– Мы не ссорились, мама. Просто я никак не могу привыкнуть к мысли… Мне не хотелось бы, чтобы…

Он неловко повёл рукой, показывал на сад, зелёную скатерть газона, усеянную лепестками дорожку под сводом розовых кустов, на дымчатое облачко пчёл над цветущим плющом, несуразный и свято чтимый дом…

Материнская рука, которую он задержал в своей ладони, сомкнулась, сжалась в твёрдый кулачок. Неожиданно он поцеловал эту чуткую руку: «Довольно, на сегодня довольно…»

– Я ухожу, мама. Господин Вейе позвонит вам завтра в восемь часов насчёт понижения курса акций… Я лучше выгляжу, мама?

Он поднял глаза, позеленевшие в тени тюльпанного дерева, запрокинув лицо, состроив по привычке, из любви к матери, а также из дипломатических соображений прежнее детское выражение; моргнул, чтобы глаза ярче блестели, обворожительно улыбнулся, шаловливо надул губы… материнская рука разжалась, просунулась в окно, коснулась Алена, ощупала на нём известные ей особо чувствительные у него места: лопатку, кадык, руку у плеча. Лишь проведя по нему рукой, мать проговорила:

– Немного лучше… Да, пожалуй, немного лучше… «Ей было приятно, когда я просил её что-то скрывать от Камиллы…»

Вспомнив последнюю материнскую ласку, он потуже затянул брючный ремень под пиджаком. «Я похудел, похудел. Нужно больше двигаться, только не в постели…»

Он шёл налегке, одетый по-домашнему. Засвежевший ветерок осушал тело, гоня перед ним горький запах пота, присущий блондинам и родственный запаху чёрного кипариса. Позади остался в неприкосновенности семейный оплот, подпольное неизменно союзное ему воинство, так что остаток дня должен был прожиться легко. Вероятно, до самой полуночи он будет, сидя подле тишайшей Камиллы, дышать вечерним воздухом, то отзывающимся лесной сыростью, когда они будут ехать меж дубрав, обведённых илистыми рвами, то веющим сухостью и запахом гумна… «И я принесу Сахе настоящего пырея!»

Он жестоко осуждал себя из-за кошки, тихонько жившей в своей высокой башне. «По моей вине она стала точно куколка бабочки!» В час супружеских игрищ она неизменно исчезала, Ален ни разу не видел её в треугольной спальне.

Питалась она кое-как, забывала свой выразительный язык, ничего более не требовала, и главным её занятием стало ожидание. «Снова она ждёт, ждёт за прутьями решётки… Меня ждёт».

Выходя на лестничную площадку, он услышал за дверями восклицание Камиллы:

– Тварь поганая! Чтоб ты сдохла!.. Что?.. Нет, когда скажете, госпожа Бюк… Осточертело мне это! Осточертело!

Последовало ещё несколько бранных выражений. Стараясь производить как можно меньше шума, Ален повернул ключ в замочной скважине, но не мог заставить себя подслушивать в собственном доме. «Подлая тварь? Какая тварь? Тварь в этом доме?»

Камилла в лёгком пуловере без рукавов и вязаном берете, каким-то чудом держащемся на самом затылке, яростно натягивала на обнажённые руки перчатки с раструбами. Видимо, она никак не ожидала возвращения мужа.

– Ты? Откуда ты свалился?

– Не свалился, а вернулся. На кого это ты ополчилась?

Уклоняясь от ответа и ловко отвлекая внимание Алена, она сама перешла в наступление:

– Что с тобой стряслось? В кои-то веки явился вовремя! Я готова, тебя только и жду!

– Ты меня не ждёшь, потому как я вовремя. Так на кого же ты ополчилась? Я слышал «подлая тварь». Это что же за тварь?

Глаза её заметно скосились, но выдержали взгляд Алена.

– Да собака! – воскликнула она. – Чёртова собака с нижнего этажа! Слышишь, лает? Слышишь?

Подняв палец, она требовала внимания. Ален заметил, что обтянутый перчаткой палец дрожит. По простоте душевной ему хотелось увериться совершенно.

– Вообрази, мне показалось, что ты говорила о Сахе…

– Я? – поразилась Камилла. – Сказать такое о Сахе? Ну уж нет! С какой стати? Так мы идём или нет?

– Выведи машину, я иду следом, только возьму платок и пуловер…

Первым делом он отправился проведать кошку, но на самой прохладной террасе, подле полотняного кресла, в котором Камилла спала порою после обеда, обнаружил лишь осколки стекла и бессмысленно уставился на них.

– Сударь, кошка у меня, – послышался журчащий голосок госпожи Бюк. – Ей приглянулся соломенный табурет, она о него когти точит.

«В кухне! – с болью в душе подумал Ален. – Моя маленькая пума, моя садовая кошечка, моя кошечка из страны сирени и майских жуков, и где? На кухне… Нет, так продолжаться не может!»

Он поцеловал Саху в лоб, тихонько расточая ей освящённые обычаем похвалы, и посулил ей пырей и сладких акациевых цветков. Ему показалось, однако, что и кошка, и повариха держатся как-то скованно, в особенности госпожа Бюк.

– Мы можем вернуться, а может, и не вернёмся к ужину, госпожа Бюк. У кошки есть всё, что нужно?