имеются нужные детали, и заказал их, но заказ отменили? — Верно. Мне ответили, что подобный ремонт робота для компании невозможен. — Ладно, я всё понял. — И я действительно мог убедить его при помощи логики, что починка этого робота не стоила окончания су-шествования Моуза. — Знаю, почему тебе не разрешили чинить его. Создать робота очень сложно и дорого, поэтому каждый робот, купленный компанией, обычно является долговременной инвестицией. Но поскольку выпуск этой модели прекращен, то запасные части для него больше не производятся, а потому слишком дорого покупать имеющиеся в ограниченном количестве детали на замену. Выгоднее купить совершенно новый, усовершенствованный механизм прямо с линии сборки. Ты следишь за мыслью, Моуз? — Да, Гэри, — откликнулся он. — Решение отвечает экономическим интересам компании. — Точно, — кивнул я, довольный тем, что он так быстро уловил суть. — Значит, этот робот будет заменен на более полезную для компании модель, и тебе не надо тратить время на его ремонт. — Если бы Кэти можно было починить, — вдруг спросил он, — смог бы ты, вместо того чтобы тратить время и силы на ее ремонт, из соображений экономии выбрать себе новую родственную душу? Я разочарованно вздохнул: дело оказывалось сложнее, чем я думал. — Нет, не смог бы, Моуз. Но нельзя сравнивать ценность Кэти и стоимость робота. Она была единственной в своем роде. А этот сломанный робот всего лишь механизм, один из многих вышедших из сборочного цеха! — Это робот модели Ди-Эй-Эн-564, Гэри. По всему миру их было выпущено всего восемьсот штук. Кэти была женщиной, а их в мире пять миллиардов. Не мог бы ты мне объяснить, что делает ее существование более ценным, чем функционирование робота? Я скривился. И как это у Моуза всегда находятся такие логичные опровержения на все мои ответы и в то же время такие неправильные? — Как я тебе уже толковал, Кэти была моей родственной душой. И среди пяти миллиардов женщин другой такой нет. — Я помолчал, пытаясь подобрать слова, которые помогут мне заставить его понять: — Помнишь, я говорил тебе, что люди не рождаются полностью запрограммированными, как роботы, и наши эмоции могут выдавать различную реакцию на одинаковый набор данных? Так вот, процесс нашего обучения и развития — то есть нашего программирования — делает каждого из нас отличным от других. Потому человеческая жизнь более ценна, нежели жизнь робота. Когда один из нас умирает, его нельзя заменить. Мне показалось, что на этот раз Моуз не мог подобрать нужных слов. На ответ ему понадобилось некоторое время. — Значит, Кэти была уникальной для тебя, потому что она была тебе родственной душой, — наконец констатировал он. Я кивнул в знак согласия: любопытно, к чему это приведет. — Хорошо, я везучий сукинсын, потому что я единственный робот, у которого есть друг. — Он многозначительно помолчал. — Делает ли это меня уникальным среди всех других роботов моего модельного ряда? — Определенно, Моуз, так оно и есть! — ответил я — Я внимательно посмотрел на него и понял: в его компании мне не только приятно, но уже как-то привычно. — И тебе не следует чинить другого робота, если ценой этому будет твое уничтожение. Где еще я найду такого друга, как ты? Он снова немного помолчал и наконец заключил: — Я не буду его чинить. Это стало началом новой фазы наших отношений, конечно, если человеку можно вступить в отношения с механизмом. Каждый вечер он ждал меня, и каждую ночь, исключая время, когда Моузу требовалось срочно отремонтировать какие-нибудь схемы, он шагал во время обходов рядом со мной, и мы разговаривали. Мы говорили обо всем, что приходило мне в голову. Я даже прочитал ему лекцию о бейсболе. Да еще по случаю принес ему новостной диск почитать, и через несколько секунд уже отвечал на бесконечные вопросы о том, какой он, тот мир за пределами завода. И каждую ночь снова и снова он спрашивал меня о моральном аспекте своего поведения, когда имел возможность починить робота, но не сделал этого. — Мне по-прежнему это кажется неверным, Гэри, — сказал он однажды вечером, когда мы снова коснулись вечной темы. — Я понимаю часто возникающую материальную неэффективность ремонта, но мне кажется несправедливым, что