– Что "на второй"?

– На второй взгляд. Или, по-вашему, поэт ничем от сталевара не отличается?

За внешней наивностью Диминого вопроса Межутову послышалась странная вкрадчивость, и он тут же насторожился, как пес, чей слух уловил в ночи чужие шаги.

– Отличается, почему же. Сталевар – это профессия. При желании человек может переквалифицироваться в кого-нибудь другого и будет вполне счастлив. А поэзия – это определенный взгляд на жизнь, кем бы ты ни работал. Если талант есть, он требует реализации, иначе поэт счастлив не будет.

– То есть вы считаете, что поэтический дар – это определяющий фактор всей жизни?

– Точно.

– Угу, – сам себе сказал Дима с несомненным удовлетворением и вперил взгляд в окно. Александр почувствовал себя одураченным и разозлился по-настоящему. Он уже открыл рот спросить, что же так порадовало его собеседника, но разговор неожиданно переметнулся в другое русло.

– Но ведь таланты бывают разные! – вмешалась коротко стриженая дама в тяжелых квадратных очках. Она была худа, почти лишена груди, говорила хрипло. Сейчас, когда она сидела в зале, Александр мог бы принять ее за мужчину, но точно помнил, что четверь часа назад, во время вступительной речи Риммы Львовны, она, опоздав, прошествовала мимо него в своем глухом, длинном черном платье. – Кому-то больше дано, кому-то меньше. Не все же рождаются Пушкиными или Цветаевыми!

– Или Бродскими! – добавил бородатый человечек с плешью. При этом перед мысленным взором Межутова почему-то ясно возникла забавная картина: как бородач спит, скрестив руки на груди, прижимая ими к себе потрепанный томик стихов покойного поэта-эмигранта. – Есть же люди, которые гармонично в себе сочетают и творчество, и повседневную жизнь. Так сказать, "поле попашут – попишут стихи"…

Остроносая женщина, которую Межутов заметил еще в начале встречи, вдруг громко и нервно зашуршала пакетом, извлекла из него пузырек с аэрозолью, брызнула себе в горло, облегченно вздохнула, повозилась еще чуть-чуть и снова затихла. Александр краем глаза заметил, что Дима, хоть и сидит по-прежнему отвернувшись, все же прислушивается к спору. Это его раззадорило. Раз уж ему пришлось сюда прийти, то не мешало выжать из этой встречи хоть какое-то удовлетворение. Он не собирался играть роль циркового медведя перед собравшейся здесь публикой, а, наоборот, сам был не прочь развлечься.

Он обратился к бородачу, стараясь, чтобы в голосе не выдал сарказма:

– Вы кого-то из таких людей знаете лично?

Послышались одобрительные смешки. Бородач смутился, его щеки и плешь порозовели.

– Нет, собственно… Да я и сам не поэт. Люблю стихи, вот и пришел послушать…

Межутов подавил в себе невольное сочувствие. В бородаче было что-то забавное и трогательное – в том, как он говорил, стеснялся и краснел. Но Александр уже настроился на жесткий словесный поединок, и ему не нужны были подобные "человеческие" помехи.

– Разумеется, степень одаренности тоже имеет значение. Есть та мера таланта, которую можно более или менее удачно сочетать с вышиванием гладью, работой журналиста, цветоводством или еще чем-то. Но и это ведь не просто уголок души, это, как я уже сказал, взгляд на мир. И у него свои требования. До какого-то времени мы удовлетворены тем, что просто пишем, но рано или поздно нам понадобится чье-то мнение о том, что и как мы написали. Потом – глядишь, признание, известность, иногда – если дарование позволяет, – даже настоящая слава… И что же – это все, что нам нужно?

Против его воли последний вопрос прозвучал хрипло. Сам того не заметив, Межутов вплотную подошел к теме, которая мучила его вот уже второй год, мучила по-настоящему тяжело, до бессониц, до сердечных спазмов. Глядя на лица перед собой, он на мгновение почувствовал себя человеком без кожи, болезненно уязвимым и неуверенным. Этим людям, для которых известность и слава были далекими сияющими вершинами, сейчас самыми важными казались совсем другие вопросы. Наверняка, многие из слушателей пришли сюда в надежде узнать какие-то рецепты литературного успеха, попросить содействия у известного поэта, постараться заинтересовать его в их только начинающейся судьбе. Александр не знал ни имен их, ни стихов. Последние два-три года ему приходилось много ездить по творческим и всяким прочим делам, так что он нерегулярно следил за выходящими в свет сборниками молодых авторов, обращаясь к ним только изредка, когда редактору требовался обзор книжных новинок. Да и вообще он жил, в основном, собой и в себе – недуг, который нередко встречается среди творческих людей и обычно внутренне оправдывается какой-то особенной глубиной личности, но в сущности, является порождением банального эгоизма и душевной лени.

То, что по какой-то непонятной причине ему пришлось хоть на миг раскрыться перед этими незнакомцами, вызвало в душе у Александра бунт. И, уже почти не понимая, что делает, Межутов хлестнул по аудитории вопросом, которого совсем не собирался задавать.

– Скажите, а зачем вы вообще пишете?

Поэты запереглядывались, заулыбались. Кто-то возвел глаза к потолку: "Боже, опять!". Александр понял, что Римма Львовна планомерно "работала в этом направлении". Он едва удержался от горького смеха. Может, сейчас он действительно услышит ответ? Ему остро захотелось вышибить этих людей из привычного для них душевного комфорта, из уверенности в какой-то особой внутренней одухотворенности, которая, по их представлениям, выгодно отличала их от всех прочих, выделяла из "толпы". Межутов поймал странно проницательный взгляд Димы, и тревожный голос внутри него зашелся в предупреждающем крике, но остановиться он уже не мог.

– Нет, правда? Для любого творческого человека рано или поздно наступает момент, когда он должен определить, зачем он делает то, что делает. Необходимо ли это для его дальнейшей жизни. Что ему это дает сейчас. Что он надеется получить в будущем. Я знаю, что в начале пути мы все жаждем славы и признания – желательно, прижизненных и всенародных. Но представьте, что у вас уже есть слава и признание. Вы добились того, о чем мечтали. Что же дальше?

Повисло недоуменное молчание. Некоторые из поэтов были явно ошарашены агрессией, прозвучавшей в словах Межутова. Александру даже показалось, что кое-кто сейчас встанет и уйдет. Но никто не ушел. Мужчина с густой седеющей шевелюрой, единственный пожилой из присутствующих мужиков, сказал с иронией: