– Может, и возьму, – сказал сотник, решив, что этот разбитной пирожник будет в дороге не лишним. – Умеешь чего, москаль? Саблей махать, коня седлать, песни играть, стрелять или кашеварить?

– Всего помаленьку, – скромно сказал Алексашка сын Меншиков. – Но не в том мой главный дар, твое боярство. – Вздохнув, он признался: – Ловкий я, мин херц, изворотливый. Сызмальства таким был… Как мокрый обмылок: стукнут, да не расплющат, ан выскользнул… Будешь рядом, и тебя лихо не достанет.

– Полезный умений, – молвил слегка протрезвевший Свенельд. – Ежели не врешь.

– Не вру, зуб даю! – отозвался Алексашка, искательно поглядывая на Хайла. – Так что, боярин? Берешь меня?

– Беру, если будешь на рассвете с лошадью. К хоромам Ермолая подъезжай.

– Лучше догоню за околицей, – пообещал Меншиков сын и исчез, будто растворившись в воздухе.

А сотник с варягом вернулись в дом старшины и проспали до утра в полном благополучии: Свенельд – на сеновале, рядом с Чурилой, а Хайло – в уютной горнице. Ибо княжьим сотникам зазорно спать в сеновалах, и умудренный жизнью Ермолай [7] это понимал.

А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах – головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.

Такой гость и посетил Близняту этой ночью. Юний Лепид Каролус, римский всадник, торговец воском и медом, обосновался в Киеве девять лет назад, вскоре после Азовского похода и войны с хазарами. Торговля, хоть и вполне успешная, была вторым его занятием, а первым и основным – тайная разведка в пользу латынян и неформальные контакты с местной властью. Необходимость этого диктовали не только дела политики, но и финансовый интерес, ибо сумма русских долгов исчислялась многими миллионами денариев. Долги были всякие: что-то дадено князю и его семейству, что-то боярам и купцам, а более всего – державе и разным государственным Приказам. Крупные вложения! И потому Юний Лепид не боялся казней, положенных лазутчику. Кол и котел с кипятком душу его не смущали, не беспокоился он насчет клещей и угольков под пятками, не снились ему плаха для четвертования и кожаный мешок, в каком ребятки Соловья-разбойника топили пойманных шпионов. Собственно, он был не шпионом, а фигурой почти легальной и очень, очень влиятельной. Близнята знал, что он приходится племянником сенатору Бруту Каролусу, главе римской партии популяров.

Сыскной боярин сидел у камина, а напротив, в таком же покойном кресле, расположился гость – бритый, сухопарый, с крючковатым носом и черными как ночь глазами. На столике меж кресел сверкали чаши веницейского стекла и поблескивала лакированными боками амфора с сухим родосским. Жуткая кислятина, по мнению Чуба, но Юний Лепид брезговал бражкой, и медовухой, и даже ромом и фряжской мальвазией. Пил только красное вино, для здоровья особо полезное.

Гость поднял чашу, плеснул на пол – богам, по римскому обычаю, – пригубил и молвил:

– Итак, достойнейший патриций, как продвигаются наши дела?

– Грамоты написаны, гонцы отправлены, и первые слушания в Думе уже состоялись, – произнес Близнята Чуб на отменной латыни. – Через пару дней мы продолжим дискуссию, дабы представить государю мнение большинства. Однако…

Он сделал паузу. Речь шла о прениях в Думе – предполагалось, что каждый боярин молвит слово о любезной ему религии, и в результате подсчета голосов определится, кто в лидерах, а кто в последышах. Чуб, разумеется, был всей душой за латынян, но это не означало бесплатных стараний и бескорыстных усилий. Душевная страсть, даже самая жаркая, нуждается в поощрении.

– Однако!.. – повторил Юний Лепид. – Возникли затруднения? Это не понравится сенату и римскому народу.

Видел я твой сенат в козлиной заднице, подумалось Чубу. Но одарил гостя лучезарной улыбкой и промолвил:

– При обсуждении важных дел трудности неизбежны, друг мой. Впрочем, я уверен, что возобладает разумная позиция – ведь если Царьград второй Рим, то Киев, несомненно, третий. Слишком многое связывает нас в политике и коммерции.

– А также в вере, – заметил Юний Лепид. – Ваш Перун – наш Юпитер, царь богов, Мокошь – Юнона, его супруга, Сварог подобен Вулкану, а Жива – Венере. Плебсу наша религия ближе, чем иудейская, не говоря уж о египетской с их драными кошками. Поклонитесь олимпийцам и будьте Риму верными союзниками. Это в наших общих интересах.

– Согласен, – кивнул Близнята. – Однако проегипетская фракция в Думе весьма сильна – настолько, что числом едва ли уступает нашей. Многие бояре горой стоят за веру египтян, и мотивы у них такие: мол, религия эта древняя, почтенная и укрепляет власть владыки.

– Сенат и римский народ этого не поймут, – сказал Каролус и нахмурился. – Я тоже не понимаю, достойный патриций. Крокодилы, шакалы, кошки, ибисы, быки… кого там еще они обожествляют?… Слишком сложно для простого народа. К тому же крокодилы у вас не водятся, да и шакалы, мне кажется, тоже.