Когда у Синь начались месячные, и девочка училась пользоваться противозачаточными и тосковала о сексе, Джаэль и Мейлинь заявили ей, что родить ребенка — это большая удача. Женщины они были очень разные, а слово выбрали одно. «Самая большая удача», сказала Мейлинь. «Так интересно! Ни на что другое ты не уходишь до последней капли ». А Джаэль объясняла, что рост плода в твоем чреве и грудное вскармливание — это составная часть секса, его продолжение и завершение, познать которое во всей полноте — большая удача. Синь слушала их со сдержанной, циничной серьезностью девственницы. Когда придет время, она сама все решит.

Многие кипры не одобряли — кто про себя. кто вслух — что Яо попросил женщину другой чети, другого происхождения выносить его ребенка. Многие сородичи Джаэль интересовались, ради экзотики она согласилась, или еще чего. На самом деле Яо и Джаэль влюбились друг в друга по уши. Она были достаточно взрослыми, чтобы понимать — кроме любви, ничего общего между ними нет. Джаэль попросила у Яо позволения выносить его дитя, и тот, тронутый до глубины души, согласился. Синь стала плодом неувядающей страсти. Всякий раз, когда Яо приходил навестить дочь, Джаэль бросалась ему на шею с криком «Ох, Яо, это ты!», исполненным такой полнейшей, сердечнейшей радости и восторга, что лишь настолько довольный и самодовольный человек, как Адами Манхэттен, мог избежать мук ревности. Манхэттен был мужчиной огромным и брутальным. Возможно, избежать ревности ему помогало то, что он на пятнадцать лет старше Яо, на восемь дюймов выше и куда волосатее.

Деды и бабки — вот вам еще способ расширить жилпространство. Порой в соединенных комнатах поселялись и более дальние родичи — полубратья, их родители, их дети. Вниз по коридору от 4-5-Лю располагался блок Лотос — одиннадцать слившихся жилпространств семейства 3-4-5-Ван. Переборки там образовывали нечто вроде центрального прохода, заполненного беспрерывным гамом и толкотней. Блок Пеони, где провела всю жизнь Мейлинь, насчитывал в разное время от восьми до восемнадцати жилпространств. Другие линии происхождения такими многочисленными семействами обычно не жили.

Собственно говоря, к пятому поколению большинство жителей мира вообще позабыли, что означает их происхождение, считали его неважным, а тех, кто основывал на нам свое самосознание или чувство общности — не одобряли. В Совете часто критиковали клановость лиц китайского происхождения, которую недоброжелатели называли «сепаратизмом второй чети» или хуже того — «расизмом», а сами кипры — «приверженностью путям предков». Кипры же протестовали против новой политики школьной администрации, перемещавшей учителей между четями, чтобы детей учили чужаки из других общин, других родословных. Но в Совете им никогда не удавалось набрать большинства.

Опасность, риск. В стеклянном пузырьке, хрупком мирке — опасность схизмы, заговора, риск преступления, безумия, бессмысленного насилия. Никакой человек не может в одиночку принимать мало-мальски значительных решений. От начала времен никто не допускается в одиночку к пультам системного контроля. Всегда за спиной стоит дублер, контролер. И все же несчастья случаются. Пока что ни одно из них не стало катастрофой.

Но как оценить норму поведения человека? Что считать стандартом, а что — отклонением?

Учите историю, говорят учителя. История поведает нам, кто мы, как вели себя, и как будем себя вести дальше.

Да ну? История на экранах, курс истории Земли, эта тошнотворная хроника несправедливости, жестокости, порабощения, ненависти, убийства — неужели эта, одобренная и прославленная всеми правительствами и установлениями хроника разорения и порчи человечества, флоры, фауны, воздуха, воды, планеты научит нас? Если мы таковы — есть ли для нас вообще надежда? Нет, история — это то, от чего мы бежали. То, кем мы были, и перестали быть. То, что никогда не должно повториться.

Из соленой пены морской родился одинокий пузырек. И взлетел.

Чтобы понять, кто мы есть, загляните не в хроники, но в музеи, туда, шде хранятся плоды нашего гения. Печальные лица старых голландцев глядят на нас из тьмы веков. Мать склоняет прекрасный, скорбный лик к лежащему на ее коленях погибшему сыну. Безумный дряхлый король восклицает над телом дочери: «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда!». С несказанной нежностью шепчет Милосердный: «Ничто не вечно, ничто не насущно, ничто не суще». «Спи, дитя мое, усни», требует колыбельная, и тоскливо рыдают песни рабов: «Отпусти народ мой!». Из тьмы во славе восстают симфонии. И поэты, безумцы-поэты восклицают: «Родился ужас красоты!». Но все они сумасшедшие. Все они дряхлы и безумны. Их красота всегда ужасна. Не надо читать стихов. Они не вечны, не насущны, в них нет сути. Они написаны о другом мире, о мире грязи, о том косном мире, который отринуло Нулевое поколение.

Ти Чу, Дичу, комок грязи. Земля. Мир «мусора». Планета «отбросов».

Это устаревшие, исторические слова, из подписей к картинкам в учебнике: контейнеры, полные «грязного» «мусора», вываливают в машины, и те отвозят его на «свалки», чтобы «выбросить». Что это значит? «Выбросить» — куда?

В шестнадцать лет Синь добралась до Дневников 0-Файез Роксаны. Подростков всегда привлекает ее постоянная рефлексия, вечное сомнение в собственной интеллектуальной честности. Роксана похожа на Луиса, думала Синь, только женщина. Иной раз хочется поговорить с женщиной, а не с парнем, но Лена только и талдычит, что о своем баскетболе, а Роза совсем в ангелы ушла, а бабушка — умерла. Так что Синь читала дневники Роксаны.