— Отойди. От меня пахнет навозом. Пойду побреюсь, и пусть меня Канаревский побрызгает одеколоном. Он любит, когда клиенты просят одеколон. И мама к этому времени подойдёт. Позавтракаем.

— А на работу? — спрашиваю я.

— Работа?! Смешно! Нам хватит денег до конца жизни. Я больше в порт не ходок.

В это время входит мама. В руках у неё пустая сумка.

— Криади сегодня не растапливал печь. Хлеба нет.

Она сидит за столом, на котором стоит вазочка с бриллиантовыми кольцами, и руки у неё висят, как у папы. Мне очень жаль маму.

А потом приходит отец — такой же небритый, каким был, когда уходил, и говорит:

— У Канаревского закрыто.

И я слышу со двора крик жены Ежина:

— Нет, вы подумайте — этот портняжка не желает даже дверь открыть! Его, видите ли, не интересует работа. А я пришла заказать ему пять костюмов, три пальто и ещё всякие курточки для ребёнка. Мой Женечка не может ходить голодранцем, как всякие портовые босяки.

«Это она обо мне», — думаю я.

— Мне хочется есть.

— Пойди в порт, — говорит отец. — Там рядом с моими весами «Красный рыбак» продаёт рыбу. Беги побыстрее, а то рыбы не будет.

Я бегу в порт и вижу горы трепещущего серебра.

Дед Николай сидит тут же, быстро-быстро перебирая своими жилистыми руками в навозе, отделяя бриллианты и золотые кольца.

В желудке у меня уже урчит, мне даже кажется, что я чувствую запах жареной рыбы. Огромная сковородка. Рыба на ней шипит, масло постреливает, а рыбины покрываются коричневой — такой вкусной — корочкой. Сейчас я прибегу домой и накормлю маму, папу, Муську.

— Что тебе? — спрашивает дед.

— Я за рыбой!

— Нема рыбы!

— А эта?

— Есть, да не про вашу честь. Протухнет — на свалку вывезем.

— Почему на свалку?

— Я ж говорю — протухнет.

— А почему протухнет?

— Соли нет. Склад закрыт. А ключ у твоего отца. А твой отец в порт больше не ходок. Так?

— Так, дедушка!

— Ну, раз так — ходи отсюда. Сказано: нема рыбы.

— А как же «Красный рыбак»?

— Нема «Красного рыбака».

— Как же так — нема?! Это ж не один человек, а целая артель. Все за одного.

— И все спят. Посчитали свои бриллианты и полегли спать. Работать неохота. И соли нема. И коня нема, и кучера нема. А ну, геть отсюда — зелёный ещё рассуждать!

Он схватил меня за ворот и так потряс, что я… проснулся. Надо мной грохотали якорные цепи, топали ноги, скрипела пароходная лебёдка и десятки голосов что-то кричали. А мне ещё чудились обрывки сна. Ну и насмотрелся я тогда всякого во сне. Должно быть, этому помогло снотворное варево, которое прислал мне Гегалашвили.

Я вышел на палубу. Чёрная громада «Карелии» нависла над маленьким «Диспашором», как высоченная стена.

Впереди виднелась корма парохода «Пушкин». Наверное, вся команда «Пушкина» была в это время там, под большим красным флагом. Флаг этот как бы плыл по ветру, переливался, трепетал, а то его разглаживало вдруг, точно туго натянутый парус. И чётко вырисовывались на алом нашем флаге золотые серп и молот.

Отец и Гегалашвили стояли обнявшись. А рядом я видел матросов, которые сшибались друг с дружкой, совсем как мы на переменках. Взрослые люди — обросшие, всклокоченные — трясли друг друга за плечи. Один из матросов, совсем пожилой — ну, как мой отец, не моложе, — всё подбрасывал вверх свою фуражку и громко кричал:

— Ура-а!

У отца были мокрые щёки и лоб. Пот стекал струйкой от виска через всё лицо. Глаза блестели, и он показался мне молодым, как никогда.

Отец увидел меня, и сразу же брови его соединились на переносице.

— Где ты был?

— Спал.

— Где?

— На носу.

— Мы обыскали весь корабль. О каком носе ты говоришь?

— Я был в салоне на носу «Диспашора», за занавеской на парусе.

— Вот уж этого никто не мог предположить, — сказал отец. — Хорош сынок! А ведь я предупреждал тебя, что в море с человека спрашивают больше, чем на суше. Предупреждал?

— Да, папа. И ты ещё говорил мне, что в спасательной экспедиции спрашивают больше, чем на море.

— Хорошо хоть, что ты помнишь, что тебе говорили. И счастье твоё, что сейчас и сердиться-то нельзя. Радость: «Карелия» спасена. Только что стащили «Карелию». Ты видишь — вот она качается на волнах. Качается!

— Вижу!

— Как жаль, что ты проспал. За всю свою жизнь я не был в такой морской упряжке. Маленький «Диспашор» и большой «Пушкин». Мы привязались стальными тросами к «Карелии», Гегалашвили был на мостике, я на лебёдке. Машины работали на полную мощность. Но камни ещё цеплялись за «Карелию». Тросы не выдерживали — лопались. А с «Лавалета» семафорили флажками: «Соглашайтесь на открытый лист, пока мы не ушли».