Шрифт:
— На море.
— Зачем?
— Как — зачем? Купаться.
— Так холодно же.
— Жарко.
И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись — и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему — пыхтит и по воде шлёпает.
— Не утони! — кричит ему Виктор.
А Хрум-Хрум ему в ответ:
— Угу-гу.
Это, наверное, значит: «Хорошо, не утону». А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет «Стремительный». Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!
Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.
Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:
— Назад плыви! Слышишь?
Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка — вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.
А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.
Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и — что такое? — ни Хрум-Хрума, ни Виктора.
— Эй!
Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.
— Ребя-я-та!
Тишина.
Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.
Я к нему подплыл, Андрейку схватил. Он скользкий, тяжёлый — вниз меня тянет. А Виктор белый-белый. И на берегу, как назло, ни души. Вода ледяная — никто не купается. А моторка промчалась, и там ничего не заметили…
Я только сказал:
— Виктор!
А он:
— Плыви… Андрейку…
И какой же он был скользкий, Хрум-Хрум! Я прижимал его к себе одной рукой, а другой загребал. И думал: как там Виктор? Но не было сил ни крикнуть, ни обернуться.
Хрум-Хрум спасся. А Виктор… нет. Нет, не спасся! И я не мог слушать, когда мне говорили вроде того, что молодец, герой и всякое такое. Какой я герой, если Виктор на моих глазах утонул. Пока я с Андрейкой к берегу бултыхался, Виктор… А, что говорить! Я потом, когда об этом в газете написали, послал туда опровержение. И тогда только напечатали правильную заметку про геройский поступок Виктора: «Погиб, спасая товарища». А что заметка?! Виктора-то нет. И другого такого товарища я больше не знал.
ЛЮБИТЬ ИЛИ НЕНАВИДЕТЬ
А осень в том году опять изменилась. Солнце жарило так, что море снова прогрелось и даже медузы куда-то ушли. Они ведь всегда появляются в прозрачной и холодной воде. А тут такая опять теплынь, что в воскресенье на массивах голые тела лежали одно к одному.
И я в одно такое тёплое воскресенье пошёл купаться. Лежал я в стороне совсем один. В том месте за долгие годы прибоем смыло с массива бетон, обнажился гравий и ракушечник; он колется очень больно, и там никто не лежит. А я лежал и думал о Викторе. И мне было как-то ещё лучше, что ракушечник меня колол. И пусть. Мне бы лечь на доску, утыканную гвоздями.
«Неужели я забуду Виктора?» — спрашивал я сам себя.
И отвечал: «Не забуду. Никогда. Клянусь!»
А другой какой-то, что сидит во мне, спросил с подковыркой: «А если забудешь?»
И мне от этого так плохо делалось, ну прямо не по себе.
«Неужели, — думал я, — можно забыть самое хорошее, что было у тебя в жизни? Вот говорят — я где-то читал, — что есть родовая месть, вечная ненависть. А вот любить можно сильнее, чем ненавидеть. Зачем же забывать то, что сильно-сильно любил? Нет, я Виктора никогда не забуду. Вот пусть сейчас кто-нибудь закричит, позовёт на помощь. И я сразу же брошусь в воду, нырну, не думая о камнях, не думая о своей жизни, спасу его».
Но никто не кричал. Только чайки скрипели, как немазаные уключины старой лодки…
Я окунулся, обсох на ветерке, оделся и пошёл в город.
На массивах кто-то играл на гармошке и девичьи голоса пели. На том самом массиве, с которого в последний раз в жизни Виктор бросился в воду. Но этот гармонист и эти девчонки не знали об этом, они и Виктора, может быть, никогда не видели…
Когда я возвращался домой, белая пелена закрыла море. В городе уже зажгли свет, но вокруг фонарей кружились сырые клочья тумана и дыма. Казалось, что неба нет: над головой потолок, и потому пар и дым застилают свет и режут глаза. И деревья были словно большерукие чудовища, и дома — все до одного — стали чёрными громадинами.