тот робот был уничтожен по экономическим соображениям. — Несправедливым по отношению к кому? — спросил я. Он уставился на меня. — К роботу. — Но у робота нет чувства самосохранения. Ему все равно. — Уста вился я на него в ответ. — Почему ты не приводишь реальные аргументы? Он обдумывал вопрос в течение минуты, прежде чем ответить. — Мне не все равно, — наконец заключил Моуз. — Ты же знаешь, что это не твоя забота, — сказал я. — Беседы с тобой расширили мое понимание мира и углубили восприятие, — объяснил он. — Не механическое восприятие, оно предварительно запрограммировано. Но ощущения моральные. — Разве могут у робота быть моральные ощущения? — спросил я. — До встречи с тобой я бы ответил отрицательно, Гэри, — сказал Моуз. — И я думаю, у большинства роботов их нет. Но как устранитель неполадок я обладаю программированием, способным к обучению и развитию, потому что должен приспосабливаться к любой потенциально вероятной ситуации. Это означает, что у меня есть способность сообразно обстоятельствам принимать решения, которые никогда прежде не применялись в отношении проблем, которые никогда прежде не возникали. — Но это совсем не тот случай, — напомнил я. — Ты однажды заявил мне, что деактивируешь по роботу каждые три недели или как-то так. — Это было до того, как Я встретил человека, который до сих пор, спустя шесть месяцев, страдает от чувства вины за деактивацию родственной души. — Знаешь что, Моуз, — задумчиво проговорил я. — Думаю, тебе лучше не обсуждать этого больше ни с кем. — Почему? — спросил он. — Это настолько выходит за рамки твоей базовой программы, что может сильно напугать любого, а там и до перепрограммирования недалеко. — Мне бы это не понравилось, — сказал Моуз. Нравится — не нравится… Сказано роботом, а звучит вполне нормально. Пару месяцев назад меня бы это удивило, даже повергло в шок. Теперь же звучит вполне здраво и обоснованно. Ведь это говорит дружище Моуз. — Тогда будь заместителем моей родственной души — и обычным роботом для всех остальных, — предложил я. — Да, Гэри, я так и сделаю. — Помни, — сказал я. — Никогда не показывай им, каким ты стал, кто ты есть. — Не буду, Гэри, — пообещал он. И он держал свое обещание семь недель. А потом пришел день Аварии. Моуз ждал меня, как обычно. Мы поговорили об игре «Уайт Сокс» и «Янкиз», об островах Карибского моря (даже не спрашивайте меня, почему), о восемнадцатой и двадцать первой поправках к Конституции (абсолютно не имеющих смысла ни для него, ни для меня) и, конечно, о неспасении того злосчастного робота. Мы болтали во время обхода территории и наконец добрались до точки, где надо было на несколько минут расстаться, потому что мне снова поручили дополнительно проинспектировать сектор Н, куда Моузу заходить не разрешалось: его программой не предусматривался ремонт находящейся там тяжелой машинерии. Я шагал по сектору Н, внимательно глядя по сторонам, когда внезапно вырубилось электричество, и все огромные механизмы вдруг остановились, а лампы отключились. Постояв пару минут в темноте, я решил вернуться на свой пост и сообщить о неполадках начальнику, если обслуживание этого участка не входит в обязанности других смотрителей. Я стал пробираться среди металлических громадна ощупь, но электричество также внезапно включилось, и яркие огни вспыхнули во всю мощь. Ослепленный, я оступился и свалился прямо в громадный станок, который начал плющить и перемалывать что-то на своей рифленой поверхности. Словно со стороны я услышал до боли знакомый надрывный крик и осознал, что аппарат плющит и перемалывает меня Я пытался освободиться, вырваться из жадной железной пасти, но меня уносило все дальше и дальше. Что-то снова впилось мне в ноги, превращая их в крошево, и я опять истошно закричал, а потом мне, как во сне, привиделся Моуз, одной сильной рукой удерживающий станок, а другой — вытаскивающий меня из смертельной ловушки. — Стой! Не лезь сюда, ты тоже погибнешь! — хрипел я. — Меня не спасти! Он продолжал высвобождать меня из стальных зубов. Последнее, что я услышал перед глубоким обмороком, были слова, сказанные слишком спокойным для ситуации голосом: «Ты не Кэти». Я пробыл в больнице месяц. К