Два церемониальных занавеса высотой в три сяку, поставленных наискось друг к другу, отгораживали места для знатных придворных дам на верхнем ярусе галереи. Там, вдоль возвышения, на котором сидела государыня у самого края помоста была расстелена циновка. На ней расположились две дамы: Тюнагон — дочь начальника Правой гвардии Тадагими, родного дяди канцлера, и госпожа сайсё — внучка Правого министра Томи-но кодзи.

Бросив на них взгляд, императрица повелела:

— Сайсё, спустись ниже, к остальным фрейлинам. Сайсё сразу поняла, в чем дело, и ответила:

— Мы потеснимся, здесь хватит места для троих.

— Хорошо! Садись рядом с ними, — приказала мне государыня.

Одна из фрейлин, сидевших внизу, стала смеяться:

— Смотрите, словно мальчишка для услуг затесался в дворцовые покои.

Другая подхватила:

— Нет, скорее конюший сопровождает всадника [376] .

— Вы думаете, это остроумно? — спросила я.

Но, несмотря на эти насмешки, все равно для меня было большой честью глядеть на церемонию с вершины галереи.

Мне совестно говорить это, ведь мои слова звучат как похвальба. Хуже того, злопыхатели, из числа тех, кто с многомудрым видом осуждает весь свет, будут, пожалуй, порицать саму императрицу за то, что она приблизила к себе такую ничтожную особу, как я, и тогда по моей вине возникнут толки, неприятные для моей госпожи.

Но разве могу я замалчивать истину? Ведь государыня в самом деле оказала мне честь, неподобающую для меня в моем скромном положении.

С того места, где мы находились, открывался прекрасный вид на галерею вдовствующей императрицы и другие галереи для зрителей.

Его светлость канцлер первым делом направился к вдовствующей императрице, побыл там некоторое время, потом наведался к нам. Двое старших его сыновей, оба в звании дайнагона, и третий сын, Самми-но тюдзё, несли караульную службу, как гвардейцы, и красовались в полном воинском наряде, с луком и колчаном, что очень подходило к торжественности случая.

Многочисленный почетный эскорт, сопровождавший канцлера, тесными рядами сидел возле него на земле: высшие сановники, придворные четвертого и пятого рангов…

Его светлость канцлер взошел на нашу галерею и поглядел на нас. Все дамы, вплоть до юной принцессы Микусигэдоно, были в церемониальном наряде, на всех китайские накидки и шлейфы.

Госпожа супруга канцлера изволила надеть поверх шлейфа еще одну одежду с широкими рукавами.

— Ах, что за собрание красавиц, словно я гляжу на картину! Сегодня даже моя старуха вырядилась не хуже других. Принцессы Третья и Четвертая, снимите шлейф с государыни. Ваша госпожа — вот она, ее величество императрица! Это перед ее галереей установлена караульня для гвардии, пустяковое ли дело! — говорил канцлер с радостными слезами.

Глядя на него, все тоже невольно прослезились.

Между тем господин канцлер заметил, что я надела китайское платье, на котором пятицветными нитями были вышиты по алому фону ветки цветущей вишни.

— Ах, вот кстати. Мы пришли в большое смятение. Хватились, что недостает одного красного одеяния для священника. Надо было нам одолжить ризу у какого-нибудь бонзы. А пока мы медлили, вы, как видно, ее стащили…

— Кажется, это риза епископа Сэй, — весело заметил дайнагон Корэтика.

Все узнали мое имя — Сэй-Сёнагон — и засмеялись.

Для мимолетного словца находчиво, не правда ли?

А настоящий епископ, юный сын канцлера, был облачен в тонкую ризу красного цвета. Пурпурное оплечье, нижние одежды и шаровары розовато-лиловых оттенков дополняли его наряд. Бритая голова отливала синевой. Казалось, перед нами сам бодхисаттва Дзидзо во плоти. Забавно было глядеть, как он замешался в толпу придворных дам. Над ним посмеивались:

— Какое неприличие! Среди дам! Вместо того чтобы величественно восседать посреди клира.

Из галереи дайнагона Корэтика к нам привели его сынка Мацугими. Мальчик был наряжен в кафтан цвета спелого винограда, одежды из темно-пурпурной парчи, отливающей глянцем, и другие одежды, алые, как лепестки сливы.

За ним следовала огромная свита, составленная, как обычно, из придворных четвертого и пятого рангов.

Дамы на галерее схватили его в объятья, но он, неизвестно почему, вдруг расплакался, стал кричать. Это было смешно и мило!

Но вот началась священная церемония.