Заметив, что враг хромает, Хайло изловчился, отбил его клинок, резанул бедро и отскочил на несколько шагов. Рана была серьезная. Лоб Соловья покрылся смертным потом, его закачало; штанина быстро пропиталась кровью, и он, похоже, не мог ступить на раненую ногу.

Поглядел на него сотник и сказал негромко:

– Не сдерешь мою кожу на сапоги, живодер. А я вот над тобой глумиться не стану, отвезу с ублюдками твоими боярину, пусть хоронит. Только скажи, зачем явился? Жена у меня и впрям хороша, да не девка уж молодая, тридцать семь весен разменяла. Не верю, что ты на нее польстился. Так кто тебе нужен? Говори!

– Иудей, – раздалось в ответ, – иудей… мешает очень…

– Ну, вот и правда, – молвил Хайло. – За то умрешь скорой смертью.

Шагнув к Соловью, он вонзил клинок меж ребер, в сердце. Потом вытер лезвие о сермягу, бросил саблю в ножны и повернулся к соседям. Их бледные лица маячили над изгородью, купец держал в трясущейся руке наган, мыловар – вилы, а мыловарова жена – сковороду. Кирьяк тоже был тут, в обнимку со здоровым колом.

– Расходитесь, – сказал Хайло. – Воры пришли, хотели пограбить нас, да не на тех напали. Расходитесь, люди добрые! А ты, Кирьяк, останься. На Торжище сбегаешь, за подводой. Потом мертвяков отвезешь, куда я скажу.

– Это мы завсегда и с радостью, – произнес Кирьяк. – Одначе таких страхолюдин возить тверезым никак нельзя. Тут помутнение будет. – Он покрутил пальцем у виска.

Сотник повернулся к крыльцу. На ступеньках сидел Чурила, размахивал руками и объяснял ребе Хаиму, какого вора он в лоб приложил, какого в печенку или в иное место. Ребе слушал, кивал и бормотал молитвы. А на крыльце, в холодном лунном свете, стояла бледная Нежана. Стояла, стиснув руки, и глядела на двор, заваленный трупами.

Вот и к нам пришла смерть, как на Дворцовую площадь, подумал Хайло. А вслух сказал:

– Очнись, ласточка моя, и вынеси соседу крепкого. Побольше неси! Чтобы двор нам убрал и в разуме не помутился.

Вольным атаманам Вовк Ильич не доверял. Они, за редким исключением, были жадны, женолюбивы, пристрастны к спиртному и плохо управляемы. Однако без их поддержки не представлялось возможным поднять бунт во всех концах Руси и захватить столицу. Вовк Ильич был реалистом, в отличие от Марка Троцкуса с его фантазиями. Как реалист и прагматик, он понимал, что рабочим дружинам взять Киев не по силам и дело, очевидно, кончится еще одной бойней у государева дворца. Ergo [22] , как говорили лытыняне, необходим союзник, чтобы держать атаманов в подчинении и направлять их к революционной пользе. Иначе все кончится хаосом и грабежами.

В союзники Вовк Ильич выбрал Емелю Пугача. По многим причинам: Пугач был поумнее остальных, собрал крупное войско из беглых казаков и крестьян, и его отряды казались наиболее боеспособными. Во всяком случае, государевы воеводы справиться с ним не могли, и в своем уделе Пугач считался полным владыкой: жег бояр, вешал сборщиков дани и раздавал чины и звания своим приверженцам. Себе он присвоил титул князя-наследника, утверждая, что государь Владимир – его отец родной, а матушкой-де была некая прачка из Рязани, которую князь осчастливил прямо у корыта. Но после бесед с гонцами большаков Пугач согласился, что княжий титул – пережиток прошлого и гораздо почетнее стать революционным генералом. Это решение служило доказательством его здравого ума; хоть Пугач академий не кончал, но быстро понял все преимущества социализма. В результате его войско стало Первой революционной армией, чьи передовые полки были уже в тридцати верстах от Киева. Собственно, они стояли там, куда добрался тайный римский транспорт, и в данный момент вооружались на деньги латынян.

С этим обозом удачно получилось. Даже Троцкус не выведал у эмиссара римлян, куда доставят пивные бочки, набитые оружием, – Юний Лепид юлил и отговаривался тем, что сам не знает точного маршрута. Ждите, мол, под Киевом, но где?… Волость столичная обширна, месяц будешь искать, а ложка дорога к обеду… Вовк Ильич понимал ситуацию так: если склонятся князь с боярством к римской вере, то не видать большакам оружия как собственных ушей. Ни оружия, ни денег, ни иных преференций, ибо станут мятежники ненужными. Похватают их и пошлют социализм строить где-нибудь на Колыме. Но ежели князь не к Риму повернет, тут обоз и обнаружится, вмиг найдется со всем обещанным добром, бомбами, пушками и пулеметами.

Но пребывать запасным вариантом Вовк Ильич не собирался, понимая, что промедление смерти подобно. Ударить надо раньше, чем князь с боярами решат, какая вера им нужна; тем более что киевский люд озлоблен и идет с охотою в дружины большаков. Пора ударить! А перед тем пиво распить, пришедшее с венгерских рубежей!

Так что в день Кровавой пятницы Вовк Ильич послал Рябого к Юнию Лепиду. И вовремя! Еле успел братан Рябой! Хитрый римлянин уже готовился оставить Киев, слуги таскали сундуки с добром, грузили на подводы, а сам хозяин жег секретные реляции – что, в виду грядущих потрясений, было весьма предусмотрительно. Вытащив наган, Рябой объяснил Юнию Лепиду, что торопиться ни к чему, что безопасность римских граждан будет обеспечена Ревкомом, и с этой целью тут останется дружина в сорок человек. Юний Лепид понял и внял. Да и как не внять, когда тычут стволом в ребра и говорят: «Пагади, кацо! Нэ тарапис!» Словом, римлянин вразумился и поведал, где пивной обоз. А братан Рябой снова доказал свою полезность.

Но заключалась она не только в деле с Юнием Лепидом. Изучая труды Маккиавелли, Вовк Ильич извлек из них концепцию противовесов. Рим, если верно его использовать, был противовесом княжеской власти, Пугач – Стеньке Разину, Махно и остальным атаманам, а братан Рябой – братану Троцкусу. На политических весах было не две, а множество чаш, и в каждой находилось что-то или кто-то; манипулируя этими грузами, надавливая то тут, то там, удавалось добиться нужных результатов. Взять хотя бы заседание у виноторговца Епифана: до него партия имела двух вождей, а после – одного!