выписке у меня имелись два протеза вместо ног, титановая левая рука, шесть уже сросшихся своих ребер, нехилое выходное пособие и сносная пенсия. Лишь раз ко мне в палату заглянул представитель компании, и я спросил его о судьбе Моуза. Он сказал, что они до сих пор размышляют, как быть. С одной стороны, он герой-спаситель, с другой — он серьезно повредил станок стоимостью в несколько миллионов баксов и не подчинился своей программе. Когда я оказался дома и осторожно побродил по комнате на новых ногах, то наконец разглядел, насколько я опустился, во что превратилась моя жизнь после смерти Кэти. Я открыл все двери и окна, пытаясь очистить спертый воздух, и начал убирать мусор. Наконец я добрался до полупустой бутылки виски. Я поднял ее левой, титаноной, рукой и замер, пораженный иронией образа. Каждый раз, глядя на мое новое приспособление, я вспоминал своего по большей части титанового друга и всё, что он для меня сделал. И этой же рукой, почти такой же, как у него, я выливал содержимое бутылки в раковину. Две недели я привыкал к новому себе — не к человеку с комплектом конечностей-протезов, но к человеку непьющему. И вот как-то раз я собрался в магазин, открыл дверь и обнаружил стоящего на пороге Моуза. — И сколько ты здесь уже стоишь? — удивленно спросил я. — Два часа, тринадцать минут и… — Черт побери, почему ты не постучал? — Это такой обычай? — спросил он, и до меня дошло, что это была самая первая неавтоматическая дверь в его жизни. — Проходи, — сказал я и проводил его в гостиную. — Спасибо, что спас меня. Вход в сектор Н явно противоречил твоим инструкциям. Он задрал голову вверх и слегка набок: — Ты бы ослушался приказа, если бы знал, что родственная душа может быть спасена? У тебя глаз подтекает, Гэри, — заметил Моуз. — Не обращай внимания, — ответил я. — Зачем ты здесь? Это же не компания послала тебя поздравить меня с выпиской из больницы? — Нет, Гэри. Я нарушил основной стандартный запрет покидать территорию завода. — Как? — поразился я. — В результате полученных повреждений, отразившихся на моей руке, — он поднял разбитую и помятую уродливую конечность, чтобы я посмотрел, — я больше не могу выполнять тонкие ремонтные работы. Потребная деталь сочтена слишком дорогой, и меня перевели из отдела устранения неполадок в цех базовой сборки, где задания слишком просты и монотонны. Скоро меня перепрограммируют. — Он помолчал. — Я продолжал работать, но сегодня главный компьютер утвердил официальное окончание твоей трудовой деятельности. Я решил, что мне необходимо выяснить, не является ли окончание трудовой деятельности результатом смерти. После перепрограммирования в моей базе данных не сохранится информация о тебе или об этой аварии, и я почувствовал необходимость выяснить, действительно ли я спас своего друга, перед тем как это станет не моей заботой. Я долго молча глядел на него. Этот, на первый взгляд, бездушный механизм дважды преодолевал свое программирование ради меня. Я чуть не бросился на его металлическую шею с крепкими и неуклюжими объятиями. — Если ты не вернешься, Моуз, они не смогут тебя перепрограммировать, — наконец произнес я. — Просто подожди здесь минутку. Я прошагал в спальню и побросал какую-то одежку в рюкзак, задержавшись, только чтобы поглубже припрятать в сумку фотографию Кэти. Затем вернулся в гостиную. — Моуз, — сказал я. — Как тебе идейка посмотреть все те места, о которых мы с тобой месяцами лишь разговаривали? Он снова задрал голову чуть набок — уже привычно и узнаваемо: — Мне бы это… понравилось, Гэри. Минуту спустя мы вышли и направились в банк забрать мои сбережения. Я знал, что Моуза будут искать — из-за немалой стоимости или из-за того, что он единственный робот, преодолевший программирование, — поэтому я не стану обналичивать свои пенсионные чеки и тем самым показывать, где мы находимся. Я дал Моузу указание: если кто-то спросит, он должен представляться моим личным слугой. И мы направились на вокзал. Так обстоят дела и сейчас. Путешествуем мы или убегаем — зависит от вашей точки зрения. Но мы свободны и намерены таковыми оставаться. Я ответствен за смерть родственной души. Я не хочу быть ответственным за смерть еще одной.