Шрифт:
— Симеонъ Викторовичъ… да какъ же я…
Но онъ прикрикнулъ:
— Дура! да вдь взаймы! не надолго… только до конца игры… Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль…
И, повернувшись, прибавилъ:
— Только ты не проврись, что для меня просишь… Выдумай что нибудь про себя…
И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себ въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистиміи о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усмхнулся и сказалъ:
— Дать вамъ сто рублей я могу… это для меня не большія деньги… но какой будетъ процентъ?
— Василій Никитичъ! — радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, — драгоцнный! да — какой хотите! хоть рубль на рубль!
Но онъ перебилъ:
— Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мн вотъ, при свт о такой вещи, какъ проценты, даже говорить совстно… красню… вотъ какой я стыдливый человкъ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнот о процентахъ и поговоримъ?…
Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, врный общанію, возвратилъ ее Епистиміи, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей… Подумала Епистимія, — не возвратить-ли Морковникову деньги? — но сообразила уплаченные ему въ темнот проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ…
И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанскій, Линтваревъ, Колотыренко… Епистимія выучилась смотрть на тло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозрвалъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, посл игры; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ бшеный. У него въ университет, въ присутствіи товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того «лавочникомъ». Морковниковъ пріосанился, прищурился и отвчалъ:
— Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И ддъ былъ лавочникъ. Скоро сто лтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но двками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.
Едва ихъ развели, и загудла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…
Смло выдержала Епистимія бшеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:
— Для васъ же старалась…
— Вы же приказывали…
— A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?
Видла она, что не по любви къ ней онъ бснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачмъ все это вскрылось и зацпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:
— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мн въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно ухала изъ Москвы…
VIII
И вотъ Епистимія опять на родин, живетъ отдльно отъ сестры на квартир, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бды, но тоски въ душ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнва, отвращенія къ себ самой, будто къ луж вонючей, — и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, — и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылпитъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты — одно ей спасеніе: бжитъ къ сестр, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просвтляетъ, какъ уметъ, дтскую душу и свтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.
Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому мщанскому двичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цлью — накопить Гришутк, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недлю, возвратить черезъ мсяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ дом y нихъ человкомъ. И, когда въ неурядиц безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаос разнообразно подростающихъ дтей (Зо тогда шелъ четвертый годъ, a Агла восьмой, a Модесту — семнадцатый) становится въ семь ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорзанный волкъ:
— Да пошлите же за Епистиміей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ бсовскій…
И, когда Епистимія приходить, въ дом, въ самомъ дл, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются какія то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ «Задушевномъ Слов«, Викторъ убждается, что, чмъ колотить Матвя линейкою по голов, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатилтнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешествіе къ центру земли; старющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по слдамъ старющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ бонн и гувернантк; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его цлое утро, да все не давалась, спугиваемая дтскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, имя въ карман всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей недл въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, совтуясь объ отчаянно плохихъ длахъ своихъ, и — странное дло! — Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, увренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистиміи не ревнуетъ, хотя Епистимія, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барын больше, чмъ кому-либо, извстно. Она другъ и повренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сдлать лучше и секретне Епистиміи Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами… И слышится въ барыниной спальн ея прерывистый шепотъ: