Ощущение было неприятное, и Станислав решительно отошел в сторону. Еще минуты две вдогонку ему неслись потоки упреков и оскорблений.

Он лег на теплый склон песчаной кучи. Пора было отдохнуть, прийти в себя от впечатлений, разобраться во всем. Не пролежал и минуты – вскочил, подошел к окуляру телескопа, потому что без опережающего трудно было привести мысли в порядок да и чтоб, как съязвил он про себя, «поплакаться в жилетку» опережающему, сказать, с каким паникером и гробокопателем только что имел жестокую схватку, и, кажется, выстоял, оставив того в растерянности и полном одиночестве…

Опережающий Станислава Юлиановича Кобальского-Зеро появился секунд через двадцать. На этот раз не просто в некоем ярко освещенном, неопределенном пространстве, а в небольшом светлом зале, перед широким открытым окном, за которым свисала зеленая ветка, и дул ветер, и был летний полдень… Зал Кобальскому был странно знаком, так знаком, что щемило сердце, но он не мог точно вспомнить, где и при каких таких светлых обстоятельствах давным-давно его видел. Впрочем, в данный момент особенно-то вспоминать было и некогда.

Да и возможно ли вспомнить состоящие из одного лишь света свидетельства далекого детства или улыбчатые приметы ранней юности?

Без обиняков опережающий спросил:

– Полагаешь, отстающий остался в полной растерянности?

– Ну, не ручаюсь… – слегка смутившись, признался Зеро. – Зато в одиночестве. Навсегда.

– Э нет, единородный! – выставив перед собой ладонь, словно бы преграждая доступ всем сомнительным суждениям Зеро, сказал опережающий. – Оставлять его нельзя. Ни на час, ни на минуту. Ни на секунду нельзя забывать о нем.

– Нельзя? – поперхнулся Зеро, – оставлять…

– Понимаешь ли, его не выбросить из головы, не спихнуть, не спровадить, не забыть! – хоть махни на него рукой, хоть бейся головой об стенку… Но боюсь, если мы не избавимся от него, мы не останемся в живых.

– Так как же избавиться?!

– Ты должен его победить.

– Я??. Да он сведет меня с ума! Нет, это пытка… Так ты возьми его там в оборот, опережающий!

– Плоскуна нельзя оставлять наедине с собой. Единородный, здесь, в телескопе, я не смогу с ним встретиться.

– Никак не можешь?

– Только через тебя.

– Ну, ну… Понимаю. Но я не смогу с ним сладить!.. – Кобальский-Зеро в изнеможении сел на пол. Опершись на выпрямленные, выставленные назад руки, тупо глядел в светлый, обширный окуляр, за которым легко, непринужденно стоял опережающий.

– Когда осилишь его, – твердо сказал опережающий, – я буду полон сил. И уж тогда мы непременно найдем выход из грота. Главное вот что…

– Ну, ну!.. – часто, глубоко дыша, облизывая пересохшие губы, с нетерпением потребовал Зеро дальнейших разъяснении.

– Твои разговоры с отстающим отображением не должны быть долгими. Каждая следующая – все короче. В долгой беседе он тебя может «затянуть». Понимаешь? Когда начинается озноб, отойди на мгновение и обдумай свои аргументы. От слишком долгой беседы отстающий растет и крепнет. Разговоры с ним должны быть короткими и интенсивными. Но без эмоций! Главное для тебя – доводы разума. Синтез – вот в чем зерно твоей победы.

Немного стесняясь непривычных в его употреблении слов, Зеро сказал:

– Значит, в диалоге с плоскуном надо сводить мысль к пафосу созидания? Выбраться из грота – цель. Цель требует созидания. Конкретного синтеза. Все должно быть подчинено цели – ясной, полной задаче. Самому главному, любой степени трудности. Даже, казалось бы, невозможному. Прежде всего непоколебимая уверенность, что цель будет достигнута!

– Прекрасно! – сказал опережающий. – Итак, к созидательной преамбуле – и все больше сокращай разговоры с ним. Чтоб льдина под ним таяла.

– Но, – тяжело вздохнул Зеро, – на таких высотах я с ним не потяну. От его изобретательных, цветистых выплесков ум за разум заходит.

– Не забывай, единородный, о своем времени, которое в этом гроте летит слишком быстро. Победи своего отстающего. Важно, чтоб он от тебя отставал все меньше и меньше.

– Теперь я вспомнил этот зал, – сказал Зеро, – зал, где ты находишься. Это было очень давно. В то время я впервые был по-настоящему влюблен… В тот день в этом зале ждал ее… С человеком, который спас ей жизнь…

Сколько бесед провел Кобальский-Зеро с отстающим, он не помнил – может быть, семь, может, одиннадцать… Плоскун был повержен, как ни изворачивался, к каким хитроумным уловкам и художественным силлогизмам ни прибегал. Когда Кобальский с победным видом, с нескрываемой уверенностью в себе появился перед объективом телескопа в предпоследний раз, отстающий попросил пощады, умолял оставить его в покое. Через некоторое время, физически обессиленный, Кобальский подошел к объективу еще раз. Но отстающий вообще не появился… Довольно долго в глубине телескопа он видел бессловесную полупрозрачную тень.