Но проблема благополучия белорусской деревни затрагивалась в «Мнении» лишь мимоходом, как и установление разумных социально-экономических отношений между крестьянином и помещиком. Главной заботой Державина оставались евреи, для которых он задумал глубокие социальные, экономические и культурные преобразования. В качестве преамбулы он включил в свое сочинение развернутую критическую картину религиозной, гражданской и экономической жизни евреев.

Позднее в исторической литературе существовала тенденция, представленная И.Г.Оршанским и С.М.Дубновым, попросту игнорировать Державина как религиозного юдофоба. Однако характер антипатии Державина к евреям был сложнее, чем предполагает такая характеристика. Его идеи представляют собой переход от старой, в основном религиозной традиции неприятия евреев, к ее варианту, основанному на культурных различиях, который в течение XIX в. складывался в России (да и в других странах). Религиозные предрассудки Державина часто стояли за его осуждением несовершенств повседневной мирской жизни евреев, но это осуждение может рассматриваться и независимо от соображений веры. Например, к Талмуду он подходил как к документу и религиозному, и светскому. Толкования Библии у него переплетались с экономическими антипатиями польского торгового сословия и с идеалами доктора И.Франка. Русские юдофобы следующего столетия, носители более однородной идеологии, как правило, ссылались на державинские выпады против экономических и культурных особенностей жизни евреев, отбрасывая его высказывания по поводу религии.

Раздел «Мнения», посвященный реформам, Державин начал с определения характера еврейского народа, представлявшегося ему весьма противоречивым: Богом предназначенные для власти, евреи подверглись рассеянию и унижению под властью иноземных правителей, но все равно верховодили теми народами, среди которых жили. В характере евреев всегда проявлялась двойственность: «С одной стороны называется избранным от Бога; с другой родом неблагодарным, строптивым, лукавым, неверным и развращенным». Иногда ими руководила лишь враждебность к другим людям, ненависть, питаемая раввинскими толкованиями Талмуда, причем эти идеи были укрыты от христиан за стеной непонятного им еврейского языка [356] . Да и могло ли быть иначе, спрашивал Державин, когда в Талмуде им было обещано властвовать над всеми народами? Потому-то евреи, в ожидании своего Мессии, и строили повседневную жизнь на эксплуатации окружающего христианского общества. В отличие от Бога христиан, который, «соединив земное с небесным, учинил человека, по блаженству его души, царем мира. Божеству подобным… они думают, что их Мессия, покорением под свою державу вещественно всех земнеродных, будет над ними плотски владычествовать, возвратит им прежнее их царство, славу, великолепие, и воздвигнув материально вновь храм Соломонов, вознесет их имя паче всякого имени» [357] .

Если во «Мнении» Державин постоянно подчеркивал исключительность евреев, проявлявшуюся в их ненависти к христианам, то он никогда не оставлял опасений, что евреи своим религиозным влиянием разлагают христианство – это обвинение прочно коренилось в русской религиозной традиции. Ссылаясь на подобные же узаконения Византийской империи, Державин готов был запретить евреям нанимать христианскую прислугу, требовал не позволять сосланным в Сибирь преступникам из евреев брать с собой жен, «дабы не размноживалися и не развращали сердце Империи…». В оправдание этих драконовских мер он напоминал о еретиках-стригольниках и о московских и новгородских жидовствующих как о доказательстве угрозы православию со стороны еврейского прозелитизма. Не преминул он и использовать яростное антиеврейское сочинение епископа Иосифа Волоколамского, «Просветитель» [358] .

Подход Державина к иудаистскому религиозному образованию представлял собой странную смесь христианских религиозных предрассудков с просвещенными взглядами сторонника Мендельсона, доктора Франка. Буквально передавая мысль Франка, он жаловался, что в еврейских школах, при помощи системы толкований Талмуда и навязывания бесплодных законов и обычаев, простых людей приучают следовать «одним пустым обрядам и ненависти других народов». При этом, писал он, своих детей «они воспитывают с наивеличайшим тщанием относительно только религии их и суеверств», не внушая им ни правила хорошего поведения, ни понятия о личной чести. Державин, как и все другие русские наблюдатели, сокрушался по поводу еврейской системы образования, а особенно – усиленного затверживания толкований Талмуда. «За изучение талмудов платят они дорого и ничего не жалея. Я видел от восхождения до захождения солнца стариков и юношей, кривляющихся и трясущихся с воплем над сими книгами». Другие формы обучения выглядели не лучше в изображении Державина. Так, деятельность каббалистов он отвергал как «чародейство и изуверство» [359] .

Особенно не нравилось ему еврейское почитание закона Моисея и связанных с ним традиций. Результат строгого и буквального следования его предписаниям Державин видел в таких явлениях, как частые посты, причиняющие ущерб здоровью, и ранние браки. Иудейский закон якобы мог порождать и еще более пагубные обычаи. И хотя Державин никогда не заходил так далеко, чтобы обвинять в ритуальных убийствах еврейское общество в целом, он верил, что отдельные фанатики виновны в этих убийствах и что община их защищает. Но те различия, которые он проводил в основном тексте «Мнения» между отдельными личностями и еврейством вообще, в приложениях с лихвой уравновешивались такими откровениями, от которых кровь стыла в жилах. Как утверждал Державин, эти свидетельства были почерпнуты из еврейского предания и недавнего исторического прошлого и доказывали, что некоторые евреи традиционно практикуют человеческие жертвоприношения [360] . (Фактически это были характерные образцы польской и европейской религиозной юдофобии.)

Хасидизма Державин коснулся лишь кратко и поверхностно, причем назвал хасидов тем же словом, которым называли православных русских диссидентов – «раскольниками». Он полагал, что отличие хасидов от ортодоксальных евреев состоит только в ритуале. При всех своих осуждениях по адресу раввинов и их роли в обществе, он совершенно не учитывал, что эта роль служила главным яблоком раздора между двумя религиозными группами. Поэтому Державин ошибочно ставил знак равенства между раввином и хасидским духовным наставником – цадиком, которого именовал «патриархом». Точно так же он неправильно понял и разногласия сторонников обоих течений по другим вопросам. Игнорируя присущие этому конфликту явные элементы социальных противоречий, Державин объяснял его остроту успехами хасидов в привлечении к себе детей ортодоксальных евреев, в первую очередь богатых, чтобы использовать полученные от них деньги для осуществления «тайных замыслов» в Палестине [361] .

То, что Державин не сумел представить полные и точные сведения о хасидизме, кажется странным, так как именно это движение особенно интересовало петербургские официальные круги [362] . Этот интерес был вызван событиями в Литве и в Белоруссии, где борьба между хасидами и миснагдим, подогреваемая обличениями влиятельного ученого противника хасидов, виленского гаона Элияху, вступила в новую, еще более ожесточенную фазу. Каждая из спорящих сторон доносила на соперников русским властям. Жалобщики быстро поняли, что обвинения политического характера гораздо действеннее, чем упреки противников в религиозном сектантстве. Так, суть обвинений против Шнеура Залмана – лидера одной из ветвей хасидизма, сводилась к его политической неблагонадежности. Дважды – в 1798 и 1800 гг. – его арестовывали и привозили в Петербург на следствие. И хотя оба раза он был признан невиновным, эти случаи убедили власти в том, что конфликт требует их вмешательства. Вследствие этого «Положением о евреях» 1804 г. было разрешено еврейским сектам (под которыми явно подразумевался хасидизм) иметь в общинах отдельные синагоги [363] .

В своем критическом обзоре культуры евреев Державин тоже выделил те политические и экономические особенности, которые считал направленными против общего блага и наносящими ущерб как самим евреям, так и христианскому обществу. Эти оценки ранее уже прозвучали в работах Каховского и Фризеля.

Державин считал, что руководство кагала господствует над еврейскими массами, вооружившись такими средствами устрашения, как право отлучения от общины. Старшины кагала держали общину в суеверном страхе, а тем временем сами эксплуатировали ее при помощи многочисленных несправедливо начисляемых налогов. Кроме того, кагал руководил экономическими связями между евреями и христианами, главным образом – через систему назначаемых общиной единых цен на тот или иной товар. Поэтому, с точки зрения Державина, было необходимо сломить власть кагала, чтобы евреи могли с пользой участвовать в экономической жизни общества в целом и исправлять свой нрав. Для этого он предусматривал проведение всеобъемлющей реформы, способной изменить политическое, социально-экономическое и культурное положение российского еврейства. Центральным проводником этих преобразований предстояло стать разветвленной бюрократической структуре во главе с особым чиновником-христианином, «протектором» евреев, ответственным напрямую перед самим царем.